РАССКАЗ
Дубы-колдуны, сказал Вадим, накрылись медным тазом.
И это он сообщает в полвосьмого утра человеку, который лег в три. Но Вадик такой – важно то, что происходит с ним, а все остальное, и какие там у кого обстоятельства – да гори оно огнем, он это в голову даже не берет.
Одновременно дубы, интересуюсь, и колдуны? Вот как, значит, выглядит настоящая беда.
Ты, спрашивает, идиот, что ли, как они могут накрыться по отдельности, это же целостная история.
Ну, не знаю, говорю, всякое бывает в наше неспокойное время.
Постепенно картина прояснилась.
Три месяца сценарная группа под руководством Вадика трудилась над молодежным комедийным сериалом «Дубы-колдуны». Все шло отлично; они слепили сценарий и пошли его сдавать заказчику. Тот прочитал, и «Дубы-колдуны» пополнили копилку несбывшихся шедевров отечественного кинематографа.
Заказчика не устроило место действия.
Молодежный комедийный сериал разворачивался в Донбассе, и на этом строились большинство смешных реприз и комических приключений героев – группы молодых туристов, путешествующих по этим местам, где их с шутками и прибаутками принимают то за одних шпионов, то за других, но в целом, конечно, они способствуют торжеству сил добра.
Когда начинали писать, пожаловался Вадик, это было самое то, а теперь выясняется, что все поменялось – в Киеве еще, конечно, хунта, но уже не совсем фашистская, а наша миролюбивая держава готова к взаимовыгодной сделке, потому что у нее деньги кончились, и про Донбасс теперь шутить нельзя, – его, может, вообще никогда не существовало.
Все ясно: высокое творчество пало жертвой грязных политических интриг.
Сочувствую, говорю. Но, может, подождать немного, и все наладится, мы опять двинем на Киев, и дубы с колдунами найдут свое место в строю? У них же там вечно семь пятниц на неделе…
Ждать, как выясняется, нельзя, уехал поезд – все сроки провалены, съемочная группа простаивает, бюджет вот-вот отберут. Поэтому принято стратегическое решение – «Дубов-колдунов» забыть, и делать совершенно другой сериал. Но по-прежнему комедийный и молодежный.
Отлично, говорю. Спасибо, что порадовал такой оптимистической развязкой, не стал ждать, пока рассветет.
Вот, отвечает, чего я тебе и звоню в такую рань. Группа-то моя разбежалась, кто же знал, что с Донбассом так получится, они набрали новых заказов заранее, и я остался без никого. Кинулся тут ко всем. Нинка согласилась, Егор тоже, еще одного парня мне посоветовали, молодого, но нужен четвертый. Пойдешь?
Где, говорю, я, и где молодежь и комедия. Наше дело солидное, уже почти ветеранское – драмы всякие исторические, патриотические шедевры, биографии великих современников уровня заместителя мэра областного центра. И с Нинкой я работать не буду, у нас с ней идеологические разногласия. Она считает, что я ей пятнадцать тысяч должен.
– А ты?
– А мне отдавать нечем.
– Какое же это идеологическое разногласие?
– Что же, по-твоему, я опущусь до бытового?
– Ладно, это вы между собой разбирайтесь, но чего я звоню-то, тебе же деньги нужны, а я заплачу по высшей ставке и аванс дам.
– С этого надо было начинать. Когда приступаем?
– Завтра в одиннадцать – общий скайп.
Назавтра с утра все собрались в скайпе. Нинка, смотрю, картинку отключила. Понятно, чтобы лицо не делать при виде меня. Ну, и я отключил.
Вадик представил новенького – Алексея, упитанного такого парня. Это его, сообщил, дебют в большом кино, он два месяца назад какие-то левые сценарные курсы закончил. Вас, говорит, Нина, Егор и Павел, представлять друг другу не надо.
Не стоит, подтвердила Нинка.
Кого тут, действительно, с кем знакомить? Мы с Нинкой и Вадимом в одной группе учились во ВГИКе, Егор – на курс младше.
Вадик изложил канву:
Героиня наша, зовут ее Полина, она проводница на рейсе Москва-Владивосток. Вокруг проносятся необъятные просторы родины, а Полине не до них, потому что она ищет свою судьбу, но безуспешно, несмотря на красоту и другие позитивные качества, а лет ей уже, между прочим, двадцать девять, и колеса стучат все быстрее. Поиски особенно обострились как раз к нашему появлению, потому что Полину как незамужнюю наградили новогодним рейсом, на которых, согласно статистике, самый большой процент холостяков встречается.
И вот Полина в конце декабря пилит на Владивосток, и в ее вагоне едут восемь претендентов на то, чтобы встретить с ней Новый год. С кем встретит, тот и станет ее избранником до самой конечной станции жизни. Развязка, в смысле, Новый год, наступает в Свердловской области, где Европа граничит с Азией – это должно символизировать необъятность родины. Ну, как вам?
Потрясающе, говорю. Во-первых, ничего подобного я на экране до сих пор не видел, если не считать «Восточного экспресса», но там всех убивают, а здесь наоборот. А во-вторых, на моей памяти, ты впервые произнес связный текст длиною почти в минуту. Это впечатляет, старик, похоже, у тебя болдинская осень.
Итого по два героя на нос, раз их восемь, а нас четверо. Это подал голос Егор, легенда русской прагматичности. В профессиональных кругах он знаменит тем, что трижды продал кукольному театру в Кургане пересказанную своими словами повесть писателя Сорокина «День опричника» – один раз как историческую драму, потом как комедию положений и, наконец, в виде сценария для детского утренника. Меня больше всего впечатлил последний вариант.
Врач должен быть в вагоне, сообщила невидимая Нинка. У кого-то из пассажиров возникает острая медицинская проблема, и он его спасает, а Полина ему помогает, ну и на этой почве у них все и случается…
Тут все понятно. Нинка до этого работала на сериале «Будни районной поликлиники», и обрезки какие-то остались невостребованные, вот их надо в дело пустить.
Что думает новое поколение? – интересуется Вадим. Нам важно не забывать, что сериал молодежный, поэтому нужны ходы какие-то современные, пусть даже рискованные, на грани фола.
Если врач, отзывается Алексей, то, может быть, он гинеколог? Полина с ним делится своими проблемами, он ее осматривает, и внезапно в его умелых руках она испытывает оргазм, а с ней это впервые, ну и вот…
Интересная, думаю, жизнь на сценарных курсах, надо бы мне тоже записаться.
Где он ее осматривает-то? – спрашивает практичный Егор. В купе же люди, у нее – напарница. В тамбуре, что ли, ночью?
Оргазм – это хорошо, только он не гинеколог, это тривиально, а например, проктолог, предлагает Нинка, у которой вот, значит, какой герой остался от «Будней районной поликлиники». Какая только, думаю, возникает по ходу следования срочная медицинская проблема – ураганный геморрой, что ли?
Мы сейчас углубились в частности, останавливает эту дискуссию Вадик. Давайте сначала наберем восемь героев, распределим их между собой, а потом начнем разрабатывать.
Я предложил два купе военизированных. В одном дембеля, которые едут домой, моряки, например. А в другом, наоборот, первогодки следуют к месту службы, мотострелки, скажем. И между ними назревает пьяная драка, а чем еще заняться в дороге. У одних старший – майор, у других – мичман, они общими сверхъестественными усилиями сглаживают противоречия между поколениями и родами войск и предлагают себя Полине. Она им обоим страшно благодарна, потому что драка во вверенном ей вагоне погубила бы ее карьеру, она утратила бы шансы стать помощницей начальника поезда, о чем мечтала всю жизнь. А теперь…
В общем, договорились, что два дня все думают над героями, потом опять собираемся.
Только закончили, от Нинки сообщение приходит в личку – «Во зоопарк-то».
«Как обычно все», отвечаю.
«Не, ну это вообще»
Это, думаю, хорошо. Когда Нинка недовольна окружающей действительностью в целом, она такие частности, как я, игнорирует.
«Проктолог от «Будней» остался?»
«Ну да. Двое не вошли – он и ортопед-протезист, но этого вообще непонятно, к чему пристроить, какая в нем потребность может быть в поезде?»
«Протез сломался у ветерана. А ему сходить через полчаса в Вятке. А там на перроне его ждет торжественная встреча с земляками, оркестр, все дела. Но со сломанным протезом он выходить отказывается, потому что не хочет терять бравый вид. Твой клиент ему все чинит, потому что иначе ветеран дальше поедет зайцем, и это создаст Полине совершенно ненужные трудности, ей придется его по доброте душевной прятать у себя в купе, а у него же только протез сломанный, а сам-то старик еще ого-го».
«Записала. Спасибо»
«Обращайся. Может, я так пятнашку постепенно и отработаю».
«Ладно, брось. Я на «Буднях» сто пятьдесят штук подняла. Просто тогда Майку надо было к первому сентября собирать и за брекеты ее платить, я на тебя и вызверилась. Сейчас нормально все»
«Вот пристроим Полину в умелые руки проктолога, и я отдам»
«Не к спеху. Лучше Майке позвони, она про тебя спрашивает».
«Чего я буду звонить, когда денег ни копейки, я ее даже в кино не могу повести»
«Ты идиот»
Это я недавно уже слышал. Не стал отвечать.
К следующему скайпу все явились уже подготовленными.
Нинка приволокла ортопеда в том виде, в котором я ей его описал, и он подошел. Проктолога, правда, все-таки отвергли, решили, что два врача на один сериал – это перебор.
Зато ветеран пригодился. После того, как его починили, и он научил земляков родину любить на перроне, дед, влекомый страстью к Полине, подорвался догонять опрометчиво покинутый поезд. Я же говорил, старикан себя еще покажет.
Егор предложил обаятельного проходимца, который хочет задарма прокатиться до Владивостока в качестве инспектора путей сообщения, а на самом деле – аферист. Тут Вадик встрепенулся. Ты, спрашивает он Егора, хочешь нам «Ревизора», что ли, впарить, так этот номер не пройдет, здесь не Курган. Ничего подобного, отвечает тот, он потом под воздействием большого чувства раскается, откроется Полине и заплатит за билет.
Мои мичман с майором по ходу мозгового штурма превратились в генерал-полковника в штатском, который в одиночку усмиряет морских и сухопутных защитников родины, тут-то и выясняется, что он генерал-полковник. Для пущего устрашения старослужащих я предложил отправить его служить в ФСБ, но Вадик, поколебавшись, отказался – это, говорит, будет унизительно для армии. Он вообще после истории с дубами и колдунами в Донбассе осторожничает…
Свежее дарование Алексей, понявший, что от него ждут молодежной темы, предложил юную пару, которая распадается в пути из-за того, что Полина вызывает у кавалера более сильные чувства, чем его подруга.
А подругу куда?
А он ее высаживает без денег и вещей, потому что она его достала своей ревностью. Прикольно же.
Давай, говорю, Вадик, сохраним эту линию, хоть какое-то дуновение реальной жизни будет, и подчеркивает решительность и целеустремленность нашей молодежи. А чтобы не нарушать комедийность проекта, можем ее оставить в Вятке вместе с ветераном. Тот ее пожалеет, выдаст землякам за внучку, потом увлечется. Всем хорошо – она познает чувство ответственности за наше героическое прошлое, и старика с наспех отремонтированным протезом тогда не надо гонять по шпалам. Если, конечно, она совершеннолетняя, но это Алексею виднее.
В общем, пошел творческий процесс, набирает ход.
«Кончай до Вадика докапываться. Халтура как халтура»
«Заметно?»
«И не только мне. Можно думать, тебя где-то еще ждут»
«Все, молчу, сижу тихо, починяю генерала»
«Бухаешь?»
«Боже упаси»
«Врешь. Ты остроумный бываешь только с бодуна»
«Тебе-то что? Я тебе даже не материальное подспорье, как выясняется»
«Ты мне Майкин отец»
Хотел ей сказать, что это я Майке отец, все-таки, но остановился. Потому что… не знаю, почему.
А вообще, между прочим, кто тут вносит самый весомый креативный вклад в создание… как, кстати, называется эта байда железнодорожная, которую мы ваяем… забыл у Вадика спросить… «Под перестук колес», надо полагать. «Стою на полустаночке» еще могло бы котироваться, но тогда героиня должна быть дежурной по станции.
«Она не просто про тебя спрашивает, кстати. А про что случилось»
«В смысле, у нас с тобой? Мы же договорились – я виноват»
«Она про сценарий спрашивает»
«Откуда она знает?»
«Ну, я же таскаю ее иногда на студию, ребята в гости приходят, она разговоры слышит»
«Жалко, что твои друзья не глухонемые»
«Такие же мои, как и твои, между прочим»
«Потерпит. Что можно про это объяснить, когда человеку пятнадцать лет?»
«Смотри, не опоздай»
«Не лечи меня. Что я должен сказать – твой отец, Маечка, кусок говна?»
«Прекрати себя жрать»
«Все, отскочи. Ушел бухать под грузом нравственных терзаний, скоро не ждите. А ты следи, чтобы в мое отсутствие они там всем вагоном Полину не трахнули по совету Алексея, прикольно же»
«Майке позвони!!»
Не позвоню. Денег на кино нету, и сказать мне ей нечего.
Мне и себе-то особо сказать нечего, в этом, наверное, все дело.
Себе, зато, я могу налить, и это облегчает положение…
Вот эти рассказы – кто пьет в одиночку, тот стоит на грани алкоголизма – я считаю вредным вздором. Все обстоит ровно наоборот. Слабый человек нуждается в понимании и поддержке в трудный час запоя, а сильный противостоит ему самостоятельно. Нет, ну как противостоит… по мере сил, конечно… не можешь сопротивляться – возглавь…
У нас тут, на окраине Чертаново выбор небогатый. Заведений нет вообще ни одного, потому что население домовито и прижимисто. Здесь люди селятся, которые приехали Москву покорять, а не развлекаться.
Поэтому, если ищешь восторга человеческого общения c себе подобными – выходи из местной «Пятерочки» и заворачивай за угол, там тебя уже ждут, там собеседники на любой вкус и даже спутницы на остаток вечера. Не нуждаешься – проходи прямо.
Я прямо обычно прохожу, мне и так хорошо.
Но сегодня завернул туда, где, значит, мой народ, к несчастью, был. Просто вечер теплый, дела все сделаны, творческие вершины покорены, можно и к людям присоседиться, напитаться соками народной жизни.
Там закуток такой, в промежутке между универсамом, зданием аптеки и забором бетонным, очень душевный – зимой не дует, летом не жарко.
В закутке обычно две компании жмутся по разным углам. Потребители фунфыриков, обитатели придонных социальных слоев, выходцы – в прямом смысле слова – из аптеки. И благородная рыба, вроде меня, позволяющая себе шиковать в «Пятерочке», у нас даже пластиковые стаканчики водятся. Вражды между нами и ними нет, равно как и любви особой. Они у нас сигареты стреляют, мы их за это за добавкой гоняем.
Сейчас, смотрю, любителей «боярышника» нет еще, они на теплотрассе отсыпаются, попозже подгребут.
А интеллектуальный цвет нации уже здесь. Представлен пока Колей-электриком. Электрик он, положим, отставной, после того как клеммы перепутал и полрайона без света оставил – сам рассказывал – поэтому сейчас стоянку охраняет сутки через двое. Но рабочее звание носит гордо, так и представляется новым знакомцам – Николай, электрик
При нем собачница очередная с бульвара, с чихуахуа. Джинсы рваные не по возрасту, очки, наоборот, по потребности. Коля человек холостой и с однокомнатной квартирой, что тут еще добавить.
Он мужик неплохой, но тянется к общественно-политическим знаниям, – вот в чем беда. Потому что новости ему смотреть лень, и Коля предпочитает их узнавать от меня. Я ему как-то сказал – хорош, нашел себе пересказчика, иди сам и вникай. Он спорить не стал.
Когда в следующий раз встретились, он сразу сообщил, что посмотрел, значит, это дело.
Ну, и как?
Ощущение, сказал, такое, как будто тебе … в глаза, а потом еще за экран высовывают и стряхивают.
Молодец, говорю, толково все описал.
Так Коля теперь избрал другую тактику. Если что-то его в окружающей действительности заинтересовало, но мучают сомнения, он просто рассказывает это вслух и потом наблюдает мою реакцию.
Иногда и сам комментирует, когда есть что сказать.
Что такое, однажды спрашивает, телегония? Тут тетку какую-то слушал, она про это рассказывала.
Не тетка, говорю, а целый министр образования, на минуточку. А телегония эта, с которой она носится, это бред такой про память матки. Типа, у женщин это дело так устроено, что помнит всех, кто их, короче, ну вот, и теперь все ржут над ней, в смысле, над министром образования.
Коля вдруг помрачнел. Зря ржут, говорит, они действительно все помнят. Звонит мне позавчера одна коза, когда, спрашивает, две тысячи вернешь, которые в долг брал? А дело еще на майские, между прочим, было…
Я подошел, был представлен даме – Альбина, можно Аля.
Они пиво пьют, я коньяк купленный достал.
Что-то ты рано сегодня начинаешь, заметил Коля.
Да нет, говорю, нормально, просто все дела уже сделал, и настроение плохое.
Что так? – спросила Альбина с чихуахуа.
Долго, отвечаю, рассказывать.
Он писатель, сериалы пишет, с гордостью за круг своего общения сообщил Коля. Это меня черт однажды дернул здесь разоткровенничаться, совсем пьяный был.
Ничего себе, а какие, заинтересовалась она.
Молодежные, говорю, и комедийные. Чисто поржать.
А, понятно, дебилов плодите.
Ого, Аля, говорю, слышу голос не мальчика. И даже не мужа, а достойной, красивой и умной женщины. И шпиц ваш совершенно прелестный, хоть он и чихуахуа. Ну, за вас.
Выпили.
Хорошо легло. Только Коля, смотрю, забеспокоился из-за конкуренции, але, говорит, ты как-то это, тормози все-таки, мы bnnaye-то уже неделю с ней знакомы…
Не волнуйся, отвечаю, просто не каждый день встречаешь родственную душу.
Про погоду заговорили, дожди все и дожди этим летом, вообще без просвета, для растений, конечно, хорошо, а для людей не очень…
Тут Коля встал на привычные рельсы. Американцы, сообщил, уже четыре станции с климатическим оружием соорудили, одну на Аляске, остальные забыл где, ну, вот и результат, по телевизору сказали.
Ты зачем, спрашиваю, больных людей слушаешь?
Так в рабочее же время, здраво объяснил он.
А вот я, внезапно сказала Альбина, хочу у вас узнать, мне, правда, интересно, вот вы президента за что не любите? Только не вообще, а конкретно…
Не ожидал такого вопроса, говорю, а что вдруг, и как вы догадались-то?
Ну, это же видно… небритый, в очках, коньяк пьете, еще, наверное, феномен на втором слоге ударяете…
Коля, говорю, попомни мои слова, ты сейчас стоишь в шаге от своего счастья, и дурак будешь, если этот шанс упустишь, а вашей, Альбина, проницательности отдаю должное, но сказать мне нечего. Пробежала однажды кошка между мной и президентом, но еще не настало время об этом говорить вслух, не обижайтесь, давайте лучше еще по одной, за любовь, как говорится.
* * *
Майке тогда два года было, в две тысячи четвертом. Мы с Нинкой поженились в девяносто седьмом, на втором курсе, а через пять лет родилась Майка. А потом мы с Толей Вершининым придумали эту историю. После Беслана. Ну, надо же было что-то делать…
На кухне у меня сидели через месяц где-то после того, как все случилось. Трезвые. Не брало.
Это хуже, чем «Курск», сказал Толя.
Какая разница, отвечаю, хуже, лучше, нашел, где мерять.
Нет, это важно. «Курск» эти паразиты не спасли, про них все понятно, но все-таки это был несчастный случай. А здесь одни люди убивают других. Потом приходят третьи и убивают всех. Почему?
По кочану. Международный терроризм на марше.
Потому что нужен страх, говорит Толя. Одним нужен, другим нужен, в сухом остатке они все на страхе зарабатывают. Кто что – власть, деньги, славу.
Ты мне собрался политинформацию прочитать, что ли?
Я хочу понять, как это могло произойти – первую чеченскую затоптали же всем миром, а вторую съели, мало того, аплодировали, когда Грозный по второму кругу раскатывали. Это как? Ведь пяти лет не прошло. Это ведь те же самые люди. Ведь из этой же жопы все эти ноги растут – из Чечни, и Беслан тоже оттуда, нет? Там же убивать начали в товарных количествах?
И тут я вспомнил одну историю. Ее даже историей не назовешь, там сюжет отсутствовал, точнее, концовки у него не было….
Году в девяносто шестом, наверное, я подрабатывал в «Курьере», они тогда затеялись делать видеоприложение к газете. Место нестыдное, люди хорошие, деньги нелишние. Зашел как-то к ним за гонораром, – там пьянка, чей-то день рождения отмечают. Я задержался. И там, на этой пьянке, терся пацаненок лет девятнадцати, простонародный такой блондин, явно не из этого дома отдыха, но его все знают, он всех знает. Кто такой, спрашиваю у девчонок из секретариата.
Сын полка, говорят. Санаев с Лебедевым шлялись по Чечне и где-то там произвели бартер – какого-то полевого командира сняли и под честное слово обещали, что его фото в газете напечатают. А он им за это пленного отдал – вот этого Андрюху. Они его в Москву приволокли, а что с ним дальше делать, никто не знает. Он из Архангельска, отца никогда не было, а мать, похоже, та еще шалава, по родственникам жил, и теперь возвращаться на малую родину категорически отказывается. В кладовке его поселили, помогает по хозяйству, за пивом бегает, вообще хороший парень.
Ясно, говорю, и забыл про него.
Вспомнил через пару лет, когда вторая чеченская началась. Во Внуково встретил Диму Санаева. Я на «Кинотавр» тогда летел.
А ты куда?
Куда, куда, говорит, опять туда, в Грозный, остобрыдло уже.
У него рейс задержали, у меня тоже, пошли в бар. Там вдруг я и вспомнил пацана этого – что с ним стало, спрашиваю, твой же протеже.
А, говорит, Андрюха. С ним, короче, так получилось. Он в редакции прижился, но потом нашел какую-то девчонку из Сергиева Посада, любовь-морковь, и они поженились. Мы с Лебедевым даже на свадьбу ездили, репортаж делали про счастливый поворот в судьбе бывшего пленного. А потом он пропал – не звонит, не приезжает. Я родителям жены его дозвонился в результате. Они говорят, тут такое дело. Андрюха пошел на станцию жену свою встречать. Там менты. Документы, говорят, предъявляй. Тот им – паспорт дома оставил. А, говорят, ладно, гони пятихатку, и свободен. Всех денег, отвечает, двадцать рублей, я ж только жену встретить выскочил. Нет, так нет, поедешь с нами в отделение. Тут подруга его нарисовалась – давайте, говорит, я за его паспортом сгоняю. Те – в отделение тащи. А когда она паспорт принесла, выяснилось, что Андрюха в городе-то не прописан. И менты ему – смотри, ты бухой в общественном месте, да еще без прописки, но это ладно, а вот если мы напишем в протоколе, что ты сопротивление нам оказывал при исполнении, ты года на два можешь отъехать запросто. Какое, говорит, я вам сопротивление оказывал? Какое напишем, такое и будет. Кому судья завтра поверит – нам, или бомжаре какому-то? Но можем договориться. Если баба твоя нам троим даст в каптерке, ты и свободен.
Андрюха на них бросился, они его отметелили. Утром его отпустили. Пришел домой, там выясняется, что менты жене его ту же телегу прогнали, а она испугалась за него и согласилась. Так они мало того, что ее отодрали, еще это дело на видео сняли. Представляешь себе Сергиев Посад? Через неделю весь город был в курсе. Она через два месяца повесилась, не выдержала. Прокуратура даже дело возбудила, но без толку, свидетелей-то нет. А вот куда Андрюха девался, никто не знает. Только в день, когда он пропал, сержанта, который старшим по тому наряду был, нашли мертвым. От болевого шока помер – кто-то ему яйца не отрезал даже, а оторвал. Вот такие дела.
Я Толе эту историю тогда рассказал, на кухне. И он завелся.
Вот, говорит, вот здесь собака рылась. Вот этот пацан и есть самая главная жертва.
Вот представь – тебе восемнадцать лет, и ничего, кроме комнаты в бараке на окраине Архангельска, ты в жизни не видел. И отца не видел никогда. И мать видишь трезвую только по большим праздникам. А вокруг – девяностые, у всех жизнь под откос. И мечта у тебя одна – пожрать когда-нибудь от пуза. Да от такой действительности ты в армию не пойдешь, ты туда побежишь. А там что? Тот же барак только с дедовщиной. А тут Чечня. И он попадает в плен, там тоже, можно догадаться, жизнь не сахар. И тут ему впервые в жизни фартит – его освобождают, привозят в Москву, отогревают. Потом любовь случается, они поженились, о детях, наверное, думали, ну и вообще, просто счастье. И тут фарт кончается, и все счастье, которого и так-то было с гулькин хрен, псу под хвост.
Смотри, это же человек, которого предали все – собственные родители, государство, причем, два раза – сначала в Чечню его отправили и сдали там, потом менты эти… менты – это же государство, нет?
И когда все рухнуло, вся жизнь, вообще ничего больше нету вокруг, ему остается одно – отомстить. Ты бы как на его месте поступил? Вот именно.
Это же как с этими козлами было к семнадцатому году, когда они всех гоняли – евреев, там, поляков, потом в войну ввязались, и им ответка досталась, причем самая страшная, как всегда – от народа-богоносца. Эти ведь тоже дождутся. Им и от чеченцев прилетит, и от всех остальных, но больше всего – от своих.
И мы с Толей докрутили этот сюжет, и концовку придумали. За день сделали. Да какое там – за вечер.
Знаешь, куда он делся? – спросил Толя. – В Чечню он бежал, к тем людям, которые его в плену держали. Это единственное место, которое он знает, кроме Архангельска своего, и там его не найдут, а главное – там к нему относились по-человечески, хоть и плен. И он добежал, и его приняли, и он прижился, может быть, даже девушка какая-нибудь местная начала в его сторону поглядывать. Короче, жизнь как-то стала налаживаться, и тут опять война, и ясно, что когда свои придут, его первым и притянут…
Загнали, короче, нашего фигуранта в угол, и он в конце концов выставляет счет. Находит еще таких же отмороженных, как он сам, точнее, отчаявшихся, и берет сотню с лишним человек в заложники.
Все это в церкви происходит под Москвой на пасху. Попам у него тоже есть что предъявить, он к ним бросался когда-то, и к православным, и к мусульманским, но хорошим это не кончилось…
Но дело не в этом, а просто церковь – легкая цель, заложники сами собираются, и оборонять ее нетрудно.
И вот он выдвигает требование: пусть президент выступит по телевизору и попросит прощения за две войны, тогда всех отпустим, нет – убьем. А для этого вызывает к себе переговорщиков – единственных людей, которых он знает и которым худо-бедно доверяет – тех двоих журналистов, которые его по бартеру когда-то из плена освободили и в Москву приволокли. Один соглашается идти, второй отказывается – семья, дети, то да се, или испугался он, или просто зачем ему это нужно. Второй тоже не Дон Кихот, но у него любимая женщина правильная, она говорит – иди, деваться некуда.
Президент, ясное дело, посылает всех с этими требованиями – мы, типа, с террористами не торгуемся. И тогда переговорщик сообщает нашему герою – ему поручили – что все, мол, ситуация безнадежная, будет штурм, и на жертвы им плевать. Но все-таки не совсем плевать, потому что выборы скоро, поэтому они вот что предлагают. Вы заложников отпускаете и сдаетесь, а они вам предъявляют не терроризм, а злостное хулиганство, это не больше пятерки, то есть через два с половиной года удо, и еще денег дадут. Иначе – поубивают всех: и вас, и заложников.
А тот вдруг – да я и не рассчитывал, что он согласится. И вообще, мы сейчас всех отпустим.
Как так? Без всяких условий?
Без всяких. Только кое-что мне скажите. Вот тогда, десять лет назад, когда я у вас в редакции жил и за пивом бегал, я же все ваши разговоры слушал. Вот вы верили в то, что говорили?
Ну, да. В общем.
А почему тогда все так получилось потом – наоборот?
Ну, трудно объяснить. Плохо верили, значит. И не все.
А меня зачем из плена вынимали и в Москву тащили? Жалко стало, или материал хороший можно было сделать?
Не знаю уже. И то, и другое, наверное.
А дальше что будет?
Не знаю. От тебя теперь зависит.
А от вас? Вы же можете все рассказать? Вам же верят? Или уже нет?
И от нас тоже. Наверное. Верят, не верят – не знаю. Знаю, что надо стараться, а там уж…
А, ну ладно. Забирайте заложников и идите. Только молча. Ничего больше не говорите.
И они отпускают всех. И сразу после этого взрывают церковь. Вместе с собой.
На прощание один герой наш сказал другому: раз вам еще, может быть, верят, так идите и рассчитайтесь за всех.
Вот же мы с тобой два сукиных сына, сказал Толя, когда точку поставили. В смысле, два Пушкиных. И будет нам с тобой за это скощуха на Страшном суде. Потому что втравливали малых сих во все это дерьмо мы всей, прости господи, интеллектуальной элитой, но некоторые вовремя раскаялись и написали явку с повинной. Талантливо, между, прочим, написали…
* * *
У нас же как все устроено? Дал одному что-то прочитать – через два дня выясняется, что читала уже вся студия, вплоть до гримерш и осветителей. Если хочешь уложиться не в два дня, а в один – просто возьми с первого читателя слово, что он больше никому это не покажет, и можешь быть спокоен.
Мы с Толей в одночасье героями стали и красавцами. Гамбургский счет есть гамбургский счет – когда дело сделано хорошо, все это признают, как бы кто к кому ни относился, и что бы там про себя ни думал. Вы гении, старики, Венеция и Канны ждут вас. Да мы и сами это знали, уж больно точно все легло.
Когда уже прочитали даже студийные водилы, мы решили, что пора, – настало время превратить восторженное общественное мнение в конкретные административные решения.
Вот, Владимир Николаевич, сказал я главному редактору Вахтину, такая тут родилась сценарная заявка в свободное от текущей работы время. Дураку понятно, что он уже ее видел, но ритуал мы оба соблюсти обязаны.
Хорошо, говорит, посмотрю.
Один я к нему пошел, без Толи. На студии не любят, когда режиссеры под сценариями подписываются. Потому что не надо лезть не в свое дело, – это раз, и кроме того, вся слава и так режиссерам достается, имя сценариста никто сроду не вспомнит, имейте же совесть…
Через два дня звонит Вахтин – зайди, говорит. Правильно, думаю, подлинное восхищение надо высказывать автору в глаза.
Ну что, не поднимая глаз на автора, сказал Владимир Николаевич, это работа настоящая. Молодцы.
Я внутренне напыжился, но сохраняю скромный вид – польщен, значит, и рад стараться.
А дальше начался разговор, к которому я был не готов. Совсем не готов, не ждал.
Классная идея, повторюсь, сказал Владимир Николаевич. Лет пять назад я бы уже все остановил, чем мы тут занимаемся, и начал бы это снимать.
Лет пять назад, отвечаю, мы бы это и не написали, повода не было.
Вот именно, вот именно… А теперь есть. Время такое наступило. И ты постарайся меня понять. Оно такое, это время, что взяться за ваш сценарий я не могу. Точнее, как… нужны доработки…
Какие?
Собственно… коллизию-то саму с этим парнем отчаявшимся можно сохранить… но вот развязку… развязку надо рихтовать. Скажем, президент все-таки решается на какой-то шаг… нет, прощения, конечно, не просит… но, предположим, сам отправляется на встречу с террористами… ну, чтобы спасти жизни людей…
Владимир, говорю, Николаевич, вы сейчас с кем разговаривали?
Ладно, говорит, чего действительно нам с тобой дурака валять… Время, Паша, такое наступило, что ты себе даже и не представляешь. Всерьез эти люди пришли. И ошибки прежние учли. Видел, как НТВ и «Московские новости» разметали? Поверь мне, это было только начало. Коснется всех, и нас тоже, точнее, уже коснулось. Ты что думаешь, я тебе поправки эти сам, что ли, предлагаю? Брось, а то мы друг друга в первый раз видим. Я показывал ваше произведение одному деятелю… ну… доброжелателю нашему. Образованный, между прочим, человек, МГИМО заканчивал, толк в кино знает. Он сказал – здорово придумано, но первое лицо приплетено зря, особенно учитывая приближающиеся выборы. Хотя, сказал, если внести некоторые коррективы… ну, вот то, что я тебе говорил… тогда имеет смысл обсуждать.
Это же совдепия, говорю, чистой воды, Владимир Николаевич.
Да что ты? Спасибо, что сообщил, а то бы так и жил в темноте.
Но мы же, говорю, не государственная контора, а частная студия.
Конечно. Частная. И не мне тебе рассказывать, сколько сил стоило ее построить и сохранить. Хотя, если честно, ты и половины не знаешь. И что здесь снято, ты помнишь, я надеюсь, и даже руку к этому приложил. Только вот как теперь обстоят дела, к твоему сведению. Никаких других денег, кроме бюджетных, на полный метр в стране нет, и в ближайшем будущем не предвидится. И всем, кто захочет в это дело вложиться, придется сначала идти в инстанции и там спрашивать разрешения и согласовывать все – от идеи до фамилии постановщика. Потому что кинематограф для нас опять является, как завещал великий Ленин. Понятно?
Вообще-то, точная цитата – кинематограф и цирк. Это я от растерянности сказал.
Понадобится – и до цирка доберутся.
Ясно, говорю.
Хорошо, что ясно. Но это еще не все. Если мы хотя бы попытаемся без их ведома что-то сделать с вашим сценарием, мы не только больше ни одного гранта не увидим от министерства культуры. Мы еще тут будем с утра до вечера гостей принимать – налоговую, пожарников, санэпидстанцию, прокуратуру, потом опять налоговую. Пока не одумаемся. Или не закроемся. И это не бла-бла-бла, это надо понимать твердо. Съедят и не спросят, как звали…
Да понял я уже.
Молодец, сообщает Владимир Николаевич, но есть и хорошие новости. Лично тебя касающиеся и подельника твоего. Если вы готовы поработать над поправками, и первое лицо выходит из этой истории весь в белом, то можем вот о чем подумать… ты, например, становишься исполнительным продюсером студии, а Толя получает добро на «В окопах Сталинграда»… ну, в общем, есть варианты… Он же давно хотел, и сценарий у вас готов, верно?
Верно.
Иди сейчас. Думай сам, советуйся с Толей, но только поверь мне, Паша, размышлять тут особенно не над чем. Такое время крысячье. И если ты воображаешь, что мне этот разговор доставил удовольствие, ты сильно ошибаешься.
Я и пошел.
Время, говорю, Толя, крысячье, старшие товарищи велели тебе передать. Не к месту оказался наш творческий подвиг, другие задачи ставит сейчас страна перед тружениками культуры. Но перспективы, с другой стороны, открываются блестящие, стоит только немного пройтись по панели.
И мы решили – а не пошли бы они все. Раз так – мы сейчас найдем других интересантов, и покруче, между прочим, вашего доморощенного Голливуда. Мы про настоящий Голливуд задумались. А что? Хорош ведь сюжет, чего скромничать, и тема универсальная, терроризм же всех касается, и откуда у него ноги растут.
Сейчас, говорю, напишу Синди, есть у меня такая подруга американская, она там крутится вокруг Голливуда, не без связей девушка, сейчас она подгонит нам кого-нибудь, кто возьмется, а эти пусть локти потом кусают.
Синопсис на английский перевели, денег не пожалели, послали всем: и Синди, и еще каких-то деятелей нашли, вроде имеющих отношение к кино.
Все отозвались, люди аккуратные и вежливые. И все в один голос сказали – нет, не пойдет. Сюжет, конечно, увлекательный, и тема универсальная, но не настолько. Всем интересно только про себя. Вот если бы у вас герои были американцы, а дело происходило бы, скажем, в Ираке… а так нет… Чечня эта никому даром не сдалась, да и Россия в целом мало кого волнует, при всем уважении к Чехову, там, и Достоевскому…
Мы еще пометались – здесь по чужим студиям предлагали, там – ничего не получается, никому не нужно. Там хотя бы понятно, почему, а здесь… здесь тоже, в общем, не секрет, как выясняется.
Вот тебе ответы на все вопросы, сказал Толя, когда окончательно ясно стало, что мы уперлись. Это не время такое, это народ такой. Когда им про свободу и демократию по телевизору втирали, они верили. Когда им сказали – забудьте вы эту лабуду, посмотрите лучше, как жить стало веселее, в любом сельпо пива десять сортов, в Египте можно отдыхать, управляй, короче, мечтой, тойота, они и забили на все.
С ними, говорю, понятно. Нам-то что делать? Мало ведь того, что это кино никуда не движется, но что ты, что я, пятый месяц без единого заказа сидим. Что-то вдруг утратили мы былую популярность, не обратил внимания?
Обратил. Думаешь…?
Черт его знает. Тут уже во все поверишь. Но что я думаю, чего не думаю, большого значения не имеет. А вот банк считает, что за кредит на машину надо платить регулярно, и с этим авторитетным мнением приходится считаться. Хорошо тебе одному, а у меня Нинка уже землю копытом роет… я домой стараюсь попозже приходить, чтоб разговаривать поменьше.
И что ты предлагаешь?
Давай, может, сходим к начальству, да и зададим напрямую все вопросы про свой творческий простой, чего гадать-то?
Не надо мне тут делегаций, сказал Вахтин, когда я ему позвонил, сам приходи.
Вернулся, отчитываюсь.
Полтинник, говорю, Толя, они предлагают, то есть, по двадцать пять штук на рыло – и чтоб нас больше в этой истории не было.
Чего? – спрашивает.
Если тебя интересует валюта предложения, то речь о евро. А если ты о сути, то дело простое – отдаем все права, получаем свой полтинник, забываем об этом эпизоде нашей биографии, и жизнь входит в привычную колею.
Понятно. Это Владимир Николаевич так расщедрился?
Не в одиночку. Помнишь, он тогда еще мне говорил про какого-то доброжелателя? Вот теперь я с ним познакомился, он и есть автор идеи.
Кто такой?
Спроси чего полегче. Александр, как он утверждает. Но типаж такой, знаешь – может, Александр, может, не Александр, может, вообще, Яков Рувимович… то ли минкультовский, то ли из администрации, или при погонах… что, впрочем, одно другого не исключает… гладкий такой, здорового образа жизни человек. Короче, все не важно. Вахтин с ним разговаривает на полусогнутых – вот в чем дело.
И хрена ли ему наш сценарий?
О, вот сейчас ты дело спросил. С какого-то боку он за нас отвечает – не за нас двоих, а за всю студию, куратор, типа. А мы с тобой ему не то чтобы серьезные проблемы создаем, нет, конечно, но кое-какие мелкие препятствия – да, чиним, время отнимаем. Вот вы, говорит, суетитесь с этим вашим произведением, носитесь с ним по городу… и за городом тоже… а мне потом приходится на дурацкие вопросы отвечать… а если бы нашелся кто-то за границей, кого это добро заинтересовало – знаете, сколько стоило бы этот процесс остановить…
Понты дешевые, говорит Толя.
Возможно. Но ты знаешь, что-то не возникло у меня желания проверять – понты, или не понты. И собеседник какой-то неприятный, и положение наше, прямо сказать, невыигрышное… Ну, представь себе, станем мы сейчас в позу – нет, никогда, не поступимся творческими принципами, мы не такие, мы ждем трамвая – и что? И без денег останемся, и без работы. И дальше как быть – где добывать хлеб насущный? Бомбить, что ли, идти?
Не знаю, говорит.
Я тоже не знаю. Но двадцать пять штук евро – это мне разом все долги отдать, Майку на море свозить с ее отитом, и еще года полтора жить, не особо заморачиваясь деньгами. Можно подумать, у тебя по-другому… или я чего-то не понимаю?
У меня, отвечает, нет проблемы детского отита. В остальном – да…
Ну и? Не забудь, нам еще Владимир Николаевич «Окопы Сталинграда» обещал…
Помню, говорит. И даже верю – дадут. Только знаешь что? Там правки понадобятся небольшие – ну, особиста этого, который людей погубил, не героем, конечно, сделать, но как-то, знаешь ли, многообразнее показать эту фигуру, полифоничнее… роль Сталина в великой победе еще подчеркнуть придется… не отрицая, конечно, допущенных ошибок… но время же такое было, жесткое…
Ну, ладно, ты все-таки не сгущай… есть же пределы…
Пока, отвечает, есть, скоро не будет.
Толя, говорю, разговор понятный. Вот ты что предлагаешь – умереть на баррикадах? Дело достойное, спору нет, но ведь никто не заметит даже.
Мы же заметим, отвечает.
А никак, интересно, нельзя по-другому возвыситься в собственных глазах? Ну, например, заботой о близких, о семье, скажем, у кого она есть, конечно…
Стой, вдруг говорит Толя, это надо бы записать. Смотри, как ложится точно – ну, вот там у нас, когда эти двое, которые переговорщики, обсуждают, идти в церковь, или не ходить… мы все переживали, что у нас диалог не получается между ними, а вот же он…
Ты бы… вот сколько тебе лет… ты до сих пор не видишь, что это все слова? Слова, Толя, они из букв сделаны, они три копейки в базарный день не стоят… есть литература, а есть жизнь…
Напомни еще, говорит, что жизнь жестче, и в этом ее главное отличие от полового члена…
Могу, если ты этого не знаешь… Ты же сам говоришь – вот они такие, за все включено и пиво на любом углу мать продадут родную. Ты за них собрался на Голгофу? Какого хрена? Мы свое дело сделали – мы это написали. Что теперь? Таскать этот сценарий на себе, как вериги, всю жизнь? Он прав, Владимир Николаевич, время такое – ты против них с шашкой на коне, а против тебя – танк с пушкой…
И вдруг он потух как-то. Сдулся. Ладно, говорит, чего мы собачимся по пустякам. Если считаешь, что надо отдать – отдавай. Там же твоя фамилия стоит, меня в этой истории вообще нет. Звони, соглашайся, и дело с концом, и пойдем уже выпьем. Раз мы теперь богаты и знатны, как Кочубей, пошли в «Хачапури», возьмем коньяка самого дорогого и закуски какой захотим и устроим настоящее гульбище.
Как я в тот вечер домой дорогу нашел – загадка. Мы с коньяка начали, вином продолжили, и в конце еще чачей догнались. Помню только, что очень хотелось встать на четвереньки и так передвигаться. Но перед подъездом уже в руки себя взял, конечно, соседи же могут увидеть.
Не сердись, говорю, пожалуйста, не мог я позвонить. Мы тут с Толей себе позволили. Но это не просто так. Мы важное обсуждали, но это не важно. И все нормально, вообще. Самое главное – деньги будут. Скоро. И много. Можем Майку в Турцию свозить. И вообще. Серьезно.
Супу тебе, спрашивает, налить тарелку?
Ты, говорю, Нина, святая, у тебя должны бы уже крылья прорезаться, и как же мне с тобой повезло, что я тебя люблю.
Давай, давай, говорит, ешь, пока горячий. Что у вас случилось-то, что за деньги? К Петросяну, что ли, нанялись репризы писать?
Поуважительнее, отвечаю, разговаривай со знатным добытчиком и опорой семьи. Сценарий продали, ну, этот… ты знаешь.
Как, кому?
У меня язык еле ворочается, но рассказал.
Она помолчала. Потом спросила – а Толя что?
Ну, нормально. Радости, конечно, не через край, но деваться-то куда? Питаться как-то надо же.
Ну да.
Вот что бы он лежал мертвым грузом, сценарий этот? Все равно ведь никому не нужен. А так, мы с тобой хоть выдохнем немного. И Толя перестанет за любую халтуру хвататься.
Да, конечно.
А и черт с ней, с этой Турцией, то есть, море нужно, конечно, для Майки, но оно не убежит. А поехали, покажем ей Париж? Или даже знаешь как… давай вдвоем поедем… потом вернемся, и втроем на море, денег хватит. А мы с тобой в Париж? Вот просто так, будем шляться, глазеть, вино пить, бездельничать, вставать поздно…
Давай, говорит, утром обсудим, что-то я устала.
У нее халат распахнулся, я потянулся, но Нина сказала – нет, правда, устала очень, давай уже все утром.
А утром Владимир Николаевич позвонил, сказал, что Толя погиб. Под электричку попал, он же за городом жил, в Валентиновке дом снимал. Вечером возвращался через Зязино, где пересадка с кольца этого транспортного, на краю платформы встал, ну, и вот… машинист не затормозил, естественно, просто не успел… моментально, да, не мучился.
Владимир Николаевич спросил – ты Толю давно видел? Да нет, говорю, недавно, вот же мы с ним и сидели как раз вчера вечером…
С похорон когда вернулись, сели – Нина спросила: как думаешь, это действительно несчастный случай…?
Но я не знаю. Откуда я знаю? Все было в порядке, когда расходились… ну, пьяные, да… но это что за сенсация… хорошо посидели… вообще, ничего не было… даже про работу особо и не разговаривали… наоборот, про футбол поспорили… договорились еще, как деньги перечислять, на какой счет… а теперь, кстати, что делать… надо, наверное, Толиной маме их отдать?
Давай нашу часть тоже ей, сказала Нина.
Да, конечно.
Я такое облегчение испытал, когда она это предложила… а все равно не помогло…
Что-то сломалось, и пошла жизнь наперекосяк. В смысле, у нас. Вроде бы и нормально все, ничего такого не происходит, а нет. Происходит. Мы не то чтобы разговаривать перестали, а просто вдруг стало не о чем. Как дела? Нормально, а у тебя? Майку, конечно, обсуждаем, это понятно… нет, уже не Майку, это она раньше с именем была, а теперь стала – ребенок… а больше, вроде, и нету тем. Так полгода продолжалось.
Я не выдержал однажды. Скажи, говорю, прямо, что считаешь меня подонком, и что я виноват за Толю, и дело с концом, и что мне надо уходить, а то какой-то драмкружок колхозный получается… дешевое актерство…
Можешь остаться, говорит.
Спасибо, отвечаю, это щедрое предложение, оно услышано. Я пошел. Дай знать, когда вас здесь не будет полчаса, я вещи заберу. Ребенку можешь сказать что хочешь. Только меня предупреди, чтобы разночтений не было.
Она сказала – трус. Я не ответил.
Это давно уже было. Я посчитал как-то, когда не спалось, девятнадцать сериалов назад.
* * *
Это все, что ли, мне вам, Аля, рассказать? Я бы хотел, вообще-то, но не знаю, как.
Вот интересно, говорю, когда за любовь пьют, что имеют в виду? Чтобы она была?
Ну да, отвечает Альбина.
Странно это, от нее же все неприятности. Люди потом ссорятся, начинают друг друга ненавидеть, до смертоубийства дело доходит, а мы пьем… за нее, в смысле.
У меня была одна, сообщил Коля… извини, Аля, это давно было, еще при Ельцине… вот представляешь, она пришла ко мне в первый раз, ну, выпили, закусили, телевизор работает, и я как бы, ну, типа, пора бы, значит… а она – ты что, сейчас «Голос» будет, там все решается, пройдет какая-то Семеновна в следующий тур, или нет… а я – да ты что, какая Семеновна, какой «Голос», я уже неделю пощусь из-за тебя… а она такая, вздохнула, легла на тахту и говорит – ладно, не посмотреть, так хоть послушать…
Это, спрашиваю, ты к чему сейчас, не говоря про то, что при Ельцине «Голоса» не было?
Ну, ты же про любовь спросил. Вот я ее любил, поэтому вспомнил…
Я бы, говорю, от такой импотентом стал. И вообще, мне пора. Большой опыт, сын известно чего, подсказывает мне, что рубеж в триста грамм мне пересекать опасно. А тут уже остались кошкины слезы на донышке. А мне, между прочим, с утра нести смех и радость людям… пойду. Про мои сложные отношения с президентом обещаю вам, Аля, первой рассказать. Когда гриф секретности снимут.
Дойдете сами? – спрашивает.
Вот Толя очень этот типаж любил – одиноких, неглупых, добрых. К нему как ни заедешь в Валентиновку – там всегда какая-нибудь сидит – близорукая и начитанная, и Толя накормлен. Как ни заедешь… вся жизнь, если разобраться, протекает от ни до не…
Мне так тепло стало, так жалко всех. Ну, себя, конечно, в первую очередь. Так хорошо бывает только от полной безнадеги. Вот понятно же, почему Пушкин так осень любил. Летом – суета, надежды всякие, всюду нужно успеть, зимой – светская жизнь, балы там, дуэли… а осенью – все, ничего не сбылось, и уже не сбудется, сиди спокойно, жалей себя, стихи пиши, если умеешь …
У меня, говорю, товарищ был, очень добрый человек и талантливый, жалко, ушел рано, под электричку попал… я надеюсь…
Тебе, похоже, точно пора, сказал Коля.
Да, говорю, точняк, просто сейчас помянем Толю, товарища моего, и я это самое…
Последняя – всегда лишняя, сам же говоришь.
Тут такое дело, понимаешь, с электричкой этой… а, ладно, проехали, извиняюсь за каламбур… Коньяку оставить вам? Хотя, что тут оставлять? Добью и пойду.
Выхожу из лифта, у двери Майка сидит, рюкзак под задницей.
– Это еще что такое? А если бы я надолго ушел?
– Ну, я решила – час подожду и пойду, если тебя не будет.
– Надо бы ключи тебе, что ли, сделать… случилось что-то?
– Нет, все в порядке.
– Заходи тогда… там только это…
– Срач?
– Молодец, умеешь слова подобрать… не прибрано.
– То есть, и срач, и не прибрано?
– Складывается впечатление, что я дожил до остроумной дочери. Чего ты вдруг здесь?
– Суп привезла. Мама сказала – если не дождешься, термос просто у двери оставь.
– Суп, значит. В термосе. Мама сказала.
– Ага. Папе, говорит, в этом состоянии суп нужен.
– Понятно. Экспертам можно доверять. Сама будешь? Больше все равно ничего нету.
– Буду. Проголодалась, как собака, пока ехала.
– Это хорошо. Люблю смотреть, как ты ешь.
– Почему?
– Не знаю. Наверное, из-за невыполненного родительского долга… Сейчас денег нагребу и поведу тебя в «Пушкин», закажем все меню два раза, и буду я состоявшийся и гордый отец. Думай пока, что наденешь.
– Подумаю. Только мне в «Макдональдс» лучше.
– «Пушкин», как я догадываюсь, кажется избыточно буржуазным?
– Мне у тебя что-то спросить надо.
– Наконец-то пригодилась отцовская мудрость и знание жизни … валяй, я специалист по всем вопросам.
– Я сценарий прочитала. Ну, тот…
Что пил – что не пил… как рукой сняло, голова только болеть начала.
– Где взяла?
– Мама дала. Я сама попросила, а то они как соберутся, всегда о нем говорят…
– Ясно. И?
– Мне понравилось.
– Это хорошо.
– Только я не понимаю, пап… ну, вы же с мамой из-за этого… ну, в смысле… нет? Правду только скажи, не гони, как мама.
– За базаром следи, когда о маме речь.
– Она про тебя то же самое говорит, в смысле, чтобы я…. вот этими словами…
– Ладно, не об этом… Я не знаю, Майка, из-за чего. Сначала думал – да, из-за этого… теперь не знаю… ну, что ты хочешь, все-таки лет-то много прошло…
– Но я не понимаю – вы же с ней одинаковые?
– То есть?
– Ну, вот все эти ваши заморочки – режим, там, Чечня эта – вы же к этому одинаково относитесь. Мама вообще говорит, что все начальство козлы.
– Але, гараж, не все надо в рот тянуть, что на улице валяется. И что значит – эти ваши… заморочки, как ты выражаешься… а вам – что, это все побоку? Вот тебе лично? Тусовке твоей?
– Ну да… нет, ты подожди, не сердись. Но мы об этом вообще не разговариваем. Это же все давно было. Вы про это знаете, а мы-то что?
– Но ты-то все понимаешь? Я же тебе про все объясняю, нет? Мама, как выясняется, тоже в стороне не стоит…
– Я, положим, что-то знаю, я помню, что ты объяснял… ну, пап, ну кому это сейчас надо?
А и правда, думаю. Мне когда было столько, сколько ей сейчас – сильно я вдавался, о чем родители на кухне говорили? Вот это все – Горбачев туда, Ельцин сюда, реформы какие-то… Меня всерьез интересовал только состав «Динамо», и какого цвета трусы на Ленке Поповой. Почему Майка должна быть другая? Говорил же я Нинке – рано… но что теперь делать?
– Ты про Беслан слышала?
– Это там в школе что-то случилось? Да, нам на ОБЖ рассказывали, но я неточно помню.
– О-хо-хо, Майка… вот я тебя как-нибудь попрошу мне про рэп рассказать, вот я посмеюсь-то… Ладно, я попробую, что поймешь – то поймешь. Там, в этом Беслане заложников взяли, тысячу с лишним человек… Тебе тогда два года было.
– Детей?
– И детей тоже.
– Зачем? В смысле, кто? Чего хотели?
– Там мутная история. И не в этом дело. А в том, что был штурм, и триста с лишним человек убили. И детей тоже. Вот… после этого мы, я и… ты в курсе, что я не один этот сценарий писал?
– Я знаю, еще дядя Толя Вершинин, я его помню, ну не хорошо, конечно, но помню, высокий такой. Смешной…
– Да. Правильно. Мы вдвоем его писали. А потом… да, потом оказалось, что он никому не нужен. А еще потом нам говорят – продайте, все равно вы с ним ничего сделать не сможете, возьмите деньги и исчезните, а будете упираться – останетесь и без денег, и без работы. Мы и продали. Точнее, хотели, но не успели, потому что… потому что… если честно, то я сказал первый – давай согласимся, и Толю уговорил. А он погиб сразу после этого…
– А сценарий продали?
– Нет, лежит. Вот ты прочитала.
– А чего тогда? Я правда не понимаю.
– Майка, это трудно объяснить. Тут много есть вещей, которые ты пока… Ладно, я просто скажу, а ты выслушаешь. Что не поймешь – спросишь… или потом еще об этом поговорим. Мы это писали не для денег… то есть, как… короче… Нет, так я плохо объясняю. Мы это сделали после Беслана. Потому что мы знали, кто виноват, что людей убили. И мы хотели сказать правду. Мы думали, что нам за это спасибо скажут. Хрен на рыло, извини, пожалуйста, и никогда не повторяй. Вместо этого у нас начались неприятности. И чтоб тебя не грузить подробностями – мы прогнулись. Если честно, я первым, потом Толю уговорил, а мне иногда кажется, что он из-за этого… все, правда, хорош, остальное – лишние тебе подробности…
– Так не продали же?
– Согласились продать, этого достаточно. Предали, значит. Я предал.
– Во-во, все точно, мама так и говорит – он пока себя не сожрет с потрохами, не остановится.
– Что-нибудь еще она говорит?
– Да, еще две вещи. Во-первых, кастрюля у тебя есть какая-нибудь? Суп перелей. Она сказала термос забрать, я тебе в субботу другой суп привезу.
– А вторая?
– Мама говорит, что если ты не вернешься, она лет двадцать еще подождет и потом в доме престарелых найдет себе другого.
