ПРО БУКВЫ
Нога в коричневом, не слишком плотном носке, быстро погрузилась в глубину высокого кожаного ботинка. Мне показалось, что что-то отделилось от стопы, как отрывается кожа на мозолях. Легкий дискомфорт и холодок прошли, и я не стал терять время, а наспех, совершенно по-идиотски завязал шнурки и вышел в подъезд.
Не хлопать дверью, не топать громко, но и не шаркать, не разговаривать на лестнице – меня с детства приучили жить бесследно, беззвучно. Наверное, это хорошо.
До магазина, где я всегда покупаю букеты, в которых могут быть любые цветы, но обязательно есть эвкалиптовые веточки, идти минут пятнадцать. К середине пути руки замерзли, я стал втискиваться в перчатки. От самых пальцев и до запястья кожа сморщилась, слегка зашелестела, и с моей кисти на заиндевевший асфальт упали несколько букв. Еще не понимая, что происходит и как к этому относиться, я подобрал их, как отскочившие пуговицы, и, не глядя, сунул в карман.
Ветта по обыкновению не поцеловала, а чиркнула носом по моей щеке. Я потерял еще пару букв. Как это можно объяснить, и почему оно еще не объясняется? Широкая лестница, ведущая к площади, сплошь усыпана дубовыми, кленовыми и платановыми листьями. Может, это тоже буквы? Только зачем и кому адресованы? Или же смысла нет, воедино их не собрать? Туман садился на площадь медленно и вкрадчиво, будто «принося извинения жителям и гостям города за доставленные неудобства».
– А если купить на тысячу, в подарок дадут зонт. Хороший такой, бордовый.
– Ну, пойдем. Купим. – Я вдруг понял, что Ветта все это время говорила со мной, рассказывала что-то, но услышал я только сейчас, и даже не знал, за какими покупками мы идем.
Она вышла из торгового центра с зеленым бумажным пакетом и зонтом-тростью насыщенного клюквенного цвета. Я думаю, что среди постоянно сгущающегося тумана эти вещи мне показались ярче, чем они были на самом деле.
Хотелось тепла, но даже в квартире сложно согреться. Сквозило. Не из окон. Скорее – из меня. Ощущение пустоты усиливалось с каждой потерянной буквой. А я продолжал их рассыпать. Буквы, буквы, буквы: они оставались на всем, к чему я прикасался, везде, где я был. На теле Ветты, в ее волосах, на подушках, простыне, в вырезе пододеяльника и на полу. Кое-где они цеплялись друг за друга, складываясь в слова. Я же когда-то произносил все это, а теперь оно лежит и говорит со мной. Но ответить, в сущности, нечего.
Ветта посмотрела на меня в упор. Хотела чего-то, ждала. Единственное, что у меня тогда осталось – невысказанные, еще не потерянные слова «я не люблю тебя».
КРЫША, ПОЕЗД И НЕОКУЛЬТУРЕННАЯ РАСТИТЕЛЬНОСТЬ
С крыши – хотя она и не крыша вовсе, а только асфальтированная площадка, высоко задранная над гаражами – сквозь цветущие ветки вишни, вяза и алычи видно Ташлу. Не сказать, конечно, что этот пейзаж потрясает воображение. Более того, он относится к тем видам, какие особых отличительных черт не имеют и в памяти не остаются, как не остается в памяти каждая летучая мышь, пронесшаяся над головой и каждый комар, даже если он и впивался в пальцы.
– Важнее всего сейчас дождаться поезда, потому что только на поездах все и держится. Жизнь цепляется за железные дороги одуванчиками и кошачьей мятой, мелкими ромашками и пастушьей сумкой. Самое удивительное, что огромная железная махина, хоть она и способна задавить человека, а эту жизнь не трогает. Наверное, потому что эта жизнь более правильная. Она не противится какой-то общей глобальной жизни, а существует мирно и параллельно, – рассуждал облакообразный Аппаков, беспрестанно застегивая и расстегивая кнопки на синей рубахе в мелкий голубой треугольничек, издалека смотревшийся горошком.
Шишига приложил к губам вымышленную трубку и через мгновение выпустил струйку дыма, самую взаправдашнюю. Вместе с ней в вечерней затхлости растворилась часть его соображений на счет Ж/Д-центристской версии мироустройства Аппакова.
– От-те! – только и смог выговорить Шишига.
Они тут сидели уже давно, но окружающие звуки были самыми природными, ничего не имеющими с транспортом. Никто мимо не ходил. Огромный светящийся шар поменял свое название, а вместе с ним и небо приобрело иной, тревожный и густой цвет. Ташла покрылась мелкими огоньками, сливающимися в огромного сияющего паука.
– Не будет поезда, – причмокивая обветренными лиловыми губами, заключил Шишига.
– Так не может быть, это противоестественно! – всхлипывал Аппаков.
Длинный и тощий Шишига легко вскочил на ноги и стал собирать пестрые авоськи, на которых они расселись, а Аппаков неловко перетекал всей своей массой с одного бока на другой, пытаясь подняться.
– Поезд прибывает ко второму пути, – вдалеке объявила гнусавая женщина.
Товарищи бросили свой скарб и устремились к самым рельсам. Шишига прикрикивал и подгонял неуклюжего Аппакова, который неудачно плюхнулся с крыши в сырую траву, но они очутились у дороги, когда желтый глаз локомотива только показался из-за поворота.
Две нескладные фигуры радостно прыгали, визжали и махали руками машинисту. Поезд несся с такой скоростью, что кого другого убило бы потоками рассеченного железом воздуха, но на этот раз все остались невредимыми, потому что Аппаков в душе был душистым котовником, а Шишига – пустырником с белыми цветками на макушке.
УМАН
Не тресни подошва, Уман не почувствовал бы холодной сырости, в которую город будто опрокинули: так быстро она заполонила все вокруг. В голове что-то стучало, тупой болью попадая то в висок, то в темя. Хэндпан в чехле, похожем на щит или черепаший панцирь, оттягивал спину. Драповое пальто тяжелело, вбирая в себя сгущающийся туман. Капюшон приглушал звуки, но Уман все одно слышал сквозь автомобильный гул, как остывшее море перебирает прибрежные камни, словно древние четки. Казалось, что вечернее время уже кончилось, а ночь еще не успела прийти ему на смену, и жизнь остановилась в томительном ожидании любых, даже самых незначительных перемен.
У дома под ноги Умана плюхнулось что-то округлое и мягкое, запахло забродившим соком – видимо, с дерева ветром сорвало подпорченный мандарин.
Из щелей в гобеленовых занавесях пробивался холодный энергосберегающий свет: значит, Норра приходила, несмотря на свое вечное брюзжание по поводу нечистоплотности племянничка, и, как всегда, не выключила лампы – страшно же заходить в темноту. «У тебя скоро змеи заведутся!» – прикрикивала во время ежевоскресных ритуальных уборок тетушка Умана. Однажды, отодвинув пианино, в мягком коконе многолетней пыли они действительно нашли серебристый выползок, при ближайшем рассмотрении оказавшийся шкуркой от сушеного леща.
Норра Кваркен – единственная родня по материнской линии – не только пыталась сделать дом чище, но и подкармливала племянника странными, хотя и довольно вкусными блюдами. На темно-коричневой тарелке лежали ломти тыквы, запеченной с медом и можжевельником. Уман сообразил, что такая закуска будет хороша к крепкому, да и давно он не выпивал после концертов. Разнообразные бутылки стояли в кладовке, перемежаясь с постельными принадлежностями и вареньем, которое никто из Кваркенов не употребляет, но Норра упорно его изготавливает из всего, что хоть сколько-нибудь сочетается с сахаром. Уман долго колебался между тутовой водкой и коньяком, но все же выбрал второе. На кухне сквозило, поэтому одинокое пиршество само собой перебралось в комнату, служившую для всех целей сразу.
Уман выпил, и после первого же глотка снова почувствовал глухой удар, будто что-то билось в череп изнутри. Длинные кудри цвета какао-бобов дрогнули, и пришлось собирать их в узел, чтобы не щекотали шею и плечи. Толчки стали чаше. Уману подумалось, что это живое неясное чувство можно убаюкать, и получится от него отдохнуть, подремав до утра. Он расчехлил хэндпан, устроил его на коленях и заиграл. Руки летали над инструментом, освобождая мелодию от цепкого покрова тишины.
Уман закрыл глаза и увидел два янтарно-коричневых светила над безмятежным рубиновым морем. Запахло солью и железом. У самой поверхности будто бы и не воды плавали большие блестящие рыбы. Поначалу они суетливо рассекали морскую гладь и сталкивались друг с другом, но чем дольше играл Уман, тем спокойнее двигались плавники, тем реже сверкали скользкие спины. Вместе с тем утихли и приступы боли. Музыка медленно угасала. Рыбы ушли на глубину и погрузились в сон. За ними уснул и Уман, свернувшись на неразложенном диване и не выпуская хендпана из рук.
Рассветное солнце пряталось в нетерпеливых черничных тучах, то и дело ронявших крупные холодные капли на еще не успевший поверить в надвигающийся дождь город. Сразу после сна Уман пошел к морю, выпустить блестящих рыб – нечего им в его голове толкаться.
СУПЕРСИММЕТРИЯ ЭЛЕКТРОНА В ПОДГНИВШЕЙ ГРУШЕ
Когда лето осело на дне мусорного ведра раздавленными черными очками и флаконами от солнцезащитного средства, окрестные дачи погрузились в свою размеренную, бессловесную жизнь. По краям дороги уже созрел шиповник, который некому собирать.
Агас откинулась, поцарапав золотое от сентябрьского солнца плечо о кору старой груши, и передала Армут, сидевшей по другую сторону ствола, белый наушник без проводов. В ухе он смотрелся крупной речной жемчужиной.
– Такую музыку мог написать только физик, – заключила Агас, – она трогает на клеточном уровне…
– Ты хочешь сказать, что изучение кварков, бозонов и фермионов делает его талантливым? – с недоверием поинтере-совалась Армут.
– Да нет же, при чем тут?! Просто и для квантовой физики, и для рока нужна запредельная, я бы даже сказала нечеловеческая чувствительность.
– А говорила, что неспособна полюбить мужчину, – Сказала Армут и расхохоталась.
Агас покраснела, отчего мелкие веснушки на ее по-детски круглых щеках стали похожи на шоколадную крупку. Битое стекло создавало десятки солнечных зайчиков, моментально разбегавшихся по сваленному в кучу шиферу, ржавым лопатам и вороху выгоревших тряпок.
– Вообще-то эксперименты эту твою суперсимметрию не подтверждают, так что еще большой вопрос, будет ли порядочный ученый ей заниматься, – не переставала поддевать подругу Армут: то ли она хотела спровоцировать всплеск эмоций, то ли просто не знала, о чем говорить.
Песни на чужом, но вместе с тем бесконечно родном языке в эти минуты были для Агас важнее любых споров, и она не стала отвечать.
Едва различимые потоки воздуха встревожили только начавшие золотиться и алеть листья, к самым корням друг напротив друга упали две груши. Двор наполнился радостным и пряным ароматом сидра, а из пары жемчугоподобных наушников еще долго раздавались песни про тысячи потерянных флейт и фиалки, которые никогда не зацветут.
СКАЗКА О БАЛКОННОЙ ДВЕРИ
Чтобы окончательно протрезветь, Свенсен выхлебал давно остывший кофе прямо из джезвы, так и оставшейся стоять на плите после завтрака. Горечь залилась под язык, губы покрыла сепиевая пудра гущи. Что он делал в промежутке между глотками горячего и холодного кофе? Незнакомые имена кружили в голове, рассыпались на слоги и складывались вновь. Из-под толстых маслянистых пластов тишины звучали песни на разных, мало отличавшихся друг от друга языках.
Свенсен никогда не страдал провалами в памяти, но фотографическая четкость, с какой сохранилась каждая прожитая за последние десять часов секунда, ничем не могла помочь ему. Сквозь полуоблетевшую листву грецкого ореха рассеивался свет чьих-то фар и попадал в окно кухни – совсем некстати. Что делал Свен Свенсен в промежутке между глотками горячего и холодного кофе?
Раздался глухой стук и дребезжание – распахнулась плохо закрытая форточка в комнате. Первый осенний холод пополз по квартире. Свенсен снова и снова прокручивал утренние события: вот он насыпал две ложки тонко помолотого кофе в джезву, одним движением опрокинул в нее стакан воды, разжег конфорку. Когда вокруг медного горлышка образовалось кольцо из пузырьков, перелил в чашку, положил в карман сигареты и толкнул балконную дверь. Где был Свен Свенсен в промежутке между глотками горячего и холодного кофе?
Третьего октября обычный утренний ритуал не свершился. Свен перешагнул через порог и оказался не на своем балконе, а на кухне – маленькой, заставленной всякой утварью и в точности повторяющей планировку сотен таких же.
– Запыхался? Ну, проходи, мы уже заждались.
Свенсен не успел разглядеть женщину, встретившую его. Когда он опомнился, ее уже не было рядом.
– У нас тапок нет, так что ты не разувайся… – раздался тот же голос из глубины квартиры, – сейчас еще Марта подойдет.
Свен Свенсен посмотрел на ноги. Он был в своих домашних овечьих чунях. Вся надежда, что Марта (о, только если это та Марта) как-то объяснит происходящее.
Лязгнула металлическая ручка, и за спиной Свенсена открылась балконная дверь.
– Вы уже здесь! А я только думала позвонить, поторопить! – сказала радостная, раскрасневшаяся Марта, развязывая пояс черного драпового пальто.
– Как мы здесь? – глухо и растерянно спросил Свен. В его руках дрогнула дымящаяся чашка, и горячий кофе обжег пальцы.
– Со своим пришли? Зря, тут очень радушные хозяева.
Марта рассмеялась, сбросила пальто на выкрашенную в фиолетовый табуретку и повела Свенсена за собой.
– Я помню, что вы пригласили меня к Хансенам, но дорогу сюда…
– А вы что же, на трамвае хотели доехать?
Комната, в которую они попали, преодолев длинный, извилистый коридор оказалась хоть и не большой, но очень светлой. Ветер отдувал легкие занавески, вдалеке были видны голубоватые горы с белыми жилками снега.
– Свен, у нас тут церемониться не принято, – тепло и просто сказала Ирма, – но некоторыми традициями не пренебрегают. Сейчас тебе нужно проглотить марку.
– Но я не… я не употребляю, – Свенсен замотал головой, захлебываясь словами.
Ирма расхохоталась.
– Не думайте о нас плохо, – постаралась исправить положение Марта, – речь идет об обычных почтовых марках: своеобразная дань почтения хозяевам дома.
– Да-да, это придумал Роберт, мой муж, – подтвердила Ирма.
Первое письмо тебе на новом, подумал Свенсен и тут же осекся – на его ладони лежал сиреневатый прямоугольник, с которого смотрел Рильке. Свен чуть не подавился сухой бумагой, и Марта спешно налила ему полную чашку «Мукузани».
Последнее напряжение спало за столом, переполненным закусками. В какие дебри ни уходил разговор, все сводилось к журналистике – единственному делу, которым владели собравшиеся. Говорили в основном женщины: настолько живые и интересные, что их нельзя было привязать к определенному возрасту. Да и нужны ли, собственно, цифры в среде людей, остро реагирующих только на слово? Когда последнее вино разлили по чашкам, Свенсену нестерпимо захотелось курить. Он проскользнул мимо стола, не без труда миновал темный коридор и, очутившись на кухне, толкнул балконную дверь. Чтобы окончательно протрезветь, Свенсен выхлебал давно остывший кофе прямо из джезвы, так и оставшейся стоять на плите после завтрака.
ТАМАРА ХРИСТОФОРОВНА
В гимназии им. Леннона работает Тамара Христофоровна. Она дает очень качественные и прочные знания: говорит детям, что она их математическая мать, а они – шаболды уличные. Когда Тамаре Христофоровне доводится совсем расчувствоваться, она добавляет, что черные колготки носят только проститутки. А как же быть с чулками и носками аналогичного цвета? Точных данных нет. Также доподлинно не hgbeqrmn, отчего Тамара Христофоровна настолько хорошо разбирается в проститутках. После подобных разговоров урочного времени остается от силы семь минут, за которые один из самых исполнительных учеников изображает мелом на электронной доске какое-нибудь непотребство: уравнение или, того хуже, логарифмическую функцию. Одна радость – с ошибкой.
Как только раздается звонок, толпа учеников с радостным воем и победным улюлюканьем выносит запертую на два ключа дверь кабинета математики. Тамара Христофоровна остается вершить мелкий ремонт и поливать цветы: пластмассовый фикус и засохшую герань. Ясное дело – занятие тщетное, но в школе все учителя что-то поливают. Отставать от коллектива здесь не принято.
Дома Христофоровна перестает быть Тамарой по причине своей молодости и единоличного проживания. Несколько раз ученички выслеживали ее и пытались разглядеть сквозь зашторенные окна педагогический быт – не вышло. Да и ни к чему им это. Обстановки в квартире мало, питается Христофоровна скудно – отварной курятиной и капустой. Это такая диета для поддержания обезжиренности организма. Зато в напитках наблюдается некоторое разнообразие: по четным дням – виски, по нечетным – джин. И того, и другого не более пятидесяти грамм. Для куражу.
Чуть стемнеет – Христофоровна сразу к зеркалу. Искусственную бороду приладит, черную трикотажную шапку натянет, солнцезащитные очки на пол-лица, и вот она уже не женщина, а вроде как барабанщик. Сейчас такой почти в каждой рок-группе имеется, а у кого другой – те не модные просто. Может статься, что если с десяток драммеров в одну комнату согнать и перемешать, узнать, кто откуда, будет затруднительно.
В таком виде Христофоровна гуляет по вечерним улицам, иллюминацией любуется и представляет, что она только отыграла концерт. И ее никто не узнает, и она – никого, только русский народный хардкор в голове.
13 апреля Тамара Христофоровна пришла на уроки особенно радостной: сегодня ее любимая тема. После короткого монолога о математическом материнстве к доске был вызван Богдан.
– Отсюда берешь с плюсом, а сюда переносишь с минусом, – приговаривала Христофоровна, стуча по доске указкой. – Ты понял, дубиняка?
– Понял, – басом отвечал Богдан.
Как и положено дубиняке, переносил он с плюсом. Тамара Христофоровна прокричалась и вознамерилась нарисовать Богдану в дневнике жирную «двойку». Ни одна ручка, лежащая на столе, не оказалась пригодной для исполнения замысла. Тогда Христофоровна полезла в шкафчик за красными стержнями. Поверх привычной канцелярии в ящике лежали барабанные палочки. Христофоровна взвизгнула, а дубиняка остался без «пары».
Оставшиеся уроки прошли тихо и скучно. Ученички перешептывались, пытаясь понять, что же такого стряслось с их Математерью, а она только изредка выдвигала ящик и любовалась находкой.
Едва Христофоровна успела переодеться в любимую черную пижаму, как в дверь безобразнейшим образом начали колотить.
– Хозяйка, вам тут доставка, распишитесь, – отрапортовал рыжий мужчина в зеленом форменном комбинезоне.
– Чего? – удивилась Христофоровна.
– Это вам виднее. Мужики, заноси!
Трое таких же рыжих парней втащили в квартиру несколько коробок, натоптали в коридоре и ушли по своим доставочным делам.
«Вдруг там бомба» – мелькнуло в голове у Христофоровны, но вскоре эта мысль показалась ей несостоятельной: слишком большие габариты. Что бы ни оказалось внутри, а убрать за грузчиками необходимо. Нельзя же жить с комьями грязи под порогом! Христофоровна схватилась за тряпку, но по причине некоторой своей неловкости боком задела одну из коробок. Тут же раздался приглушенный медный звон, который ни с чем невозможно перепутать.
Спустя пару часов возни с инструкцией по сборке, посреди комнаты Христофоровны расположилась барабанная установка.
С 14 апреля в гимназии им. Леннона появилась вакансия учителя математики: целых 30 часов в неделю. Устраивайся кто хочет. А Тамару Христофоровну больше никто не видел. Сведущие в музыке люди долго обсуждали, что в одной известной группе новый крутой ударник. Вроде как Христо зовут. Но кто же знает, откуда они берутся?
