РАССКАЗ
Дворник сидел на деревянной коробке возле своей конурки и возился с добытыми бутылками. Бутылки были грязные, с потемневшими этикетками. Одни были набиты песком, в других что-то плескалось. Пахло портвейном и прокисшим кефиром. Дворник лил содержимое бутылок себе под ноги, отдирал ненужные этикетки и протирал стекло проволочной губкой. Клим и не подумал бы смотреть на него, если бы не запах – запах бил по носу и заставлял морщиться. Ибрагим тоже морщился, но все его внимание было поглощено колесом: он уже успел содрать мозоль, закипеть и вволю наругаться, теперь, ожесточенно жуя потухший окурок, просто молча затягивал болты.
Двор походил на старый иссохший колодец: серый, сухой, облепленный вкруговую шершавым камнем. Из подворотни тянуло ночной прохладой, из подвальных окошек – вареной шерстью. Умирающая лампочка на козырьке ближайшего подъезда то принималась нервно мигать, то вспыхивала, будто в попытке отогнать налетевших на нее мотыльков. Ее свет почти не помогал, и колесо пришлось менять чуть ли не на ощупь. Вонь, сырость, длинные черные тени, ныряющие под перекособоченные скамейки, тихая музыка неизвестно из какого окна и семейство бездомных собак в песочнице под огромной липой – лежат, прижавшись друг к другу, и опасливо зыркают влажными глазами на людей у подворотни…
Когда колесо было заменено, а старое, вслед за домкратом, полетело в багажник, Клим протянул Ибрагиму пачку сигарет.
– Лучше бы я оставался пешеходом, – буркнул Ибрагим, выплевывая изжеванный окурок.
– Пешеходов давят, – заметил Клим, прикуривая сначала товарищу, потом себе. Руки у обоих были испачканы, и пришлось осторожничать, чтобы не запачкать и рожи.
– Пускай бы лучше давили, – сказал Ибрагим недовольно. – Зато сдуваться ничего не будет.
Они прислонились к машине и некоторое время курили в молчании. Клим поймал себя на том, что ночью гробить здоровье вдвойне приятней, чем днем.
– Социологи подсчитали, – сказал он, – что, мол, среди владельцев авто счастливых людей больше, чем среди пешеходов.
Ибрагим покосился на него.
– Значит, я счастливчик, по-твоему?
Дворник наконец закончил возиться с бутылками и исчез у себя в каморке. Там, в темноте, передвинулось что-то громоздкое, затем скрипнуло пронзительно, после чего дворник вышел, надевая на плечи замасленный бушлат. В тусклом свете лампочки его морщинистое лицо выглядело почти уродливым. Он не спеша приблизился к машине и протянул Климу мозолистую пятерню. Клим подал запястье.
– Как дела, телевизионщики? – бодро спросил дворник, протягивая руку Ибрагиму.
– Нормалек, – кривясь, отозвался тот. Казалось, он только сейчас унюхал запашок, витавший вокруг. – Чем это воняет, Кирилыч?
– О, и имя мое запомнили! – воскликнул дворник удивленно. – А я вот ваши подзабыл.
– Ниче, – сказал Ибрагим. – В твоем возрасте и не такое случается.
– В моем возрасте и сигаретку просить не стыдно, – сказал дворник.
– На, держи, – Клим протянул ему пачку. Дворник, облизываясь, вытащил сигарету, дунул в фильтр и сунул в рот. Клим подал огня и спросил: – Как дела на западном фронте?
– На западном фронте без перемен, – ответствовал дворник.
– Не стоит? – поинтересовался Ибрагим и хохотнул.
– А вот это не ваше дело, господин телевизионщик, – обиженно отозвался дворник. – И вообще, я вам тут не мальчик.
Клим осуждающе глянул на товарища.
– Да все нормально, Кирилыч, – проговорил он примирительно. – Мы тут сами как на дрожжах. Видишь: опять в ночную… И не телевизионщики мы, сколько повторять.
Дворник отмахнулся.
– Телевизионщики, не телевизионщики – какая, на хрен, разница!
– А большая! – возразил Ибрагим. – Я сам телевизионщиков терпеть не могу.
– По тебе и видно, – сказал дворник. – Так и представляю: пустая хата, холодильник на издохе, телевизора – нема, огромная двуместная койка и баба по вызову каждую пятницу.
Пришло время веселиться Климу, просто невозможно было удержаться. Этот Кирилыч практически угадал, не хватало парочки деталей.
– Чертов хрыч, – пробормотал Ибрагим. – Пердун вонючий.
Дворник тоже развеселился.
– Неча над старым человеком издеваться!
– Эт ты-то старый?
– О, прям на глазах молодею! – Дворник шутливо расправил плечи.
– Пердун, – повторил Ибрагим и полез в машину на водительское сиденье. Там он включил зажигание, затем прикуриватель и, обождав немного, подкурил новую сигарету, добытую в бардачке.
Клим наблюдал за ним с беспокойством. Что-то перенервничал наш Ибрагим. Прямо как мальчик на первом свидании… А ведь это он ездил в Управление. И что бы там ни приготовил Эскулап, удивляться поздно… Он бросил окурок в темноту и поудобнее уселся на капоте. Дворник не преминул возмутиться:
– Ты че мне тут мусоришь?
– Прости, Кирилыч, я и забыл, – поспешно извинился Клим. – На, еще покури.
Дворник, ворча, принял новую сигарету и прикурил ее от окурка старой. Окурок он притушил пальцами и отнес к мусорному ведру, стоящему возле его каморки.
Клим глянул на приунывшего Ибрагима и сказал:
– Фильм вспомнил. Там порноактриса спорила с режиссером: не нравилась ей реплика, которую она повторяла из серии в серию. Казалось бы: порноактриса. Делай свое дело и получай деньги. Ан нет – даже у нее присутствует творческое самолюбие, не нравится ей реплика, и все тут. Все устраивает: и актеры, и жанр, а вот говорить такое не хочет, неприятно ей…
– А что за реплика? – спросил Ибрагим.
– На самом деле глупая. «Дорогой, у меня першит в горле. У тебя не будет чего-нибудь, чем можно его прочистить?»
Он ожидал от Ибрагима улыбки или хотя бы намека на ее появление, но хихикать начал только дворник. Ибрагим затянулся мрачно, выключил зажигание и вылез наружу, хлопнув дверью.
– Я с такой встречался, – смеясь, сказал дворник.
– Ага, – сказал Ибрагим. – А потом не заметил, как она стала твоей женой.
– О своей бы беспокоился! – немедленно оскорбился дворник. – Вот нажалуюсь на обоих… Или думаете, не знаю, чем вы тут занимаетесь? Сначала одни, потом другие…
– И чем же, по-вашему, мы занимаемся? – спросил Клим.
– А вот этим самым! Приводите здесь всяких… увозите… – Дворник говорил прерывисто, пряча глаза и теребя пальцами карманы бушлата. Нет, не знал он ни черта, просто пытался отыграться за оскорбленное самолюбие. – «В ночную»! – передразнивал он. – Я таких ночнушников знаете где видал? У меня вон сын вагоны по ночам разгружает, а утром – на стройку. А вы! Здоровые мужики, лапы – во! Машина, ботасы, сигареты – а чем занимаетесь? Тьфу!
– Если у нас в стране все дворники такие, то неудивительно, что вагоны по ночам разгружают, – философски заметил Ибрагим.
– А мне че? – говорил дворник, разгорячившись. – Мне – лишь бы двор был чист и хулиганье на стены не плевало. Вон, зацените. Ни одной бумажки.
– У тебя собаки на детской площадке мочатся, – заметил Ибрагим. Он, видно, решил добить бедного дворника.
– Собака – друг человека, – заявил дворник.
– Твой друг человека мочится в детскую песочницу, – сказал Ибрагим.
– А-а! – Дворник махнул рукой и с надеждой посмотрел на Клима. – Ну, хоть вы ему скажите…
Так они спорили бы долго, если б не услышали, как у ворот остановилась машина. Клим сразу понял, что приехал Эскулап, больше некому. Вскоре из подворотни на свет вышли двое – Эскулап в сером пальто и… девушка. У Клима глаза на лоб полезли.
Была она лет двадцати пяти, маленькая, светлая, стриженная ежиком, и ступала очень неуверенно. На ней была бежевая курка с высоким воротником и черная юбка до колен. Она прятала глаза, а к груди прижимала пачку женских тампонов.
– Знакомьтесь, парни, это Наташа, – сказал Эскулап, когда они подошли. Он бережно поддерживал девушку за локоток. – Наташа, это мои коллеги.
Наташа пугливо глянула сначала на Ибрагима, потом на Клима и тут же опустила глаза. Ибрагим молчал. Клим тоже. Собаки в песочнице зашевелились, а самые маленькие начали жалобно скулить. Эскулап посмотрел на притихшего дворника и спросил:
– Что, Максим Кириллович, все хорошо у вас?
– А? – подал голос дворник. Он зачарованно смотрел то на Наташу, то на ее тампоны.
– Как здоровьице, спрашиваю?
– Здоровьице? – прошамкал дворник. – Здоровьице… пошаливает.
– Ну, это климат, – сказал Эскулап. – В столице не лучше.
– Да-а, почки застудить, что два пальца… кхм! – Дворник вдруг смутился.
Эскулап благодушно засмеялся и сказал:
– Ну ладно. У девушки был трудный переезд, да и парням завтра работать, сами понимаете. Так что мы пойдем.
Он потянул Наташу за собой. Клим и Ибрагим двинулись следом. Вчетвером они зашли в нужный подъезд и прикрыли дверь. В проходной тускло горела лампочка, облупленные стены вопияли о свежей эмали. Ибрагим – седой, лысеющий, с густыми, истинно кавказскими бровями – играл желваками. Эскулап – щуплый, но с уверенно-дерзким блеском в глазах – держал за локоток Наташу. А Наташа, поджав припухшие губы, стояла и жалась к нему, как дочь к отцу.
– Что вы такие чистые? – спросил Эскулап, глянув Климу на руки.
– Колесо меняли, – ответил Ибрагим.
Эскулап понимающе покивал, затем сказал, обращаясь к Наташе:
– Ладно. Теперь это твои телохранители. Все, что надо, они сделают. Если почувствуешь изменения… Впрочем, мы тебе объясняли, да? Так что не унывай. Уши торчком, хвост пистолетом. Все в твоих руках, девочка.
Он повернулся к Климу.
– Теперь вы. Понимаю, раньше вы с девушками не работали. Дети и бабы к вам не относятся. Но сейчас по-другому. Людей мало, а эти, – он качнул головой в сторону Наташи, – что-то зачастили… Короче, работаете в прежней манере. Доклады – к полковнику, оклады – в карманы. Завтра вас сменит Замеров. Про тампоны не волнуйтесь, она уже сама все знает…
Наташа смутилась и, несмотря на тусклый свет, Клим увидел, как покраснели ее щеки. Ему тоже стало неловко.
– Если возникнут вопросы, – продолжал Эскулап, – бегом к полковнику. С Замеровым не ссориться. Завтра повторите ему все, что сказано здесь. Начнет вякать – доклад полковнику. Все понятно? – спросил он, оглядывая всех троих. Казалось, он даже не думал, что Клим сейчас может махнуть рукой и отказаться.
…А я б отказался, думал Клим, глядя на Эскулапа исподлобья. Это что еще за фортели? Одно дело за старыми пердунами смотреть, которых сама матушка-природа не прочь того… А тут девушка, испуганная, почти лысая, с месячными. Как, скажите на милость, с ней работать? Я вон Аньку свою не могу обуздать… Нет, это они специально. Раньше сразу говорили, кого и почему, а теперь – вот… Еще этот Замеров. Он же ее изнасилует за милую душу!
Не дождавшись ответа, Эскулап посмотрел на Ибрагима и коротко бросил:
– Подымай.
Ибрагим, прокашлявшись, взял Наташу под локоток.
– Пойдемте. Нам на пятый.
Он повел ее к лифту. Она не сопротивлялась, только с непонятной тоской оглядывалась на Эскулапа. Тот на нее больше не смотрел. Когда дверцы лифта закрылись, Эскулап достал пачку сигарет и предложил Климу. Клим отказался, и Эскулап закурил один.
– Скольких уже курировал? – спросил он, сделав первую глубокую затяжку.
– Двенадцать, – невнятно ответил Клим.
– Двенадцать? – переспросил Эскулап, щурясь от дыма. – У меня написано «тринадцать».
– Может, и тринадцать, – отозвался Клим. – Я помню двенадцать.
– С четырнадцатой будет так же, – сказал Эскулап успокоительно. – Она ничем не отличается от тех тринадцати. Сердце, мозг, нервная система. Обыкновенный человек.
– В этом-то и дело, – буркнул Клим.
Эскулап с улыбкой затянулся – получилось как издевка.
– Она сама все сделает, – сказал он, и в голосе его прорезались возмущенные нотки. – Нет на тебе крови. Ни на тебе, ни на мне, ни на ком в Управлении, понял? Это все Комната.
Клим сглотнул.
– Одно дело не давать умереть старику, другое – молодой бабе, у которой вдобавок кровь из-под юбки.
– Ты мне это… смотри! – Эскулап шутливо погрозил двумя пальцами, сжимавшими сигарету, но глаза его оставались серьезными. – И Ибрагима предупреди. И Замерова. Понял?
Клим, не выдержав взгляда, отвернулся. Губы сами собой неприязненно скривились.
– А как, по-твоему, другие справляются? – продолжал Эскулап как ни в чем не бывало. – Тут у тебя под боком не то что женщин – детей хоронят и не жалуются. А ты дергаешься… Нет, все у вас получится. Вы, главное, продержите ее подольше, молодые ведь действительно не задерживаются. А что надо – природа докончит.
– Это у вас уже закономерностью стало? – спросил Клим с горечью.
Эскулап пожал плечами.
– Черт его разберет. Не инопланетяне же, в самом деле…
Он приоткрыл дверь, высунулся из подъезда и кинул окурок в картонную коробку у входа. Сигаретный дым под потолком потянуло наружу, а Климу вдруг стало зябко. Грязная работа, подумал он. И подлая. Валить надо, вот что… Эскулап все стоял, высунувшись наружу, и с удовольствием вдыхал прохладный воздух. Потом он закрыл дверь и сказал:
– Моего деда в сорок третьем обстреливали в лодке. А он – зеленый, вчера семнадцать стукнуло, а уже где-то в Прибалтике десантируют. Говорил, так страшно было – кричать не мог. Он – хвать за мачту и твердит одними губами: «Помилуй мя, окропи мя иссопом, и буду чист», и опять: «Помилуй мя, окропи мя иссопом, и буду чист». Это он от бабушки слышал, набожной, еще с царских времен. Наверное, мимо бегал, и приелась фраза. Ничего больше не запомнил. Говорил, думал: грохнут их, а он мачту не отпустит и не утонет, поплывет на ней подальше от минометов – и берегом… Так и не подбили. А уже на берегу минут десять не могли его от этой мачты отодрать, которая, как оказалось, была металлической.
Он замолчал, растер рукой морщинистое, гладко выбритое лицо и посмотрел на часы. Клим спросил:
– Вы это к чему, Борис Романыч?
Эскулап пожал плечами.
– Так… Порой кажется, что мы как мой дед: держимся за металлическую мачту и надеемся доплыть на ней до берега… Устал я, в общем.
– А что такое «иссоп»?
– Кустарник. Греки в лекарственных целях использовали… Ладно. Главное – работайте, и нам спокойней будет.
Эскулап вышел и прикрыл за собой дверь. Снаружи послышались удаляющиеся шаги.
Так-то, подумал Клим. Вроде решил отказаться, а получилось, что ничего не решил. Или просто всё уже без меня решили… На лифте ехать не хотелось, и он стал медленно подниматься по лестнице. В подъезде стояла мрачноватая тишина. В прошлый раз было лучше, думал Клим. И стены чище, и этажи светлее. Где же это было? За парком или напротив кинотеатра? Туда б эту Наташу. Некрасиво здесь как-то, не для нее совсем. Даже неудобно… Сюда б Петра Петровича, вот кому плевать было на всех и вся. Старая сволочь, сколько же я с ним намучился… Неужели он и в самом деле тринадцатый? Вроде всегда двенадцать считал. Шестерых с Ибрагимом, плюс со Светлячком столько же. Вместе – двенадцать. Или я уже до того свихнулся, что самое неприятное стало самопроизвольно забываться?..
Добравшись до пятого этажа, он открыл нужную дверь своим ключом и громко сказал: «Это я!» И сразу же вспомнил, когда и с кем был здесь в последний раз: Анастасия, женщина под пятьдесят, бесцветный взгляд поверх собеседника, настораживающая доброта, любовь к индийским фильмам, грязная седина и о-очень больные ноги.
В прихожей горел свет. Под вешалкой покоились две пары обуви – мужские ботинки и женские туфельки. Немного застоявшийся запах сразу ударил по носу, отчего ужасно захотелось выйти на свежий воздух. Впрочем, этого хотелось во всех квартирах, где побывали люди из Комнаты.
Не снимая обуви, Клим прошел в светлую гостиную. Там на диване, плотно сомкнув коленки, сидела Наташа. Она робко смотрела на выключенный телевизор и не решалась поднять взгляд на вошедшего. При комнатном свете она была похожа на малолетнюю преступницу.
– Где Ибрагим? – спросил Клим.
Наташа украдкой посмотрела в его сторону и тихо сказала:
– На кухне.
И тут же на кухне зазвенели чашки, полился кипяток, и Ибрагим принялся что-то напевать на своем.
Клим подошел к окну, сунул руку в густые складки занавески и открыл форточку. Затем присел на стул возле дивана и крикнул:
– Мне тоже делай!
– Сахара сколько? – донеслось из кухни.
– Как обычно!
– Да не тебе, дубина!
Клим украдкой глянул на Наташу. Наташа не реагировала.
– Сколько вам сахара? – спросил он.
– Немного, – голос у нее был тихий, хриплый, немного простуженный.
– Сыпь две! – крикнул Клим. – Как вы себя чувствуете? – спросил он у Наташи.
Наташа смотрела на выключенный телевизор и все явственней начинала беспокоиться. Это было плохо. Поняв, что ответа не дождется, Клим сказал:
– Меня зовут Климент, можно просто Клим. А вашего нового официанта – Ибрагим.
– Я все слышу! – донеслось из кухни.
– Мы вас не обидим, наоборот – сделаем все, чтобы вы чувствовали себя в безопасности.
– Лучше не слушайте его, Наташ! – опять донеслось из кухни. – Он за собой следить не может, что тут говорить о нас с вами!
Клим шутливо возвел очи горе.
– Сейчас без чаевых останешься! – прикрикнул он.
– А ты – без чая! – донеслось из кухни. – Вот сяду с Наташей чаевничать, а ты кипяток ждать будешь!
– Ты б хоть сладостей девушке нашел!
– Ага, так они тебе и купят! – донеслось из кухни, однако стало слышно, как там принялись рыться в шкафчиках.
– Чтоб завтра были! – крикнул Клим и посмотрел на Наташу.
Обычно вот так, с шутками-прибаутками они и проходили момент неловкости, но с Наташей этого что-то не получалось. Она казалась больной, забитой, и с каждой минутой это становилось все очевидней.
– Вы хорошо доехали? – спросил Клим.
Наташа долго не отвечала и в конце концов просто кивнула.
– Послушайте, – начал Клим доброжелательно, – мы вас не тронем, вам нечего бояться…
– Да кто тебя боится! – развязно-пренебрежительным тоном донеслось из коридора, затем в гостиную вошел Ибрагим, держа в руках поднос. – Перетащи вон столик!
Клим поднялся, но с переноской столика намеренно не торопился. Ибрагим, вздохнув, решительно передал растерявшейся Наташе поднос и помог Климу донести столик до дивана. Наташа неуверенно поставила поднос на столик.
– Вот ваша чашка, – сказал Ибрагим, присаживаясь рядом с девушкой.
Наташа осторожно взяла чашку и с таким видом, будто от нее этого ждут, сделала маленький поспешный глоток и закашлялась.
– Ну что вы, – улыбаясь, проговорил Ибрагим. – Не спешите.
– Извините, – сказала Наташа, утирая губы. Рядом с огромным Ибрагимом она казалась совсем крошкой.
Клим передвинул стул, сел напротив девушки, заслонив собой телевизор. Теперь, не имея возможности глазеть в телевизор, Наташа смотрела внутрь чашки, покоящейся у нее на коленках. Клим потянулся за своей чашкой, но Ибрагим хлопнул его по руке.
– Лапы вымыл?
– Пардон, – Клим встал.
Пока он мыл руки, Ибрагим с провинциальной настойчивостью пытался Наташу развеселить. Слышалось его утробное бормотанье, эффектные паузы и приглушенный хохоток. Наташа не смеялась. Впрочем, как и все из Комнаты…
Никто из них не смеялся. Никогда. Это было бы так же неестественно, как если бы начали смеяться изображения на фотографиях… С другой стороны, она должна была смеяться. Или хотя бы улыбаться время от времени. Если она человек и если сердце, мозг, а равно и нервная система у нее человеческие, она должна хотя бы улыбаться. Хотя что я в этом понимаю? – подумал Клим с горечью. Что существо, выглядящее как человек и, по сути, человеком являющееся, обязано смеяться над пошлым анекдотом? А Ибрагим что в этом понимает? А Эскулап?
Нет, остановил он себя. Не нужно сейчас ни Эскулапов, ни Ибрагимов, ни анекдотов. Сейчас у тебя в гостиной сидит девочка двадцати пяти лет от роду, и ей надо как-то объяснить, почему к ней относятся хуже, чем к изображениям на фотографиях. А потом помолчать и объяснить, что из этого следует. А потом (если не случится истерики) изобразить непритворное сочувствие, но при этом остаться профессионалом. И по возможности непробиваемо твердым профессионалом.
Нет, подумал он, вытирая руки. Не получится у меня быть твердым. Если на то пошло, не получится у меня изобразить сочувствие. Не создан я для лицедейства, и все тут. Здравствуй, дерево, как говорил папаня. Я ведь действительно не могу относиться к ним так же, как Эскулап. И анекдоты у меня получаются фальшивые. Уже не говорю о сочувствии…
– Где ты там? – донеслось из гостиной.
Клим закрыл кран, глянул для проформы в зеркало и пошел обратно.
– Итак, Наташа, – сразу начал он, присев на стул. – Давайте уточним несколько деталей. Вы ведь знаете, кем являетесь?
Наташа, не поднимая глаз, кивнула.
– Хорошо, – сказал Клим. – И вы знаете, что скоро…
– Я этого не сделаю, – перебила вдруг она.
У Клима перехватило горло. Возникло острое желание сейчас же позвонить Эскулапу и честно признаться, что работа эта слишком сложная. Однако внешне он остался спокоен.
– Надеюсь на это, – произнес он медленно. – Но все же вы должны знать, что, когда придет время, вы не сможете это перебороть.
– Слушай, Клим, – подал голос Ибрагим. – Раз девушка говорит, что не сделает…
– Я не сделаю этого, – сдавленно повторила Наташа.
– Хорошо, что вы так считаете, – сказал Клим, строго глянув на Ибрагима. – Но нам все так говорили, понимаете? И все потом… уходили. – Он снова посмотрел на Ибрагима, тот смущенно отвел bgckd. – Вам ведь наверняка объяснили, что дело не в вас и не в вашем желании? – спросил он у Наташи.
– А в чем?
Клим почесал темя.
– Мы сами не знаем механизма, – сказал он осторожно. – Это все Комната. Мы просто подбираем вас. – Очень сложно было говорить такие простые и такие сложные слова: «механизм», «Комната», «подбираем». Что я, в конце концов, в этом понимаю?
– Кто я такая? – беспомощно спросила Наташа.
Клим растерянно потер лоб, потянулся к чашке, но одернул себя. Не хотелось ему чая. И думать не хотелось. Хотелось курить. А может, просто поскорее покончить с разговорами и приступить, наконец, к работе.
– Мы не ученые, Наташ, – сказал он быстро. – Мы не знаем. Надо было спрашивать у Борис Романыча. Да и он не особо-то…
– А кто вы такие? – спросила она.
Ну вот, подумал Клим. Дожили. До этого они всегда сами доходят.
– Мы постараемся сделать все, чтобы плохого не случилось, – проговорил Ибрагим.
– А если случится? – допытывалась Наташа.
– Если будем действовать сообща, такого не случится, – заверил Клим.
– А если случится, вы должны будете меня похоронить?
– Послушайте, Наташ, – Клим старался улыбаться очень открыто. – Наша основная задача – не дать вам сделать себе плохо. Когда придет время, мы сделаем все, чтобы вы остались живы. Я вовсе не прошу невозможного. Просто… давайте жить дружно! Мы сможем помочь, только если вы сами этого захотите.
– Я хочу, – сказала Наташа, впервые посмотрев на Клима в упор. У нее были темные-претемные глаза и светлые ресницы. Малолетняя преступница, подумал Клим.
– Наташа, вы – человек из Комнаты, – сказал он, тщательно взвешивая каждое слово. – Вы будете хотеть жить очень короткое время. Если вас передали нам, оно уже на исходе. Мне очень жаль, поверьте. Но вам необходимо уяснить: хотите жить – без меня и Ибрагима не обойтись. Вас скоро потянет, и вы не сможете не подчиниться.
– Но я ничего не чувствую, – пролепетала Наташа. – Что меня должно тянуть?
– Мы не знаем. Комната. Тот, кто вас послал. Тот, от кого вы бежали. Не знаю… Но мы сможем удержать вас, если только вы сами этого захотите.
– Меня никто не посылал, – сказала Наташа, с надеждой переводя взгляд с Клима на Ибрагима и обратно. – Еще Борис Романович спрашивал и… и другие. – Она вдруг захныкала. – Меня никто не посылал. Честно!
– Это стандартная форма, Наташ, – проговорил Клим успокоительно. – Да, вас допрашивали. Но такое проходят все неизвестные, от этого никуда не деться.
– Меня тоже допрашивали, – признался вдруг Ибрагим. – Когда брали на работу.
– Вы – могильщики? – спросила Наташа прямо.
Ибрагим подавился чаем. Сначала Клим подумал, что это он для виду, но оказалось, нет: Ибрагим покраснел, закашлялся, и в уголках глаз его выступили слезы.
– Мы предпочитаем слово «кураторы», – сказал Клим строго.
– Кураторы? – переспросила Наташа.
– Да. Мы курируем людей из Комнаты… – Вот ведь бесовка! – думал он со злостью. А ведь наверняка Эскулап ей все рассказал! – Раньше мы работали только со стариками, – продолжал он тем же строгим казенным тоном, – так что заранее просим прощения за бесцеремонность. Право, я даже не совсем понял, почему вас направили именно к нам.
Ибрагим, все еще кашляя, тужился улыбнуться.
– Но я не хочу умирать, – пролепетала Наташа.
– Мы вас и не просим, – заверил Клим. – Наоборот, нам бы очень хотелось, чтобы вы жили. Но на нашей памяти такого еще не случалось.
Ибрагим, наконец, перестал кашлять и сказал:
– Послушай, Климыч, раз девушка говорит…
– Девушка не знает, о чем говорит, – оборвал Клим. – А мы с тобой – знаем. И было бы очень хорошо, дорогой напарничек, если бы девушка разделяла наши взгляды. – Он выжидающе уставился на Ибрагима.
Тот пожал плечами, отпил чаю и с сожалением глянул на Наташу. Наташа опустила глаза.
– Поймите, – продолжал Клим проникновенно. – Мы не враги, мы лишь хотим помочь. Кого-кого, а таких, как вы, мы навидались. В одиночку вам не справиться. Это невозможно. Мы даже не можем это диагностировать. Очень скоро вы начнете угасать и обязательно угаснете, если нас не будет рядом.
Наташа слушала его, широко раскрыв глаза, губы ее дрожали. Она была близка к истерике. Клим заставил себя не останавливаться:
– Я вас не пугаю, я лишь хочу предупредить. Борис Романыч наверняка говорил вам обо всем, но вы ведь не верили, так? По крайней мере, не до конца…
– Зачем меня вообще увезли оттуда? – спросила Наташа.
Клим немного помолчал.
– Да, раньше вас оставляли в Управлении, – сказал он. – Это ничего не меняло. Теперь вас вывозят на квартиры и дают возможность пожить по-человечески.
Наташа утерла под носом, отпила чаю и вдруг проговорила, подавшись вперед:
– Я уже не чувствую себя человеком. Борис Романович… и другие… столько наговорили… У меня нет паспорта, нет счета в банке, нет прописки… Ничего нет, никаких прав! Но я даже толком не знаю, о чем они говорили!
– Это тоже одна из загадок, – сказал Ибрагим. – У некоторых из вас совершенно отсутствует представление о нынешнем общественном устройстве.
– Но почему?
– Об этом нужно было спрашивать профессионалов, – сказал Клим. – Разве Борис Романыч не предупреждал – ничего у остолопов не спрашивать? Так вот, – он улыбнулся, – это он про нас говорил.
Наташа нервно отхлебнула чаю.
– Они мне многое говорили, – сказала она. – Но больше спрашивали. Что помню? Что знаю? Первые ощущения, когда я оказалась у вас. Задавали вопросы на чужих языках. Они были уверены, что я знаю других, таких же, как я, и знаю, как мы тут появляемся и зачем… Но я не знаю.
– Мы тоже не знаем, – произнес Клим. – Но, возможно, вы поможете узнать. Вам всего лишь нужно остаться в живых. Несмотря ни на что.
– Так значит, вы ни разу никого не спасли? – спросила Наташа.
Клим сделал вид, что ему задали обыкновенный вопрос.
– А разве вам не говорили?
Наташа покачала головой. Она уже знала ответ и знала, что он ей не понравится, и поэтому, наверное, не стала допытываться. Она просто сидела, соединив тонкие девчачьи коленки, и смотрела в чашку с остывшим чаем. Ибрагим с участием глядел на Наташу. А Климу вдруг жутко захотелось сейчас же позвонить Эскулапу и все прекратить. Пытаясь отвлечь себя, он торопливо заговорил:
– Это как-то связано с… Я не очень в этом разбираюсь, но… Комната будто дает вам время пожить, понимаете? Потом, а может быть, и сразу, срабатывает механизм, включающий какой-то обратный отсчет… Понятия не имею, что это такое… Рано или поздно отведенное вам время истекает, и вы теряете любовь к жизни. А потом… В общем, на вас накатывает депрессия. Постепенно она усиливается, ваши негативное мировосприятие проходит отметку суицидального порога, и вы начинаете хотеть умереть во что бы то ни стало: рветесь в открытое окно, хватаетесь за острые предметы, некоторые из вас даже бьются виском о батарею… На этом этапе мы еще можем вам помочь, благо, это нетрудно. И говорю вам заранее: биться виском о батарею – занятие неблагодарное, ничего у вас не выйдет.
– Я не буду этого делать, – сказала Наташа.
– Очень хорошо. Однако мой долг предупредить. За время существования нашей организации мы получили достаточный опыт. Все, что вы сможете придумать, будет очень болезненным и только покалечит вас.
– Я не буду этого делать, – повторила Наташа с нажимом.
Клим опустил голову.
– Хорошо, – сказал он терпеливо. – Но это не все. Если нам удастся исключить непредвиденные чэ-пэ, возникнет следующая проблема – вы станете мишенью для всевозможных несчастных случаев. Не знаю механики всего этого, но я видел ее в действии! Шутить с нею себе дороже. Здесь простым желанием жить не отделаешься. Да и поменяется ваше желание, будьте уверены. Выжить вам поможет только сотрудничество с нами. О любом признаке, любом намеке на то, что вот в следующий момент вы, наконец, избавитесь от нашего присутствия, вы должны сообщать нам. Это единственное, что может вас спасти.
– Вы не поняли, – сказала Наташа замороженным голосом. – Мне это не нужно. Я никогда этого не сделаю. Я еще Борису Романовичу говорила… – Она запнулась. – Никогда, понимаете?
Бесполезно, подумал Клим. Все они так. Сначала смотрят на тебя и крутят пальцем у виска. Потом смотрят на руки и помалкивают. Потом вдруг начинают поглядывать в сторону. А потом – в самый темный угол, и уже не помнят, что когда-то крутили пальцем у виска… Герои. Геройчики. Петрович тоже сперва геройствовал. Уж кто-кто, а он должен был выжить. Было в нем что-то юношеское, уверенность какая-то, жизнелюбие. А потом что? Раз порезал вены, два порезал… на третий раз, учтя прошлые ошибки, сделал все на совесть. Уверенно и жизнелюбиво… Сволочь.
– Сколько у меня времени, по-вашему? – спросила Наташа.
– Неделя, – ответил Клим. – Может, чуть больше.
Наташа неопределенно кивнула. Не то чтобы она поверила – просто дала понять, что приняла все к сведению.
– Мне нужно в душ, – сказала она.
Клим поднялся.
– Конечно. Ибрагим, проведи девушку. Вы ведь понимаете причину некоторых… м-м… издержек? – спросил он у Наташи.
– Да, привыкла, – сказала она. – Можете оставить дверь открытой.
– Вот и хорошо, – сказал Клим. – Обещаем не подглядывать.
– Можете не обещать.
Ибрагим увел ее в ванную.
Клим пересел на диван, откинулся на спинку и вытянул ноги. На душе было погано. Он чувствовал себя жалким врунишкой, который битый час плел невесть что и в конце концов смог убедить хорошего человека в своей правоте. И главное, правота эта была правотой только во время разговора. После всегда оказывалось, что никакая это не правота, а нечто среднее между праздными домыслами и откровенным враньем, вдобавок вешающим на тебя клеймо ответственности за каждое произнесенное слово… В чем я, собственно, виноват перед ней? В том, что именно мне выпало быть с нею рядом последние дни? Или что я верю в то, что говорю, а она – нет, как бы я ни старался? Какое-то извращение ответственности получается…
В ванной полилась вода. Клим услышал, как Наташа, ойкнув, поскользнулась. На миг он даже испугался. Неужели началось? Потом он услышал Ибрагима: «Осторожней, ради бога…», затем Наташу: «Скользко тут…», и снова Ибрагима: «Не пугайте так больше…» – и понял, что ничего еще не начиналось.
Начнется не раннее чем через неделю. А если повезет – через две… Было б чудесно, если б через две. Можно было б собрать очень много материала. Возможно, не без премиальных. А если она вдобавок начнет вспоминать что-нибудь дельное, то тут, ребятки мои, можно вообще перейти на совершенно другой уровень и никогда больше не возиться с трупаками. Ах, как хорошо было бы сидеть в кабинете на должности какого-нибудь аналитика-стажера и просто вести учет… И чего это они зачастили? Никогда такого не было…
Он подошел к окну, отдернул занавеску и закурил, стоя под форточкой. Город давно спал. За окном мерцала в неоновых отблесках пустая улица и темные силуэты деревьев, и росчерки проводов, и слепые прямоугольники окон, а над всем этим – чистое звездное небо… А зачастили они, наверное, потому, что кто-то плохо работает. Например, Замеров с напарником…
Клим докурил сигарету, выкинул ее в форточку и стал думать о Замерове, который завтра должен был сменить их. Непонятно, чем там руководствуется начальство. Это ж маньяк, а не человек… Он стал представлять, какова будет реакция Наташи, когда Замеров останется с ней наедине, и как он, красный от возбуждения, начнет к ней приставать, и как она потом будет смотреть на Клима, и что она о них станет думать, а если вдобавок у Замерова все получится… Нетушки, сказал он себе. Никакого Замерова к девке подпускать нельзя. Завтра же с утра звоню Эскулапу. Можно и сейчас, конечно, но лучше завтра…
В комнату неслышно вошел Ибрагим, на ходу показывая, что хочет курить. Клим протянул ему пачку и подал огня.
– Хорошо, что горячая вода есть, – сказал Ибрагим после первой затяжки. – Помнишь, как с Петровичем было?
– Я помню другое, – отозвался Клим.
Ибрагим хохотнул.
– Я тоже помню. Но с Наташей, думаю, такого не будет. У меня хорошее предчувствие на ее счет.
– Насколько хорошее?
– На все сто.
– Было б неплохо. Беда в том, что у тебя вначале всегда хорошее предчувствие.
– Да? Что-то не замечал.
– А я вот замечал. Кстати, скольких мы с тобой курировали?
– Семерых, кажись. Или шестерых. Не помню точно. А что?
– Да так.
– Тогда семерых… Да, точно, семерых.
– Семерых?
– Ну да. Не веришь – поди у Эскулапа спроси.
– Он тоже говорит, что семерых.
– Вот видишь.
– А у меня считается шестерых.
– Тебе их поименно назвать, что ли?
– Не надо. Лучше иди за девкой последи. Не ровен час – опять поскользнется.
– Давай лучше сам, а? Я докурю – и в магаз. Куплю ей чего-нибудь.
– Думаешь, поможет?
– Думаю, не помешает.
– Ладно. Только не задерживайся.
Клим оставил Ибрагима у окна, а сам пошел к ванной.
Там пар стоял стеной. За цветной занавесью Наташа вертелась под горячими струями. В раковине валялись ее чулки и трусики. Клим осторожно заглянул за дверь, где, как он помнил, была стиральная машина и вешалка. На вешалке уже висело чистое полотенце и новенький халатик. На стиральной машине лежала початая упаковка мыла, шампунь и зубные принадлежности. Все было на месте.
Он сел на тумбочку напротив двери и стал думать, что будет завтра говорить о Замерове.
С одной стороны, можно сказать все как есть. Что Замеров – скрытый маньяк, помешанный, и ему только за стариками следить. Скорее всего, Эскулап послушает. Если, конечно, слухи, которые дошли до Клима, дошли и до Эскулапа. С другой стороны, стучать – это плохо. Это, во-первых. А стучать из-за неизвестной – плохо вдвойне. Но еще есть мнение, что Замеров ничего пока не знает и, возможно, не узнает, если настучать вовремя…
Подошел Ибрагим и стал надевать ботинки.
– Я тут подумал, – сказал он шепотом. – Не надо ее больше пугать.
– То есть? – спросил Клим тоже шепотом.
– Ну-у… Пусть идет как идет. Молодая ведь.
– Понравилась?
– Да ну тебя.
– Шучу, шучу… Но ведь сам понимаешь: ничего не выйдет.
– Понимаю, – мрачно прошептал Ибрагим и, надевая куртку, громко спросил: – Тебе сигареты брать?
– Возьми, – сказал Клим тоже громко.
Ибрагим вышел. Клим посидел еще немного, потом решил попить чаю. Встал и тихо, чтобы не было заметно его исчезновения, удалился на кухню. В чайнике воды оставалось на донышке. Клим прополоскал чайник, налил новой воды и поставил на огонь. После Ибрагима на кухне царил небольшой бардак, но прибираться не хотелось. Вообще можно Наташу приучить хозяйничать, подумал он мельком. Только вот непонятно, как на это отреагирует начальство. С другой стороны, занять-то девку чем-то надо.
Душ в ванной продолжал исправно работать, и Клим не стал возвращаться на пост. Он присел на подоконник и закурил. Совершенно не хотелось смотреть на Наташу, когда она выключит душ, отдернет занавеску и – мокрая, розовая, распаренная – вылезет из ванны. Точнее, не хотелось услышать традиционное: «Я еще в своем уме…» Придется, как обычно, отворачиваться, извиняться и, виновато скалясь, прикрывать дверь. К черту!
Он пошел в гостиную, взял чашки и вернулся на кухню. Душ продолжал работать. Клим прополоснул чашки и стал насыпать в них сахар. С сигареты вдруг отломился кусочек пепла и упал в чашку. Клим выругался, выловил ложкой пепел, выбросил в раковину. Душ все работал, и, без сомнения, Наташа была под ним, но стало как-то тревожно. Поняла она, значит, что никто за ней не смотрит, включила душ на полную мощность, а сама бритву по полкам ищет. Клим мотнул головой. Началось, подумал он с неудовольствием.
Вскоре он не выдержал, бросил возиться с чашками и вернулся к ванной. Наташа стояла под душем и никакой бритвы не искала. (Да и где ее искать?) Вот те на! – подумал он не без облегчения. А ведь не зря наряд состоит из двух человек. Попробуй скоротай с ними ночку.
Он присел на тумбочку и принялся ждать, когда засвистит чайник. Вскоре Наташа выключила душ, из-за занавески высунулась ее тонкая ручка и стала шарить в поисках полотенца. Клим услужливо подал полотенце, и ручка поспешно исчезла. Клим обругал себя за эту идиотскую выходку, извинился в пустоту и ушел на кухню.
Через несколько минут Наташа стояла возле него в розовом халате и розовых же пушистых тапочках на босу ногу.
– Вы слишком много курите, – сообщила она.
– А вы слишком долго стоите под душем, – сказал Клим, раскуривая новую сигарету.
– Это запрещено?
– От горячей воды клонит в сон. Мне, к примеру, не нравится все время ходить сонным.
Наташа подошла к столу и села на табурет.
– А где ваш напарник? – спросила она.
– Вышел. Если хотите, мы не будем при вас курить.
– Не волнуйтесь. По-вашему выходит, мне недолго терпеть.
– Наташ!
– Шутка.
– Не думаю. Шутить вы совсем не умеете.
Наташа помолчала, потом сказала:
– Лучше скажите, почему мне отказывались показывать Комнату.
Клим пожал плечами.
– Не знаю. Наверно, не хотели, чтобы вы встречались с другими неизвестными.
– Я с ними встречалась, – сказала Наташа.
Клим приподнял брови.
– Виноват?
– Нас знакомили, – пояснила Наташа. – И даже проводили несколько… как это?.. очных ставок, вот.
– Хм, – проговорил Клим. Это было новостью. – Значит, – предположил он, – просто опасались за вашу психику.
– А там есть чего опасаться? – спросила Наташа. – Я помню кирпичные стены и мусор на цементном полу.
– Вот, вот, – сказал Клим, – ничего интересного. Обыкновенное недостроенное здание. Сквозняк, темнота, мусор под ногами. И вообще, я бы на вашем месте об этом не думал.
Закипел чайник. Клим налил кипяток в заварник, накрыл крышкой и снова устроился на подоконнике.
– Лучше думайте о чем-нибудь веселом, – посоветовал он. – Вот, к примеру, вы говорите, что пошутили. А ведь это не так. Готов поспорить, вы ни разу не шутили. Ни здесь, ни в Управлении.
– О чем шутить, когда мне говорят, что я – живая бомба? – сказала Наташа.
Клим опешил. Такого с ним еще не было.
– Вам рассказали о бомбе? – спросил он настороженно.
– Нет. Меня назвали бомбой. А потом выпытывали, кто меня послал.
Дела, подумал Клим озадаченно. Нет, завтра разговор с Эскулапом будет не только о Замерове. А возможно, и вовсе не о Замерове.
– Не берите в голову, – сказал он поспешно. – Это всего лишь плавающая гипотеза. Ничего конкретного.
– Мне рассказали обо всех гипотезах, – сказала Наташа. – И о плавающих, и о неплавающих, и о конкретных, и о неконкретных.
– И вы ни в какую не поверили?
– Разве только в одну. Что-то про мировой пылесос. Будто втягивает он наугад и выплевывает где попало. Иногда в Комнате вашей, иногда – в другой. А иногда – в открытом космосе.
– Очень неоднозначная гипотеза, – проговорил Клим.
– Страшная, – сказала Наташа. – Я ее и запомнила только потому, что действительно ощущение такое, будто пережевало меня в каком-то пылесосе.
– Лучше бы вы запомнили про параллельные миры, – сказал Клим.
– А есть разница?
– Не так страшно.
Клим докурил сигарету, поставил две чашки на стол и налил чай. Пока он ставил чайник на плитку, Наташа мешала сахар. Клим уселся напротив нее, и они стали пить, молча друг друга разглядывая. Наташа уже почти не стеснялась, будто душ смыл с нее какой-то налет, под которым оказалось очень доверчивое и разговорчивое существо. Через некоторое время она сказала:
– Знаете, я ведь немного помню то, что было до Комнаты.
– Вот как? – проговорил Клим. Становилось интересно.
– Я рассказывала об этом Борису Романовичу, но он только задал несколько уточняющих вопросов и больше никогда об этом не спрашивал. Так что вам не это нужно.
– Ну почему же? – сказал Клим, осторожно улыбаясь. – Вот что именно вы говорили?
Наташа ненадолго задумалась.
– Я помню имя: Фима, – сказала она. – И вроде помню, как он выглядел. И, по-моему, мы были любовниками…
– Хм, – сказал Клим.
– …Еще я помню нежность, переполнявшую нас. И комаров, мешавших нам по ночам. И помню, как Фима выбирался из-под простыни, прижимался спиной к стене и поджидал комаров, а я лежала и смотрела, как он их хлопает, одного за другим.
– Очень занятно, – сказал Клим, чтобы что-то сказать. Интерес его сразу улетучился.
– Вы мне не верите? – спросила Наташа.
Климу снова пришлось улыбаться.
– Ну почему же?
– Еще помню лес и болота, – сказала Наташа торопливо. – И людей, голодных и злых. И обиду на них. И зиму… А потом очень большой страх.
Она вдруг замолчала и отпила чай. Клим подождал продолжения, не дождался и заговорил сам.
– Года два назад я общался с одним человеком, тоже из Управления. Помимо всего прочего он пытался разгадать тайну Комнаты. Так вот, каждый месяц он выдавал мне новые предположения. То инопланетян обвинит – будто они нас похищают для своих инопланетянских опытов. То они у него вторжение готовят. То являют непонятную форму контакта. То еще что-то, связанное с клонированием. Была даже идея, что все это мистификация, липа… В конце концов бедняга сошел с ума.
– Но это ведь не мистификация? – спросила Наташа.
– Боюсь, что нет. Комната действительно существует, и там действительно появляются люди, которые потом умирают.
Наташа опустила глаза и долго мешала ложкой в чае. Потом спросила:
– А где он сейчас?
– Кто?
– Ну тот… который с ума сошел.
– Понятия не имею. Так или иначе, ни одно из его предположений не подтвердилось.
В прихожей щелкнул замок.
– Ибрагим пришел, – сказал Клим. Он был рад, что болтать теперь придется не ему. – Сейчас вам будет сюрприз.
Слышно было, как хлопнула дверь в прихожей, щелкнул замок, и кто-то стал медленно продвигаться в сторону кухни, скрипя рассохшимися половицами.
Клим уже знал, что это не Ибрагим. Тот еще на пороге оповестил бы, что это именно он пришел. Поэтому Клим еще до того, как заскрипели половицы, был на ногах и вытаскивал из кобуры пистолет. Наташа обмерла. Видно было, что она еще ничего не понимает. Клим махнул ей рукой: сиди, мол, на месте, – а сам, не мешкая, выскочил в коридор. Нужно было действовать быстро, опередить хотя бы на секунду, на полсекунды, чтобы, упаси бог, не пришлось стрелять.
Но его опередили. Был сильный толчок в плечо, была подножка и тут же резкая боль в затылке. Он не сразу понял, что сбит с ног. И пистолета в руках больше не было. На него навалились и снова ударили. В затылке от этого удара что-то хрустнуло. Сцепив зубы, Клим извернулся и поймал руку, готовую ударить снова; в руке был зажат его пистолет. Потом он разглядел и лицо: оно было налито кровью, глаза-бусинки, влажные и сосредоточенные, смотрели очень равнодушно. Это был дворник. Клим даже не удивился. Дворник нависал над ним, давил коленом в живот и пытался освободить руку, и не было в нем ничего от прежнего дворника, за исключением запаха прокисшего кефира, от которого теперь тошнило. Клим подумал, что это, наверное, последнее, что он видит в жизни. Тогда он зарычал, забился, и через боль в животе притянул руку, сжимавшую пистолет, рывком отвел ствол в сторону, и держал так, пока дворник колотил его по ребрам, по лицу, по плечам, и было даже не больно, можно было даже потерпеть и попытаться вырвать пистолет. Клим чувствовал, что гораздо сильнее, и что, будь он на ногах, противнику пришлось бы худо. Однако коридор был слишком узким для двоих, и слишком невыигрышным было положение на полу. Вскоре дворник стал попадать и стало больно, а затем и очень больно. И когда Клим непроизвольно дернулся защитить бок, дворник вырвал пистолет и отпрыгнул назад. Секунда – и он стоял на ногах. Еще секунда – и грязный ботинок со страшной силой ударил Климу в лицо, опрокидывая его на спину.
– Не подниматься! – скомандовал дворник.
Клим утер разбитый нос и посмотрел на дворника с вызовом. Он действительно был сильнее, но никуда эта сила не годилась против пистолета. Было очень обидно. Дворник вытащил из кармана наручники и кинул ему на живот.
– Надевай!
Матерясь сквозь зубы, Клим нацепил наручники.
– Теперь ползи вперед!
Сплюнув кровь, Клим пополз. Он прополз мимо кухни в гостиную и у журнального столика попытался принять сидячее положение. Дворник ophj`g`k лежать.
– Где она? – спросил он затем, но Клим не ответил.
И тут они услышали, как Наташа, всхлипывая и спотыкаясь, выскочила из кухни и побежала к входной двери. Клим готов был застонать от стыда и бессилия. Дворник терпеливо ждал. Наташа застучала в дверь кулаками, закричала, заплакала, а дворник все стоял, направив пистолет на Клима, и улыбался. Когда Наташа затихла, он очень дружелюбно позвал ее. Она не отозвалась. Тогда он начал убеждать ее, что ей ничего не грозит, что ее обманывали и что такого никогда больше не повторится. Он уговаривал ее минут пять, прежде чем Наташа осмелилась войти в гостиную. Она была совершенно белая от пережитого ужаса.
– Вот так, – сказал дворник, пропуская ее мимо себя. – Садитесь на диван.
Клим уже взял себя в руки и мог рассуждать спокойно. Значит, узнали, думал он. Значит, раскусили…
– Наташ, – сказал он хрипло. – Что бы вам ни говорили – не верьте.
– Молчи, или я завяжу тебе рот, – сказал дворник. Затем он обратился к Наташе: – Сейчас мы с вами выйдем, и вы никогда больше не увидите этих людей.
– Вы убьете его? – спросила Наташа едва слышно.
– Зависит от него, – сказал дворник и многозначительно глянул на Клима.
Наташа думала всего секунду.
– Сейчас вернется его напарник, – сказала она.
– Не вернется, – отозвался дворник с ухмылкой.
Клим сморщился. Как же мы могли так просчитаться? – гудело в голове.
– Наташ, – сказал он тихо. – Это не то, что вы думаете.
Дворник предупредительно поднял пистолет, и Клим осекся. Он знал, что играет с огнем, и жив только потому, что его труп может до смерти напугать девушку. Да и чего я, собственно, добиваюсь? Он сдался.
– Не волнуйся, – сказал дворник, все еще ухмыляясь. – Цел напарник. Просто ушибся малость.
Клим выматерился.
– Ну все, все, – сказал дворник. – Попрощайся с девушкой. Впрочем, это я шучу… А вы, – сказал он Наташе, – идите одевайтесь.
Наташа немедленно убежала в ванную, на ходу развязывая поясок на халате. Дворник, кряхтя, расположился на стуле и положил пистолет на колено. Он выглядел очень испитым. Если б не пистолет, это был бы все тот же дворник – старый, глуповатый, воняющий прокисшим кефиром. Но это был уже не он.
– Кто ты такой? – спросил Клим.
– Тебе не это интересно, – сказал дворник. – Тебе интересно, что будет с девушкой.
– Что будет с девушкой?
– Ничего такого, о чем она пожалеет.
– Ты меня успокоил.
Дворник немного помолчал и неожиданно признался:
– Кстати, сигареты у тебя дерьмовые.
– Свои надо иметь! – огрызнулся Клим.
– Спасибо, не курю. – Дворник встал. – И я бы на твоем месте бросал это дело.
– Катись к черту, – отозвался Клим брезгливо.
Дворник юмористически хмыкнул и мельком посмотрел в коридор.
– Теперь мы пойдем, – сказал он. – Советую не преследовать. – Он уже выходил, но остановился. – Да! Чуть не забыл. Арендую твои ключи.
Клим начал шарить по карманам, но ключей не обнаружил. Карман был разорван.
Дворник отпустил шутливый поклон и вышел. Наташа, видимо, уже ждала его в прихожей, так как тут же щелкнул замок, и дверь закрылась за ними с обратной стороны. Замок щелкнул снова, и наступила тишина.
Клим сел и осторожно потрогал затылок. Там было твердо и мокро. Он посмотрел на пальцы – крови не было. Итак, господин куратор, подумал он. Ни капли крови не пролито, а неизвестную вы потеряли. Очень хорошо. Это даже больше, чем хорошо. Это ново. Это свежо. Свежая струя, так сказать… Кряхтя от натуги, он поднялся. Все тело ломило. Это значит, что вы, господин куратор, первопроходец. Теперь вы точно останетесь в истории. Вот бы вас еще подстрелили. Для приличия, так сказать…
Размышляя таким образом, он позвонил Ибрагиму, но Ибрагим не отвечал. Тогда он позвонил начальству и вызвал группу поддержки. В трубке немного не поняли смысла сказанного, но пообещали быть через пятнадцать минут.
– Очень хорошо, – сказал Клим и дал отбой.
Потом он долго дергал ручку двери, обшаривал прихожую в поисках запасных ключей, тщился взломать замок, копался булавкой в наручниках, смывал с лица подсохший пот, обеззараживал ссадины, пил воду и пытался открыть заколоченные окна.
Через полчаса замок щелкнул, вошел Ибрагим, бледный, хромающий, с рассеченной губой, и Эскулап, встрепанный и сердитый. Клим встречал их в прихожей, вертя на указательном пальце наручники.
– Рассказывай, – приказал Эскулап с ходу.
Клим рассказал. Эскулап, казалось, даже не послушал толком – оборвал на полуслове:
– Понятно. Застали врасплох. Обоих. Очень приятно. – Он бросил недовольный взгляд на Ибрагима и сказал: – Иди в фургон.
Ибрагим, не проронив ни слова, вышел и грузно затопал по ступенькам. Эскулап прикрыл дверь, достал сигареты, закурил.
– Теперь с тобой, – сказал он, глянув на Клима исподлобья. – О том, что здесь произошло, никому ни слова. Не трепаться. С Ибрагимом не обсуждать. Вы, кстати, больше не напарники.
Клим молча кивал. Он еще ничего не понимал.
– Далее, – продолжал Эскулап. – Никакой Наташи ты не курировал. Ни с Ибрагимом, ни без него. Никогда о такой не слышал. И вообще, для тебя это новость, что тебе могут доверить молодую.
Клим нахмурился.
– Не понимаю…
– И не нужно. Все не так просто.
– Подождите, – сказал Клим, поднимая руку. – Как это не курировал? А кто курировал? На кого вы хотите ее спихнуть? На Ибрагима?
– Да при чем здесь Ибрагим?! – вскричал Эскулап, но тут же взял себя в руки. – При чем здесь Ибрагим? – сказал он тише. – Ни ты, ни он к делу не относитесь.
– А кто относится?
– Никто. Это мы вашего дворника на чистую воду выводили.
Клим мотнул головой.
– Погодите. Вы его поймали?
– Конечно, – сказал Эскулап.
Клим замер.
– А-а… девушка? – спросил он.
– А девушка погибла, – ответил Эскулап, чуть помедлив. – Впрочем, и дворник при смерти.
Клим сел. Наташа… Он пытался вызвать в себе хотя бы жалость, хотя бы стыд. Но была только злость. На себя… И на того, кто стоял рядом.
– Значит, дворник, – пробормотал он.
– Дворник, дворник, – сказал Эскулап. – Он очень долго присматривался. В конуре у него столько компромата на нас, что мама не горюй. Попади хотя бы треть на телевидение, нас бы распяли… Странно, как он один со всем справлялся.
– А откуда он? – спросил Клим.
Эскулап пожал плечами.
– От соседей, откуда еще. Бог даст, выясним подробней. Будем надеяться, что все это их рук дело.
– Комната?
– Умгу. Признаюсь, я уже готов поверить в телепорт. По крайней мере, это лучше инопланетного вторжения, как думаешь?
Клим не ответил.
– Я вот думаю, что лучше, – сказал Эскулап. – Эксперименты по телепорту? Пусть будут эксперименты по телепорту. – Он помедлил и сказал речитативом: – Масштабный переброс вражеской техники, диверсионных групп, а также зарядов неограниченной мощности… Как тебе такой отсчет? И дадут нам за это генеральские штаны.
– И Комната превратится в экзекуторскую, – добавил Клим мрачно.
– Что ж, – сказал Эскулап. – Вполне возможно. С другой стороны, я уверен, что ничего лучше ты не придумаешь.
– Да, – сказал Клим. – Предложить мне нечего. – Он порылся в карманах в поисках сигарет. Эскулап подал ему сигареты и зажигалку. Закурив, Клим сказал: – Но вопросы-то остаются. Почему они умирают? И почему, черт побери, у нас при всей нашей находчивости не получается оставить их в живых?
Эскулап внимательно посмотрел на него прозрачными глазами.
– Продолжай, – попросил он. – Вижу, тебе есть, что сказать.
– Мне нечего сказать, – буркнул Клим.
– Нет, есть, – возразил Эскулап. – Говори.
– Мне нечего сказать, Борис Романыч, – повторил Клим.
Эскулап вздохнул.
– Ну, хорошо. Не хочешь – я начну, а ты продолжишь.
– Я вовсе не о девушке говорил, – сказал Клим сухо.
– Я тоже не ней, – сказал Эскулап. – Погибла – ну и ладно. Недолго ей оставалось… Дело ведь в мистической составляющей. Смерть, если она не противна, всегда мистична. По крайней мере, бывает мистичной до и бывает мистичной после. Исходя из этого, ты просто не можешь смотреть на явления Комнаты как на нечто, не входящее в пределы круга мистичности, так?
– Наоборот, – возразил Клим. – Я полгода работал дежурным, сидел за тем проклятым столом и ничего обыкновенней появления человека вообразить уже не в состоянии.
– Тогда в чем дело? – спросил Эскулап озадаченно.
– В том… – начал Клим, но вдруг запнулся. – В том, – повторил он, – что… мы ведь совсем не понимаем людей из Комнаты. Еще ни один из них не воспринял то, что с ним произошло, как нечто обыкновенное. Мы восприняли, а они – нет. Им страшно вспоминать и страшно осознавать, что это еще не конец приключений… А для нас это уже давно не приключения. Мы перестали удивляться. Так же, как перестали интересоваться тем, что будет, если один из них выживет. А что будет, действительно? Это тоже давно сделалось обыкновенностью: умрет, и точка, и ничего с этим не поделаешь… Представьте себе на минуту, что это не есть обыкновенность. Разве можно считать простым стечением обстоятельств рождение красивого ребенка у некрасивых родителей? Или выживание в авиакатастрофе? Пускай это только статистика. Но как факт. Определенное стечение обстоятельств выстраивается в редчайшую цепочку, какой никогда больше не будет, до того она сложна и неповторима. Как не будет одинаковых рассветов или одинаковых галактик. Как толпа на базаре, которая никогда больше не соберется в том самом виде, в котором была вчера… Мне нечего предложить взамен обыкновенности, но это еще ничего не значит. Даже если нам докажут, что это вовсе не телепорт, а нечто не поддающееся научному объяснению, чудо там какое-нибудь, мы и тогда рано или поздно сумеем превратить это в обыкновенность. Для собственного спокойствия. Отсюда и творческая слепота, и готовность поверить в происки соседей… Смотреть в горизонт легче в подзорную трубу, но она не нужна при постройке дома…
Эскулап улыбался, как довольный кот, нализавшийся сметаны.
– Я вижу, у тебя созрела гипотеза, – бросил он лениво.
Клим кивнул.
– Да, созрела. Это докричавшиеся. До бога, до черта, до мирового хаоса – не важно… Каждый из них в своей другой жизни стоял на грани отчаяния, и это был предел, критическая отметка их душевного страдания… И вот они начинали взывать. Даже самые закоренелые атеисты. Ведь ясно же: если припрет, верующим ты станешь однозначно… И все они – истинно верующие и истинно неверующие, бывшие атеисты и бывшие верующие – начинали взывать. Каждый по своему. Взывать к господу богу или еще к кому, молили о спасении, обещали измениться, построить церковь, быть где угодно, только не здесь и сейчас… и сила их желания оказывалась настолько велика, что происходило невозможное… Можно назвать это материализацией желаний. Или мыслей, если угодно. Ведь в состоянии же обыкновенный человек совершить определенные умственные усилия, чтобы поставить себе большую цель и в конце концов ее достигнуть?.. Что-то вроде векторизации мыслей… Так же и с неизвестными. Только в совершенно иных масштабах… Что если мы имеем дело не со шпионами, не с подопытными крысами, а с пленными концентрационных лагерей, с отчаявшимися алкоголиками, с подростками, решившими спрыгнуть с моста, с преданными офицерами, с партизанами, стоящими у стенки?..
– Ага, – сказал Эскулап, когда Клим внезапно замолк. – А тот, кто за все это отвечает, просто не рассчитал порог допустимого для человеческой психики.
– А может, это просто сбой, – сказал Клим тихо. – Не положено им перемещаться, но по-другому не выходит. Мысль опережает материю.
Он встал и прошелся взад-вперед по прихожей. Голова гудела то ли от недавней драки, то ли от осознания того, что он только что наплел. Он выплюнул окурок и яростно растер его ботинком. Эскулап смотрел на него с понимающей ухмылкой.
– Да-а, – протянул он, глянув на часы. – Поэтов у нас всегда хватало. Не ты первый, не ты последний… Однако как ты представляешь подтверждение своей гипотезы или, упаси господи, ее использование?
Клим покачал головой.
– Я ничего не представляю, Борис Романыч. Мне нечего предложить. Я лишь пытаюсь не доверять обыкновенности.
Эскулап ухмыльнулся.
– Что ж, это у тебя получается. И все же я предпочел бы иметь дело с телепортом.
Клим не ответил. Тогда Эскулап открыл дверь, сунул руки в карманы и вышел. Клим последовал за ним.
