РАССКАЗЫ
ЕСЛИ ТЫ НЕ ИДЕШЬ К КОНФАБУЛЯЦИИ…
С тех пор как я охладел к реализму, я всегда хотел написать рассказ, который начинался бы фразой: «Однажды один персонаж спросил меня: как знать, что именно ты пишешь произведение, а не наоборот?». Да, и еще меня интриговала чистота ментального контакта с читателем, помимо прочего. Конечно, прием этот стар, как литературный мир. Начиная с «1000 и 1 ночи», «Дон-Кихота» с «Гамлетом», развивая Джойсом и О’Брайаном, продолжая Соколовым и Уоллесом, и не заканчивая Пелевиным и Эггерсом.
Но ровно неделю назад Ася предложила на нашем сходняке задание в направлении «реализм», будь он неладен… Ребята начали вытаскивать разноцветные карандаши из Асиного пакетика для парфюма.
Баширу попался салатовый, и я тут же вспомнил, что один из моих любимых цветов – зеленый. Поискал его и вытащил.
– Это цвет хаки, – уточнил кто-то, и я – дизайнер внутренней отделки – не стал долго спорить.
– Теперь каждый должен написать рассказ, в котором будет фигурировать цвет, какой кому достался, – объяснила Ася.
Двадцать пятым кадром в памяти мелькнул зеленый водопад листьев. Только снизу вверх, ибо в этом воспоминании земное притяжение за секунду притянуло меня с яблони на штакетник.
– Каждый раз, когда я проводила этот эксперимент, участники вспоминали очень интересные моменты в жизни. Некоторых даже до слез трогали воспоминания, – подытожила Ася.
– Ты же тупо сам выбрал себе цвет. Это нечестно, – вклинился Башир и обломил мой флэшбек, как вес моего тела ту ветку яблони, на которой я стоял в моем воспоминании.
– Ладно, сволочь. Давайте по-новой. А ведь ты такой рассказ запорол, – сказал я и еще раз, только теперь уже не глядя, полез в пакет за карандашом. И из всех возможных дельных цветов выудил… фиолетовый.
Тут уже вместо флэшбека мелькнула мысль: «Насколько глубоко нужно воткнуть этот карандаш в глазницу консерватора Башира, чтобы достать до мозга, если он у него есть?» Но я решил не искать легких путей.
Всю неделю на моей биовидеокарте метались отрывки из вооброжнета.
Рабочее название рассказа «Деграде» (типа плавный переход от одного цвета к другому). Я решил йинг-йангнуть содержание и использовать все цвета, плавно перейдя от белого к черному.
Там были разные сцены. Белый – цвет рубашки отца. Молочный – цвет кусков газеты, из которых отец с дядей Ваньком лепили друг другу носы (в зависимости от того, кто проигрывал в карты), пока я лазал на дереве. Далее желтый цвет подсолнечного масла во фляге, в который полуслепой дядя Шаруди макнул свой галстук в процессе ревизии. Желтый переходил в светло-оранжевый, когда дядя Ванек, пытаясь прикурить сигарету, поджег свой бумажный нос. Темно-красной была рубашка отца, когда он домчался в больницу, прижимая меня к груди. Зеленый или хаки был – как описывался выше, лиственный занавес – в полете перед шоу «Как же тебя угораздило». Стального цвета (вдруг) оказалась машина ребят, которые подвернулись нам для поездки в больницу. Чертовым фиолетовым наметился глобус из жвачек – единственное, что я просил принести мне в больницу (из-за фантиков). Голубые и полные слез, любви и эмпатии глаза Мамы, младший оболтус которой проткнут синими штакетинами насквозь. Из темно-синего стремительно темнел галстук полуслепого дяди Шаруди, когда он нагнулся над открытым капотом заглохшей машины, и про-питавшийся маслом галстук начал шипеть на раскаленном моторе:
– Где-то пирожки жарят, – сделал он вывод, выпрямившись и оглядываясь по сторонам, – как только учуял запах.
А я сделал вывод, что так дело не пойдет. Со всеми этими «мог быть» и неточностями фабулы/перелива цветов, как бы я ни подгонял сюжет к Яхите, жене Ванька, которая первой увидела проткнутого пиками меня и ляпнула:
– Боже мой. Мальчик поранился, – и грохнулась в черную тьму обморока.
Стоп. Если не помнишь точно, то для реализма – как бы ты его ни переваривал – такое не годится. И твоя сублимация линейности ради левитации сознания читателя по произведению подобно пейнтбольному шарику к персонажам вместо мишени никому нафиг не сдалась.
Не лучше вышло дело и со вторым рассказом, нареченным заранее отмазочным названием «Алекситимия» (типа отсутствие возможности выразить эмоции).
В нем планировалось установить, что фиолетовым был свет фонарика мента, который нарвался на мое нервозное (после кидняка от лучшего друга) состояние и решил за грубость загрести меня в тюрягу, но (10 минутами назад незнакомая) бабка – попутчица в такси сказала, что я с ней, да еще и больной, так что мент отчалил под мой хохот, ненамеренно подтвердивший ее слова.
Вывод: какой к черту фиолетовый цвет фонарика у мента!?! Начитался антиутопий?…
Получалось так, что чеченцу, большую часть из 34 лет жизни прожившему в полуглухом селе, писать с оттенком фиолетового реально нечего. Даже тот же сиреневый куда бы ни шло. В мамином цветнике были сирени, а она любит цветы, как детишек. Даже говорит с ними, не скупясь на комплименты.
В общем, варианты были только экспериментальные, а конкретики никакой …
К концу недели гора сама двинулась на меня. И глыба, шарахнувшая меня, подкатилась вибрацией. Телефона. СМС-кой, гласящей: «Ваш баланс ниже 30 руб.». Представив себе, как я доковыляю до приемника и буду пополнять этот вечно тающий, как лед, баланс, я увидел концовку рассказа.
Хуже, чем цвета, я запоминаю имена и цифры. Даже четыре цифры пинкода карты забыл, и теперь приходится пополнять баланс через терминал. И для кретинов вроде меня на приемниках каждому номеру абонента выделен свой зверек/свое животное, со своим цветом. Например, если я путаю хотя бы одну цифру своего номера, выпадает красный енот, зеленый лев или рыжий тигр. Хоть у меня этот номер уже лет десять, иногда все равно, бывало, путал цифру – другую. На радость всяким типам с номерами, схожими с моим. Но теперь благодаря этой теме фонд помощи неизвестным зверькам закрыт. Уж цвет и животное-то я в состоянии вспомнить, когда дело доходит до уточнения цифр. Разумеется, неверно понимать эту историю как растянутый запрос «Пополните мой счет» (тем кто его знает). Но те, кто знают мой номер, могут узреть мистическую тональность данного мне задания по реализму. Если вы «правильно» введете мой номер в приемнике, то суждено вам встретиться взглядом с «Фиолетовой пандой».
НЕКОТОРАЯ ЧАСТЬ КОЕ-ЧЕГО
На последнем издыхании она все-таки зацепилась за ручку и вскочила на подножку набиравшего скорость поезда. Перед проводником, в тамбуре вагона N 1900 с надписью «Потерянное поколение», она тараторила:
– Я, конечно, извиняюсь за такую посадку, но у дедушки Федора из Степанченко будет очередной приступ, если я не доставлю подпольную записку Антону Палычу на тот край степи. Иначе преступная дуэль приведет к драматическому наказанию!
– Значит, вам к машинисту, – сделал вывод проводник и махнул рукой себе за спину.
Только она вошла в вагон N 1910, как в нос ударил запах фосгена. Пол был липким от крови. За окнами началась стрельба, мелькали вспышки. Какой-то усатый американец опустил письмо в почтовый ящик и просто исчез. В дальних углах она приметила двух французов, тоже с усами и с проборами на головах. Один приютился у живого огня, второй (в углу напротив), ковырялся в поисках чего-то в часовом механизме. Прокомментировал все это зрелище некий (как он представился) Женя:
– На лучшее будущее мы и не надеемся. Молча кивнув, она юркнула в 1920-ый вагон, над входом в который была нацарапана надпись: «Величайшее поколение».
Здесь ее вниманию представилась мастерская, где за одним столом сидел коротышка с мелкими усиками и в очках, и чертил величайший маршрут – через город, человека, чувства, искусства, миры – разрушая все это для модереинкарнации. За другим столиком меланхоличная леди писала: «Любовь моя (зачеркнуто «Вита» и еще одно слово рядом), Орландо, как только волны успокоятся, собираемся на маяк, если найду время между актами» … От чтения письма ее отвлекло некое насекомое под столом, занятое процессом строительства замка. Соседи слева, двое русских под морфием, не по-павловски ставили опыты над собакой, готовя ее к службе в конармии. Ассистент-немец заметил, что собака похожа то ли на волка степного, то ли на Сиддхартху. За четвертым столиком спорили американцы: один о величии некоего Гэтсби, а второй, в противовес первому, взывал к Ктулху. Чем ввели третьего шумного собеседника-южанина в ярость – и под эту перепалку она побежала дальше, в вагон N 1930. В нем провожали в нежную ночь последнего магната, звоня в колокол. Он (Фениган) и не мечтал о таких поминках и о последующем путешествии на край ночи, сквозь тропик рака, в дивный новый мир. Даже вместо могилы был вырыт целый котлован. А за окном, спешащий к этому дню саранчи Натаниэль и его скорбящая подруга, увернувшись от вплывшей парочки птиц и одного из троих полицейских, разбились, размазав содержание своих голов на все окно поезда. От увиденного зрелища пучеглазого француза в очках наконец-то вырвало, и он аж вздохнул свободно. На двери вагона N 1940 красовалась кровавая надпись: «Молчаливое поколение». Через стекло было видно, как англичанин под рисунком скотного двора переставлял цифры 4 и 8, поместив их после цифры 19. Аргентинец изобразил там же сады с расходящимися тропами в форме сабли и подписал: Фунес. А рядом французский летчик рисовал для какого-то мальчугана барашка. И от их идиллии второй француз, чувствуя себя посторонним, со снобизмом Калигулы отошел в сторону. Она решила постучаться.
– Войдите! – раздался голос ирландского коротышки в круглых очках.
Она вошла. Другой ирландец записывал что-то в блокнот, бормоча:
– Это конечно не Годо, которого я ожидал, но… – хлопок двери (она не рассчитала замах) качнул поезд. Очки коротышки треснули, как и окно за его спиной. Оно вылетело, превратив проем в вытяжку, высасывающую все из вагона наружу. Началась разгерметизация и паника. И только меланхоличная леди, сохраняя спокойствие, с тамерлановской апатией собирала камни в карманы, приговаривая:
– После 1910-го вагона весь поезд изменился.
Как только начали проезжать мост, она открыла окно – противоположное тому, за подоконник которого держался ирландский коротышка. Уже весь высосанный наружу, он, ляпнув риторическое: «Меня что, никто не понимает?», отпустил подоконник и улетел в ночь. Меланхоличной леди у окна тоже не было уже, заметила героиня, перебегая в вагон N 1950. Что бы ни подразумевала надпись «Беби-бум» на двери, эпидемия паники перекочевала и сюда. Полуслепой старик тянул рыбу-меч из одного окна; из другого бывший военный вытаскивал детей из пропасти, с рожью в волосах, которые тут же приносили в жертву повелителю мух книги, предавая их огню в день Фаренгейта. Некий русский эмигрант поинтересовался у рыжего человека с огоньком по имени Педро Парамо:
– Нет ли среди этих детишек девочки по имени Лолита? – смакуя это имя во рту, как леденец… В то время как в одном углу умирал некто Малон, в другом – трое американцев спорили: двое не могли решить, разумно ли собираться с голым завтраком в дорогу, в то время как третий вопил:
– Вы же лучшие умы моего поколения!
И только двое пассажиров поодаль ехали спокойно: сутулый француз с чемоданом и котом по имени (если верить ошейнику) Бебер и усатый немец, пыхтящий трубкой и отбивающий пальцами другой руки эксцентричный мотив на жестяном барабане. Под этот саундтрек она просеменила в следующий вагон N 1960. Здешняя атмосфера была еще более гротескной – от симбиоза напалма и кислоты голоса, звучавшие в вагоне, превращались в гот-письмо, выжигавшее в ее сознании, что: «модели для сборки игры в классики подсказали аргентинцу Хронопы и Фомы из его сновидений; от уловок Джозефа зазвучала колыбель для кошки, и дети собрались в крестовый поход на бойню N 5; за 100 лет одинокого ожидания полковнику все еще не пришло письмо; разумность океана Станислава далеко не нова для трилогии Уильяма; сублимировав ирландского Улисса в верлибровый Кантос, можно разжечь Бледное пламя из щепок примечаний; если долго летать над кукушкиным гнездом (на мотоцикле или механизме заводного апельсина) можно влететь в посвящение к Радуге тяготения; истории обыкновенного безумия женщин от магии Волхов-Коллекционеров опасны для французского лейтенанта; из-под стеклянного колпака сговорившихся дураков можно выбраться через газовую духовку или на машине с выхлопом в салон…» шипение настраивает ее на прежнюю волну.
– Не знаю, о чем мечтают электроовцы. Но вам как человекоподобной это еще пригодится, – и сказавший это американец протягивает ей аэрозолевый баллончик Убика, из которого только что обрызгал ее. Выходя из вагона, она замечает другого американца у окна с удочкой на форель, и похожего на обезумевшего Пушкина француза, собирающего вещи. В вагоне N 1970 «Поколения X» презентовалась жестокая выставка, посвященная крушению высотки в центре бетонного острова, которая проецировала разные чувства: то страх и отвращение, то ностальгию по регтайму, то способы употребления жизни, а то и помутнение. Отвлекала только хиппозная радуга тяготения. И некий несомненно обдолбанный путник грезил, как однажды зимней ночью, оседлав Химеру, пролетал сквозь нее, когда автостопил по Галактике. И вдруг из смога в углу выступил какой-то алкаш и обратился к юноше в шляпе с просьбой вытащить шило из его шеи. В ответ, перебивая сам себя, молодой человек начал тараторить голосом то ли собаки, то ли волка, что:
– Водокачка будет нас ругать, а Савл Норвегов будет хвалить; нет, он Павел, да, все мы прохожие… – от этого спора она упорхнула в вагон N 1980, где за одним окном можно было заметить города красной ночи, пространства мертвых дорог и западные земли в целом. А за другим окном, шагая по стеклу с невыносимой легкостью бытия, она могла видеть осиную фабрику с машиной различий, которую пытались разглядеть нейромантик в круглых очках и его кореш. Им она и вручила флакончик Убика. Напротив них сидел японец с крысиной мордой – разглядывая свои руки, он интересовался у соседа с такой же крысиной мордой:
– Есть ли в 10 главах истории мира что-нибудь про тонкости охоты на овец?
На что Ихаб (к которому воззвали все) заметил:
– Как бы там ни было, Вирджиния была права насчет вагона N 1910. После него состав поезда изменился. Не говоря уже о сверхперемене после 1940-го вагона…
После чего она перешла в обозначенный как «Поколение Y» вагон-ресторан N 1990. Здесь, пока за одним столом царило шумное веселье с бесконечными шутками пятерых американцев, из-за стола рядом какой-то русский в черных очках прокричал:
– Да кем вы себя возомнили!? Думаете криптонамеками шифрануть ваши америкэн-психопатские байки икс-поколения!? Да плевал я на первые правила вашего клуба! У нас есть свое поколение, и оно пи… – не дав ему договорить, рот его накрыла рука седовласого сотрапезника с бородкой в стиле Троцкого, из эпицентра которой, как из абсолютной пустоты, прозвучало:
– Но-но-но, Витя! Хорош уже, забей. Ты это, лучше почаще закусывай… – и пододвинул к нему тарелку с салом голубого оттенка. Уже на выходе из вагон-ресторана до нее донесся чей-то голос:
– Как бы милосердно не анатомировали… до чего ж оно все запоздало.
Первое, что бросалось в глаза в вагоне N 2000, это душе-раздирающее творение ошеломляющего гения. И возведено оно было во славу и защиту Зейтуна – в виде чего-то, вроде дома из листьев, в котором кишели призраки и вампиры в шлемах ужаса. И ни колыбельная, ни ананасная вода не могли умерить их тревогу после бесчестия. Ибо оно было предречено при жизни Михаэлем К., еще во времена ожидания нашествия варваров. Она заметила, что сидящий за печатной машинкой лысый американец взял пистолет и явно задумал покинуть царство страха. Но тут же ее внимание привлек другой американец, в бандане и очках – он намыливал веревку. И как только раздался выстрел, парень этот весь переменился в лице и уставился на суицидника глазами омара…
Открывая дверь с надписью «Поколение Z», похожей на венерин волос, она нашла вагон N 2010 непривычно спокойным. Хоть он и кишел мальчиками на дозе, которых пыталась прогнать какая-то продажная тварь… Сначала она было подумала, что это и есть машинист. Но, увидев за этим ниггером еще одну дверь, она вошла в нее. Это и была котельная. Спиной к ней сидел смутно вырисовывающийся силуэт мужчины. Перед ним стоял маленький столик. На нем едва теплилась свечка. Она перевела дух и:
– Добрый вечер! Мне сказали уточнить наш маршрут у Вас. Тут такая история случилась, дедушка Фе…
– Дальше самого старого ныне живущего человека истории не существует, – уточнил силуэт.
– Извините… Но, кажется, я не совсем…
– Да все ты поняла, Анна! – обернулся к ней (как оказалось) седовласый старик с густой бородой и залысинами до темени, – и про поезд, и про каждый вагон, и про состав каждого вагона… И то, что не ты успела на поезд, а наоборот. Это тебе не желтая стрела, и кондуктор тут не Виктор, ибо путь свой мы держим не из Винляндии по указу Томаса. Ты просто боишься признать, насколько все наоборот и куда все это тебя приведет. Ведь мы всегда занавешиваем свои страхи красочными шелками своих хотений…
– Но если мне так хочется…
– Ты своими хотеньями меня не перебивай, стерва! Мне и так стремно сейчас, когда я и сам стал голосом в чужой голове. Тебя еще не хватало… Человек всю жизнь мается в жмурки с этими голосами, якобы пытаясь понять, кто из них есть истинный он. Хотя в глубине души своей и понимает, что он – это тот, кто слушает эти самые голоса в голове. Ибо расщепляет нас не времени поток, но слов.
Последние слова старца, подобно заклинанию, закрутили такой мыслеворот в голове, и воспламенили свечу таким жаром и ослепительным сиянием, что… пришлось зажмуриться в непросветную тьму.
