РАССКАЗЫ
СНОВИДЕНИЯ
После кончины супруги у Аркадия Сергеича появились проблемы со сном. Лежа один в двуспальной кровати, он долго не мог уснуть, а заснув, часто просыпался. Раньше он не запоминал своих снов, а теперь, проснувшись, отчетливо помнил, что ему снилось. Снилось же ему каждую ночь практически одно и то же, хотя иногда в сновидении что-то незначительно менялось. Сюжет сна был прост. Незнакомый город или предместье, где он неизвестно как оказался. Он едет в трамвае и вдруг вспоминает, что забыл что-то в номере. Нужно вернуться в гостиницу. Но он не помнит дороги назад. Обращается к кому-то из пассажиров:
– Извините, а как проехать…
И вдруг с ужасом понимает, что не может вспомнить, как называется гостиница, где она находится, на какой улице. Не помнит абсолютно ничего.
Или другой вариант того же сна: он уезжает из незнакомого города. Идет с чемоданом к остановке трамвая. И вдруг осознает, что не знает, на каком трамвае ехать, в какую сторону. А времени до отхода поезда уже очень мало. Нужно спешить! В растерянности, в очередной раз взглянув на часы, он обращается к прохожему. Но не может задать вопроса, потому что не помнит, какой вокзал нужен, куда едет, почему он тут…
В этой безвыходной ситуации он просыпался… И не мог уснуть до утра, маялся в дремотном забытьи…
После кончины жены слезы то и дело наворачивались на глаза Аркадия Сергеича. Например, идет он по переулку и вдруг услышит из проезжающей машины или из отворенного где-то окна знакомую мелодию – и готово… Но очки-хамелеоны с темнеющими на свету стеклами скрывали, слава богу, его глаза от идущих навстречу прохожих…
Чтобы вконец не раскиснуть, Аркадий Сергеич запретил себе думать о жене, вспоминать о ней.
Но одиночество, накрывшее его с головой, как штормовая волна накрывает не успевшее добраться до берега суденышко, было тягостно и непривычно.
И все же нужно было жить дальше. Для чего? Зачем? Это, как говорится, не нашего ума дело. Об этом он не задумывался, а просто механически, словно робот или растение, избежавшее потравы, продолжал свое существование.
На сына рассчитывать не приходилось. Недавно он окончил институт, у него была собственная однокомнатная квартира, образовавшаяся в результате размена родительского жилья, – теперь он жил своей жизнью.
– Ну ты как, па? – спрашивал сын, забежав на пять-десять минут. И снова исчезал на неопределенное время.
Оставался Дарик, лабрадор черной масти, который побуждал Аркадия Сергеича соблюдать заведенный порядок. Собачьи глаза, цвета жженого сахара, словно говорили ему: «Хозяин, пора бы мне поесть!» или «Хозяин, не пора ли нам на прогулку?»
Утром, стоило Аркадию Сергеичу спустить ноги с кровати, пес оказывался рядом и, опершись передними лапами о его колени, пытался лизнуть хозяина в лицо. Аркадий Сергеич отмахивался от него и исчезал в ванной комнате…
Когда он шел на прогулку с Дариком, в памяти вдруг возникал перекресток приснившейся ему незнакомой улицы или гранитные ступени лестницы, по которой он спускался к какому-то водоему. Эта зримая реальность увиденного во сне пугала Аркадия Сергеича.
– Не сбрендил ли я? – задавался он вопросом.
А на бульваре ветер ерошил кусты, выворачивая листья наизнанку, по асфальтовым дорожкам катили детские коляски молодые матери или бодрящиеся бабушки, деловито шагал торопящийся куда-то люд. Вдруг, как из-под земли, возникал знакомый собачник (он всегда появлялся неожиданно) в камуфляжной куртке и грубых солдатских ботинках.
– Как дела, Сергеич? – приветствовал он Аркадия и гладил Дарика по загривку.
– Ничего, спасибо, – выдавливал из себя Аркадий Сергеич. Он не посвящал знакомого в свои личные дела.
А тому страсть как хотелось поговорить. Он доставал из портсигара беломорину, закуривал, обдавая Аркадия едким дымом крепкого табака.
Тогда Аркадий Сергеич принимал озабоченный вид и, сославшись на неотложные дела, удалялся будто бы домой. А на самом деле уходил на другой бульвар.
Двухкомнатная квартира Аркадия Сергеича походила на библиотеку из-за большого количества книжных шкафов, полок и полочек, где заинтересованный взгляд отыскал бы немало редких книг. Окна глядели в тихий московский переулок. Лишь окно кухни выходило во двор, где текла абсолютно чуждая Аркадию Сергеичу жизнь. Вот и сейчас кто-то выбивал ковер, коммунальщики суетились над клумбой, вразнобой звучали детские голоса. Из окна Аркадию Сергеичу видно, как пересекает двор женщина из его подъезда с двумя полными сумками в руках. С высоты третьего этажа он слышит, как она кричит невидимой для него соседке:
– В-а-а-ля, сыркомассы нет, есть ванильные сырки по семнадцать рублей!
– А сырки купила? – вопрошает неизвестный Аркадию Сергеичу голос.
– Сырки ты не просила, – отвечает женщина с сумками.
И затем доносится звук захлопнувшейся за нею двери подъезда.
Аркадий Сергеич извлекает из холодильника полуфабрикат, оранжевую картонную коробку с буквами МЛМ на углу. Кто-то научил покупать котлеты именно этой марки. Жарить их легко, и вкус ему нравится.
Он чиркает спичкой и включает газ. Вспыхивает синеватый венчик огня вокруг газовой горелки. Аркадий Сергеич поливает дно антипригарной сковородки золотистой струйкой подсолнечного масла и выкладывает на сковородку содержимое коробки. Накрывает сковородку крышкой, увеличивает огонь. Потом, стоя у плиты, наблюдает за процессом, периодически открывая сковороду и переворачивая котлеты. При этом масло шипит, и брызги выплескиваются наружу, но Аркадий Сергеич, как щитом, за-слоняется от них крышкой.
* * *
На праздновании дня рождения у институтского друга (это случилось года через полтора после того как наш герой овдовел) за столом рядом с Аркадием Сергеичем оказалась миловидная и разговорчивая женщина. Их познакомила хозяйка дома:
– Варвара Петровна, – представила она женщину и многозначительно посмотрела в глаза Аркадию Сергеичу, но он тогда этого взгляда не понял.
Варвара Петровна сразу же взяла шефство над нерасторопным и рассеянным соседом по столу. Заботилась о том, чтобы тарелка его не пустовала после очередной рюмки в честь виновника торжества или его близких. А ему приходилось проявлять ответную любезность: он наполнял ее бокал красным итальянским вином, а другой бокал – минеральной водой. Новая знакомая оказалась интересной собеседницей. Как-то так получилось, что они вышли вместе и вместе дошли до метро. А на прощание обменялись телефонами.
Позвонить ей Аркадий Петрович не решался:
– Да она уж, наверное, и забыла обо мне, – думал он.
Но она, оказалось, не забыла и примерно через неделю позвонила первой:
– Ну куда ж вы пропали? – спросила она с укоризной, и Аркадий Сергеич ощутил в ее голосе теплоту и участие. Завязался какой-то разговор, наполненный взаимными любезностями, который Аркадий Сергеич, неожиданно для себя, с воодушевлением поддерживал.
Одним звонком дело не ограничилось. Еще через несколько дней Варвара Петровна пригласила Аркадия Сергеича посетить только что открывшуюся выставку Петра Кончаловского в доме Нащокина. Он согласился.
Встретившись у метро «Маяковская», они пошли по Садовой. День был солнечный, но осенняя прохлада уже давала о себе знать. Навстречу им попалась пожилая женщина с букетом ярко-красных георгинов, стебли которых были завернуты в газету. На выставке оказалось много народа, заполнившего все залы, что создавало некоторое неудобство. Но, несмотря на это, приятно было вновь увидеть и портрет Мейерхольда с собачкой, и послевоенный автопортрет Кончаловского в желтой рубахе, и знаменитую сирень. Вообще, этот вечер оставил у Аркадия Сергеича приятное впечатление.
Следующая встреча была назначена у метро «Новослободская». Оттуда новая приятельница повела Аркадия Сергеича в электронный кинотеатр «Мир искусства», размещавшийся на первом этаже ветхого одноэтажного здания в одном из дворов Долгоруковской улицы. Смотрели старый-старый фильм Кшиштофа Кесьлевского «Двойная жизнь Вероники», который Аркадий с женой когда-то пропустили.
Обе встречи душевно взбодрили Аркадия Сергеича, ему приятно было появляться на людях вместе с элегантной и довольно еще привлекательной Варей, – так он теперь стал ее называть.
Варя была ровесницей его жены, она окончила московскую консерваторию по классу фортепиано и очень этим гордилась. Выдающейся пианистки из нее не получилось, стала преподавателем. Многие годы проработала в Гнесинской академии, но к пенсионному возрасту перевелась в обычную музыкальную школу, поближе к дому.
Она была вдовой. Года четыре назад муж, ученый-физик, погиб в автомобильной катастрофе. Кроме физики он занимался еще спортивной борьбой: то ли самбо, то ли карате, – Варе неведомы были различия между ними.
– Азартный был, несмотря на возраст. Лихачил за рулем. Вот и попал под грузовик, – с горечью закончила она рассказ о муже.
Жила Варя далеко от центра. Здесь нужно сообщить, что после смерти супруги Аркадий Сергеич купил себе машину. Раньше не мог себе этого позволить из-за болезни жены: а вдруг нужны будут деньги на лечение. Автомобиль был скромный, как раз для пенсионера, – корейский Хюндай-Акцент серого цвета.
Доставив Варю с очередной культурной тусовки до дома и чмокнув на прощание в щечку, он возвращался к себе, где давно ожидал его голодный и рвущийся на прогулку Дарик. Теперь он встречал хозяина оглушительным лаем, в котором слышались и радость, и укоризна.
Сны, еще недавно беспокоившие Аркадия Сергеича однообразием сюжета, стали сниться все реже, а потом и вовсе прекратились.
* * *
Переезд Аркадия Сергеича к Варваре Петровне свершился примерно через год после их первой встречи. И все были счастливы: и он, и она, и, особенно, пес, который обрел в новой хозяйке постоянный источник ласки. Стоило Варе в свободную минуту усесться в кресло – он тут же оказывался рядом и норовил поставить лапы ей на плечи и облобызать ее в порыве собачьей нежности.
– Ой, навалился всей тушей, – смеялась она и старалась отпихнуть Дарика, но это не так-то просто было сделать…
Варя жила в трехкомнатной квартире, обставленной старинной мебелью. В центральной комнате у балконной двери стоял концертный рояль, в крышке которого в солнечный день отражалось небо. Варя иногда играла на рояле с увлечением и азартом. Аркадий Сергеич располагался в таких случаях на изящной банкетке и, слушая музыку, любовался профилем исполнительницы.
Но он с трудом отличал этюд Шопена от сонаты Шуберта, хотя и посещал в свое время концерты в консерватории.
– Твое музыкальное образование оставляет желать лучшего, – иногда замечала ему Варя.
– Не мог он ямба от хорея… – с улыбкой поддакивал ей Аркадий.
Он чувствовал себя хорошо в новых житейских обстоятельствах. Возобновил работу над книгой, начатой еще до кончины жены. Порой до полуночи они с Варей просиживали каждый за своим ноутбуком: Аркадий Сергеич оттачивал текст, а Варя выискивала в интернете интересующие ее торговые рекламы и находила анонсы новых культурных развлечений.
Несчастный вдовец будто бы утешился с Варей. Можно сказать, что у него стало спокойней на душе. Теперь ему, это случалось как-то само собой, вспоминалась прошлая жизнь. Более того, порой он проводил параллели между двумя этими жизнями. При этом, вспоминая жену, говорил о ней совершенно спокойным тоном, чего не смог бы себе представить еще несколько месяцев назад.
И вдруг возобновились его сновидения. Но это были уже совсем другие сны. Тут нужно заметить, что Аркадий Сергеич с Варей спали в разных комнатах. Попробовали вначале спать вместе, но постоянно не высыпались, нечаянно будя друг друга. И Аркадий Сергеич стал спать отдельно. Может, причина была в этом. А, может быть, глубже и серьезней.
Дело в том, что ему чуть ли не каждую ночь стала являться Инна, так звали его покойную жену. Начинался сон с того, что он собирается позвонить ей по мобильнику, но не может вспомнить номер. Потом вдруг она оказывалась рядом. Ее лица он не видел, но знал, что это она, Инна. Ему становилось так хорошо, что хотелось и смеяться, и плакать одновременно. Возникала внутри какая-то пронзительная мелодия, которая и утром после пробуждения продолжала звучать в нем, а все вокруг казалось лучезарным и праздничным… Проснувшись, Аркадий Сергеич не мог вспомнить, где они бывали, чем занимались. Но в душе его сохранялся остаток того радостного чувства, которое он испытывал во сне, находясь рядом с Инной.
Мотив с мобильником иногда претерпевал изменения: перед тем как расстаться, он просил оставить ему номер телефона.
– Подожди, – умолял он, – сейчас я запишу!
И начинал лихорадочно искать ручку и клочок бумаги. Но никогда не успевал записать номер. Казалось, вот-вот, уже вроде появились первые цифры… Но тут Инна исчезала, и он просыпался.
Пробудившись после такого сна, Аркадий Сергеич, будто сознавая вину перед Варей, спешил к ней. Он говорил с ней ласково и приветливо, но чувствовал в душе, что эта его приветливость не искренна, что его отношение к Варе изменилось. Он начал испытывать такое чувство, будто изменяет Варе, и ему было совестно перед нею. При этом он стал видеть Варю другими глазами и подмечать в ней разные недостатки, которые прежде им не осознавались.
– Ты несправедлив! – говорил он себе, – ведь это благодаря Варе ты снова обрел душевное равновесие.
Но ничего не мог с собой поделать. Слишком долгое общение с ней стало его утомлять. Теперь он все больше времени старался провести в молчании и уединении, даже когда не работал.
А потом, словно искупая возникшее отчуждение, вновь становился внимательным и любезным, чтобы Варя не заметила произошедшей в нем перемены. Видимо, ему это плохо удавалось, – Варя тоже стала молчаливой и выглядела расстроенной.
Однажды Инна всю ночь, до самого утра, снилась Аркадию Сергеичу. О чем-то они спорили, куда-то ехали вместе, в каком-то, как бывало при жизни, беспечно-радужном настроении… И когда он проснулся, это было в десятом часу (Варя уже должна была уйти в школу), у него оставалось ясное ощущение, что Инна где-то здесь, рядом.
Стараясь сохранить эту иллюзию, еще не до конца проснувшись, он поднялся, надел халат и вышел в прихожую. В этот момент нежные, почти невесомые женские руки закрыли его глаза ладошками, как это иногда делала Инна. Сердце его отреагировало на это тугими толчками, отдающимися в ушах. Ему сделалось радостно и жутко! Он обхватил эти ручки своими руками… И вдруг ощутил, что это руки Вари…
Каким-то отчаянным движением Аркадий Сергеич стряхнул их со своего лица. И остался так стоять, не в силах проронить ни слова.
Варя поняла, что ее шутка взвинтила Аркадия Сергеича, но не знала, почему.
– Я забыла тебе сказать, что у меня отменился урок, – пролепетала она и, еле сдерживая слезы, удалилась в свою комнату…
* * *
Несколько дней они не разговаривали и на кухне появлялись по очереди. Аркадий Сергеич напряженно обдумывал, что делать дальше. То он собирался погрузить в машину свои немногочисленные пожитки и видел, словно со стороны, как выезжает на проспект, оглядывается на сидящего сзади Дарика, а пес смотрит на него с удивлением: не понимает, куда они едут, зачем?..
То суетливо одевался и выходил с Дариком пройтись по близлежащему парку, где еще недавно они с Варей чинно прогуливались под ручку. То садился в машину и без цели ехал в сторону центра. Во время одной из таких поездок заехал в крематорий Донского монастыря, где покоился прах Инны. Колумбарий был расположен у внешней стены, из-за которой доносился непрерывный шум машин. Аркадий Сергеич, как обычно, положил четыре палевых хризантемы на гранитную полочку под плитой, за которой была скрыта урна, и вдруг провалился в некое экзистенциальное пространство. В его памяти, как в калейдоскопе, замелькали лица, случаи из жизни, виды площадей и улиц, а то вдруг возникало одухотворенное лицо Инны. Тогда он чувствовал: боль утраты смягчается просветлением, благодарностью судьбе за то, что она была в его жизни…
Аркадий Сергеич не заметил, сколько времени простоял здесь, словно в забытьи, отрешившись от житейской тщеты. А когда очнулся, ощутил внутреннее успокоение и понял, что ему нужно сделать.
Вернувшись, он позвал Варю, усадил ее рядом с собой и рассказал ей о своих сновидениях и об Инне. Варя плакала, и Аркадий Сергеич, не сдержавшись, плакал вместе с нею. Потом он придвинулся ближе к Варе, и она уткнулась головой в его грудь, а он обнял ее за плечи.
ОГУРЧИКИ-ПОМИДОРЧИКИ
Весь этот день прошел у Истомина в каком-то угаре. Надежда, генеральный директор, попросила встретить утром представителей Курского подшипникового завода Брусникина и Радула, благо жил он у Курского вокзала. Не ей же ехать из Крылатского к семичасовому поезду!
Поезд пришел вовремя, встретил Истомин двух здоровенных курян с портфельчиками. Повел их к себе на квартиру, а куда ехать в такую рань? Пошли: он впереди, они с портфельчиками сзади.
Знаком он с ними был, как говорится, шапочно: однажды приезжал на завод, встречался, подписывал документы. Так что беседовать было особенно не о чем. Утро выдалось серое, пасмурное. Дождь, правда, еще не собрался пролиться на не остывшую от вчерашнего пекла Москву, но грязно-серые тучи угрожающе нависали над крышами окрестных зданий. Жил Истомин рядом с вокзалом, на другой стороне Земляного вала.
Дошли. Истомин по утрам заваривал себе кипятком горсть геркулеса, добавлял ложку меда для сладости, ну еще полбанана вприкуску. Предложил гостям столицы разделить с ним его скромную утреннюю трапезу. Мужики усмехнулись и расстегнули свои портфели. Брусникин достал бутылку «Nemiroff» и палку копченой колбасы, Радул начал извлекать из недр своего кофра огурчики-помидорчики, сало, упругие стрелки зеленого лука (наверное, с собственной грядки!).
Пришлось быстро сервировать кухонный стол, для начала стряхнув с него все лишнее, в частности, недочитанный номер «Нового мира».
– Как называется? – поинтересовался Брусникин, – недавно, наверное, издается?
– Недавно, недавно, – с издевкой ответил Истомин и протер тряпкой стол…
– Что читаете, интересное что-нибудь?
– Стихи, – вызывающе ответил Истомин.
– Стихи? – громко удивился Брусникин и достал кусок сала.
Куряне заработали быстро и слаженно. Огурчики-помидорчики накромсали в большое блюдо, извлеченное Истоминым из старинного буфета красного дерева, туда же посыпался лук зеленый Радула и лук репчатый, оказавшийся в запасе у Истомина. Брусникин аккуратными кружочками нарезал сервелат на тарелку, украшенную розанчиками на зеленых стебельках, оперативно поставленную на стол хозяином, – и вот уже разливал по рюмкам содержимое бутылки.
Выпили «с добрым утром», потом «за встречу», «за успешное сотрудничество». В голове у Истомина загудело от столь раннего возлияния, начались и анекдоты, и разные непритязательные истории зазвучали за столом. Пора бы уже и остановиться, раздраженно подумал Истомин. Тут раздался телефонный звонок: подъехал Надькин водитель и спрашивал код, чтобы войти в дом. Водителем у нее был молодой грузинский парень Гиви, приветливый и услужливый. Он, появившись, подхватил портфели-сумки приезжих и повел всех к машине.
Улицы уже наполнялись людьми и автотранспортом, но движение еще не было затруднено, и через полчаса Истомин с гостями предстал перед Надеждой. Надя улыбающаяся, в легкой кофточке с расстегнутой на пышной груди верхней пуговкой, распорядилась по поводу чая. Лена-секретарша засуетилась, и через несколько минут на директорском столе оказалось все необходимое. И чай в красивых фарфоровых чашечках, и всякая снедь, и коньячные рюмочки, наполненные ароматной темно-коричневой жидкостью, и набор шоколадных конфет Коркунова, галантно преподнесенный женщине-директору широко улыбающимся Радулом. Истомин вскоре покинул кабинет и отправился в свой отдел, где его ждали неотложные дела, звонки и разговоры. Сотрудники встретили его понимающими улыбками, но не грузили ни вопросами, ни экстренными сообщениями. Появились первые посетители с перспективными и не очень перспективными предложениями. Истомин руководил закупкой подшипников для возглавляемой Надеждой фирмы. Он быстро пробегал взглядом списки предлагаемой продукции, подчеркивал интересующие его позиции и отправлял пришельца к соответствующему специалисту своего отдела. А иногда и сам проставлял закупочные цены. Звонили со 2-го завода, предлагали прислать машину под загрузку. Звонили из конкурирующих фирм с предложениями по бартеру.
* * *
Истомин вообще-то был неудавшимся поэтом. В семидесятые и начале восьмидесятых иногда печатался в толстых московских журналах, была пара неплохих рецензий, правда, коротеньких. Но книжку издать так и не удалось. В издательстве была очередь в несколько сотен авторов, таких, как Истомин, без громкого имени. А выходило в год не более семидесяти книг. Ну, а без книжки поэт – еще не поэт. Тут закавыка была в том, что он работал инженером в КБ, ни в каких литературных тусовках не участвовал. Существовал вне литературной среды, сам по себе.
В перестройку Истомин по протекции случайного знакомого устроился в Фонд культуры. Давно мечтал оставить инженерное поприще – и вот удалось! Зарплата, правда, оказалась в два раза меньше, зато можно было приходить часам к одиннадцати, уходить же – судя по обстоятельствам. И снова начали появляться стихи, но редко.
А в 1991-м все заколебалось. Путч. Стояние у Белого дома. В те августовские дни, возвращаясь с работы по Гоголевскому бульвару, Истомин слышал, как на троллейбусной остановке с жаром обсуждали бегство из Москвы гэкачепешной бражки. Победа была полной!
Победа победой, а с Нового года стало ясно, что с работы нужно уходить. Цены взлетели, как стрелка на силомере в парковом аттракционе, и зарплата сделалась мизерной. Истомин устроился с перепугу в газету Центрального административного округа – тогда всяких изданий было пруд пруди. Но журналист из него не получился. Вообще журналистика была не для него. Не любил хлесткие фразы, не умел приврать, что называется, для красного словца. А здесь, если не приврешь, никакой материал не получится. Главный редактор говорил обычно, прочитав его интервью или хронику:
– Неинтересно!
В конце концов он остался без работы. Жена – литератор, переводчик с французского – деньги те еще! Сыну семь лет, только в школу пошел. И задумался Истомин, как выжить? Крепко задумался. И тут, как в сказке, вдруг позвонил бывший институтский дружок.
– Как дела?
– А какие дела, третий месяц без работы, – признался Истомин.
А дружок-то звонил, чтобы позвать его в частную фирму, нужны были надежные люди. Они занимались реализацией подшипников. Хозяйкой и гендиректором фирмы и была Надежда, Надюша, родственница друга.
Вот так Истомин и «переквалифицировался в управдомы»!
Он никогда бы не поверил, что будет работать в торговле, столь чужда была ему эта сфера. Но куда было деться!
Началась совсем другая жизнь. Зарплата, деньги – как полагается!
Голова у Истомина варила хорошо, да и о подшипниках он понятие имел. Скоро ему доверили руководить закупками. И с Надеждой возникла какая-то взаимная симпатия, а потом и дальше пошло. В ресторанах стал часто бывать Истомин, да и подумывал уже о покупке машины.
* * *
Но мы как-то слишком увлеклись прошлым Истомина. А тем временем рабочий день в конторе подошел к середине. Надя по внутреннему телефону попросила Истомина зайти. Она оказалась в приемной, когда Истомин вошел. Секретарша Лена отсутствовала, и Истомин успел поцеловать Надю сначала в щечку, а потом в грудь между отворотами кокетливо расстегнутой сверху батистовой кофточки. Надя мягко оттолкнула его голову ладонью, а потом постучала пальцем по его лбу.
В кабинете стол ломился от закусок. Куряне только что вернулись из концерна, куда ездили решать какие-то свои вопросы. Теперь они готовы были приступить к подписанию договоров с Надеждой. Но застолье затянулось, и в этот раз Истомин не мог уйти, потому что Надюша сама почти не пила – приходилось отдуваться заместителям-мужчинам.
Их, кроме Истомина, было еще двое. Один, институтский приятель Истомина, пригласивший его в фирму, курировал поставки подшипников на ЗИЛ, другой, всегда старавшийся подсидеть Истомина, руководил продажами. Но здесь, при приезжих, все внутренние распри были забыты, и с каждым тостом разговор становился все непринужденнее. Обсуждалась ситуация на подшипниковом рынке, бурное развитие завода в Вологде, который начал успешно конкурировать с Москвой. В голове у Истомина гудело, но приходилось держаться, не подводить Надю, исподволь бросавшую на него благосклонные взгляды. Наконец тарелки и рюмки убрали со стола и началось, собственно совещание, при котором присутствие Истомина не было так уж необходимо: свои предложения он уже сделал раньше, в письменной форме. И, посидев минут двадцать, он скромно удалился.
Сотрудники были на местах, но посетителей стало меньше. Позвонила жена с дачи, где она «пасла» их сынишку:
– Ну, как ты, – спросила она, – когда тебя ждать? Знаешь, соседский эрдель подрал нашего Гвидона.
Гвидон был довольно престарелый уже лабрадор. Истомин отреагировал нервно, обещал разобраться с соседями. Пообещал, что приедет в субботу утром и мягко, но решительно завершил разговор.
За день набралась кипа писем, но не хватало времени их разобрать. Вообще, весь этот день с бесконечными застольями пошел кувырком.
– Что же делать, что же делать? – забормотал Истомин, потирая лоб правой дланью.
Едва успел он просмотреть несколько писем, как позвонили со склада, и ему пришлось поехать туда, чтобы поучаствовать в приемке большой партии подшипников, привезенных с завода.
Вернулся он уже после звонка, и, хотя ему порядком надоело общение с приезжими, пришлось опять идти к Надежде. Там как раз должно было начаться новое застолье, прощальное – гости уезжали сегодня же, ночным поездом. Наумыч, который заведовал продажами, вспоминал анекдот-быль из советской жизни, когда работал начальником строительного участка.
– Смотрю как-то, – смачно повествовал он, сопровождая рассказ выразительной жестикуляцией, – монтажник с балкона строящегося дома спускает на веревке унитаз, а другой внизу бережно принимает этот унитаз в объятия. Ну, ну, думаю, посмотрим, что дальше будет. А дальше, смотрю, этот второй тащит унитаз к проему в заборе. Ну тащи, тащи, думаю себе, пусть это будет тебе вместо физзарядки. И вот только он, корячась от натуги, дотащился до забора, я выхожу на крыльцо прорабки и кричу:
– А ну-ка, Ляпкин-Тяпкин, немедленно возврати унитаз на место, откуда взял. Давай быстрее, быстрее, – шевелись!
И Наумыч самодовольно засмеялся, заражая своим смехом благородное собрание.
Истомину сразу же, еще при знакомстве, не понравился этот Наумыч с глубокими залысинами и самодовольным взглядом. В последние дни эта неприязнь только усиливалась. А этот дурацкий рассказ как-то особенно подействовал на Истомина.
Но тут Лена-секретарь с помощью самой Надежды закончила накрывать длинный директорский стол, получилось не хуже, чем в ресторане, и зазвучали опять тосты, один краше другого. И опрокидывались в разинутые мужские пасти рюмки с коньячком, и булькало боржоми по бокалам.
Голова у Истомина шла кругом, и настроение как-то пошло вниз, и лица сотрапезников становились все более несимпатичными, а физиономия Наумыча, сидевшего напротив, особенно! Вдруг сдвинулось что-то в сознании Истомина, он перестал себя чувствовать своим в этой компании. Только Надежда еще вызывала теплые чувства. Но то, как она по-свойски общается со всей этой братией, впервые покоробило Истомина…
Потом был еще какой-то ресторан, где он пил с приезжими на представительские деньги и с трудом уже фиксировал происходящее…
К Курскому вокзалу подъехали ровно к отходу поезда. Истомин отпустил Гиви с машиной, обменялся с Брусникиным и Радулом крепкими рукопожатиями и, вместо того, чтобы отправиться домой, спустился в метро. Ему еще предстояла встреча с Надей в неформальной, как говорится, обстановке. Это еще вчера было условлено.
В вагоне он сразу же задремал. Сказывалось количество выпитого за день! На остановках он с трудом приоткрывал глаза: пассажиров становилось все меньше. На одной из станций в совершенно опустевший вагон вошли двое, уселись в противоположном от Истомина углу. Когда он очнулся в следующий раз, один из новых попутчиков оказался на сидении рядом с ним. Сквозь прищур левого глаза Истомин увидел, что рука незнакомца осторожно тянется к молнии его сумки.
– Как реагировать? – подумал он, внезапно трезвея, – ведь их двое.
И вдруг, сам удивляясь тому, что делает, Истомин, не открывая глаз, медленно поднес указательный палец правой руки к губам и издал негромкий свистящий звук:
– Тс-с-с!
Так обычно предостерегают детей.
И это, как ни странно, сработало. Рука растерянно остановилась, а потом исчезла. Тут как раз двери открылись и закрылись, и поезд, плавно покачиваясь, продолжил движение. Истомин осмотрелся: тех двоих в вагоне не было.
– Пронесло, – отметил он и снова закрыл глаза.
И вдруг в его протрезвевшем сознании прокрутилась дурная карусель прошедшего дня: Надежда с расстегнутой пуговкой, простецки грубоватый Радул, огурчики-помидорчики, самодовольная физиономия Наумыча, телефонный разговор с женой, ее низковатый, такой родной голос…
– Зачем тебе все это надо? Куда ты едешь? – вдруг вопросил Истомин себя самого и мгновенно принял решение.
На первой же остановке он вышел из вагона, перешел на другую сторону платформы и поехал в обратном направлении. При этом он отдавал себе отчет в том, что его благополучной налаженной жизни последних лет пришел конец.
СТРАННАЯ ВСТРЕЧА
Я мало жил и много,
Там умер, здесь воскрес.
Но где она, дорога
В родной Пелопоннес?
Олег Чухонцев
Мы вбежали в вагон, двери за нами закрылись с мягким стуком, поезд тронулся. Наша станция была следующей. Вдруг с ближайшего к двери сидения поднялся необычный молодой человек и предложил мне сесть. Необычность заключалась не в том, что он так стремительно уступил место – мне теперь, к сожалению, нередко приходится встречаться с подобными проявлениями вежливости. Не то чтобы я был очень стар, да и выгляжу, как мне кажется, моложе своих лет (а кому, правда, так не кажется!), но все же утром при взгляде в зеркало вижу перед собой лицо пожилого человека.
Итак, он уступил мне место, на которое я усадил жену. А необычной была его внешность: на голове голубая тюбетейка тонкой работы, на плечах темно-синяя накидка – не накидка, в руках листки бумаги, испещренные арабской вязью, 3-4 страницы. Скорее всего, ксерокопия из какой-нибудь священной мусульманской книги, видимо, он читал ее до того, как мы появились в вагоне. Теперь мы стояли с ним рядом, поглядывая друг на друга.
У него были густые черные брови, черные подстриженные усики и короткая бородка. И глаза – очень выразительные и что-то мне напоминающие.
– Вам нужно бы сесть, – сказал он негромко с абсолютно чистым выговором, без какого-либо акцента.
– Да ничего страшного, – ответил я, испытывая какое-то странное чувство. – А Вы откуда?
– Из Таджикистана, – ответил он, покачнувшись в такт движению поезда.
И, раскрыв свои листки, углубился в чтение.
Потом вновь посмотрел на меня.
Тут поезд остановился, и я на прощание кивнул ему головой.
– Пожалуй, я выйду с Вами, – быстро проговорил он и вслед за нами двинулся к двери.
На перроне он быстро обогнал нас и скрылся в толпе. Только иногда в просвете между головами пассажиров мелькала его голубая тюбетейка.
И тут только я понял, что за странное чувство испытал я во время кратковременного общения с незнакомцем. Это был Костя, мой двоюродный брат, – он был почти таким же, каким я его видел много-много лет назад – таким же молодым, может, только чуть постарше…
Они жили на Украине, в Черновцах. Туда после окончания войны был определен на службу его отец, муж маминой сестры, полковник инженерных войск. Семья была известна в городе – полковник! В конце сороковых – начале пятидесятых полковник иногда заходил к нам, приезжая в Москву. Помню его рассказ, как югославские офицеры в 1945-м перепили наших офицеров на банкете по случаю освобождения какого-то их города от немцев. Победители сидели за длинным столом: с одной стороны наши, с другой югославы. Перед каждым стояло по два стакана – один со спиртом, другой с водой. Наши выпили залпом и залпом же опрокинули в себя воду, чтобы не обожгло рот. А юги – выпили спирт, но к воде даже не притронулись. Видно, были тренированы на спирте! Я слушал этот рассказ, затаив дыхание.
А в один из приездов он рассказывал, что у него растет отчаянно-смелый сын Костя.
– Друзья зовут его Константин Заслонов, – добавил он не без гордости.
Был такой герой Отечественной войны, партизан из Орши, и я, конечно, читал про этого белорусского партизана. Патриотическое воспитание было на должном уровне!
А Костю я увидел, когда тот уже вырос и приехал в Москву. В Черновцах он учился в музыкальной школе вместе с Соней Ротару – она тогда уже становилась известностью.
Костя же не отличался, по-видимому, особыми способностями. Но мамаша настояла на том, чтобы он поступал в Московскую консерваторию. В Москве он жил у своей тетки на площади Борьбы. Мы несколько раз встречались. Я водил его в Музей изобразительных искусств на импрессионистов, их экспозиция недавно была там открыта, и это стало для нашего поколения откровением. Мы по полчаса простаивали у полотен Клода Моне и Ренуара. Бывало, и просто гуляли по Москве. Иногда заходили к Михаилу Иннокентьевичу, нашему дяде по материнской линии. Он жил в одном из арбатских переулков, в двухэтажном особнячке, пережившем пожар Москвы 1812 года. В этом доме родились и выросли наши с Костей матери, а их брат, наш дядя Миша, оставался в нем до конца своих дней. Он был рафинированным интеллигентом, воротник его белоснежной рубашки и манжеты были неизменно накрахмаленными, а узелок на галстуке отличался изяществом. Дядя был доцентом Автодорожного института, преподавал там теоретическую механику. Чтобы поддразнить его, мы однажды договорились с Костей расцветить свою лексику такими словами, как «портфель», «польта» и еще что-то в том же духе. Но наш розыгрыш был разгадан и завершился всеобщим веселым смехом…
Так прошло то лето. В консерваторию Костя не поступил и уехал домой. Через год примерно пришло сообщение о смерти Костиного отца, его хоронили, – сообщала тетка, – с воинскими почестями. Как Костя жил в Черновцах и чем занимался, я не имел точных сведений. Лишь иногда мы узнавали от других родственников из Черновцов, что он пристрастился к выпивке и окружен не очень симпатичной компанией. Однажды в драке ему проломили голову. Он попал в больницу, травма была очень серьезной. И он не смог оправиться. Через несколько лет Костя умер совсем молодым, ему было далеко до тридцати…
Все это, без тех подробностей, что здесь приведены, промелькнуло в памяти за несколько секунд. В просвете между головами пассажиров, идущих к выходу, все еще мелькала его голубая тюбетейка…
– Это был Костя, – сказал я жене.
– Какой Костя?
– Мой двоюродный брат, который умер лет сорок назад.
– Не говори глупостей, – сказала жена.
Я рассказал ей по дороге домой все, что помнил о Косте, что прокрутилось у меня в памяти после того, как незнакомец скрылся в толпе.
– Не может быть, – не соглашалась она.
А потом вдруг сказала:
– Человек в метро действительно был какой-то странный. Я сразу обратила внимание на его лицо, это было славянское лицо, правда с черными густыми бровями и черными усиками. И действительно, вы с ним о чем-то заговорили совершенно неожиданно для меня, – добавила она…
Ночью, засыпая, я все вспоминал случившееся, пытался это осмыслить.
Я никогда не верил ни в реинкарнацию, ни в переселение душ, ни в Розу Кулешову, которая передвигала предметы взглядом. Всегда считал все это чушью.
Но, с другой стороны, в памяти четко, как на фотографии, запечатлелось молодое Костино лицо. Как такое могло случиться? Двойник? Бывают же двойники. Вон на площади Революции еще недавно прогуливался с красным бантом в петлице двойник Ленина. И двойник другого нашего, еще более кровожадного фюрера прогуливался. Иногда они общались и даже, говорят, вместе пили пиво.
Двойник? Но почему тогда между нами сразу возник какой-то контакт, и я заговорил с ним? Я ведь не каждый день разговариваю в метро с незнакомцами!
Сон ушел. Я вышел на балкон. Вдали сквозь кроны деревьев просачивался свет уличных фонарей. В темноте перемигивалось звездами ночное небо. Когда-то мы учили, что вселенная бесконечна, и, значит, бесконечно это звездное пространство над нами. Бесконечность… Никогда не мог себе этого представить.
И вот так же я не мог объяснить себе эту странную встречу в метро. Ясно видел Костино лицо и не знал, что подумать.
