ОТРЫВОК ИЗ КУРСОВОЙ РАБОТЫ
Во второй половине XIX века в русскую литературу входит более объемный по сравнению с повестью эпический жанр – роман, который требует большого внимания не только к внутреннему миру персонажей, их психологическим свойствам, социальному статусу, но и к детальному рассмотрению бытовых особенностей окружающего мира, его предметному наполнению. В этом ключе особенно выделяется И.С. Тургенев, представивший читателю целую галерею патриархальных образов-символов. Писатель привносит новую ноту в романистику, выступает если не идеологом дворянства, то его «экспертом» и увековечивает традиции и основы этого класса.
Связанный со своим родовым имением на протяжении всей жизни, в романах Тургенев не может обойти вниманием усадебный быт, предать забвению особенности патриархального уклада. Как знаток дворянской эстетики он не мыслит существования того или иного миропорядка вне отдельных элементов столь близкой ему культуры. Писатель с особым мастерством создает картины поместно-дворянского быта, где зачастую выделяются черты Спасского-Лутовинова, присущие большей части «дворянских гнезд» той поры. «В русской литературе на протяжении XIX века сложился образ русской классической усадьбы, с портретами XVIII века, дедовской обстановкой и столетними липами. Образ такой усадьбы закреплен в русской поэтической традиции именно Тургеневым»1.
Если провести параллель между романами И. С. Тургенева «Рудин» (1856), «Дворянское гнездо» (1858), «Накануне» (1860), «Отцы и дети» (1862), то можно с легкостью выделить образ, присущий всем этим произведениям – образ «дворянского гнезда», который особенно наглядно представлен во втором романе писателя. Усадьба в произведениях изображена как некая среда, отделенная от внешнего мира, своеобразная идиллия со свойственными ей законами и традициями.
Несмотря на осознание Тургеневым несостоятельности дворянства как класса, утратившего свою жизненную силу, переживающего период декаданса, романист с сожалением воспринимает уход дворянских традиций, устоев, распад ранее незыблемых основ семей – поместий. «Тургенев видел исчезновение этих гнезд, видел, как вековые дубы срубались на дрова, как зарастали сады и парки всякими плевелами, как покрывались плесенью стены старых домов, из окон которых выглядывало когда-то грустное личико Лизы»2.
Тургенев, постоянно находящийся в поисках новых героев, вершителей судеб России, по сути остается приверженцем патриархального уклада жизни с некоторыми от него отступлениями, базирующимися на неприятии пассивности дворянского сословия. Писателю были необходимы «красивые и пленительные Рудины, Шубины, Станкевичи, понимавшие красоту, преклонявшиеся перед искусством. В среде «только полезных людей» барин Тургенев чувствовал себя не дома»3.
Наряду с романами Тургенева, тема «дворянских гнезд» наличествует в произведениях А.Ф. Писемского «Боярщина» (1858), «Тысяча душ» (1858), особое значение она приобретает в творчестве H. А. Гончарова – в «Обломове» (1859) и, конечно же, в «Обрыве» (1869), в котором нередко улавливали черты «Дворянского гнезда» Тургенева. Этих прозаиков объединяет мастерство типизации и психологического анализа, правдивость бытописания, привлечение мельчайших смысловых элементов, художественных деталей.
Во всех перечисленных романах важную роль в раскрытии сущности дворянских имений играет символика, или же образы-символы.
Наиболее яркими образами-символами «дворянских гнезд» являются дом, сад, парк, картина, книга, выступающие частями единого целого – усадебного мира. Мир «дворянских гнезд» изображается как некий замкнутый круг. Жизнь в усадебной среде течет по своим своеобразным канонам, но именно здесь герои живут по-настоящему.
Дворянские усадьбы рисуются, казалось бы, по некоему макету, заданному самой жизнью, каждое «гнездо» – словно копия реального дворянского поместья. Вот как выглядело Спасское-Лутовиново в 1852 году: «При этой усадьбе – старый дедовский сад, а также парк вокруг пруда-сажалки, с сосновыми и липовыми аллеями. Стояло длинное, крытое тесом жилое строение с «парадным» крыльцом, оно же балкон. Фасадная часть дома-флигеля обращена в сторону Спасской церкви»4.
В романах писатели сначала преподносят нам дом с его архитектурными изысками, затем рисуется сад, непременно с беседками, а также пруд, парк, зачастую с липовыми аллеями. После мы можем детально познакомиться с предметами обихода и традициями жителей этих поместий. Нашему вниманию предстают задушевные беседы за чаепитием, вечерние прогулки по старому парку, сопровождаемые разносторонними дискуссиями, а также объяснения в любви, по большей части в беседках сада.
У Тургенева довольно часто поместья предаются разрушению, а то и попросту стираются с лица земли, как в романе «Рудин»: «Тут же существовала усадьба. Она давным-давно исчезла. Две огромные сосны напоминали о ней; ветер вечно шумел и угрюмо гудел в их высокой, тощей зелени…»5. Тенденции как внутреннего, так и внешнего застоя свойственны и Обломовке Гончарова: «Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют в нравах людей в том краю. Ни грабежей, ни убийств, никаких странных случайностей не бывало там; ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их»6. «И говорят только о том, как бы починить мостик, что ли, через канаву или огородить в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле»7.
Оскудение «дворянских гнезд» носило настолько массовый характер, что превратилось в вопиющее событие середины XIX века, которое было метко отмечено Писемским в романе «Боярщина»: «Всякий, кому только господь бог соблаговолил поездить по святой Руси, всякий, без сомнения, заметил, как пустеют нынче усадьбы. Ему, верно, случалось проезжать целые уезды, не набредя ни на одно жилое барское поместье, хотя часто ему метался в глаза господский дом, но – увы! – верно, с заколоченными окнами и с красным двором, глухо заросшим крапивою»8. А если усадьба невредима и представляет собой классическую патриархальную обитель, то все равно присутствуют какие-то негативные элементы. В «Боярщине» выделяется усадьба Могилки, название которой говорящее. Это поместье было обнесено «толстым деревянным забором. Двухэтажный, с небольшими окнами, господский дом был выкрашен серою краскою; от самых почти окон начинал тянуться огромный пруд, берега которого густо были обсажены соснами, разросшимися в огромные деревья, которые вместе с домом, отражаясь в тинистой и непрозрачной воде, делали пруд похожим на пропасть; далее за ним следовал темный и заглохший сад…»9. Писатель здесь использует эпитеты, придающие мрачный оттенок усадьбе: «серый дом», «тенистая и непрозрачная вода», «темный и заглохший сад». Писемский создает образы, символизирующие тревогу, предупреждающие о шаткости дворянского уклада. «Одним словом – все как-то было серо и мрачно и наводило на нас грустное и неприятное чувство»10. Да и сам И.С.Тургенев в 1868 году, уже после написания большей части своих романов, в письме Полине Виардо сетует на хаос, в отношении дворянских поместий, силы которого, скорее всего не оценил и сам романист. «Россия, – пишет он, – производит на меня сейчас бедственное впечатление; но мне кажется, что никогда еще я не видел жилища такими жалкими, такими разоренными, лица такими изможденными, такими грустными… повсюду кабаки и безысходная нужда! Спасское – единственная из виденных мной до сих пор деревень, где соломенные крыши не зияют дырами»11.
Наиболее значимым образом-символом является дом, с которым неразрывно связан сад. Жилище играет роль защитника от тлетворной внешней среды, выступает гарантом благополучия для его обитателей, несет в себе ядро дворянского быта, а также традиции и основы генетического древа конкретной семьи. Как пример можно привести дом графа Сипяги в романе А.Ф. Писемского «Боярщина», вот уж истинно дворянское строение, порой напоминающее скорее замок, нежели поместье: «Огромный каменный дом стоял на самом возвышенном месте. По крутому скату горы, которая начинала склоняться от переднего его фаса, разбит был в виде четвероугольника английский сад, с своими подстриженными деревьями и песчаными дорожками. Весь сад был обхвачен чугунной решеткой. Прочие усадебные строения и службы были тоже каменные»12. Но это скорее исключение, чем правило. Важно отметить, что во многих других анализируемых романах дома не представляют собой что-то объемное, могущественное: «Небольшой домик, куда приехал Лаврецкий и где два года тому назад скончалась Глафира Петровна, был выстроен в прошлом столетии из прочного соснового леса; он на вид казался ветхим, но мог простоять еще лет пятьдесят или более»13.
Гончаров в романе «Обломов» показывает нам разрушающийся дом: «Он с радостным изумлением, как будто в первый раз, осмотрел и обежал кругом родительский дом, с покривившимися набок воротами, с севшей на середине деревянной кровлей, на которой рос нежный зеленый мох, с шатающимся крыльцом и с запущенным садом»14. Тлением охвачен не только дом, но и весь уклад дворянско-патриархальной жизни, символом которого он является. Одна эпоха, как это ни печально, сменяется другой, которой не востребованы идеалы предыдущей.
Сад – неотъемлемая часть усадебного мира, выполняющий связующую функцию дома с внешним миром. Он словно отделяет одно мироздание от другого – потустороннего. Это особый символ благополучия и покоя. Своеобразный эталон сада предлагает нам Писемский в романе «Тысяча душ»: «Выход в сад был прямо из гостиной с небольшого балкончика, от которого прямо начиналась густо разросшаяся липовая аллея, расходившаяся в широкую площадку, где посредине стояла полуразвалившаяся китайская беседка. От этой беседки, в различных расстояниях, возвышались деревянные статуи олимпийских богов, какие, может быть, читателям случалось видать в некогда существовавшем саду Осташевского, которой служил прототипом для многих помещичьих садов»15. Но постичь красоты этой идиллии в состоянии только дворяне, а люди других категорий воспринимают ее с утилизаторской точки зрения. Так в саду Годневых «Палагея Евграфовна постоянно обнаруживала сильное поползновение разбить всюду огородные плантации»16.
Сад способен вдохнуть в его хозяев энергию, повысить настроение. И.С. Тургенев не раз восхищался его красотой: «Сад мой сейчас великолепен; зелень ослепительно ярка – такая молодость, такая свежесть, такая мощь, что трудно себе представить; перед моими окнами тянется аллея больших берез, листья их слегка еще свернуты; они еще хранят форму своих футляров, тех почек, в которых они были заключены несколько дней назад. Весь мой сад наполнен соловьями, иволгами, кукушками, дроздами – прямо благодать!»17. Но не всегда барские сады выглядят такими благо-ухающими.
Не случайно в «Обрыве» и в «Обломове» сад заброшен. Запущенным предстает перед нами сад и в «Дворянском гнезде»: «Он весь зарос бурьяном, лопухами, крыжовником и малиной; но в нем было много тени, много старых лиц, которые поражали своей громадностью и странным расположением сучьев» (137). Забытым становится место, ставшее хранителем сокровенных тайн, свидетелем многих сцен и разговоров. Сначала теряют свою прежнюю силу и значение сад, дом, а затем и целое сословие, остаются лишь согревающие душу воспоминания.
Существенной особенностью усадебного мира была память о прошлом, наличие традиций, обрядов, о которых напоминали портреты, старая мебель, библиотеки, парки и могилы предков. Все это является неотъемлемыми признаками жизни «дворянских гнезд». Являясь символами патриархальной жизни, эти предметы как нельзя лучше характеризуют места своего пребывания, указывают на специфические черты дворянского быта, а кроме этого идеально отражают духовную атмосферу своих «жилищ». Не случайно, например, в романе «Обрыв» Татьяна Марковна в доказательство своей правоты апеллирует к портретам предков, словно требуя у них поддержки. Интерпретировать это можно не иначе как веру в незыблемость традиций и авторитетов. Сходное отношение к портретам предков мы можем наблюдать и в «Дворянском гнезде»: «На главной стене висел старинный портрет Федорова прадеда, Андрея Лаврецкого; темное, желчное лицо едва отделялось от почерневшего и покоробленного фона; небольшие злые глаза угрюмо глядели из-под нависших, словно опухших век; черные волосы без пудры щеткой вздымались над тяжелым, изрытым лбом. На углу портрета висел венок из запыленных иммортелей» (151). Автор подчеркивает, что портрет висит на главной стене, а также намеренно указывает на наличие на его углу венка из иммортелей, как известно, растения, цветы которого не увядают. Уже на заре своей жизни И.М. Тургенев, побывав в Спасском, не без радостного возбуждения в письме Марианне Виардо сообщает: «Новое вот что: по стенам развешаны разные старинные портреты (наследие моего брата), довольно мало интересные. Но здесь же и портрет моего отца (19-ти лет) в форме унтер-офицера Кавалергардского полка. А сын этого молодого человека – уже старик с седыми волосами!»18.
Немалое значение имеют также названия деревень. В «Обрыве» И.А. Гончарова «название деревни, в которую приезжает художник с символической фамилией – Райский, – Малиновка. Название явно (в еще большей степени, чем Обломовка) мифоносное: в переводе на разговорно-бытовой уровень Малиновка означает место, где жизнь – малина. Словом, сладкое местечко, лакомый кус»19.
Типичным для романов Тургенева является описание интерьера: +Bqe в доме осталось, как было. Тонконогие белые диванчики в гостиной, обитые глянцевым серым штофом, потертые и продав-ленные, живо напоминали екатерининские времена; в гостиной же любимое кресло хозяйки, с высокой прямой спинкой, к которой она и в старости не прислонялась» (131). Нет недостатка в подобных деталях и в творчестве Гончарова, с особой заботой и нежностью рисующего обыденные предметы. Вот, как он описывает предметы интерьера в «Обрыве»: «Шкафы битком набиты старой, дрожавшей от шагов, посудой и звеневшим серебром. На виду красовались старинные саксонские чашки, пастушки, маркизы, китайские уродцы, бочкообразные чайники, сахарницы, тяжелые ложки. Кругленькие стулья, с медными ободочками и с деревянной мозаикой столы, столики жались по уютным уголкам. В кабинете Татьяны Марковны стояло старинное, тоже окованное бронзой и украшенное резьбой, бюро с зеркалом, с урнами, с лирами, с гениями. Еще там был круглый стол, на котором она обедала, пила чай и кофе, да довольно жесткое, обитое кожей старинное же кресло, с высокой спинкой рококо»20.
Предметы обихода при обрисовке поместий играют не только пояснительно-описательную роль, вскрывают сущность характера своих обладателей, но и сами обладают информационной составляющей. Заурядные бытовые компоненты усадебного мира, аккумулируемые несколькими поколениями, несущие в себе память обо всех значительных семейных событиях, выступают своего рода связующим звеном эпох. Каждая вещь, отмеченная писателями, сама по себе является мелким, едва заметным монументом дворянства. Неодушевленные вещи, неотъемлемые атрибуты дворянской жизни в процессе усадебного бытия приобретают символическое значение, оказывая воздействие на быт и культуру поместья.
Усадебный мир у Гончарова, Тургенева, Писемского обладает такими неотъемлемыми чертами как безыскусственность, достоверность, а самое главное – патриархальность. Причем эта категория не воспринимается писателями только в современном нам аспекте, когда «патриархальный» означает «такой, как в старину, верный старым традициям, чуждый новой культуре; консервативный»21. Кроме этого, патриархальность зиждется на исконном почитании семьи и дома. Многие герои с трудом принимают свою оторванность от родного очага: безупречная жизнь невозможна вне его. Обломов, Лаврецкий, Райский не являются карьеристами, не мечтают о финансовом благополучии, они готовы отдать свою жизнь семье, надежной и крепкой. Так Райский, попав в Петербург, чувствует себя не на своем месте: все вокруг ему кажется чужим, посторонним, его тянет обратно в родовое имение, к родным. В подобной ситуации предстает перед нами и Лаврецкий, который возвращается домой из-за границы. «Вот я и дома, вот я и вернулся», – подумал Лаврецкий, входя в крошечную переднюю» (168), – это первая мысль, которая возникает у Федора Ивановича по прибытию в Васильевское. «Вот я и снова в своем старом гнезде, дорогая и добрая госпожа Виардо»22, – пишет И.С. Тургенев своей возлюбленной в 1859 году из Спасского. Именно в родном имении Лаврецкий немного отрешается от своих проблем, раскрепощается: «Когда он усталый от жизни, полуразбитый жизнью, возвращается в мир старых преданий, на родную, взрастившую его почву, он возвращается туда не умирать. Он живет, и живет впервые полною гармоническою жизнью»23.
Большое внимание при описании «усадебной идиллии» уделяется людям старшего поколения. Ведь именно они, благодаря своему возрасту, крепко-накрепко усвоили традиции и обычаи своих предков, те незыблемые постулаты, которые складывались веками. «Бабушки и дедушки», являясь носителями патриархальных устоев, выступают в то же время и их «распространителями». Так, например, Татьяна Марковна в романе «Обрыв» владеет элементами устного народного творчества, метко вставляя в свою речь пословицы, поговорки, евангельский текст: «Она горячо защищалась, сначала преданиями, сентенциями и пословицами, но когда эта мертвая сила разлеталась в прах, она сейчас хваталась за свою природную логику. Она сдаваться не любит и кончала спор, опираясь, деспотически на авторитет, уже не мудрости, а родства и своих лет»24. Бабушкин потенциал мыслится Гончаровым как живая сила, которая способна предотвратить гибель всего позитивного, патриархального. Почитание старших наличествовало не только при их жизни, но даже и после смерти. Так Марфа Тимофеевна дает следующие наставления Лаврецкому: «Ты не хочешь жить в Лавриках – ну, это твое дело; только съезди ты, поклонись гробу матери, да и бабкиному гробу кстати. Ты там, за границей, всякого ума набрался, а кто знает, может быть, они почувствуют в своих могилках, что ты к ним пришел» (175).
Усадебный мир, как и всякий другой, имеет пространство, присущее только ему, представляющее собой антитезу имения и внешнего мира. Обитатели поместий не представляют жизни на иной территории, признают ее чужой, с безнравственными порядками, или же попросту не понимают ее специфику: «И куда это они ушли, эти мужики? – думал он и углубился более в художественное рассмотрение этого обстоятельства. – Поди, чай, ночью ушли, по сырости, без хлеба. Где же они уснут? Неужели в лесу? Ведь не сидится же! В избе хоть и скверно пахнет, да тепло, по крайней мере…»25, – вот таким незамысловатым образом вырисовываются в сознании Ильи Ильича Обломова реалии потустороннего бытия.
Представлениями, тождественными «обломовским», располагает Татьяна Марковна: «По-прежнему у ней не было позыва вникать в жизнь дальше стен, огородов “имения” и, наконец, города. Этим замыкался весь мир»26. И те знания, которыми она располагает, далеко не примитивные. Существуя в своем, в некотором смысле, замкнутом мире она «рассуждает о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда не ошибается», хотя: «горизонт ее кончается – с одной стороны полями, с другой – Волгой и ее горами, с третьей – городом, а с четвертой в мир, до которого ей дела нет»27. Попадая в подобное пространство, Лаврецкий восклицает: «Вот когда я попал на самое дно реки» (167). Создается даже впечатление, что даже животный мир какой-то неведомой силой привязан к этому уголку: «Вот где-то за крапивой кто-то напевает тонким голоском; комар словно вторит ему. Вот он перестал, а комар все пищит; сквозь дружное, назойливое жалобное жужжание мух раздается гуденье толстого шмеля; петух на улице закричал, хрипло вытягивая последнюю ноту, простучала телега, на деревне скрипят ворота» (134).
Итак, жители «дворянских гнезд» живут в своем, ограниченном мире, со свойственными ему закономерностями. Причем, такое существование их совершенно не отягощает, а даже, наоборот, вполне устраивает, и, более того, все потустороннее их отталкивает, а отчасти пугает. Особенно показателен в этом смысле роман «Обломов». «Обломовка была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка, большая дорога! Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы – все пропало! Беда!»28, – ужасается Обломов, узнав, что недалеко от его родной усадьбы собираются провести шоссе. Марфенька из романа «Обрыв» на вопрос Райского, не хочется ли ей побывать в Москве, Петербурге, Париже или Лондоне, отвечает: «Нет, – чего не знаешь, так и не хочется. А я – ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами, как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые! Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! Никуда не хочу. Что бы я одна делала там, в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…»29.
Таким образом, пространство в романах – не просто банальная грань, это своего рода отделение одной категории от другой, патриархальности от быта наружного мира.
Все «дворянские гнезда» «окутаны» общим мотивом тишины, который подчиняет себе не только людей, но и природу. «И он снова принимается прислушиваться к тишине, ничего не ожидая, – и в то же время, как будто беспрестанно ожидая чего-то: тишина обнимает его со всех сторон, солнце катится тихо по спокойному синему небу, и облака тихо плывут по нему; кажется, они знают, куда и зачем они плывут» (190), – таким предстает перед нами Васильевское. А вот какова Малиновка: «Тихо тянулись дни, тихо вставало горячее солнце и обтекало горячее небо. Медленно ползли снегообразные облака в полдень, и иногда, сжавшись в кучу, потемняли лазурь и рассыпались веселым дождем на поля и сады»30. Трудно не уловить сходство этих двух описаний. Безмятежно и в Спасском И.С. Тургенева, ставшим прототипом для многих дворянских усадеб. «У меня вы найдете особую комнату с выходом в сад, хорошую, могу даже сказать тонкую кухню, совершенную тишину и отсутствие соседей»31, – так романист приглашает к себе в гости П.В. Анненкова.
Тишина и спокойствие явились достоянием многих имений той поры. Время как будто приостанавливалось, принимало за эталон свой особенный ритм. Быть может, это во многом и предопределило судьбу «дворянских гнезд».
Итак, следование традициям, уважение старых порядков, почитание «отцов» – все это в душе поместных дворян неотъемлемые составляющие счастливой высоконравственной духовной жизни. Без этих компонентов невозможно нормальное существование человека, его гармоничное развитие. Писатели, создавая образы усадеб, прибегают к многогранной символике, отражающей богатство этого мира, его неисчерпаемость. Но, наряду с этим, символы обнаруживают кризис сословия, намечают его крах.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Егоров О.Г., Савоськина Т.А., Халфина Н.Н. Романы И.С. Тургенева. Проблемы культуры. М., 2001. С.208.
2 Соловьев В. Собрание критических материалов для изучения произведений Тургенева. М., 1987. С. 100.
3 Там же. С. 101.
4 Чернов Н. Спасско-Лутовиновская хроника 1813 – 1883. Тула, 1999. С. 125.
5 Тургенев И.С. Полн. Собр. Соч. и писем: В 30 т. Т.5. М.: Наука, 1980. С. 215.
6 Гончаров И.А. Собр. Соч.: В 5. Т.2. М., 1996. С. 115.
7 Гончаров И.А. Собр. Соч.: В 5. Т.2. М., 1996. С. 115.
8 Писемский А.Ф. Избранное. М., 1981. С. 54.
9 Там же. С. 57.
10 Там же. С. 58.
11 Чернов Н. Спасско-Лутовиновская хроника 1819 – 1883. Тула, 1999. С. 242.
12 Писемский А. Ф. Избранное. М., 1981. С. 56.
13 Тургенев И. С. Рудин, Дворянское гнездо, Накануне, Отцы и дети. М., 1983. С. 168. В дальнейшем страницы цитирований, ведущихся по этому изданию, будут указываться в тексте в скобках.
14 Гончаров И. А. Обломов. М., 2007. С. 87.
15 Писемский А. Ф. Избранное. М., 1981. С. 127.
16 Там же. С. 130.
17 Тургенев И. С. Полн. Собр. Соч. и писем. В 30 т. М.: Наука, 1980. Т. 5. С. 321.
18 Тургенев И. С. в воспоминаниях современников. Переписка И. С. Тургенева с Полиной Виардо и ее семьей. М.: Правда, 1988. С. 497.
19 Лющиц Ю. М. И. А. Гончаров. М., 1986. С. 289.
20 Гончаров И. А. Обрыв. М.: Наука, 2004. С. 127.
21 Кузнецов С. А. Большой толковый словарь русского языка. СПб.: «НОРИНТ», 2003. С. 787.
22 Тургенев И. С. Собр. Соч.: В 30 томах. Письма: В 18 томах. Т. 4. М., 1987. С. 408.
23 Григорьев А. А. И. С. Тургенев и его деятельность по поводу романа «Дворянское гнездо» / Составление и комментарии А. В. Белова. М., 2008. С. 48.
24 Гончаров И. А. Обрыв. М.: Наука, 2004. С. 139.
25 Гончаров И. А. Обломов. М., 2007. С. 97.
26 Гончаров И. А. Обрыв. М.: Наука, 2004. С. 158.
27 Там же. С. 159.
28 Гончаров И. А. Обломов. М., 2007. С. 119.
29 Гончаров И. А. Обрыв. М.: Наука, 2004. С. 147.
30 Там же. С. 63.
31 Чернов Н. Спасско-Лутовиновская хроника 1813 – 1883. Тула, 1999. С. 305.
