БЕЗ ОТВЕТА
История одной ответственности
Олег
Да год уже скоро, как пропала. Искали. По телевизору даже искали. А смешно, если она здесь где-нибудь. Прячется и наблюдает. Как ищут ее. Хотя кто ее ищет теперь? Родных у нее не осталось, друзья поискали – и баста. Миша… Или Костя. Или кто там еще у нее?
– Коля! Ровнее руби! Мало в ней крови, старая она! Не запачкаешься.
Плохого точно не скажу. У нас же первая любовь была, или как это сказать… Заботилась, кажется, только, и все. Трусы мне даже как-то раз купила. А ведь странно, откуда это в ней – забота? Маленькая была же еще? Кто ее научил? Или у женщин у всех она заложена? Нет, не у всех. Оля ни разу мне трусов не купила. Семь лет живем.
Красивая была, конечно. И, дай бог, есть. В актрисы некрасивых не берут. Но когда встречались, другой была – молодой, юной. Сейчас на такую и не посмотрел бы. Девочкой бы совсем посчитал. А я тогда и сам был мальчиком, и волосы на лице не росли. Вот жизнь!
А потом уже другая красота была в ней – взрослая. И говорила взросло, и смотрела так же. Чем жила, интересно. О ком по ночам думала. Я ведь не мог уже спрашивать. Парой слов обменяемся, максимум, где столкнемся. Или помочь могли, опять же, по-соседски. Она меня на тросе вот тянула. Я ей счета какие-то носил. Так, чтобы Оля, конечно, не заметила.
Ревнует всю жизнь к ней страшно. Чуть та по телеку, пульт жмет так, что кнопки ломаются. У нас эта тема холодная в доме. Не дай бог слово обронить – конец. И будто по другому поводу злится. Сразу я ей лампочку не так вкрутил, или картошку не ту принес. И я не понимаю, если честно. Под носом год крутил с Наташей, чуть не ушел, она и ухом не повела. А баба, с которой двадцать лет назад на скамейке целовались, соперница до сих пор. Она же в кино у себя там! Недоступная давно!
Со многими переспала, наверное. Замуж не выходила – значит, точно. И ведь наверняка, с известными этими. И даже, может, с теми, кого знаю. Из сериалов. Про ментов, или того, что про врачей по «второму». С этим… Авериным. Хороший актер. Грача играл. Хотя актрисы чаще с режиссерами бывают. У них профессия такая. Ну, а как еще… Там так и принято. Работу зарабатывать себе. Я не виню. Просто мир такой. Киномир.
Актриса. Когда она это все про актрису говорила, я даже не слушал. Думал – так, ля-ля. А она взяла и поступила. Какая из нее актриса? Двадцать лет уже, и подготовки – ноль. Они там басни какие-то учат, песни поют, а ей медведь не то что наступил – раздавил он ей ухо.
И воспитание должно быть, а у нее… Ну что там за семья? Отец алкаш, мать рано померла. Так она с нами все по закоулкам. Это ей повезло, что я попался, а не Димка, к примеру. Димка бы ее не пожалел. А я жалел.
Только мать моя ее не захотела. Дочка алкаша, вроде как, здоровых внуков не родит. Мать сразу мне сказала, когда мы еще в школе были. Ну, я домой ее и не вел. Она хотела, конечно, да разве против матери попрешь? Спрашивала иногда, почему нет. Я уходил от ответа, что мать не хочет. Тянул все. Потом вдруг понял, что самому мне не очень-то надо.
Одно вот плохо – жениться ей пообещал. Не знаю, как так вышло, сорвалось. Она счастливая стала, а я потом все никак. Вот она с Костей и заигрывала. И с Мишей. Чтобы ревновал ее, чтобы не выдержал в итоге. Жалко ее было. Любила она меня.
Помню, как сказал ей про горы, и пожалел тут же. Мы прощались, а она не хотела прощаться. И спросила меня, почему, мол, решил так. Почему… Я не знал, что на такое ответить. Ну, и сказанул. Не та, говорю, это любовь, о которой в книжках пишут и ради которой горы сворачивают. Она помолчала на это… И вышла просто.
Да, она, конечно, красивая была, но не мой вариант. Мечтала много слишком, думала чересчур. Лезла ко всем с помощью своей – собак помоечных кормила, бомжей там всяких. Мама моя до сих пор ее «блаженной» называет. А я совсем другой свою любовь представлял. Земная мне барышня требовалась. Высокая, светлая, с сиськами. Чтобы ее добиваться. Чтобы ее хотеть. Когда дружишь с восьмого класса, к двадцати уже ничего не хочешь. Когда трусы покупают тебе, незачем горы уже сворачивать. Бомжи, собаки – не по мне это все.
Я недолго гулял после. Пару лет всего. Потом – Оля. Высокая и светлая. Забеременела быстро, поженились. Сначала пацана мне родила, потом девочек-близнецов. Вот жизнь!
Да, обломалось все ей, в общем. Со мной и остальными здесь. И кулинарный колледж бы ее не прокормил. Вот она и решила поступать. И поступила. И посмотрите, какой стала! Это, может, и моя заслуга, что она с экранов мельтешит. Не отшил бы тогда, сидела бы тут, детей нянчила. И никаких бы ей этих цариц играть. И сам бы, может, кем другим стал. Кто ж знал, что Димка, козел, кинет меня, и вместо кабинетов вот так на четвертом десятке буду.
А последний раз она меня просила с какой-то трубой помочь. Закапало там что-то у нее. Три дня сантехника ждала. Ну, знаете, как долго можно ждать. Закапало сильнее. Я мог починить, в принципе. Я хорошо со всем этим. Я даже хотел пойти, пообещал. А как собрался – Оля с работы притопала. Я что-то выкручиваться начал, неправдоподобно вышло. Она решила, я выпить хочу, и не пустила. Ну, и дома остаться пришлось. Она звонила, я не снял. Неудобно было как-то. И все. С тех пор не слышал и не видел, и вообще.
Смешно было бы, если бы она сейчас сюда вошла. Автографы бы брать у нее стали, Малахову звонить. А тут и я за прилавком стою. В таком вот фартуке засратом.
Ну и что? Мне стыдно, что ли, должно быть? Меня, между прочим, друг предал, вот и остался я за прилавком! Такому сочувствуют, а не стыдят. И ничего тут постыдного нет! Кто еще знает, как она в свой институт поступала. Сама пусть стыдится.
Актриса… Женщины дома сидеть должны! Для бабской природы другого еще не придумано. Что они вообще для мира сделали? В смысле, содержания. Великого чего? Открытия все, книжки, фильмы – все мужики. Актрисы великие, конечно, бывают. Одна там, две. Беллуччи какая-нибудь, Джоли. Так ведь она не Беллуччи.
Живая хоть там, надеюсь. Купила бы что-нибудь, интересно, если бы вошла.
– Лопатку свежую привезли, Коль?!
Алла Сергеевна
Она светлым была ребенком. Чудны дела твои, господи. Помню, привели ее, усадили за парту, у меня аж сердце дрогнуло. Маленькая такая, забитая, как воробушек. В классе, наверное, пятом. Нет, ребята с нею хорошо общались. Она вообще общаться любила. Ее любили. Просто несмелая, закомплексованная, сразу ясно стало, что дома дела неважные у них.
Ваня, не вертись. Пиши, как я сказала. «British Holidays» пиши. Ну, форточку открой, если душно тебе.
В общем, мама ее, кажется, через год умерла, а отец выпивал. Его прав родительских лишали, какая-то жуткая была история. Он девочек своих не бил, просто выпивал, дебоширил, посторонних в дом водил. Нездоровая для малышей обстановка. Тоже умер потом. Кто ее только не воспитывал из родственников. До самого совершеннолетия передавали, как знамя комсомола, прости, господи. Бедная девочка. Сестра старшая замуж рано вышла, уехала в неизвестном направлении и больше не появлялась.
Английский она знала на твердую двойку, когда пришла. Я ее быстро подтянула. Голова хорошо работала, тут ничего не скажешь. А потому что верить в таких детишек надо! Говорить им, что они прекрасные и со всем справятся. И чудо – они тут же справляться начинают.
Понятное дело, дома ей такого никто не скажет. Наоборот, скорее, скажут. А то и вовсе обзовут как-нибудь. Нет. Ребенок ни в коем случае не должен в свой адрес слышать оскорблений. Дети всему верят, они – самые доверчивые существа, понимаете? Раз взрослый говорит – так оно и есть, значит. Потом иди переубеди его, что он не «тупица», что все в порядке у него. И сколько я такого на своем веку исправила! Знали бы вы… И всегда непросто. Родители ведь – главный авторитет.
А она особенная, как цветочек какой-нибудь. Ей доброе слово скажешь – и распускается, и пахнет, и цветет, и на пятерки учится. А честная какая! А совестливая! Боже… Да разве же дети такими бывают?!
Я то и дело словлю, что шепчутся с Гориной на уроке. Замечание сделаю, так она поднимается и заявляет: «Это все я, Марину не ругайте». А Горина сидит. Сидит и помалкивает. А я же не слепая, ведь видела, что это она трепалась, да еще и ту отвлекала! А ее не смущало, нет. Сто раз вот так вот вскакивала, заступалась. А я, что и делать, не знаю. Вроде же по-дружески поступает. Я как-то говорю, ну, милая, ну, Горина тебя ведь так не выгораживает. А она улыбается: «Алла Сергеевна, я не за то». «Не за то» она… Подумайте!
Мы с ней дружили помимо школы. Мне все время ее накормить хотелось. Я иногда приглашала ее к себе. Ей матери не хватало. Или мне детей. Но так и дружили. А когда я болела полгода, она за мной, как взрослая, ухаживала. И такое бывало. Учителя из школы не ходили, ответственности не чувствовали. А вот ребенок, школьник – каждый день, представляете?
А в старших классах я на нее сердилась. Не с теми она дружила. Плотников, Изотов, Горина, опять же. Гуляки все – лишь бы шляться. И где они сейчас со своими гуляньями? Курили за школой, уроки прогуливали. Их можно понять, конечно. Такие предметы глупые, такие педагоги, что взвыть мне самой временами хотелось. А дети лжи не терпят, понимаете? Так она и скатилась. Учиться хуже стала, лениться. Я ей всегда повторяла: «Одумаешься – придешь». Я ей готова была помочь. В любую минуту. Но она не пришла. Сама разобралась с ними как-то.
Через несколько лет после их выпуска случайно встретила ее. Печальная такая. Не дружила уже ни с кем. Мне показалось, просить чего-то хочет. Не попросила. Ну, я не стала настаивать. Сказала, ты молодец, что поступаешь. Хотя не очень верила, что выйдет. Главное, опомнилась, от лодырей отталкиваться начала.
Что, Ванюша? Нет, это не нужно. С красной строки вот отсюда переписывай. Мама сегодня денег передала? Хорошо. Пиши.
Актрисой надумала стать. Я допускала, что не получится. Молилась за нее, свечки ставила. Но сомневалась. Это ведь надо талант иметь, и готовиться много. Я в ней способности к языку наблюдала, но чтобы актерское что-то – нет. Наоборот, она замкнутая была, хоть и общалась со всеми. Что-то внутри себя все прокручивала, печали свои и горести. А может, ей это качество и на руку сыграло, кто знает. Зацепилась же она там как-то. Не знаю, как, за кого, но факт – через пару лет ее уже снимали.
Смотрела и радовалась. Ваня вот тоже со мной смотрел, когда маму его ждали. Хотя сейчас такого все низкого качества. Но это же не главное. Главное, она хотела и к цели своей пришла. Может, ей снова кто напомнил, что она прекрасная и справится со всем. Ее, говорят, очень уважают. И такие как Михалков, и молодые, и Звягинцев, и Бондарчук работы ее признали. И дружат с ней даже некоторые.
Дорониной, конечно, она не стала. Сейчас такого масштаба актрис нет. С другой стороны, надо сказать, среди моих учеников никто подобного не добился. Кто-то, конечно, и зарабатывает неплохо, кто-то в чиновниках сидит. Но так чтобы сказку себе придумать, и ее же исполнить – никто. Признание требует жертв, правда. Не все ей просто так далось.
Вот передача с ней шла, и я вдруг поняла, какая же она несчастная. Полюбила не того, наверное. Женатого, может, или просто того, кто ее не любит. Там на это и намек был. Нет. Олег ее придурочный там точно ни при чем. Это взрослая любовь не удалась. Иначе бы она личную жизнь наладила, у нее все для того было. Трагедия сердца там налицо. Ни детей ведь, ни семьи… Вся в меня! Ну, это я смеюсь, но я-то знаю, как это страшно. Да и ладно. Моя болячка. А она еще молодая, и все у нее наладиться может еще сто раз. Если живая, девочка.
Последний раз она звонила. «Алла Сергеевна, так и так. Неловко по такому поводу, но можно пару дней у вас пожить?» Потоп у нее случился. Все вынести пришлось. Там сырость, запах. В общем, остаться нужно было. Я говорю, конечно, малютка, когда необходимо, приходи. А после нее, часа через два, Елизавета мне из монастыря звонит. Говорит, мощи привезли. И чтобы я, пока без очереди, успела. А я ведь женщина не молодая, понимаете? Забыла я ей, в общем, ключи оставить. И телефон там не работал – подземное помещение.
Соседи говорили, приходила. С сумкой шатенка, невысокая, красивая. Звонила долго. Галина Борисовна с шестого узнала ее, подтвердила еще, что она. Куда потом пошла? Что стало? Бедная девочка. Что же могло с ней стать? Думаю ночами иногда, какой-то ужас она, наверное, пережила. И пережила ли? Год ведь уже прошел.
Марина
Неприятная история. Мне не по себе ее обсуждать. Я, конечно, в глубине души надеюсь, что она жива. Но точно ведь никто не знает. Хотя, по правде, я уверена, что она где-то есть. Сто процентов, что так. Я ее знаю. Она просто смылась. Это вечная ее позиция – заблокировать и в кусты, голоса не подавать. Она не умела людям в глаза говорить, что ей не нравится. «Если нужно объяснять, не нужно объяснять», и вот это вот все. Она же такая была, типа на дзене. Достали ее, видимо, все, вот и свалила.
Она до исчезновения приходила. Помятая какая-то, будто не дома ночевала. Рассказывать начала, авария там с трубами какая-то. Сутки из ее квартиры хлестало. Генерала снизу залила какого-то, к нему еще там кто-то присоединился. Соседи денег затребовали, в общем. Она хотела у нас занять. Сказала, тысяч сто на месяц, потом отдаст. У нее почему-то не было, а они срочно требовали. Судом ей угрожали, якобы. Я, конечно, все понимаю, но как она зарабатывает, и как мы с Гришей. Я не дала. Это небольшая сумма, но так не делается. Вообще, друзьям в долг не давать лучше. Она мое правило знала. Я ей напомнила, она согласилась. Какие могут быть вопросы?
Девушка, вас как зовут? Настя, вы знаете, что я постоянный клиент, и мне надо кутикулу осторожно. Вот так. Поняли как?
Мы не особо общались уже, когда она пропала. Подружки – это такая ерунда, если честно. Кому они вообще нужны? Чтобы компания была – это да. Признать сложно. Признаешь, когда тебе самой и подружкам твоим «под сраку». Никто никому не нужен. Я всегда это понимала и никогда такой, как она, не была. Не выдумывала замков себе. Люди могут быть хорошими, добрыми, любить ты их можешь. Но это ведь временно все.
Вот вы пьете сегодня вместе, музыка играет, песни орете, людей вокруг – море, и все счастливые. А с утра ты ни одну из этих рож видеть не хочешь. Какими бы красивыми они ни были, наутро все они – рожи. А потом опять вечер, и снова ты всех любишь. И так без конца. И я всегда это признавала, а она – нет. Святая, тоже мне…
Вечно она чего-то требовала от людей. Причем хитро, молча, как бы не обижаясь. Мужики таких обычно терпеть не могут. Ну, и с мужиками, скажем прямо, не очень-то ей многое удалось. Ей мало было веселиться. Ей преданности подавай. Ага, еще любви и уважения. Где она вообще такого понабралась? Книжек в детстве перечитала, что ли? Не знаю, я тоже читала много, но только другое поняла.
Ее тогда еще тянуло в театры всякие, на выставки, в детстве еще. Я тоже такое люблю, но не все же время. Мы вместе отдыхать не ездили ни разу. Потому что я хотела реально отды-хать – днем лежать и пить коктейли у бассейна, вкусно есть, а вечером красиво одеваться и танцевать на барной стойке. Весело, блин, время проводить! А она без культурной программы не может. Занудство. Кто в каком году чем чихнул. Я все понимаю, но человек в культурном городе живет. Здесь все это нельзя посещать? На отдыхе душа и тело расслабляться должны. А кто не умеет расслабляться, того бог не любит.
Еще ей нравилось о материях говорить. Ну, фигню обсуждать философскую. И как начнет своими умозаключениями делиться… И всегда с фразы «Я тут вот что подумала…». Кому какая разница, что ты там подумала? «Люди – это опасные животные». Или «Все в мире происходит параллельно!». Вот в таком роде. Да я тоже такое люблю, правда! Порассуждать про все на свете. Только не часами, пожалуйста!
Вот ей эти философствования при поступлении помогли. Хоть в чем-то их смысл был. Она же старше остальных поступала. В комиссии насчет нее не были уверены. Они ей вопрос какой-то простой задали, вроде «что вам нравится в искусстве?». Так она им о высоком так затерла, что они тут же решили ее взять.
Вообще, если про талант, я в нее верила всегда. Не просто же она была такая шизанутая. Мне гордо было, что у меня подруга молодец, хоть и «ку-ку» немного. Молодец, молодец. Наверное, потому что идеалистка. И упорная. И ответственная. В каком-то смысле она была моим лучшим другом. К ней всегда можно было обратиться. Я такой, как она, никогда не была.
Она хорошей актрисой стала. За ней наблюдать интересно. Лицо такое у нее, и тело. И нос большой, и уши оттопыренные. И ноги кривоваты тоже, будем честны. А смотришь – интересно, что дальше сделает, что скажет. Это она мне рассказывала, так ей режиссер объяснял. А я подумала, и правда. Еще в школе на нее залипали все, а это, оказывается, в ней актерское. Провалы бывали, само собой. В говне иногда снималась. Но я вас умоляю, кто в нем не снимается сейчас? Вон у топовых голливудских актрис, у Дженнифер Лоуренс там, или Блейк Лайвли, хоть один позорный фильм в год да выйдет.
Но у всего две стороны. К реальному миру она приспособиться не могла. Тысячу раз ей говорила, не бывает таких людей, каких ты себе навыдумывала. Олега своего навыдумывала, и что? Актрисой уже известной была, а все по нему убивалась. И в любом разговоре о мужиках – «Олег да Олег»! Я ей как-то говорю, задолбала ты со своим Олегом, еще, что до твоего рождения было, вспомни. А она мне – гадости, высоко-духовную хрень свою. Что я никого не любила, и мне не понять ее божественных чувств.
Олега потом на Игоря сменила. «Хороший, хороший». А он и не думал о ней всерьез, Игорь. У него актрис этих – каждый день новая. Я ее спрашиваю, чего не придавишь его, чего не прижмешь? Все бегает к нему впустую, а он ее за человека не считает. Нет, ну, нормально? Два года спят, он ее ни разу в свет не вывел. У него этого света хоть отбавляй вокруг, он – хирург известный. Промямлит в ответ мне что-то, и все. Не умела она с мужчин спрашивать. Да и вообще с людей. Пользовались ей все. Выдумывала только, что все хорошие.
И меня так же выдумывала. «Настоящая дружба это… Настоящая дружба то…» А меня не надо выдумывать, я такая, какая есть. И живу, как хочу, и вообще никому ничего не должна.
Настя, блин. Ну, вы не видите, что порезали мне тут? Менеджера позовите. Я не буду за это платить, я сразу говорю.
У нее было такое… Что она меня, будто, превосходит. Типа она вся самостоятельная такая, а я из-под родительского крыла никак не вырвусь. Я же до свадьбы в родительском доме жила. Ох. Посмотрела бы я, как бы она под таким крылом не жила, если бы оно у нее было. Я у них в долг не брала, они – мои родители, и только поэтому мне должны. Я себя рожать не заставляла. И вообще, с какой стати мне было куда-то уходить? По съемным квартирам шарахаться? Это такой же мой дом. Красивый, чистый, трехэтажный, с тремя ваннами и большой кухней. Я на все это имею право, как и на все гришино. Теперь он – мой муж, и во всем за меня отвечает. Обязан потому что. И квартиру нашу уже на меня записал. На нее записал вообще кто-нибудь что-нибудь?
И по-бабски если… Она позавидовала, по-моему, когда я замуж собралась. Ну, это закономерно, она – человек одинокий. Я, как с Гришей встречаться стала, отдалилась от нее сильно. Или это она от меня. И слава богу. Я ото всех отдалилась, и не жалею. Мужик у бабы должен быть. И психолог, если поддержка требуется. А с друзьями нужно веселиться. Мне с ней не весело давно было. Не мучить же себя.
Игорь
Нет, я останавливаться не буду. Если хотите говорить, со мной бегите.
Сейчас, позвоню только. На ходу, на ходу. Да, малыш. Не знаю, но можем. Хочешь сегодня на тренировку со мной после обеда? Хорошо. После тоже чего-нибудь поделаем. Обнимаю. Маму спроси, если захочет, пусть к нам присоединится. Давай.
Да. Ну, как? Дыхание не сбивается? На чем я остановился? В общем, не имею понятия, где она.
Мы встречались так года три, или около. Никогда ни о чем друг друга не спрашивали. Практически. Я знал, что она там в театре каком-то что-то делала. Что актриса, разумеется, знал. Такая, средней руки актриса. Не очень известная, вроде. Правда, вполне вероятно, более известная, чем я думаю. Я телевизор не смотрю, и вообще, не очень слежу за массовой культурой.
Мы могли, конечно, поговорить, но ни о чем серьезном, что бы стоило запоминать. Такие себе разговоры, обо всем и ни о чем одновременно. Даже если в них личное проскальзывало, я тут же забывал. Не мог никак запомнить элементарные вещи о ней. Из какого она города, например, или кто у нее родители. Может показаться, что это эгоистично. Но в общем-то плевать, кому что кажется.
И, кстати, до сих пор не помню, где ее встретил. На тусовке какой-то, что ли. Или по работе. По работе. Точно. Ее тогда в театр не брали почему-то, она на ресепшене у Левина сидела. Случайно как-то с деловой переписки на личную перешли. Неожиданно было. И странно. Она привлекательная, вообще. Конечно, я ее захотел.
Все эти разговоры о движении частиц во вселенной, скорее, ради приличия были. «Как дела», и около того. Мне не особо хотелось услышать ответ. Признаться, думаю, ей тоже. Просто ведь все как у всех. Жизнь с проблемами, трудности свои, обыкновенные человеческие поводы для расстройства и радости. У меня своего такого по горло. По три операции в день. Я в разводе, детей двое, и я их люблю. То есть, живу за троих, на три жизни сразу. И мама у меня. И сестра. Ее проблемы не то что даже меня не волновали, просто посторонние они мне.
Нет, разумеется. Обратись она ко мне, я бы всегда помог. Не отказал бы. Но она не обращалась, и хорошо. Чего же тут плохого, если не обращается. Либо без проблем живет, либо сама справляется.
Не поднимайте ноги так высоко, легче бежать будет. Я не спортсмен. Мне это просто доставляет удовольствие, чего совершенно не скажешь по вам.
Не знаю, почему у нас не получалось. Бывает такое, и человек хороший, и все в ней ладно, а просто не нужна сейчас. Как джинсы, знаете? Всегда бывают в гардеробе такие джинсы, что лежат, а ты их не носишь. И сам покупал, и нравились тебе, а не срастается с ними, и все. У тебя другие есть отличные, несколько пар. И ко всему они подходят, и удобно в них, и не изнашиваются. И вот раз в году ты находишь те, что не носишь, и думаешь: «Можно ведь и поносить». Потом кладешь обратно и снова забываешь. И выкинуть жалко, и носить лень. Как-то так.
А вот в постели очень хороша была. Такую редко встретишь, чтобы процессу умела отдаваться. Просто спали сначала, и все. Без лишних разговоров. Долго. Год, наверное, так. Приходила, раздевалась, одевалась и уходила. Мне нравилось, меня возбуждало, что она как незнакомка. И я тем более не спрашивал ее ни о чем.
А постепенно и нежность пришла. Не знаю, как так вышло. Привык к ней, видимо. Не железный же. Мы редко виделись. Не чаще раза в месяц. Мне чаще не нужно было. А тут вдруг понял, что скучаю. Вообще, она хорошая была. Те пару часов, что у меня проводила, заботилась всегда. Ужин однажды мне готовила. Я хоть в женщинах другое ценю, приятно было. Даже задумался, не влюбился ли в нее тогда. Но отпустило быстро, к счастью.
Она не мешала. И приятно с ней было. Она мне нравилась. Не лезла, не приставила, не требовала, как обычно бывает. Не становилась проблемой, короче говоря. Это радовало. И теплая была. Обнимаешь ее, как батарею, и сразу уснуть на ней хочется.
Вообще не в курсе, какой у нее круг. Мы не ходили вместе никуда. Она моих друзей знала, конечно. Их все знают. Иногда спрашивала о них, но они не были знакомы. А зачем мне их знакомить? Она ведь не девушка мне была, не жена.
Видно было иногда, что я ее бешу, что она не согласна. Даже, наверное, обижал ее чем-то, но никогда точно не знал, чем. Я могу, бывает, злобно пошутить или ерунду сказать какую-то пошлую. Я себя ни в чем не ограничиваю. Но у людей моего круга достаточное чувство юмора. А кто не понял, того и проблема. Ну, я не знаю, пару раз сказал ей после секса: «Все, проваливайте». Она расстроилась. Ничего не ответила, нет. Поникла просто. Так это я все не со зла, это же просто слова. А ее могло огорчить, наверное. Как любую женщину. Не оправдываться же мне. Хотя все – не факт. Я женские сигналы не очень понимаю.
Женщины излишне эмоциональны, у них по любому поводу психозы. Не самая, скажем так, лучшая сторона женщин. Просто одни психуют и считают это нормой, другие психуют и понимают, что это стыдно. Вот она себя не выдавала. Держалась. Самоконтроль вызывает уважение, безусловно. Я ее уважал.
Я плохо помню. В какой-то очередной раз… Она не жаловалась никогда особо, а тут ее развезло. Не знаю, что случилось. Глаза покраснели, будто вот-вот заплачет. Я спросил, что такое. Она плечами пожала и говорит: «Хоть вы меня пожалейте. Тупая труба». Какая труба? Я удивился – ничего себе расчувствовалась. Обнял ее, она заплакала. Потом у меня телефон зазвонил. Сын. Я вышел, чтобы поговорить. А когда вернулся, ее уже не было.
* * *
Мне иногда снилось, что я бегу. Не знаю, куда, просто бегу и бегу отчаянно. Люди, машины, дома летят навстречу. Я оставляю их позади вместе со своим прошлым: любимых всех, друзей всех, ошибки свои, надежды, стремления, достижения, квартиру, машину, все то, что у меня было и чего не было, себя саму. И чувствую я себя при этом хорошо, отлично чувствую.
Люди всегда меня огорчали. Ненадежностью. Я даже ребенком засыпала с мыслью, что завтра не поздороваюсь ни с кем во дворе. Будто не знаю их. Я ведь, если подумать, и правда их не знала. Людей невозможно узнать. Они сами себя не знают. Никто не отвечает за себя. Никто не отвечает ни за что, в принципе. Люди иногда такое тебе выкинут после двадцати лет знакомства… Не верится.
Я тут вот что подумала. Все в человеке сводится к ответственности. Если нет ее, ни на что он по-настоящему не способен: ни побеждать, ни дружить, ни любить. И отвечать за все надо одинаково. За любое свое слово и, уж тем более, действие. Стараться, по крайней мере. Это же как Букварь. А кто не понял, что за маленький болтик спрос тот же, что за целый корабль, проиграл. Не знаю, что именно, не знаю, в каком смысле, но что-то такой человек проиграл точно.
Всюду только глупое равнодушие. Очень глупое, недальновидное прям. И ужаснее всего, что всякий себя за него оправдает. Еще будет хорошим себя считать, порядочным! Им и сейчас важнее, «куда» я исчезла, а не «почему».
Все подвели. Разве я не была им другом, разве я их не любила? Не знаю, что я делала не так. Надеялась до конца только. Люди не понимают доброго уже давно. Когда ты к ним добр, они считают тебя слабаком, бросаются тобой, как подушкой. Нет, я не жертва. Я просто не могу понять. Когда так стало, и отчего произошло?
Откуда у них это фальшивое чувство выбора? Капитализм? Демократия? Тиндер? Живут с уверенностью, что в любой момент найдут себе друга, любовь, поддержку, заботу, понимание. Оно им все, может, сейчас и не нужно, так это ведь временно! Однажды ведь понадобится! И где они возьмут поддержку? Кто их поймет? Кто выручит? Кто, если они вот так относились к тому, кто их любил?
Не знаю, почему люди такие. Все сразу, все одновременно. Возможно, потому что несчастные. Или это со мной что-то не так? Может, это я урод? Хотя какое теперь это имеет значение?
Вот мне мама велела после уроков у входа ее ждать. А я забыла и на площадку за школой пошла. Вишу вниз головой и вижу, она на меня идет. Летит, вернее. Тулуп распахнут, щеки красные, шарф в руках, пар изо рта, как у Горыныча. Искала долго, видимо. И как отлупила она меня при всех! Не больно было, только стыдно очень. Я до самого дома ревела. Так и научилась отвечать. И никого не подвела с тех пор ни разу, раз обещала – значит, в лепешку. Ребята маму мою боялись после. Она не много раз за мной еще приходила, правда.
И зачем это было нужно? Зачем она во мне это воспитывала? Таким, как я, ведь жизни нет. Профессия. Единственная верная. А оказалось, не профессией человек счастлив. И какая разница, в каком хорошем фильме ты снялась, если разделить его тебе не с кем.
Наконец я поняла свой сон. Куда и отчего бегу. Говорят, сбежать от себя невозможно. Возможно. Сбежишь, если сбежишь от собственных иллюзий. Никого не исправить, и лучше смириться с этим сразу. Друзья – тебе не друзья, любовники тешат тобой самолюбие, работа твоя – выдумка, и никому она не нужна, успехи притянуты за уши, они не очевидны и только тебе важны. Провела столько лет на земле, и не ответит никто, зачем. Ни одного по-настоящему близкого существа.
А когда сбежал от иллюзий, какая разница, где ты? Ты заново родился, во что конкретно пока неизвестно, и все же… Прежнего тебя не существует, и люди прошлой жизни тебя не касаются больше. А ты их не касаешься. Ты была, и больше нет тебя. Меня ищут, но ищут ли они меня?
Я тут вот что подумала. Труба – какая мелочь. И вот такая мелочь иногда может о многом рассказать. Обо всем в твоей жизни. О каждом, кто в ней, и о тебе самом, соответственно.
Марина
Ну, вот тогда пришла. Потом ушла. Не знаю. Не могла же она из-за того, что я ей денег не дала… Да нет. Вроде, по делам своим куда-то дальше уходила. Я не спросила ее даже. На том и кончили. Жалко, конечно, если с ней что-нибудь случилось. Но это вряд ли. Живая где-то и скучает по мне. Я точно знаю.
Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Вот, слышали? Она – не абонент. Сама появится, увидите. Актриса. И любит же к себе внимание привлечь.
Игорь
Вообще у меня ее телефона не было, но я узнал потом. Пробую иногда звонить. Что не бывает. Раз в месяц где-то, как вспомню. Не представляю, что у нее с другими, а меня она точно услышать захочет. Звоню, но пока без ответа. Скучаю, если говорить откровенно. Я не склонен себя винить. И все же мне проще думать, что она в отпуске где-нибудь. Что вернется еще.
Однажды она попросила: «Сообщите, пожалуйста, если вдруг что-нибудь у вас случится. А то если случится, мне ведь не скажет никто». Я рассмеялся, сказал, ничего не случится – я скучно живу. Но ей не было смешно. И обещание она с меня взяла. А когда исчезла, я сначала решил, ну, мало ли какие у нее причины. А потом подумал. Может, стоило ее о том же попросить?
2019
ДВЕРЬ
Мини-спектакль
Монологи от лица людей, переживших смерть, или шесть историй о том, что невозможно пережить. Место действия – приемное отделение. Герои документальны, монологи героев вымышлены. Герои – случайные люди, ожидавшие со мной в очереди к дежурному хирургу. Мы все, пока еще живые, сидели молча несколько часов под дверью, за которой для каждого таилась своя неизвестность.
«Гулливер»
Героиня у Двери: девушка, около двадцати пяти, острые скулы и расширенные зрачки. Куталась в белый халат, накинутый на плечи, как в махровый. Прикрывала глаза. Вздрагивала при скрипе Двери, никогда на нее не смотрела. Расплетала и сплетала косу.
ЭСМЕРАЛЬДА:
И она говорит: «А у тебя все с позиции силы. Ты все время пытаешься быть сильной. Иногда ты по правде сильная, а иногда нет, и только изображаешь. Изображаешь, а потом страдаешь от собственной лжи». И сидит и смотрит на меня. С вопросом на лице. Как все психологи делают. Типа расскажи мне, почему так. А я сижу, хочу и не могу ей рассказать. Я никому этого не могу рассказать. Я сама понимаю, почему так. Я сама знаю, что так, и что страдаю я – сделать ничего не могу. У подруги моей вот отец ушел, она так и осталась не очень из-за этого. А у меня. А у меня всю жизнь, ну, как бы, комплекс про отца тоже. Но мой не уходил. Хотя иногда мне казалось, что лучше бы ушел. Ну, что он слабый был. Мне так всегда казалось. Мягкий слишком. И за него надо было стоять, а не за ним. Вечно он то денег кому-нибудь одолжит безвозвратно, то обманут его как-нибудь. И мама все время грустила, жалко же его. А у меня прям ненависть, внутри кипело все, и прям хотелось идти и расстреливать тех, кто его обманул. Или прям в морду плюнуть, вот…
Он же какой был? У него в машине всегда банка «Вискаса», или сосиска какая-нибудь лежала, а в кармане пакетик зерна всегда, чтоб птиц кормить. Птиц! У нас денег особо никогда не было, так он последние, если просили, взаймы давал. И маме такой еще: «Лариса, не кричи…». Ну, он просто не мог не давать, не мог. И сам всегда до копейки другим возвращал, если занял. А занимать приходилось часто. Нас у него трое было.
Я уже не могла смотреть на свет. И я помню только плитки, большие такие, серые, они были больше моего шага. Я их считала по кругу, один раз до четырех тысяч. Между выходами врача. И врачи то одно говорили, то другое. То лучше ему, то плохо совсем. Но конец всегда один – про отсутствие динамики. И врач уходит, а я снова за плитки. Я уже неделю, наверное, нормально не спала. И плитки, плитки, плитки. Руки затекли халат держать. Я почему-то думала, что если руки просуну в него, он умрет. Ну, то есть, будто надеть халат правильно – это как бы смириться с его смертью. И сбилась со счета. И снова восемь, девять, десять, и долбаный халат. И раз – и плитки куда-то исчезли. И я вижу, что нитками к земле его привязываю, как Гулливера. Прям вижу, как он лежит большой такой, и дышит. А я привязываю его, маленькая, со спичечную головку. И думаю: «Ну, пап. Ну, ну, давай. Ну, пошли домой. Ну, хватит тут лежать. Вставай, вставай. Сейчас я тебя привяжу, потом опору найду какую-нибудь и подниму тебя. Ты не сдавайся только, сейчас я тебя подниму». Вот так почему-то думаю. И все время это «вставай» приказываю ему. И очень тяжело мне. Устала я очень. Прям сил никаких нет. Но я вожусь там что-то с этими нитками, кручу их, придумываю что-то, чтобы поднять его. И вдруг меня бьет кто-то. По лицу бьют, а я не вижу, кто. Больно мне. И сила какая-то непреодолимая. Сносит меня, не дает мне нитки крутить. И я глаза открываю, надо мной стоят человек пять. И это уже люди, обычные люди. И они говорят мне что-то фразами, а я только и слышу «пусти», «отпусти». И я поняла, что это он из-за меня не умирает. Вот в ту секунду, когда они надо мной стояли. И что сила его была в слабости. Что слабость – это и есть его сила.
А потом опять это место, где я его привязывала. И нет его. И ниток тоже нет.
«Шаурма»
Герой у Двери: молодой человек – совсем еще ранний, кавказец. Болезненный, но красивый. Сильно хромал, следуя к кулеру и обратно. Пил не много и осторожно.
МАРТИН:
Я в детстве был странный. Реально на полупидора похож. Взрослый фотки смотрел – даже не верилось, что я. И ржал всегда – типа «за что-о-о?». За что я так выглядел? Толстый какой-то, несуразный. Как я вообще человеком после такого стал? Непонятно.
Ну и, ясное дело, со мной никто не водился особо. Такие же полупидоры, но им доверия нет. Вот реальные друзья у меня были – палки. Что ни вспомню, так все время палка у меня в руках. Я ими, как бы, мир щупал. В кусты поссать не пойду просто так, обязательно палкой их протыкаю сначала.
Привязался ко мне щенок, короче. Не помню, как я его нашел. Помню только уже, что мы тусили с ним. Он днем со мной был, а ночью под лестницу подъезда шел. Подрос малость, надо было называть как-то, ну, я назвал Шаурмой.
Я никогда не понимал, почему тупость так меня умиляет. Что в собаках, что в телках. Реально очень тупой пес был. Глухой, скорее всего, потому что ни хрена не слышал: ни как машина на него едет, ни как я зову. Хотя меня он слышать научился. Но следить за ним надо было все равно.
Я ему все вообще рассказывал. Никому столько о себе не рассказал. А он хоть глухой был, но слушал. Еще голову так в сторону наклонит, как бабка моя, и внимает всей моей чуши. Даже, казалось, иногда советы давал. Я ему что-нибудь расскажу, ну, проблему какую-нибудь свою, и сам не понимаю, как, но понимаю, что дальше делать.
И все уже не ржали даже. Мама с бабкой. Привыкли уже, что Шаурма – мой друг, и других у полупидора не предвидится. Пожрать иногда давали – я ему выносил.
Он меня спас один раз. Я в садах где-то с груши упал и вырубился. Так он мне так лицо вылизал, что я от омерзения в себя пришел.
И вот я, короче, просыпаюсь утром от того, что Шаурма скулит где-то. Вообще непонятно, как я это услышал. Это далеко было. И я чуть ли не в трусах выбегаю. Лето, жара. Не на слух даже, на чуйку какую-то бегу. И там, где школа, левые какие-то на девятке газуют, и Шаурма скулит адски, что уши закладывает, один за рулем, другие стоят и ржут. Они, короче, под колеса Шаурму положили и ездят по нему. И я так разогнался, как в жизни не бежал. Я, сука, за секунду до них, как Росомаха, пролетел и на самого жирного в разлете с палкой со спины прыгнул. Тот упал. И я так его бил, что челюсть на вывих от спазма пошла. Сука, как я его разворачивал, я сам не понимаю, как, но ему реально конец пришел. Я его в фарш за секунду разнес, головой об асфальт ударил. Он меня тоже бил, но я не чувствовал. А потом я Шаурму слышать перестал. И чувствую, что в спину так ударили, что не проходит. Не проходит и горячо. И остро. И бить мудака этого не могу больше. Он меня скинул, и я упал. Не проходит и остро, и кровь течет. Горячо всему. Потому что жара. Дышать трудновато. Потому что солнце, Шаурма. Потому что асфальт. Ты слышишь меня еще?
«Колготки»
Героиня у Двери: блондинка, не старше тридцати пяти. Тонкая, элегантная. Поправляла браслет на запястье. Приятно пахла и восхищала своей осанкой.
ЗАРА:
Родителей быстро не стало. Меня бабушка растила. Я все время комплексовала от того, что у меня колготки в сборочку. На коленях в гармошку вечно. Даже на перемене из класса выходить стеснялась, так меня эти колготки нервировали. У остальных девочек нормальные – синтетические, плотные, облегающие, а у меня трикотажные, допотопные, и сползают все время. Хоть с места не ходи. И майка нижняя, обязательно цвета какого-нибудь полиняло-серого, тоже вечно выбивалась почему-то. Наверное, потому что я много вертелась от своей неуверенности.
И мне все время казалось, что именно из-за этого меня не принимают. Не в смысле из-за колготок, а потому что убогая я какая-то. Подруги были, конечно, какие-то, но мне с другими дружить хотелось. С теми, кто в чистеньком всегда, и у кого бутерброды из дома со свежим салатом. Такие никогда не едят беляши. Вот съешь ты из столовой беляш за полтора рубля, и потом от тебя пахнет. И ото всех пахло этими мерзкими беляшами. А они могли себе позволить не пахнуть ими вообще, как-то в жизни своей прекрасной обходиться без беляшей.
Одна такая со мной подружиться решила. Лиза. В гости меня к себе позвала. И дома у нее было хорошо и чисто, я в жизни таких аккуратных квартир не видела. И лимонад домашний в холодильнике был. Женщина какая-то нас поила, Лиза сказала, это их «горничная». И свежим бельем пахло. И все постели были аккуратно застелены, и на каждой кровати поверх покрывал – подушки, целая гора удобных таких нежно-зеленых и голубых подушек, на которых можно жизнь целую провести. И мы с Лизой на кровати скакали, весело нам было, видимо, прыгали, прыгали, в подушках этих валялись. Мне жарко сначала стало, я почувствовала, что пот на лбу выступил. А потом подпрыгнула, и чувствую, справиться уже не могу. И описалась я прямо на эту чистую постель и на подушку самую красивую. И пытаюсь сдержаться, а не получается. И я уже, по ногам текло когда, но никто еще не заметил, думала, умру сейчас от стыда в ту же минуту, когда закончу. Пожалуйста, хоть бы я умерла еще раньше, чтобы она вообще не наступила. Но я не умерла. И Лиза заметила. Испугалась, за полотенцем побежала. А горничная подходит и говорит мне: «Вот маме своей отнесешь, пусть сама за тобой стирает».
И я домой пришла в тот день. К себе домой, где все старое и пахнет нафталином. Бабуля меня спрашивает: «Ну, чего ты?», мол, как дела. И как-то даже улыбаясь, спрашивает. А я смотрю на нее, долго смотрю. И ни слова у меня для нее нет. И бесит она меня и улыбкой своей, и беспомощностью. И после я с ней месяц еще не разговаривала.
И мы хоронили ее когда, я не думала про тот случай, не помнила его даже. Жалко ее было, вроде родной человек, а вроде иссохшая какая-то чужая бабусечка. Маленькая, худая и белая лежит в гробу с подвязанной челюстью. Будто эта челюсть всегда нуждалась в подвязке, будто не жевали ей хлеба и воды не пили, и слова не сказали за восемьдесят лет.
Зато недавно иду через поле домой, светло еще. Котлован здесь скоро выроют, тропинки зарастут наши. Идет на меня девочка в колготках в сборочку, с драным рюкзаком и вся какая-то помятая. И улыбается. И на лице ни капли грусти. И вот, как хорошо, думаю. Ни капли грусти – это очень хорошо.
«Вадик»
Героиня у Двери: юная девушка, похоже, что студентка. В летних джинсах и со свежим шрамом на лбу. В руках держала документы. По телефону диктовала номер карты. В кошельке хранила фото ровесника. За дверью требовалось «только подписать».
ВИКА:
Я думала, я умру. Я, честное слово, думала, умру. И знаете, о чем я думала в секунду, когда думала, что умираю? «Вот бы мама не узнала». Хорошенькое дело. Чтобы мама не узнала о моей смерти. Если бы только она сразу со мной умерла. Если бы сидела со мной в машине. И со мной, и с Вадиком, и с Герой. Мы же семья, мы все могли быть вместе.
И мы перевернулись раз семь, не меньше, я даже не замечала, что переворачиваемся. Как будто, это мир вокруг нас вертелся, а не мы в консервную банку закатывались. Удивительно вообще, как человек даже при смерти себя центром вселенной мнит. А со стороны же мы, наверное, ну, просто капец как ничтожно выглядели. Закон относительности про Василия в вагоне всегда вспоминаю. Что относительно вагона он не движется, а относительно Маруси, которая на перроне – они расстаются. Физичка наша пример этот приводила постоянно. И вот относительно меня – это какое-то скромное техническое происшествие, не больше.
Остановились на крыше. Вылезаю через окно. И сразу люди бегут, вот они меня и напугали. Лица их, паника на лицах, серая такая паника, когда ничего не понятно, но всех уже жалко заранее. И я им показываю – руки прочь, мол, цела, в порядке все, и стекла с себя отряхиваю. Да я даже не поняла, как так случиться-то могло. Я даже не поняла, что такое вообще возможно. Со мной. Ага.
Ну, вылетели немного, ну, потрясло слегка, бывает… И стекла стряхиваю, ну, колются чуть-чуть. Вдруг вижу – вся в крови. А чего у меня не болит ничего? Где начать болеть-то должно? Блин, у меня шок, что ли? Ну, тот самый, болевой, когда не чувствуешь ни черта. И крови столько откуда, почему? И чего с их лицами? Чего они смотрят на меня так? А потом вдруг чувствую, что сгорбленная стою. Что сил нет, как поле вспахала, и ноги вот-вот откажут меня держать. И кто-то воет. Да кто там с нами был? Кому там выть? Голова сама за воем идет. Мама воет. Мы же вместе в машине были. Сколько там времени прошло? Пятнадцать минут? Тридцать? Смотри, как джинсы любимые порвала. Минута. Прошла всего минута. И ты стоишь тут почти раздетая без ботинка». Кто эти вот? Вот эти вот, которые пришли? Их будет не восстановить, мои джинсы. Ну, чего, там болеть не начнет уже? Когда уже заболит? Плечо это, или что так кровить могло. Без ботинка, раздетая, как дура. Ботинок-то надень. Найди сначала, тут где-то должен быть. Так кто вот эти? Ищи, ищи. Хорошо вон в траве смотри! Здесь и сейчас. Здесь и сейчас. И это не галлюцинация. Это бригада. Это бригада, и это врачи. И Вадика накрытого несут.
«Сон Анатолия»
Герой у Двери: мужчина пожилой, хорошо за шестьдесят, с тонкой шеей и длинными пальцами. Чрезвычайно худой. Отвечал на телефонный звонок. Записывал под диктовку в исписанный блокнот зеленой шариковой ручкой.
АНАТОЛИЙ:
Окно открыто. Этаж, наверное, пятый. У окна растет дерево. И я стою на пороге комнаты, и ветер дует. И занавеска аккуратно развевается. И свет такой еще. Нежный, утренний. И я вижу на полу большие круглые колючки. Как ежики такие, по полу катаются. Я подхожу к окну и вижу, что они с дерева летят. А на дереве еще яблоки всякие, груши, сливы, плоды, в общем, разные. И все немножко подгнившие. Яблоко тоже на подоконник упало, я беру его, а оно странное. Формы какой-то странной. И думаю, надо эти фрукты собрать, вон их тут сколько. Некрасивые все какие-то, но, может, есть можно. А ежики на полу мне ноги колют. И свет еще чудесней. Но не радостный весенний свет. Грустный какой-то. Облака на небе есть, даже тучи, и сквозь них солнце. Всегда грустно было при жизни, когда так. А если еще в горах, то вообще…
И вот я вниз смотрю, а ежики некоторые остановились и раскололись. А внутри луковицы. Белый репчатый лук. Прям красивый. Единственный красивый тут плод. А я же в жизни лука не ел. В детстве только если, чтобы просто понять, что эту вонь я никогда больше есть не буду. А этот прям хочется. Настолько он красивый, и с этим светом еще. И я беру его, поднимаю. И кусаю. И невероятно вкусно. Ну, просто очень вкусный лук. Что же я отказывался от него всю жизнь? И теперь так я ухожу, в общем. Какой же красивый свет. И дерево это тоже.
«Шесть»
Герой у Двери: мужчина, чуть старше тридцати, в старомодном пиджаке и голубой рубашке. Сопровождал девушку, не родственницу. Она играла с телефоном. Он – вертел номерок, вздыхая. Практически не говорили.
БОРИС:
Я никогда ничего плохого ей не делал и не желал. Мы просто расстались, и все. Просто расстались, как тысячи, как даже миллионы пар в тот день. Утром. Я понял, что она меня достала. Я вообще не думал в этот момент о любви. Любовь никуда не девается, она всегда при нас. Просто время от времени любовь должна менять объект, в который ей вселяться. Короче. Короче, я понял, что она больше не тот объект. Я просто собрал вещи и ушел. Просто собрал вещи, как любой нормальный мужик бы сделал. Собрал, оставил ей хату, честно признался, что ухожу насовсем, и ушел. Она сделала, конечно, попытку закатить истерику со скандалом, но я не позволил. Как любой нормальный мужик не позволил бы.
Мне и идти-то было некуда, если честно. Просто вот так меня достало, что плевать. И я ушел. И хлопнул дверью. На двери был номер из двух цифр, и от удара одна отвалилась. Я почему-то решил, что дурной знак. Поднял ее и положил в карман.
Ушел и сел у себя в баре. Не в смысле «у себя», и бар мой. А в смысле ребята там мои работали, и я там все время сидел, если время свободное было. Так вот, времени свободного стало теперь завались. И я сел. Прям с утра сел. Раз – и она звонит. Я скинул. Чемодан убрал в подсобку к ним за бар, открыл компьютер и начал себя занимать чем попало, чтобы отвлечься. Кинчек там какой-то посмотрел, по сайтам с хатами полазал, в контакте по делам списался. Опять звонит. Я не хотел, чтобы она унижалась, и заблокировал ее на хрен. Я и не думал навсегда это делать, думал, разблокирую потом. Короче. Короче, сидел я так весь день. Пожрал три раза, даже попытался выпить, но не пошло. А часов с семи вечеринка началась, телок собралось много. И вот, наконец, мне хоть немного весело стало. Не весело конечно, но мысль, надежда какая-то, что жизнь дальше тоже есть, в голове проскакивать начала. А она продолжает звонить, наяривает, наверное. Никто ко мне не подкатывал. Я вообще, как аутист, спиной сидел. Я не следил, что там происходило. Я ролик какой-то смотрел, трейлер к боевику с этим лысым. Как его… Короче. Короче, в какой-то момент мне руку на плечо положили. Я обернулся. Стоит она. А во рту у нее пистолет.
Вот вы думаете, она себя убила. Ни хрена. Она меня убила. Кровищи – ад, не знаю только, на чем ее не было. Пистолет-то мой! Отцовский! Я его из-под матраса забрать забыл! Мир состоял из ее крови. Единственное, что помню. Я ее подхватил, но уже после выстрела. И я из тела вылетел. Клянусь. Вы… Вы вообще понимаете, что произошло? Не так, что типа девушка взяла и выстрелила себе в рот. А относительно меня. Относительно моей истории. Понимаете? Ведь я с ней жил. Жениться на ней хотел. Потом расхотел, хоть этого не планировал, но все равно. Обнимал ее, трогал, как себя, запахи все ее знал в точности, хранил и берег, спорил с ней так, что хотелось стену башкой ее проломить от злости, но это ничего, бывало… Потом снова хранил и берег, в макушку целовал, как нюня, и прощал себя за херню.
Пистолет во рту. Потому что до меня не дозвонилась. Мы стали с ней единым целым в ту секунду. Я ни при одном оргазме такого с женщинами не испытывал. Это чувство близости, в котором нет ни горя, ни радости. Это единство. Полное. Конечное. Единство, которое смерть.
Я никогда не думал, что врачи верующими бывают. Тем более хирурги. Он сказал «чудом». Еще он сказал «слава богу». Но я знал, что тут ее тремор надо благодарить, не то что бога. У нее сухожилие правой руки – порванное. Она как следует пальцы разжимать не может. Поэтому и дернулась, и выстрелила криво, через щеку, насквозь пуля прошла. Такое бывает, да. Чудом. Я думал, что она нарочно. Попугать меня хотела. Но не такая же она дура. К тому же я себя знаю. Мне много раз такое говорили. Что я бешу так сильно, что хочется меня убить. А она меня не могла, так себя.
Поговорили с ней мы первый раз через неделю. Вернее, она плакала и не могла ничего сказать. Говорила только, что жить не хочет из-за собственной глупости, а не из-за меня. Что вообще ничего такого не хотела, но что ее как перекрыло. Что не знает, как теперь вообще на меня смотреть. Я сказал, что все будет хорошо, и чтобы не боялась. Я не знал, что еще сказать. О чем вообще еще людям говорить после того, как они умерли вместе.
Она в больнице еще лежала, а я думал, что делать дальше. Наверное, правильно было на ней жениться. А может, и нет, но я, короче, на все был готов, чтобы такое не повторилось. Вам, возможно, этого не понять, но у меня мысли были всмятку. Я даже решил к психологу сходить спросить, потому что я вообще не знал. Тут нужно было мнение профессионала. Пошел сначала к Игорю, сосед мой, семьянин, самый успешный был на курсе. А Игорь бухает. От него жена с детьми ушла. В итоге все равно пошел к психологу. Психолог сказала, что мы с ней, даже если захотим, вместе быть не сможем. Что мы, вроде как, после такого стресса слишком изменились. Перемена личности произошла и «обнуление» какое-то. Вроде того. Потом я уже не слушал, у нее колготки в сетку были. Но как психолог она – мощь. Реально дело говорила.
Ее выписали, я приходил, ей лучше становилось, и я ее не узнавал. Реально вообще не тот человек. Я с другим жил. От нее даже пахнуть по-другому стало. И она меня совсем перестала чувствовать. Не знаю даже, как это описать. Привычки мои, что ли, уже не различала. Ну, вот даже про чай. Я к ней пришел, она мне зеленый пакетик чая залила. А я такой вообще не пью, только заварку черную и только в чашке. И я на нее смотрю, типа, Полин, ты че? А она сначала не поняла меня. Напряглась. А потом поняла. Но не про чай, а что что-то не то с этим чаем, и что надо его как-то исправлять. А как исправлять, не знает. И это не потеря памяти. Это вообще другая жизнь. Я взял ее за руку. Не как родного человека, как постороннего. Как любого, кто сидел бы рядом в падающем самолете. Как любого, с кем мог бы вместе умереть. Просто взял за руку. Чтобы не напрягалась.
Не зря говорят на свадьбах «пока смерть не разлучит». Просто никто не учитывает, что смерть может при жизни разлучить. Что смерть настанет, а вы двое – все еще живы. Короче. Короче, мы с ней расстались, конечно. Она сама сказала больше к ней не ходить. Не потому что я сделал что-то не так. У нее парень появился. Она сказала, что я не должен больше чувствовать ответственность, что я не виноват в произошедшем, а она подлечится еще у психолога, и все будет вообще нормально. А там и дети пойдут с новым парнем, и вообще вся история забудется. Я знал, что она не врет. Что я реально ей теперь не сдался. Что она на меня смотрела, как на неодушевленный предмет. Что простить она себя не может не из-за той попытки, а из-за того, что попытка была по поводу меня. Прикиньте. Вот разочарование. Вторую жизнь бог просто так не дает. И все ей были, этой жизни, очень рады, пронесло. Только никто не знает, что во второй жизни у человека уже совсем другие предпочтения и цели. Жизнь буквально второй становится, и с первой она почти не связана. Ну, какие ей суициды из-за любви? У нее вон детей двое, и оба еще сопливые. Она семнадцать раз в день через мой двор ходит. И поправилась сильно она, хоть красивая все равно, но поправилась. И мы иногда друг другу киваем, привет по-свойски, но про дела не заговариваем. Уже и не заговорим. Ничего нет. Ни радости, ни сожаления. Все умерло, вообще все. Нашел сегодня тот номерок у себя в джинсах старых, долго смотрел на него, не мог вспомнить. Вспомнил и охренел, так это ж и был знак. Цифра «шесть». Квартира была девяносто шестая. Потому-то я и подумал, что все плохо. И вот она у меня в руках, подброшенная из прошлого. Такая маленькая вещица, а предвещала такое событие. Не просто смерть. Какую-то целую новую жизнь.
2017
