РАССКАЗ
Саня Гончар – беспробудно зависимый выпивоха и местный пятидесятилетний поэт с громким стуком вошел в кабинет к сотоварищу Владимиру Доброскокову. Тот служил среднезначимым клерком в некоей бумаготворческой конторе, но в компании местных бесчиновных сочинителей воспринимался как босс.
– Прикинь, Вован, приезжает участковый ко мне, вежливо здоровается, – Саня прямо с порога обратился к Владимиру, который методично рвал бумаги и отправлял их в уже пресытившуюся урну.
– Извини, Владимир Павлович, – поправился Саня, памятуя, что сотоварищу не нравится, когда его вот так, по-пацански, называют Вованом. Тем более, когда человеку за пятьдесят, не каждый поймет.
– Александр, мне некогда тебя выслушивать, – Владимир Павлович не скрывал раздражения и говорил правду. – Я здесь работаю последний день, увольняюсь! – В подтверждение этого сердитый ноябрьский ветер захлопнул форточку подслеповатого кабинетного окна.
– Палыч, ты помнишь, что я тебе говорил: не поливай сухие деревья и сорную траву. Ты не слушал пьяного Гончара. Вот этот сухостой и чертополох тебя и подвел под монастырь. Я же знаю, с каким смаком и вдохновением они пасквили на тебя писали по инстанциям! – подытожил алкозависимый Саня.
– Всезнающий ты наш, – горько усмехнулся Доброскоков. – И ты туда же, учить меня…
– А теперь скажи, – вернулся к своей теме Гончар. – С чего бы это участковый ко мне так воспылал?
– Ну, рассказывай про участкового… – Владимир, не отрываясь от своего нервно-истощающего занятия – уничтожения многочисленных шедевров бюрократического творчества – согласился выслушать знакомца. Потому что было бесполезно с ним спорить: пока не прочтет свои новые скабрезные стишки и не выпросит 30 рублей на бутылку самопальной водки, не отстанет.
– Приезжает мент, такой вежливый. Я думал, опять им план надо выполнять. Они в прошлый раз, суки, ко мне домой приехали: садись, говорят, поедем в отдел. Я говорю: с какого перепуга? Разберемся, отвечают. А я трезвяк, как стеклышко – сам удивился, что это со мной случилось. Короче, привезли…
– Быстрее излагай, – Владимир Павлович не скрывал раздражения.
– Привезли, значит, говорят: распишись в протоколе, что ты задержан за распитие пива в общественном месте. Говорю им: я конскую мочу не пью, я – только водку. Они: распишись, уплати штраф сто рублей и свободен. А то в обезьянник закроем. – Саня изобразил на лице одухотворенное печеное яблоко, что предвещало чтение стихов, не напечатанных в районной газете по причине непечатности.
– Ну, давай, читай свои вирши, – обреченно согласился Доброскоков.
– Нет, погоди. Дали они мне стольник, я оплатил штраф, принес им квитанцию. Все чин чинарем. Они пояснили: нам нужно план по административным протоколам выполнить, чтобы премию получить. Ну, и на этот раз я думал, опять, суки, на мне план решили выполнять, – непризнанный гений Саня изменил привычный сценарий поведения и стихов читать не стал. Под узловатыми пальцами Владимира Павловича обреченно шуршали материализованные лишь в бумаге решения, постановления, распоряжения и летели в урну.
– Короче, говорит мне участковый: ты в горячих точках был? Был, отвечаю. Смерти в глаза смотрел? Прям так и говорит, по-книжному: смерти в глаза смотрел? Ну, смотрел, говорю. А сам и соображаю, что за непонятку они затеяли. Киллера ищут, что ли?
– Вообще, ты мне это зачем рассказываешь? – Доброскоков отвлекся от разбора и ликвидации бумажных завалов. – Саня, у меня самого проблемы, я же тебе говорю: увольняюсь с работы.
– Палыч, не волнуйся… Я этих работ, знаешь, столько поменял!.. И ничего, все еще живой и всегда нахожу на что выпить. А тебе, трезвеннику, много ли надо? – одухотворенное печеное яблоко Саниной физиономии предвещало чтение скабрезных стишков. Ну, блин, Барков доморощенный!..
– Саня, трезвеннику всегда больше надо! – Владимир ожидал подобного развития ситуации, ожидал, что останется без работы: повсюду оптимизация, реструктуризация, а проще – сокращение. Знал, что это коснется и его рано или поздно, но надеялся – предложат что-нибудь подходящее. Однако случилось это раньше, чем он предполагал, и ничего взамен не предложили. Просто позвонили из головного офиса: «Владимир Павлович, мне выпала неприятная миссия сообщить, что вам надо написать заявление по собственному желанию», – вежливая трубка прижалась к качественному мясистому уху Доброскокова. Хотела, наверное, навсегда запечатлеть рисунок его ушной раковины, подобно папоротнику на каменном угле. «Готов», – сказал Владимир Павлович с неизменной вежливостью. Хотя и не был готов.
– Ну, слушай, Владимир Павлович! – бессовестный поэт Саня вернул его в реальность – под портреты государственного тандема, парившие под потолком. – Мент мне и говорит: на моем участке труп обнаружен, в речке Вонючке…
– В дренажном канале, – официально поправил Доброскоков. – Слышал…
– В речке Вонючке, – настоял Саня. – Я сначала перемохал, думал, хотят на меня этот труп повесить. Но нет, слава богу… Короче, говорит, надо вытащить. Магарыч, мол, с него… Ну, мне пришлось ехать с участковым вытаскивать труп. Дали мне надеть ОЗК. Знаешь, что такое ОЗК?
– Общевойсковой защитный комплект, – отрапортовал Добро-скоков, – что я, в армии не служил? – Владимир Павлович продолжал сортировать и рвать казенные бумажки.
– Что, следы заметаешь? – вдруг переключился сочинитель пошлых стихов на другую тему.
– Ты быстрее рассказывай про утопленника, бери на бутылку и… «давай, до свидания!» – неожиданно для себя Владимир с деланным акцентом процитировал глупенький припев. А Гончар, не обращая внимания на слова Доброскокова, продолжал:
– Представляешь, понаехало человек десять-пятнадцать. Прокуратура-макуратура, пожарники, вояки… А труп, вижу, в камуфляже плавает – вниз лицом… Никто не хочет лезть, – печеное яблоко Саниного лица перестало быть вдохновенным. – Ну, пришлось мне лезть в воду, вытаскивать. Представляешь, это оказалась девушка-контрактница из местной воинской части. Кое-как вытащили, один пожарник помог. Там берег крутой, привязали ее к носилкам, потом на ремнях волоком тащили. Видно, красивая была, волосы золотистые по воде плавали… – вывел он резюме.
– К чему ты это мне рассказываешь? – пожал плечами Доброскоков. – Думаешь, я такой впечатлительный и добавлю на водку?.. Ну, на тебе еще тридцатку, только иди с богом.
– А рассказываю вот почему. Вот ты сейчас здоровый, упитанный в каком-никаком кресле сидишь, хоть и последний день.
– Досиживаю… – уточнил Владимир Павлович.
– Ну, да… С тобой все еще хотят дружить и общаться, пока не узнают, что ты не у дел. И девушка та была молодой и красивой. Каждый с ней не прочь был задружить… А вот утонула непонятно как, точнее, помогли ей утонуть, как говорят менты. И никто не захотел ее вытаскивать. Позвали меня – алкаша. И ты вдруг сорвешься в речку Вонючку, никто не захочет вытаскивать. Придется меня звать…
– Саня, ты, по-моему, пургу гонишь. Я еще не труп! – посмотрел исподлобья Владимир Павлович на Саньку. – Я еще здоровый и упитанный. Врежу промеж рогов, ты точно сам трупом станешь… – сказал так решительно, а на сердце у самого слякоть и… золотистые волосы утопленницы плавают по поверхности его души. Б-р-р-р…
– Палыч, я ж иносказательно… – печеное яблоко сделалось виноватым. – Я к тому, что доброжелателей у тебя всегда хватало, и они помогут тебя в речку Вонючку спихнуть. А я хоть и прошу на бутылку, но уважаю. Не у всех прошу, даже если приходится по два-три дня без дозаправки… – Саня развел руками, показывая мозолистые ладони – месяца три он работает дворником в компании «Чистые улицы». Заработок нормальный, его, правда, сразу же изымает жена Катюха. Впечатлений – масса, времени опять же для сочинительства хватает. Александр еще в советские годы закончил филфак в приличном университете. Но в связи с его известным пристрастием диплом филолога уже долгое время пылился невостребованным среди рукописей и газетных вырезок. А вот стихи – перли, правда, если Гончар принимал допинг. И исполнял он их под гитару классно… Даже на Грушинском фестивале случилось выступить. Владимир Павлович признавал, что Гончар самый способный среди местной литературной братии. Но «продукт» его творчества никем особо не был востребован, а нормальные люди поэтов считают или психами, или шутами. Потому Доброскоков к Гочару относился снисходительно и был доволен, что в свое время оставил бестолковое литературное занятие. Правда, среди местных сочинителей – не особо могучей кучки поэтов-поэтессок и двух-трех протургеневских рассказчиков – стоял он особняком, числился в драматургах. Во! Когда-то Владимир сочинил одноактную пьесу, поставленную местным народным театром. Доброскоков уже тогда был маленьким чиновником – по культурной части. Так потом и не сошел с этой чиновничьей стези, но драматургию забросил. Ну, разве что сценарии, случалось, сочинял к праздникам по производственной необходимости…
– Ну, Палыч, бывай, спасибо за подпитку. Я пошел, в случае чего обращайся. Метла всегда найдется и вдохновение вернется. Может, ты второй Грибоедов… – предположил Гончар. – Сам Андрей Платонов дворником был…
– Я не второй Грибоедов и не третий Платонов, а первый Доброскоков! А Платонов, чтоб ты знал, дворником не был. Сам про себя анекдот запустил…
– Был он дворником, был… И Астафьев на мясокомбинате работал, и Бродский – в морге… – не унимался Саня.
– Слушай, ты меня уже достал…
– Ну, Владимир Павлович, обращайся, если что… – и ушел Александр Гончар, прихватив, исключительно из уважения к Доброскокову, шестьдесят рэ – на две самопальные водки…
Доброскоков встал из-за стола, прошелся по кабинету. За окном слякотила поздняя осень. Самовлюбленная реклама сочилась сквозь сумерки, обещая комфорт от пластика. Глаза упирались в заброшенную стройку. Летом, бывало, здесь местная пацанва устраивала паркур – травмоопасную беготню и прыготню по бетонным рытвинам. Сейчас стройка, подсвеченная неоном рекламы, ежилась арматурой полуразрушенных плит перекрытия и ребрами лестничных пролетов. В блоках серого фундамента покоились замурованные тайны большого кидалова по имени «Жилищный кооператив No15». Люди, заплатившие дважды за будущие квар-тиры, так их и не получили – лихие 90-е, понимаешь… Его, Доброскокова, бог миловал, а ведь пытался он втиснуться в очередь на кооператив, не удалось. Тогда, кстати, сначала очередность надо было купить, а потом уж взносы платить… «Может, и вправду податься в дворники и писать драму про обманутых дольщиков? Или про…» В бумаготворческой организации подобные драматические сюжеты просто складировались на архивные полки – бери, олитературивай, публикуй. Только кому это надо…
Владимир Павлович вернулся к лежбищу бумаг: что-то в архив, что-то в урну, что-то передать по инстанции… Ну вот еще один любопытный брикет «донесения». Витиеватый почерк напомнил детективное содержание сигнала: один местный заслуженный работник культуры, для краткости именуемый далее засракультом, исхитрился передать половину здания своего учреждения своему же дальнему родственнику – как бы бартер, в счет оплаты за ремонт. И прилагались копии документов, из которых следовало, что совершено мошенничество в особо крупном размере. Сей же засракульт изловчился включить свою дочь в список «утопленников». Стоп! Снова на поверхность сознания всплыли золотистые волосы Саниной утопленницы. К чему это?.. Хотя тогда «утопленниками» называли граждан, чье жилье подверглось затоплению в период весеннего паводка. Дочь засракульта якобы проживала в подтопленном и разрушенном строении на улице Прибрежной, которую, действительно, в свое время смыло паводком. Несчастная в личной жизни, она яростно боролась за чужого мужа и против супостатов-сослуживцев всякими способами, в том числе – прибегая к помощи окрестных колдунов, и заколдованные сырые (что важно в этом многотрудном деле) яйца подкладывала на рабочее место сотрудникам, и соль рассыпала у порогов ненавистных кабинетов, и таблички с именами врагинь отколупывала для колдовских манипуляций. Ну, в общем, бесовщиной занималась по полной программе. Счастья, впрочем, себе так и не стяжала, но люди ее опасливо сторонились. «Может, эту житейскую историйку взять да изложить в виде мелодрамы для сцены, а еще лучше сериал сварганить? – бесшабашно думалось Доброскокову. – Не очень масштабно, ну и что ж, зато душещипательно. И поеду покорять столицу»… Слезоточивые сумерки поглощали городок. Владимир Павлович, не завершив расправу над скопищем бумаг, отправился домой – придет на выходные, поработает, как это делал и раньше. Его уже заждалась позитивная жена Надежда, которая теперь еще более чем прежде окружила улыбчивой заботой:
– Предпочитаю видеть тебя пусть и без работы, но здоровым, чем с инфарктом и с инвалидской пенсией, – светло улыбалась Надя. И ее близость придавала мужу творческой энергии. Ему звонила на мобильный и поддерживала и чадолюбивая дочка Ма-ришка. Ее дважды материнство мешало готовиться к госэкзаменам в сложном инженерном вузе, но дочь настойчиво грызла гранит науки. А безработность отца обязывала Маришку это делать с еще большим упорством. Вечером в скайпе Доброскоков болтал с сыном Володей, то есть Владимиром Владимировичем, что пока звучит актуально. Тот в далеком суровом городе шаг за шагом делал трудную карьеру на мебельном производстве.
– Пап, можешь поздравить, меня назначили главным технологом!
– Сын, это для меня отличный подарок, – не скрывал радости Владимир Павлович. Вот и падчерица Иринка, практикующий коуч из далекого мегаполиса, изъявила готовность поработать с Доброскоковым – помочь ему мобилизовать внутренние ресурсы для самопознания и результативного движения вперед, к качественной жизни. А сестра Людмила просто в очередной раз привезла парного мяса и домашних яиц.
– Люсь, мне надо с лишним весом бороться, а ты… – укорял ее Доброскоков. Владимир Павлович, окруженный вниманием, ощущал себя почти счастливым. Работа найдется, успокаивал он себя. К тому же когда-то надо отдохнуть – за последние пять-шесть энергопоглощающих и нервноразрушающих лет ему удавалось бывать в отпуске по три-пять дней, максимум – неделю. Однако Доброскокову не верилось, что он без работы, это происходит именно с ним. Пару раз звонил Гончар, на бутылку, в связи с деликатностью ситуации, не просил. Говорил ни о чем, потом, через неделю, без «здрасьте-досвидания» выпалил:
– Выручай, Палыч!
– Что случилось? Опять в ментовку попал?
– Да нет… Короче, жена Катюха выставила в интернете записи моих песен. Прикинь, какой-то Малкин из Израиля заинтересовался ими, сделал аранжировку, сейчас в тамошних ресторанах – это хиты. Зовет меня в Израиль…
– А ты с какого боку – в Израиль?
– По маме я Гринберг. И вообще, я перестал пить! – не совсем по теме воодушевленно сообщил Гончар. – Загранпаспорт буквально на днях получаю, вызов от Малкина пришел.
– Ну, а я причем?
– На работе подменить надо на месяц, выручай.
– Ты что, издеваешься?
– Нет, прошу, выручай. На работе не отпускают, если замену не найду. Вдруг в Израиле не срастется, Малкин, может, кинет, вернусь в «Чистые улицы».
Доброскоков был обескуражен и нелестным предложением поработать дворником, и творческим взлетом Сани Гончара на исторической (как оказалось) родине.
– Ты что молчишь? Удивился? Завидуешь?
– Пока еще не знаю, – честно признался Владимир. – Если завидую, то по-хорошему. Скорее удивлен. Но я знаю, чудес не бывает. Ехать тебе, конечно, надо. Тем более, бросил пить. Или ты поэтому и бросил, что на родину предков едешь?
– И поэтому тоже, – нехотя признался Гончар. – Да и Катюха моя чуть не повесилась.
– Ничего себе… А говоришь, что песни твои разослала по всяким Израилям.
– Одно другому не помешало…
– Я перезвоню, – Доброскоков озадачился. Может, и правда пойти в дворники? Вызов обществу? Ха-ха… Кому нужен его вызов? Доброжелатели только порадуются! Вызов самому себе – вот что! Слабо со своей болотной кочки-то опуститься на грешную землю, да покопаться-побарахтаться в дерьме и мусоре? Позвонил Гончару, вместе договорились с бригадиршей дворников месячишко поработать без оформления – вместо Сани, пока тот по Израилям будет ездить. Родным Доброскоков решил об этом не сообщать. Он-то и так рано по утрам бегал на заброшенный фабричный спортгородок. Разминался не спеша, около часа. Ждал, пока жена на работу уйдет. А она тоже пораньше стала уходить в свою бесперспективную контору. Втайне от мужа устроилась подрабатывать там уборщицей. Простая, казалось бы, работа дворника выматывала поначалу Владимира Павловича основательно. Еще больше удручало Доброскокова то обстоятельство, что его, достаточно известного в городе человека, могут на улице узнать. К счастью, его участок был в микрорайоне, где в основном обитали работники бывшей швейной фабрики – там им давали когда-то квартиры. Потому на нового дворника особо не обращали внимания. К тому же основную работу он выполнял часам к восьми утра – позднеосенняя промозглая погода существенно сокращала объем работы – не надо было заметать. Выполнив «сокращенный объем», Добросококов спешно переодевался в подлестничной каморке и спешил домой – к компьютеру. Только один раз какой-то знатный пенсионер, мигрировавший по почетным президиумам и общественным комиссиям, вроде бы узнал его: – О, Доброскоков, это ты? – почетный ветеран, всегда ходивший в распахнутом плаще и с колодкой юбилейных медалей на пиджаке, приостановился, подслеповато всмотрелся: – Докатился, алкаш… – Владимир Павлович съежился, ему хотелось провалиться сквозь землю, но прежде доказать, что он не алкаш и вовсе не докатился. Однако, изменив голос, он лишь ответил:
– Дед, ты обознался, иди своей дорогой.
…Обстоятельства последнего времени заставили его мобилизовать способности сочинителя. Умения стряпать (то есть составлять) отчеты и кроить проекты распоряжений ему казалось достаточно, чтобы так же ладно сконструировать какую-нибудь мелодраму. Владимир Павлович понимал конъюнктуру и знал, что его «драматургический» продукт должен быть востребован.
Он математически точно прописал общую конструкцию драмы – практически документально изложил эпизоды жизни засракульта и дистонически нервной его дочки. Насквозь пропитанного язычеством засракульта драматург Доброскоков принудил пожертвовать неправедно нажитое в пользу церкви. А дщерь его отрабатывала злоупотребления колдовством и всякой чертовщиной в интернате для психически больных. Жестоко, но справедливо. И название пьесы эпатажное – «Засракульт»!
– Может, несколько схематично? – осторожно спросила Доброскокова жена, его первая читательница. Она старалась во всем быть максимально деликатной с мужем. Даже сделала вид, что не знает о его «дворничестве». Чем бы дитя не тешилось, лишь бы инфаркт не получило… А мужчины, это, по сути, большие дети, была убеждена она.
– Схематично, говоришь? Нет, нормально. Не надо заставлять зрителя напрягаться, – Доброскоков был категоричен. Однако сожалел, что не удалось вписать в «тело» драмы утопленницу, которую вытаскивал Саня Гончар. Хотел было сделать ее внебрачной дочкой засракульта, но в пьесе она, несчастная, оказалась слишком инородным телом. Да и две утопленницы для одного засракульта – перебор. Пришлось от такого «действующего лица» отказаться. А образ остался – золотистые волосы тревожно струились по поверхности души… «Но почему она засела в моем сознании?» – мучился Владимир Павлович. Вдруг через полмесяца после отъезда в скайпе обозначился Саша Гринберг, который для Доброскокова оставался Гончаром.
– Привет, Вован, – обратился он по-пацански, впервые за долгое время. Это могло говорить или о том, что Саня бухой, или о том, что у него все в шоколаде.
– Привет! Ты пьяный?
– Нет, ты что! – искренне возмутился Гончар-Гринберг. – Почему не спрашиваешь, как дела?
– Чувствую, что все в шоколаде…
– Ну, да! – с удовольствием сознался Саня. – Не скажу, что весь Израиль поет мои песни. Но Малкин работает над этим. Я и сам пою в одном русском ресторане в Хайфе.
– Ну и как? Собираешься возвращаться?
– Только за Катюхой своей… Ну, а ты как? – перевел тему Саня. – Опять поливаешь сухие деревья и сорную траву?
– С чего ты взял?
– Знаю твою натуру.
Доброскоков хотел было предложить Гринбергу свою пьесу «Засракульт» для продвижения через Малкина, но передумал. Веерная рассылка пьесы по электронной почте в десятки театров страны и зарубежья принесла кое-какие результаты. Доброскоков не рассчитывал на чудо, но верил в необходимость своего «продукта». По крайней мере, его пьесу читают. Приходили ответы: «Мы ознакомились с Вашей пьесой. И надо сказать, у Вас добротная драматургия. Современная тема, подача материала – все сделано рукой мастера. Но по финансовым причинам в этом году у нас запланирована всего одна постановка, работа над которой уже идет. Творческих успехов Вам!». «Тексты хорошие. Попробуйте отправить в театр «Школа современной пьесы». У нас другой формат. Спасибо большое». «Тексты я посмотрел, они неплохи, но нам не подойдут. У худ. руководства свои взгляды на то, что ставить. Сожалею. Завлит». Был отклик из одного румынского театра: «Благодаря вашему тексту. Наш театр программы сделал в течение следующих двух лет! Имейте большой день!». Владимиру Павловичу хотелось понимать следующее: «Благодаря вашему тексту наш театр сделал программу на следующие два года». Но, очевидно, читать следовало так: «Благодарим за ваши тексты. Но наш театр уже сделал программы на два года вперед». Отзывы, если они приходили, были лестными. Это щекотало самолюбие Владимира Павловича, но конкретных результатов не было.
– Надя, тебе не кажется, что я поливаю сухие деревья и сорную траву? – вдруг спросил Доброскоков у жены, памятуя слова Гончара-Гринберга.
– Ты что имеешь в виду, свою пьесу? – жена задумалась. – Но ведь тебе отвечают профессионалы, а им верить стоит. Они могли бы вообще не ответить. Надо же понимать, что это не песенки Сани Гончара. Чтобы поставить спектакль, нужны немалые средства. Тебе ж пишут – один спектакль в сезон… Найдется твой режиссер, надо уметь ждать… Может, тебе заменить название пьесы? «Засракульт» – это слишком, согласись…
– Наверное, соглашусь… – сказал Владимир Павлович, но не согласился и лег спать – завтра рано вставать, первый снег срывается. Бригадирша звонила, сказала: много дел будет, на работу прийти надо пораньше. Рано утром перед работой проверил электронную почту и вдруг письмо из города Золотых ворот: «Прочла Вашу пьесу залпом. Страшно. Ярко. Спасибо. Показала нашему режиссеру. Он сам и пьесы пишет, и спектакли ставит, окончив режиссерский факультет РАТИ/ГИТИСа (ставит от Ярославы Пулинович до Булгакова, Т. Уильямса, Шекспира). Работать с такими текстами, как ваш, любит и умеет. За то, что Вы появились «на нашем горизонте» – благодарю. И самое главное! Худсовет театра вынес решение: пьесу принять к постановке. Поздравляю. Ждите официального сообщения. С уважением, Ларина Татьяна Николаевна, руководитель литературно-драматургической части театра.
PS. Над названием пьесы надо поработать».
Доброскоков не мог осознать происходящего. Его колотило от волнения и восторга. А за окном было белым-бело. Предстояла большая работа по очистке тротуаров на улице Центральной – от администрации района до бумаготворческого учреждения. Бригадирша дворников сделала контрольный звонок: «Всех бросают на Центральную, вахта вас заберет». Доброскоков хотел разбудить жену, но та уже и так не спала. Сказать ей о письме? Нет, пусть новость отстоится. И пошел убирать снег.
Работы был непочатый край – одна допотопная снегоуборочная машина беспомощно буксовала на лысых шинах. Так что снег разгребали в основном дворники, собранные со всего города. Доброскоков, чтобы не быть узнанным бывшими сослуживцами и знакомцами, посильнее нахлобучил капюшон. В силуэтах, заштрихованных беспрестанно идущим снегом, он порой узнавал сослуживцев. Те его – нет… Впрочем, вечером была пара-тройка звонком на мобильный: «Вы как, Владимир Павлович? Где сейчас?», «Все хорошо или отлично, – с неизменным оптимизмом отвечал он. – Хорошее борется с отличным и уступает…». От вопроса «Где сейчас?» – уклонялся.
Впрочем, бригадирша дворников, скоро поняв, что «с гнилой интеллигенции толку, как с козла молока», заявила начальству про кадровый голод. На борьбу со стихией привезли почти экзотических таджиков – непьющих и работящих.
Местное телевидение после новостей об аномальном снегопаде в злоречивой криминальной хронике передало обращение правоохранительных органов к населению. То была просьба откликнуться всем, кто что-либо мог знать о гибели военнослужащей Ольги Т. Ее тело еще осенью было обнаружено в дренажном канале напротив офиса райгаза. Это, понятно, была утопленница Гончара-Гринберга. У Доброскокова по поверхности души с еще большим волнением заструились золотистые волосы неизвестно как погибшей девушки.
…Уже в первых числах марта нервная пустотелая электричка уносила Саню Гончара-Гринберга и Владимира Доброскокова из райцентра за две сотни километров – в международный аэропорт. Ехали, естественно, в одном вагоне. Гончар, которого Владимир Павлович не мог воспринимать как Гринберга, должен был лететь обратно в Тель-Авив. Дома он, вырвавшись буквально на пару недель, спешно уладил какие-то имущественные дела и теперь возвращался на Землю обетованную. Доброскоков – через Москву – в ближайший (в пределах Золотого кольца) областной центр. Ему все-таки пришло официальное приглашение из областного театра. Академического!
Сейчас в электричке каждый думал о своем.
Вдруг Доброскоков спросил:
– Александр, а ты помнишь ту девушку?
– Какую? – Санина шея, закоксованная отложением солей, не смогла повернуться в сторону Доброскокова.
– Ну, которую ты вытаскивал из речки Вонючки?..
– Нет, – ответил вкусивший ресторанной популярности и не хотевший вспоминать своего неприглядного прошлого Гончар.
– Помнишь, Саня, помнишь…
Тот не ответил. Доброскоков уже знал, что вторую драму, а точнее, трагедию он напишет об этой девушке. И судьба у нее будет героической. И погибнет она героически. Не важно, что там по этому уголовному делу нароет следственный комитет. Во-первых, детективный жанр всегда востребован, во-вторых, не хватает сегодня истинных героев – и в жизни, и на сцене. «Нет, во-первых, героев не хватает, а во-вторых, детективный жанр»,- поправил себя Доброскоков.
– Ты в Тель-Авив прямым рейсом? – обратился он к попутчику.
На сей раз отложение солей в шейной области позволило Сане Гончару повернуться в сторону Доброскокова.
– Да. Международный аэропорт Бен-Гурион, – Доброскокову это ничего не говорило, но тот парировал:
– А мне в Москву.
– Да знаю, ты уже сто раз говорил, – а потом Гринберг вдруг добавил: – Фамилию тебе надо поменять. В литературе уже был один Добролюбов, Добронравов опять же. А у тебя какая-то… Добренькая и нелитературная. Придумай псевдоним.
– Я в Домодедово, – не обращая внимания на реплику про фамилию, уточнил Владимир Павлович. – Оттуда – на автобусе до города Золотых ворот, – с необъяснимой гордостью уточнил: – сто восемьдесят пять километров, в пути – два часа тридцать пять минут.
Лицо Александра уже не сильно напоминало печеное яблоко. Скабрезных стихов он не читал, а говорил что-то важное, философски емкое. Катю с собой пока взять не мог: «Малкин считает, пока нецелесообразно. Надо закрепиться», – пояснил Гончар.
Сосредоточенные брови Доброскокова выдавали интенсивное брожение мыслей, он молчал. И фамилию свою менять не собирался – с какой уж родился… И не верилось ему, что в жизни может случиться вот так – как в кино: раз – и привалила удача! А ведь привалила! Его пьесу будут ставить в академическом театре!
А Саня твердит: зачем поливать сухие деревья и сорную траву? А чтоб деревья зазеленели, а трава чтоб окультурилась.
