Окончание. Начало см. «Дарьял» 3’2019.
«Милостивый государь!
По почтовому штемпелю на этом письме Вы увидите, что, несмотря на Ваши дружеские увещевания, я нахожусь в России. Но если бы Вы знали, что побудило меня к этой поездке, Вы, я уверен, нашли бы мои доводы достаточно основательными. Полученное в Кенигсберге письмо дало мне понять, по какому делу я был вызван из Англии. – Хотя дело это, как Вы легко можете догадаться, не угрожает ни европейскому миру, ни существованию нашего отечественного правительства, тем не менее, оно показалось мне очень привлекательным, да к тому же я проделал уже такое длинное путешествие, что решил не отступать, – и вот я снова на дорогой родине.
Характер моего дела вынуждает меня покинуть в ближайшие дни Петербург и отправиться вглубь страны, где буду, по всей вероятности, три-четыре месяца, так что я не могу воспользоваться любезным приглашением г-жи Маркс на ваш рождественский обед… Посылаю Вам несколько страниц «Philosophic Positive» с замечаниями о «Капитале». Мне сказали здесь, что «Этюды» Де-Роберти, о которых мы говорили, были посланы мне в Лондон несколько дней тому назад вместе со статьями Чернышевского по крестьянскому вопросу. Если Вы зайдете сами к моей квартирной хозяйке или пошлете кого-нибудь к ней с прилагаемой запиской, то она выдаст Вам эти книги. …было напечатано сообщение о выходе в ближайшие месяцы «Капитала». Но даже и это невинное объявление, как мне передавали, не ускользнуло от бдительного ока правительственных чиновников. Главный цензор запросил издателя, не является ли «Капитал» произведением того самого Маркса, который играет такую видную роль в Интернационале, и если это так, то как он допустил подобное объявление? Несмотря на это, мой издатель надеется, что дело с «Капиталом» еще может уладиться к нашему общему удовольствию, и мой труд не пропадет даром… Кроме того, у нас здесь ежедневно производятся новые аресты и, вообще говоря, общее положение настолько приятное, что я начинаю вполне искренне разделять Ваше мнение и мнение Генерального штаба (Ф.Энгельса) о необходимости войны с русским правительством, чтобы положить конец такому наглому поведению и ударом извне ослабить эту страшную силу.
На этом кончаю. Итак, до свидания! Свидетельствую свое глубокое уважение Вам и Вашей семье. Преданный Вам Л.»
Это письмо Лопатин писал в квартире своего друга Н.Ф. Даниельсона на Большой Конюшенной, дом 8, квартира 7. Отсюда, имея новый, настоящий паспорт на имя И.А. Любавина, он направляется в Иркутск для подготовки побега Н.Г. Чернышевского из ссылки. Однако в 1871году благодаря агентуре жандармского управления эти намерения раскрываются. Г. Лопатина арестовали и содержали на гарнизонной гауптвахте, пытаясь выявить соу-частников, он пытался бежать, однако был схвачен и заключен в тюрьму Иркутска, где в секретной камере от заключенного народовольца узнал, что Чернышевского вместо перевода на поселение отправили по этапу в Якутию. Это не остановило Германа, он снова совершил побег и в одиночку на небольшой лодке, ориентируясь по записям и наброскам изыскателей, преодолел 47 порогов Ангары, но в районе Вилюйска вновь попал в лапы поджидавших его жандармов. Его этапировали в Иркутск, где в 1873 году во время судебного перерыва по делу о его побеге Герман вновь дерзко бежал от конвоя на привязанной во дворе лошади исправника. Верхом по тайге он добрался до Томска, откуда на маленьком тихоходном пароходике до Тобольска, затем с крестьянским обозом до Нижнего Новгорода. Из Нижнего по чугунке, – чудо прогресса! – в северную столицу.
И вот Герман снова на Большой Конюшенной в объятиях едва сдерживающего слезы верного друга и соратника, долговязого Даниельсона.
Николай Францевич Даниельсон родился в 1844 году в Москве. Его отец, Франц Федорович, уроженец Финляндии, числился купцом города Тавастгуса. Мать, Юлия Даниельсон, урожденная Филиппова, также принадлежала к купеческому сословию. В августе 1855 года 11-летнего Николая привезли в Санкт-Петербург и зачислили на казенный счет в штат воспитанников Петербургского коммерческого училища. В мае 1867 года он успешно сдал выпускные экзамены и был награжден серебряной медалью с похвальной грамотой, удостоен степени кандидата коммерции и личным почетным гражданством. Затем на правах вольнослушателя он посещал лекции в Петербургском университете, где и познакомился с Г.А. Лопатиным, дружбу с которым он сохранил до последних дней. С конца 60 годов Даниельсон служил сначала бухгалтером, затем главным контролером в Петербургском обществе взаимного кредита. Он завершил начатый Г.А. Лопатиным перевод на русский язык первого тома, прерванный его арестом, затем перевел 2 и 3 тома «Капитала». Весной 1872 года, в издании Н.П. Полякова, вышел первый русский (и одновременно первый иностранный) перевод главного труда К.Маркса. Даниельсон вел обширную переписку с К. Марксом и Ф. Энгельсом. Его статья «Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства» (журнал «Слово», 1880, № 10) о хозяйственном развитии пореформенной России, получила в целом положительную оценку К. Маркса. 6 января Даниельсон был арестован по нечаевскому делу и заключен в Петропавловскую крепость, а в конце февраля был выпущен под денежный залог. В последующие годы фамилия Даниельсона больше не фигурировала в судебных протоколах. Его дальнейшая оппозиционная борьба заключалась в переводах, редактуре экономической литературы и финансовой поддержке деятельности Германа Лопатина. И снова прощание друзей, по документам английского подданного Барта Лопатин выехал за границу, где занялся переводами и литературным трудом.
«В Англии он встречался с Марксом и Энгельсом. Они его очень любили, и Маркс хотел его брака с одной из своих дочерей. К сожалению, этого не случилось. Пишу «к сожалению», т.к. его жизнь с избранной им в жены не сложилась. Но от нее у него был сын». К.И.
«Я хорошо сошелся со всей семьей Маркса. Интересны были его отношения с детьми. Это был самый нежный, самый любящий отец. У него было три дочери. Когда они были маленькими, он играл с ними, рассказывал им сказки, сочинял для них бесконечные занимательные истории. Он никогда ничего не приказывал детям. Он только просил, только советовал. Зато его влияние на детей было безгранично. Дети видели в нем товарища и друга. Слово Маркса, мнение Маркса было для них законом». 28 мая 1872 г., узнав о побеге Лопатина, Маркс в письме Даниельсону признавался: «Известия, сообщаемые Вами о нашем общем друге, очень обрадовали меня и мою семью: есть мало людей на свете, которых я так люблю и так уважаю».
Со своей будущей женой Герман познакомился в ту пору, когда она уже была не Зиной Корали, а Зиной Апсеитовой, вдовой отставного поручика. Поклонник Лаврова и враг деспотизма, включая домашний, Апсеитов вступил с ней в фиктивный брак, избавив от родительской опеки. Она могла жить самостоятельно и учиться на педагогических курсах. К мужу она питала признательность и очень горевала, когда тот скоропостижно скончался. Воспользовавшись статусом вдовы, она получила заграничный паспорт, уехала в Париж, где, поселившись в Латинском квартале, стала изучать медицину, сочетая науку с практикой. Однако практика была совсем не медицинской: Зина стала усердной помощницей Лаврова, в квартире которого они и встретились с Германом, на улице Сен-Жак, 38. Он представился: – Я – Герман Лопатин. Бегу из Иркутска. – Это было произнесено легко и весело, ей-то не надо было объяснять, кто он такой, этот Герман Лопатин. Тысячу раз Петр Лаврович рассказывал об этом человеке. Был он одет мужиком, бородат, стрижен под горшок, пахло от него табаком, лошадьми, пылью и баранками. Германа сразу очаровала ее сверкающая независимостью красота, а она, подготовленная рассказами П. Лаврова, тоже не стала противиться своим чувствам. Общие заботы по изданию и доставке в Россию газеты «Вперед!», поездки к Тургеневу, усиленные труды в библиотеке св. Женевьевы, физическая близость делали их счастливыми. Они, посмеиваясь, называли себя «состоящими в браке не вполне респектабельном». Однако за недолгим счастьем последовала тяжелая беременность, токсикоз, а в 1877 году Зина стала матерью сына Г.А. Лопатина – Бруно. Восстановление после родов было долгим и мучительным, к тому же пропало молоко, и молодая мать с завистью смотрела на крепкую кормилицу-бретонку, грудь которой с удовольствием сосал ее сын. Будучи по документам подданным ее величества, Герман был вынужден в который раз пересечь Ла-Манш, чтобы засвидетельствовать рождение сына, записанного в метрику как Бруно-Роберт-Герман Барт, свежеиспеченный подданный британской короны. Хрупкую ладью их супружества быстро несло на рифы бытовых проблем. Герман клял «порабощение», «впадение в первобытную дикость добытчика», «этот мрак в семье, общий упадок духа, тоска, раздражительность и прочее просто сводят меня с ума. Уверяю Вас, что если бы не некоторые нравственные принципы да не некоторые смутные проблески отдаленной надежды, я бы давно наложил на себя руки», писал Лаврову Лопатин, которого Тургенев называл «несокрушимый». Зина, по документам числившаяся попечительницей английского мальчика, гневно молчала. За это время Лопатин несколько раз нелегально выезжал на родину для участия в революционной борьбе. В 1879 году они впервые ехали всей семьей. Сначала, «авангардом», в Питер прибыла Зинаида с маленьким Бруно, затем появился Лопатин, однако жандармерия не дремала, и через 6 дней он был арестован и сослан в Ташкент, где 8 месяцев семья Лопатиных жила в доме своих знакомых Ошаниных, на улице Шелковичной. В этой ссылке произошло событие, которое навсегда прекратило отношения Зины и Германа. Спустя много лет за ужином у А.М. Горького в Италии он рассказал о этом так: «Первый раз в жизни испытал страх в среднеазиатских степях. Сослали в Ташкент. Потребовали залог в 50 000 р., чтобы оставить на свободе. Деньги были внесены. Двинулись целым караваном: верблюды, скот. Останавливались у воды. При мне – сын четырех лет. Его гувернантка Адель. Где вода – купал. Урочище “Тысяча ключей”. Известковые чашки. Колодцы в виде трубы с черной, но прозрачной водой. Обвязываю сына азиатским узлом и бросаю в колодец. Пошел вниз. Тяну веревку – слабо. Тяну еще – вся всплывает на поверхность: соскользнула с тела. Несколько секунд ужаса. Бросаюсь в колодец вниз головой. Глубже. Глубже. Еще. Под руками тельце. Дна еще нет. Как повернуться? Удалось».
Позднее ссылка в Ташкенте заменена ссылкой в Вологде, откуда в 1883 году Лопатин бежит сначала в Париж, а затем в Лондон.
Зинаида Апсеитова вскоре вышла замуж за художника К.Н. Горского, который, горячо любя Зинаиду, был для Бруно прекрасным отчимом. А Бруно Барт увидится с отцом только через19 лет.
В 1883 году Герман возвращается в Санкт-Петербург, «где приступил к самостоятельным розыскам наличных революционных сил и не принадлежал в то время к партии Народной воли ни формально, ни фактически». После убийства Александра II (1 марта 1881 г.) и последовавших за этим репрессий «Народная воля» переживала идейный и организационный кризис. В начале 1884 г. Лопатин отправился в Париж, где официально примкнул к партии Народной воли, и в марте того же года снова вернулся в Петербург с документами на имя британского подданного коммерсанта Норриса, уже в качестве члена новой Распорядительной комиссии партии. Лопатин со свойственной ему энергией возглавил работу по объединению во всей стране разрозненных сил этой запрещенной организации.
В своей биографии Лопатин писал, что перед ним стояла чудовищная для единичной личности задача: «собирать рассыпанную храмину»; отделять «пшеницу от плевел», то есть удалять немногочисленные продукты политического разврата последних годов, вторгнувшиеся в революционную среду – в форме лиц, ведших двойную игру с революцией и полицией, Нужно было открывать и присоединять к центру сохранившиеся обломки старых местных организаций, примирять возникшие во время безначалия разногласия и ссоры, изыскивать денежные средства на постановку новых дел, основывать заново или поддерживать только что возникшие опять типографии, спешить с выпуском хоть одного номера “Народной воли”; стараться поставить хоть одно полезное и эффективное террористическое дело как наилучшее агитационное и вербовочное сродство для данной минуты, и т. п.». Параллельно с организационной работой он начал готовить покушение на министра внутренних дел, шефа жандармов Д. А. Толстого. Однако поводом к аресту явилась не эта его деятельность, а убийство инспектора Охранного управления полковника Г.П. Судейкина, организованное провокатором С.П. Дегаевым; хотя Лопатин к убийству никакого отношения не имел, 18 октября 1884 года он был арестован. Найденные при нем документы и записи позволили раскрыть всю сеть революционной организации. Вот как он описывает этот эпизод в беседе с Горьким и Пятницким во время ужина у Алексея Максимовича на Капри.
Второй раз в жизни испытал страх «…в Петербурге, в 1884 г., при последнем аресте. Перехожу Невский. Какие-то чуйки бегут и кричат: “Господин, стойте, господин!..” Жду. Мгновенно хватают: один правую, другой левую руку; третий охватил сзади. Подняли на воздух. На извозчика. Двое садятся с боков. – “В канцелярию градоначальника”. Вспоминаю, что в левом кармане список лиц с адресами. Ужас. Полное бессилие. Оправился. Думаю. Решил сделать попытку под аркою Казанского собора. Повернули на Казанскую. Одной рукой швыряю левого. Всем телом, боком наваливаюсь на правого и держу рукой за горло. Свободной рукою достаю пакет и – в рот. Трудно. Он завернут в александрийскую бумагу. Позабыл, что на втором извозчике едут еще двое. Перегибают назад с такой силой, что чуть не сломали спину. Голова у колес. Сжали горло, вырвали бумагу изо рта. Обморок. Везут по Казанской. Крик. Толпа, готовая вступиться. Городовой. Сыщик – карточку. Толпу разгоняют. Юноша в очках, бегущий за пролеткой. – Если студент, говорите, что Лопатина взяли с адресами. Бегите… Студента тоже арестуют. Хочется умереть».
Следствие по делу народовольцев, известное как «Процесс двадцати одного» или «лопатинское дело», длилось три года и закончилось в 1887 г.
О суде Лопатин рассказывал следующее: «Смертный приговор я считал неизбежным. Смерти я не боялся. Но страшно мучило воспоминание о захваченных при мне адресах. Мучила мысль, что я невольно предал товарищей. Как оправдаться перед ними? Я думал дни и ночи; не находил себе места. Я думал так: старший офицер партии должен умереть красиво; это – последняя услуга, какую он может оказать своей партии. Что же я должен делать перед смертью? Мне стало ясно: я должен подробно рассказать товарищам, как меня взяли, почему не было никакой возможности спасти адреса. Но я встречусь с товарищами только в зале суда. Следовательно, я должен воспользоваться для моей исповеди заседанием суда. Наконец наступил день, которого я столько времени ждал. Мы в зале суда. Я среди моих товарищей на скамье подсудимых. Идет заседание… Я поднимаюсь, обращаюсь к товарищам и начинаю рассказывать, как меня взяли. Председатель суда, отставной генерал, хочет остановить меня. Я поворачиваюсь к председателю: – Вы – бывший офицер. Вы понимаете, что такое честь. Вы не должны мешать, когда умирающий хочет снять пятно со своей чести… У меня вырвалось рыдание. С одним из подсудимых – истерика. Председатель не нашел в себе силы остановить меня. Я докончил рассказ.
Четвертого июня 1887 г. состоялся приговор: пятнадцать подсудимых, в том числе я, были приговорены к смертной казни. Три недели мы жили в ожидании смерти. Вдруг объявляют об отмене: смертная казнь заменена бессрочной каторгой. Мне сообщили, что я буду отбывать каторгу в Шлиссельбургской крепости. Жандармский полковник пытается запугать меня: – Имейте в виду, что в Шлиссельбурге всем заключенным говорят ты. – Отвечу тем же. – Но за грубый ответ полагаются розги. – Это не наказание. Это просто насилие одной стороны над другой. Такое насилие не лишает чести. У нас с вами нет общего кодекса чести. Отвечу тем же? – Вы хотите ответить насилием? Но к чему приведет оно? За грубость наказывают розгами; вы сами понимаете, что полагается за удар или за пощечину… – Конечно, понимаю. Смерть? Я только смерти и добиваюсь… Этот разговор, вероятно, был передан шлиссельбургскому начальству. Со мной были вежливы. В первые дни попробовали отнять очки. Я перестал есть. В конце третьих суток очки были возвращены мне. На стене моей камеры висела инструкция; в ней упоминалось о розгах. Я не обращал на нее внимания. Но когда пригрозили, что розги будут применены к Людмиле Александровне Волкенштейн, я сорвал инструкцию. Ее повесили снова. Я сорвал ее снова. Началась молчаливая борьба. Начальник тюрьмы не решался применить, на свой страх, крайней меры. Было вызвано какое-то начальство из Петербурга. Победа осталась за нами: о розгах мы больше не слышали».
«Однажды мою камеру посетил Дурново. Он задал какой-то вопрос о моей жизни в крепости… Я, в свою очередь, вежливо осведомился о его работе: – До сих пор все успокаиваете? Дурново поспешил прекратить этот обмен любезностями. – Сколько же лет вы пробыли в крепости, в Петропавловской и в Шлиссельбургской вместе? – спросил кто-то из присутствующих. – Двадцать один год: с 5 октября 1884 года до 28 октября 1905 года.
Жизнь в крепости напоминала стоячую воду в болоте, казалось, за стенами крепости ничего, кроме сменяющих друг друга времен года, не происходит, и вдруг – новый сиделец. Петр Владимирович Карпович, студент из Гомеля, решил отомстить за всех забастовщиков-студентов, уволенных, изгнанных – и 14 февраля 1901 года казнил министра просвещения Н.П. Боголепова. Карпович принес благую весть: не замерло, не сгинуло – возникло на воле рабочее движение, стачки, чувствуется близость революции, сообщал он узникам на клочках бумаги, оставленных под камнем в прогулочном дворике. Однако самого Карповича приказано было содержать согласно жестким правилам, установленным еще в начале царствования Александра III. Ни малейших послаблений режима, ничего из того, что старые узники выдрали кровью, самоубийствами, протестами, голодовками, – ни книг, ни писем, ни занятий ремеслом или огородничеством, ни общих прогулок, ничего. То есть так, как все они, «коренные», изначально тянули долгие годы. Справедливость требовала добиться для новичка равных условий содержания, однако у задавленных бременем старожилов крепости не было ни моральных, ни физических сил для новой борьбы. И только Герман Лопатин, несгибаемый номер двадцать седьмой, бросил вызов администрации, и пока Карповича не уравняли в правах с остальными, полтора года не вышел из каземата, отказываясь от книг, писем, прогулок. П.В. Карпович, попав под 2 амнистии, вышел из крепости в 1907 году.
По амнистии 1905 года Лопатин вместе с товарищами был переведен из Шлиссельбурга в Петропавловскую крепость, а оттуда отпущен к брату В.А. Лопатину в Вильно. «…Прави-тельство не пожелало отпустить его совсем „вчистую“, а удержало в руке привязанную к его ноге цепь; в предъявленном ему документе значится: «вследствие временного расстройства этапных путей в Сибири, куда ссылается на 4 года с лишением всех прав состояния ссыльнопоселенец Лопатин, разрешается ему прожить это время ожидания восстановления путей в городе Вильне, за поручительством его родного брата В.А. Лопатина», – писал Лопатин в автобиографии. И хотя Лопатин так и не был выслан в Сибирь, а жил преимущественно в Вильно, «привязанную к ноге цепь» он ощущал постоянно. За ним была установлена строгая слежка, а потому каждый переезд, каждая поездка в Петербург и другие города требовали специальных разрешений, переговоров в Департаменте полиции. Почти три года прожил Лопатин в России после освобождения из крепости, и все эти годы он жил, опасаясь внезапного ареста, ссылки или нового заключения. Герман Александрович не мог оставаться прежним Лопатиным после Шлиссельбурга. «…Они слизнули у меня жизнь», – признался он в одном из писем к родным, которое так поразило умирающего Лаврова. Позднее, уже несколько оправившись за границей, он писал сестре 2 мая 1909 г.: «Телом я, конечно, здоров и силен (головокружение, печень и т. п. – чистые пустяки). Но моя неописуемая неработоспособность. Мой неодолимый страх ко всякому почину, даже в пустяках, заставляющий меня нуждаться в чужой опеке, мое вечное недовольство собою, вечное мучительное самоугрызение, не ведущее к исправлению, – все это болезнь, и очень мучительная» Лопатин предпринимал серьезные попытки, чтобы выйти из круга недомоганий и болезней, преодолеть запреты, найти свой путь к общественной жизни.
Занятия литературным трудом до известной степени скрашивали тяготы повседневной жизни Лопатина, но состояние его здоровья внушало серьезные опасения и близким людям, и ему самому, угнетала также и постоянная жандармская слежка. Возникла мысль о необходимости отъезда Лопатина за границу. После оставшихся позади нудных хлопот по оформлению выездных документов, Лопатин стоял один в ожидании поезда на платформе Варшавского вокзала в Питере. Он запретил провожать себя, но когда увидел бегущих к нему сына и невестку, он сердито засопел и сказал счастливым голосом: «Неслухи». Они рассмеялись, он тоже.
– Часто-часто писать будем, – пообещала Катя, припадая лбом к его плечу; он услышал запах как бы и не духов, хотя именно духов, но притом словно бы и единственный, какой только и мог быть у его очаровательной невестушки. – Адресуйте: «На деревню дедушке», – сказал он ласково. И назидательно поднял палец: – Де – душ – ке, сударыня. Она вспыхнула, а Бруно иронически прищурился: – Ты же настрого запретил внучатым племянникам величать тебя дедушкой. – Ах, господин адвокат, я непоследователен, – ответил Лопатин.
На следующий день Герман Александрович был в Берлине. Его очередная открытка сестре датирована 28 июля 1908 г. и подписана: «Герман Вольный». Лопатин планировал ехать в Ниццу, и 29 июля прибыл в Париж, однако был вынужден изменить маршрут. Следующее письмо к сестре он писал уже по пути в Лондон, куда приехал 3 августа. «Не спрашивай <...> почему я уклонился с прямого пути к теплому морю. Ведь и по дороге из Петербурга к границе я не мало уклонялся в стороны, такой уж я „уклончивый“». Вернувшись из Лондона в Париж и пробыв там несколько дней, Лопатин наконец 27 августа отправился в Ниццу. Ницца не понравилась Лопатину, и 22 сентября он писал сестре о намерении перебраться в Италию. 7 октября Лопатин сообщал сестре уже из Кави: «Я устроился здесь, как в земном раю. И что же? Меня немедленно стали бомбардировать призывами в Париж по крайне неприятному делу! Сегодня даже деньги выслали на дорогу. Отписывался, но тщетно… Бешусь, ругаюсь, но… поеду». За переездами Лопатина в Париж, Лондон, снова в Париж, Геную, Бретань, Нерви, Сестри, поездками в Швейцарию трудно проследить. Чаще всего он ездит в Париж. 14 августа 1909 г. он писал сестре: «Вчера вернулся из нового десятидневного путешествия… Побывал на берегу Атлантического океана и мало ли еще где <...> утомился страшно и должен был отказаться от новой поездки на юг Италии, пока не отдохну и не справлюсь со ждавшей меня корреспонденцией… Подумай только, где я ни побывал за этот год и жил ли я хоть два месяца подряд на одном месте!». 3 января 1910 г. он сообщал: «Между 10 и 17 декабря целую неделю жил в поездах». Он неимоверно устал и, естественно, поэтому Лопатина тянуло побывать в Кави ди Лаванья, где он поселился сначала у Г. Петрова, а затем в доме Амфитеатровых. где встретил теплый дружеский прием. «Знаешь ли, что я больше всего ценю в той окружающей меня красоте, которой ты так завидуешь? – писал он сестре 2 декабря 1908 г. – Ее легкодоступность без всяких приготовлений и усилий. Сижу я, например, в своей комнате (не оклеенной обоями, а с потолком и стенами, расписанными al fresco). Сижу в удобном кресле и читаю „Русское богатство“. Отвожу глаза в окно и вижу раскаленное докрасна солнце, опускающееся в море, а внизу, под окнами, кусты, усыпанные розами, камелиями, а деревья – апельсинами и лимонами. Красота дивная. Но, чтобы любоваться ей, мне не нужно ехать на острова или на пикник, не нужно снимать лапсердака и туфель, – вот, что дорого. Настает ночь; встает луна; в том же лапсердаке и туфлях я выхожу со двора и бреду по направлению к морю». В Италии он, наконец, знакомится с Горьким. Для Горького встреча с Лопатиным – революционером, бунтарем, талантливейшим русским человеком – была необычайно важной. Она утверждала его веру в огромные возможности русского человека.
Восторженные характеристики Лопатина в письмах писателя к Е.П. Пешковой, Амфитеатрову, Сулержицкому созвучны тем, которые давались Лопатину его великими друзьями в прошлом – Марксом, Энгельсом, Тургеневым. Чутьем художника Горький угадал «задатки гениальности» Лопатина. Что касается Лопатина, то на него встреча с Горьким произвела сильнейшее впечатление и стала одним из самых значительных событий его жизни после Шлиссельбурга. Вот как он описал эту встречу сестре: «…на Капри <...> уговаривали меня остаться там или вернуться поскорей. Вот не ожидал я, чтоб этот создатель сверхбосяков, эгоистических индивидуалистов и разного эгоцентрического люда сам такой милый, сердечный, приветливый человек! …Веришь ли, что, прощаясь, он не мог удержаться от настоящих слез, чем вконец растрогал и меня?! Своими нападками на мое литературное бездействие он мне напомнил тебя. „И в этой-то всеобщей неразберихе Вы, Вы отказываетесь поднять свой голос! Да ведь это же чуть не преступление! А какая потеря! Что Вы там толкуете о невыношенности и безынтересности т.п.»
Выехав за границу, Лопатин попал в гущу политической борьбы в среде русской эмиграции. Его сразу «захватили» эсеры. Первым отклонением Лопатина от намеченного заграничного маршрута, о котором он писал сестре, была поездка в Лондон на очередной съезд партии эсеров в августе 1908 г. На этом съезде он впервые увидел Азефа, история которого на несколько лет вперед определила деятельность Лопатина за границей. Оглядывая делегатов съезда, присматриваясь и размышляя, Лопатин шепнул Волховскому: – А это что за каннибал? – Где? Какой? – Вон там, справа… Экие чувственные губы. – А! – Волховской странно хмыкнул. – Почему же «каннибал»? – Да ведь глаза-то! Глаза профессионального убийцы. Во всяком случае, человека, скрывающего черную тайну. Я давеча видел его в садике, во время перерыва, он фуражку надел, я и подумал: такой апаш встретит в глухом углу девчонку – непременно изнасилует, а потом задушит. Или наоборот; сперва задушит, потом изнасилует. Волховской, сжав его локоть, быстро объявил: – А это и есть знаменитый Иван Николаевич!
Разоблачение провокатора стало одной из важных тем переписки его с Горьким. Осенью 1908 г. поездка Лопатина к Горькому сорвалась из-за того, что он был срочно вызван в Париж для участия в третейском суде между Бурцевым и ЦК партии эсеров, обвинявшим Бурцева, по крупицам собравшего неопровержимые доказательства, в клевете на крупного работника эсеровской партии – Азефа. Это было то самое «крайне неприятное дело», о котором он писал сестре и Короленко. Еще в пору своей бурной революционной деятельности Лопатин осознал страшную роль, которую играли провокаторы в русском революционном движении. Когда в 1884 г. он приехал в Россию с тем, чтобы восстановить партию «Народная воля», одной из своих задач он ставил: удалять «немалочисленные продукты политической гнили, поразившей революционную среду, в виде лиц, ведших двойную игру с революцией и полицией». Лопатин помнил страшную роль Дегаева в истории «Народной воли». В его собственной судьбе был Степан Росси – «главный предатель» Лопатина в «Процессе 21-го», как его назовет позже Бурцев. В письме к сестре Лопатин очень точно определил «суть дела», которым ему пришлось заниматься в связи с Азефом: «Бурцев напал на факты, уличающие А<зе>фа в провокации. Встретив упорное недоверие со стороны ЦК, он стал предостерегать других заинтересованных лиц. ЦК обвинил его в легкомысленном распространении, во вред партии, неосновательных и злостных слухов про одного из лучших ее членов. Б<урцев> потребовал суда. Ради беспристрастия нужно было взять людей, не принадлежащих к партии, но пользующихся авторитетностью во всех партиях по части ума, справедливости и пр. Выбрали меня, Кр<опоткина> и Ф<игнер>.
Накануне заседания Азеф попросил Волховского устроить ему личную встречу с Германом Александровичем. На следующий день состоялась встреча Лопатина с Азефом в ресторанчике «Лайонс» у Британского музея. Около половины двенадцатого Герман Александрович появился в зале. – Герман Александрович, – начал Азеф, – Герман Александрович, позвольте спросить: отчего для меня, бедного, такое исключение? – Какое? – хмуро спросил Лопатин. – Вы чрезвычайно общительны, а со мною ни слова. За что сия немилость? – Сие называется антипатией, – ответил Лопатин, в упор разглядывая Азефа… – Ну а теперь, – сказал Лопатин презрительно, – вернемся к нашим баранам. Вернее, к свиньям… Есть, видите ли, люди с патологической охотой играть роль гениев зла. А вот французские полицейские, представьте, так определяют тех, кто служит и нашим и вашим: свинья, которая разом жрет из двух корыт. Только и всего, Азеф, только и всего: свинья.
– Мы судили Бурцева и, конечно, оправдали, признав А<зефа> доказанным провокатором. На сем наше дело и кончилось. Судить А<зефа> может только партия, а не мы <...> для себя я считаю и того достаточным, что помог сделать его безвредным».
Евно (Йона) Фишелевич Азеф (Евгений Филиппович Азиев) родился в1869 г. в Лысково (Брестская область), Гродненская губерния, умер 24 апреля 1918 г. в Берлине, – российский революционер-провокатор, один из руководителей партии эсеров и одновременно секретный сотрудник Департамента полиции. Использовал псевдонимы «Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич», «Толстый». В контактах с Департаментом полиции он пользовался псевдонимом «Раскин». Как глава Боевой организации эсеров организовал и успешно провел ряд терактов, в числе которых – убийство Великого князя Сергея Александровича. В то же время как агент Охранного отделения раскрыл и сдал полиции множество революционеров. Результатом последнего предательства Азефа перед разоблачением был арест полицией и казнь членов летучего боевого отряда партии социалистов-революционеров в феврале 1908 года. Эта казнь послужила сюжетом Леониду Андрееву при написании «Рассказа о семи повешенных». После начала I мировой войны Азеф разорился, так как все его средства были вложены в русские ценные бумаги. Чтобы хоть как-то сводить концы с концами, открыл в Берлине корсетную мастерскую. В июне 1915 года немецкая полиция арестовала его как бывшего русского секретного агента. Содержался в тюрьме Моабит, был освобожден только в декабре 1917 года. В тюрьме он заболел и 24 апреля 1918 года умер от почечной недостаточности в берлинской клинике «Krankenhaus Westend». Похоронен в Берлине на Вильмерсдорфском кладбище в безымянной могиле за № 446.
Заграничная суета утомляла Лопатина. Он все чаще думал о возвращении на родину, особенно после встреч с родными, навещавшими его на чужбине. Семья Лопатиных, несмотря на различие политических взглядов, оставалась дружной. Революционеры Герман и Всеволод ни в чем не могли упрекнуть своих братьев-генералов – они сострадали Герману.
То было стародавнее фамильное чувство: в русских дворянских гнездах не так уж и редко возрастали бунтари и крамольники, готовые отдать жизнь за русский народ.
С тем же чувством помнил Германа и отец. Умирая в Ставрополе, отметил в своем завещании – «шесть тысяч рублей моему несчастному сыну». До самой смерти он сохранял надежду, что заточение Германа не будет вечным.
В апреле 1910 г., Лопатин объяснял сестре, почему не едет на родину: «Тянет ли меня в Россию? Даже очень. Могу ли я вернуться туда? Почему же нет! Но только потом я могу проехаться без всякого моего желания в Архангельскую губернию, а то и дальше. По крайней мере, директор Департамента полиции говорил одному моему знакомому: „Л<опатин> и Ф<игнер> закрыли себе возвращение на родину (намек на дело Азефа). Пусть живут за границей. Им и там хорошо“»
«Это трудно сделать удовлетворительно, не будучи лично на месте. А вернуться сейчас, после всего, что произошло после моего отъезда, и когда делами правит не Макаров, с которым мне возможно было личное объяснение начистоту, а пресловутый Курлов, было бы рискованно: того и гляди попадешь за полярный круг, а нынешней тюрьмы и ссылки, с возмутительным издевательством над личным достоинством, я бы не перенес: меня бы живо расстреляли». Несмотря на пессимизм в оценке возможности своего возвращения на родину, в сентябре 1910 г. он начал хлопотать через брата о «приписке» в виленские мещане. «Был вчера в Генуе у консула, где проваландался с этим несносным формалистом до 6 часов вечера. Но, в конце концов, добился своего, то есть засвидетельствования принесенного мною документа», писал он Амфитеатрову 10 сентября 1910 г.
6 марта 1913 г. в газетах был опубликован «высочайший» указ в связи с 300-летием дома Романовых, в котором объявлялась амнистия лицам, привлекавшимся по статьям 128, 129 и 132 Уголовного уложения
В своем письме к дочери П. Лаврова – М.П. Негрескул – от 12 марта 1913г., написанном после прочтения «высочайшего указа», Лопатин с возмущением констатировал: «Прочел я манифест. Более лицемерного, безжалостного и наглого издевательства над всеми надеждами и ожиданиями общества и народа, кажется, никогда еще не бывало! Конечно, надо уметь читать этот казенный, суконный язык и знать содержание приводимых тут статей закона, чтобы оценить вполне все несоответствие между кажущейся его значительностью и его реальной ничтожностью и свирепым бездушием».
Последние пять лет своей жизни Лопатин провел на родине. Поселился в милом его сердцу Петербурге на набережной реки Карповки в доме литераторов, где прожил все оставшиеся годы (на доме установлена мемориальная доска). Герман Александрович радовался возвращению в Россию, которую так любил. Он старался по мере сил исполнить то, что из-за границы советовал своему брату Всеволоду, пережившему смерть дочери и жены, – отправиться в «пешеходное путешествие по России», «такому путешествию с наслаждением отдался бы сам, если бы это было возможно». Еще в молодости он признавался, что за границей ему недостает «русского воздуха и русского языка, русских впечатлений, русских женщин». И теперь он смаковал эти «русские впечатления». В августе 1913 г., живя близ Нарвы, Лопатин писал Амфитеатрову: «Гулял пешком по полям, лугам и лесам – прелесть. Ездил в экипажах и верхом. Причем однажды подо мною на всем скаку упала лошадь, сбросив меня через голову шага на 3 или 4 вперед. Однако кости остались целы, равно как и очки и часы. Побывал, между прочим, в Прямухине, пресловутом гнезде Бакуниных, где все пропитано воспоминаниями о незабвенных людях сороковых годов. Убедился, между прочим, что краски русской осени – on богатству и приятности тонов – не уступают, пожалуй, итальянским».
Весной 1914 г. Лопатин совершил шестинедельную поездку по России. Он побывал в Гомеле, Киеве, на Кавказе, Остроге, Одессе, Николаеве, где жили его родные.
«Г.А. Лопатин, родной брат моей бабушки, следовательно, мой двоюродный дедушка, но он не любил, чтобы его так называли, и мы, его внучатые племянники, называли его дядей. Посылаю тебе переснятую (в увеличенном виде) его фотокарточку, подаренную мне незадолго до 1-й мировой войны (фото было приклеено на его визитной карточке)». К.И.
На обратном пути Лопатин заезжал в Москву, где посетил Е.П. Пешкову, о чем немедленно было доложено в Департамент полиции.
Возможно, Лопатин собирался заняться литературной деятельностью. Появлялись сведения, что он работает над своими мемуарами. В 1917 г. была опубликована его заметка из дневника «Первые дни революции», живо передающая душевное состояние Лопатина в дни Февральской революции: «Чтобы описать все виденное, пережитое и перечувствованное мною в этот навеки незабвенный для меня день, самый счастливейший день моей жизни, – понадобились бы целые томы. Конечно, я весь день и вечер провел в толпе восставших рабочих и передавшихся на их сторону солдат, присутствуя при их подвигах и поражениях. Ах, что бы я дал вчера, чтобы бродить под руку с какой-нибудь зрячей спутницей! Мои глаза ведь теперь очень плохи. Попадал, конечно, не раз под обстрел из винтовок и пулеметов, оставался стоять даже тогда, когда мои случайные товарищи временно разбегались, ибо быть сраженным пулею в такой торжественный день, на склоне жизни, я счел бы за счастье».
Здоровье Германа Александровича становилось все хуже, его положили в десятую палату второго терапевтического отделения. Он знал, что теперь уж не вытянет, и сожалел о пуле, которую мог бы получить в счастливейший день, в долгожданный день рождения Российской республики, прошлогодний, – он был среди рабочих и солдат, под огнем из винтовок и пулеметов, – вот тогда-то и надо было умереть.
По злой иронии судьбы бывший узник умирал от рака в Петропавловской больнице на Архиерейской, неподалеку от Петропавловской крепости. Круг жизни замкнулся. Скончался Герман Александрович 26 декабря 1918 года. Похоронен Лопатин на Волковском кладбище Петербурга.
Через десять лет после его смерти Горький с горечью написал то, о чем думал все эти годы, заключив в одной фразе глубочайший смысл: «Хоронили Германа Лопатина, одного из талантливейших русских людей. В стране культурно дисциплинированной такой даровитый человек сделал бы карьеру ученого, художника, путешественника, у нас он двадцать лет, лучшие годы жизни, просидел в шлиссельбургской тюрьме». «Буре-вестник революции» сказал то, что не сумел сказать никто из людей его знавших, сказал о трагедии Лопатина и истинном – грандиозном – масштабе его личности.
Закончив краткое жизнеописание Германа Александровича Лопатина, я счел необходимым коснуться судьбы самых близких ему людей.
Особые отношения сложились у Лопатина с младшей дочерью К.Маркса Элеонорой, которую все называли ласково Тусси. С помощью Германа она даже обучилась русскому языку. Живая, красивая, энергичная, она первые девичьи чувства испытала к молодому русскому богатырю, и чувства эти пронесла через всю жизнь. Маркс говорил о своей любимице, что жена по ошибке родила ее девочкой. Если в детстве ее мечтой было поступить юнгой на пароход, то в зрелые годы она великолепно умела вступать в рукопашный бой с огромными английскими бобби, когда те пытались разгонять митинги в Гайд-парке. Энгельс шутливо замечал, что она действительно выходила победителем из схваток с полицией, но при этом несла и урон, так как на поле боя иногда оставалась ее изорванная одежда. Ф. Волховский вспоминал, как однажды она сказала: «Отец редко кого так любил и уважал, как Германа». А слышалось явственно: я редко кого так любила и уважала. И еще: «Я была девчонкой 15 лет, когда он впервые пришел к нам на Мейтлендпарк-роуд… Мне было двадцать восемь, когда он пришел ко мне накануне своей последней, роковой поездки в Россию… Поверьте, он не предчувствовал – знал! Энгельс, вот уж кто понимал, что такое отвага, Энгельс восхищался: «Наш смелый, до безумия смелый Лопатин»… Герман поклонился и обнял меня: «Теперь уж действительно – прощайте»… Судьба ее сложилась трагично, она неудачно связалась с Эдуардом Эвелингом – доктором естественных наук (первым переводчиком «Капитала» на английский язык). Тусси, смеясь, рассказывала, как покойная матушка – ее иронии побаивался даже Гейне, говорила об Эвелинге, что – «всерьез он принимает только свиную отбивную…». Их брак не был оформлен, и когда об этом узнала директриса, Тусси потеряла работу в школе, где проработала много лет. Лишь потом, когда несчастье совершилось, когда Элеонора приняла яд, Волховский узнал, как этот человек измучил ее своим чудовищным эгоизмом, распутством, вечными долгами, для уплаты которых не гнушался домашним воровством… Даже в последнем, почти предсмертном письме, Тусси запрашивала известия о Германе… 31 марта 1898 года Элеоноры Маркс не стало. Она покончила с собой в возрасте 43 лет.
Единственный сын Лопатина Бруно носил фамилию Барт вплоть до падения царского режима, так как (цитата из его автобиографии) «вследствие состоявшегося приговора о моем отце и содержания его в Шлиссельбурге восстановить мое происхождение при царском режиме представлялось невозможным. После Февральской революции 1917 г. особым постановлением Временного правительства, на основании совместного заявления моего отца и моего, мне разрешено было именоваться – Лопатин-Барт». С 1889 г. Бруно последовательно окончил немецкое Екатерининское училище в Петербурге (1892), немецкое же Петропавловское училище в Москве (1896) и юридический факультет Московского университета. В 1899 г. за участие в студенческих волнениях он был исключен из университета и выслан из Москвы, но через год принят обратно и в 1901 г. получил университетский диплом 1-й степени. Только теперь, по окончании университета, он принял российское подданство. В 1909 году женился на Екатерине Ивановне Корсаковой (1880 – 1942) от которой имел 2 дочерей – Елену Бруновну, 1912 г. р. и Нину Бруновну, 1916 г.р.
Человек с европейским воспитанием, образованный, наделенный эффектной внешностью, силой духа, широчайшей эрудицией, даром слова, прирожденным чувством справедливости и лопатинским обаянием, Бруно мог стать в ряд самых выдающихся адвокатов России. В своей автобиографии он пишет о 300 успешно проведенных с его участием процессах, в основном политического характера. Вполне естественно, что при царском режиме он числился неблагонадежным как сын каторжника и участник революционного движения. Вскоре после Февральской революции, которую Бруно встретил с восторгом, он вступил в Республиканско-демократическую (затем Российскую Радикально-демократическую) партию и был членом ее ЦК. Перспективу развития видел в республиканской форме правления и господстве демократии, «…которую решительно отстаивают широкие народные массы, развивают и углубляют передовые отряды демократии – социалистические партии»; полагал, что Россия, выступая против абсолютистского режима Германии, должна довести войну до победного конца. 22 июля вместе с М.А. Славинским, С.В. Познером и А.А. Барышниковым участвовал в совещании представителей различных партий и Временного правительства. Был одним из организаторов издававшейся Радикально-демократической партией газеты «Отечество». Осенью выдвигался в Учредительное Собрание. После Октябрьской революции, подобно многим своим коллегам, оказался на подозрении как «бывший». Два десятилетия он служил юрисконсультом, как правило, второразрядных учреждений (Ленинградского торгового порта, рабочего кооператива, Кустарьсоюза, Ленпромторга). Учитывая его связь с партией Эсеров, он просто не мог не угодить под каток сталинских репрессий. 11 февраля 1938 г. Бруно Германович был арестован по обвинению в причастности к «террористическим методам борьбы» с ВКП (б) и советской властью. Его товарищ по Лефортовской тюрьме, историк-востоковед И.Д. Амусин (1910–1984), чудом выживший, рассказывал старшей дочери Бруно Елене, как достойно ее отец держался в заключении, на допросах. Бруно Германович Лопатин был расстрелян 18 июня 1938 г. И только 26 марта 1990 г. Ленинградская военная прокуратура выдала Елене Бруновне реабилитационную справку, из которой дочь впервые узнала точную дату смерти своего отца.
Младшая дочь Бруно, Нина Лопатина-Всеволожская, научный сотрудник экспедиции по изучению районов Дальнего Востока при Географо-экономическом научно-исследовательском институте ЛГУ, также пострадала в эти лихие времена. Поводом для ареста Нины и мужа послужил некорректный, по отношению к вождю, тост хозяина дома, (родственника Нины), на который они не отреагировали «должным образом». 1 января 1935 г. Нина Бруновна была арестована, а 29 марта 1935 г. решением Особого совещания при НКВД СССР, выслана в г. Куйбышев на 5 лет. В 1940 г. вернулась в Ленинград, где в 1942 году умерла во время Блокады.
Намного благополучнее сложилась судьба Елены Бруновны Лопатиной.
В1934 году она окончила географический факультет Ленинградского университета. Работала в Географо-экономическом институте при ЛГу.
С 1947 года кандидат географических наук, старший научный сотрудник Института географии АН СССР в Москве, автор ряда работ по вопросам экономической географии и демографии. Активно сотрудничала с писателями, средствами массовой информации в деле увековечивания памяти ее легендарных предков, со ставропольским краеведческим музеем, расположенным в доме ее прадеда.
Умерла Елена Бруновна Лопатина 11 ноября 1993 года в Москве. Прах захоронен в могилу деда на Литераторских мостках Волковского кладбища.
Сейчас у меня завязалась переписка с писателем Кондратьевым, которому я выслала в Ленинград по его просьбе фотографии из семейного альбома. Сообщила я ему и о том, что по распоряжению Филиппа Махарадзе моя бабушка Ольга Александровна получала от правительства Грузии пенсию за брата Германа Александровича. Тогда же, когда бабушке была определена пенсия (во 2 половине 20 годов), Ф. Махарадзе прислал стенографистку, которая записала бабушкины воспоминания о Германе Ал – че, но Филипп Махарадзе умер, и как найти эту стенограмму, не знаю.
Ну, вот и все, мой дорогой историк. К.И.
Махарадзе Филипп Иесеевич (9.3.1868–10.12.1941), партийный и государственный деятель. Сын священника.
Окончил Озургетское духовное училище (1884). Учился в Тифлисской духовной семинарии и Варшавском ветеринарном институте (не окончил). С 1891 чл. РСДРП, большевик. С 1920 чл. Кавказского бюро ЦК РКП (б), член ЦК КП(б) Грузии. С марта 1921 Председатель Грузинского ревкома, в 1921–23 1-й секретарь ЦК КП (б) Грузии. С 7 марта по октябрь 1922 председатель ЦИК и Госплана Грузии. В 1927–30 член ЦКК ВКП (б). В 1929–30 пред. СНК Грузинской ССР. 20.2.1931–8.7.1938 председатель ЦИК Грузии и председатель ЦИК ЗСФСР. С 10.7.1938 предатель Президиума Верховного совета Грузии и заместитель председателя Верховного совета СССР.
Жена – Смольнякова Нина Прокофьевна (1882–1951), общественный деятель и педагог, литературовед. Среди ее учеников был Владимир Маяковский, которого она подготовила к поступлению в гимназию.
Каких-либо заметок Махарадзе, имевшего публикации по истории компартии Грузии, о Германе Лопатине обнаружить не удалось. Что касается пенсии, назначенной бабушке Киры Иосифовне – Ольге Александровне Лопатиной-Лиловой после установления Советской власти в Грузии, то это была попытка поддержать материально семью, с которой Ф. Махарадзе и его жена Н. Смольнякова, состояли в дружеских отношениях.
Сама Кира Иосифовна окончила экономический факультет МГУ, в 1933 году защитила кандидатскую диссертацию. В 1936 году вышла замуж за комдива Красной армии Блюмберга Жана Карловича, кавалера ордена Красного Знамени. Все складывалось хорошо, однако 13 декабря 1937 года муж был арестован по обвинению в принадлежности к антисоветской организации и Военной коллегией Верховного Суда СССР приговорен к расстрелу. Приговор приведен в исполнение 26 апреля 1938 г.
Определением Военной коллегии от 19 июля 1957 г. был реабилитирован. Вплоть до 1958 года Кире Иосифовне не разрешали вернуть девичью фамилию. Она с горечью вспоминала тот день, когда получила справку о реабилитации мужа – «я долго плакала, а ощущение было такое, как будто его расстреляли снова, и меня вместе с ним». После ареста мужа с научной карьерой было покончено, детей у нее не было, замуж она больше не вышла. До конца своих дней Кира Иосифовна работала в Кировском отделении госбанка СССР, была жизнерадостным, общительным человеком, любила встречаться с родственниками и друзьями. Часто ездила в Грузию, где прошло ее детство, а на обратном пути заезжала в Осетию проведать могилу отца. Погибла Кира Иосифовна вечером 8.01.78 года, по дороге домой была сбита автомобилем.
Вот так благодаря одному старому письму я познакомился с большим количеством интересных людей, узнал много нового о страстях, кипевших более века назад в Европе и несчастной, глубоко несчастной России. Мне удалось ответить на все вопросы, поставленные Кирой Иосифовной перед моим отцом, и сегодня я, пожалуй, знаю о ее семье намного больше, чем знала она сама. К сожалению, я не смог обнаружить ни одной фотографии женщин их огромной династии. В нашем семейном альбоме на одном мелком групповом фото одна женщина похожа на тетю Киру, но поручиться за это я бы не мог.
В год столетия Великой Октябрьской революции с горечью приходится констатировать, что мы, как и сто лет назад, не можем дать вразумительного ответа на сакраментальные для России вопросы – что делать? И кто виноват? Несмотря на огромные технические возможности, невиданную доселе открытость и доступность источников информации, чудовищные потоки лжи, дезинформации, подтасовки фактов обрушиваются на неокрепшие умы наших молодых сограждан, забывших книгу как источник знаний. Лет 15 назад мне посчастливилось, спасибо правительству пятой республики, прожить месяц во Франции на полном, очень хорошего уровня, обеспечении принимающей стороны. С французским языком было тогда неплохо, к поездке я обогатил мозг полезной информацией, а культурная программа была настолько насыщенной, что иногда хотелось взбрыкнуть. Но больше всего меня поразили французы, даже не сами французы, а способность их совокупного национального разума беречь и уважать историю родной страны. Свою революцию иначе как Великой они не называют, Наполеона, который свел на нет достижения этой революции, развязал одну из самых кровавых захватнических войн и положил на российских просторах самую мощную и многонациональную армию, – боготворят. Гордятся Марсельезой, от дословного перевода текста которой у современных демократов заболел бы живот, – не собираются менять на канкан. И главный народный праздник у них не Пасха или Halloween, а Mardi gras, – жирный вторник с Астериксом, Обеликсом, проказницей Фальбалей и другими веселыми галлами. Вот бы нам так!
Места проживания Г.А. Лопатина
Нижний Новгород с рождения до 1861 года.
Ставрополь, ул. Барятинская (в н. вр. – Комсомольская) д.113
(учеба в гимназии);
1861–1867 годы. Санкт-Петербург (учеба в университете, арест, защита диссертации);
1867 год. Италия, (для участия в отрядах Гарибальди), Франция;
1867–1868 годы. Санкт-Петербург (жил, работал);
1868–1870 годы. Ставрополь-Кавказский (ссылка, побег);
1870 год. Париж;
1870 год. Швейцария;
1870 год. Англия;
1870–1873 годы. Иркутск, Вилюйск (тюрьма, побег);
1873 год. Санкт-Петербург (жил после побега);
1873–1879 годы. Париж (жил под фамилией Барт);
1879–1880 годы. Ташкент, ул. Шелковичная, дом Ошаниных (ссылка);
1880–1883 годы. Вологда (ссылка, побег);
1883 год. Париж;
1883 год. Лондон;
1884–06 октября 1884 года. Санкт-Петербург, Малая Конюшенная улица, д. 1/3;
1884–1887 годы Петропавловскя крепость (тюремное заключение);
1887— 1905 годы. Шлиссельбургская крепость (тюремное заключение);
октябрь 1905–1909. Вильна (ссылка).
1909 – 1913 Лондон, Париж, Ницца, Кави ди Лаванья;
1913–26 декабря 1918 года. Санкт-Петербург (Петроград), Набережная реки Карповки, ул. Литераторов, д. 19, дом писателей имени В. И. Голубева.
Литературная и переводческая деятельность
сборник «Из за решетки», включавший произведения Вольной русской поэзии и открывавшийся предисловием Лопатина. Женева. 1877.
Журнал «Вперед!» (Лондон): «Из Иркутска» (1874, т. II), «Не наши» (1874);
Газета «Вперед!»: «Из Томска» (1876, No 25, 15 (3) января), «А. П. Щапов. Письмо в редакцию» (1876, N 34, 1 июня (20 мая)), «Воспоминания об И. А. Худякове» (1876, N 47, 15 (3) декабря) и др.;
Журнал «Былое» (Пб.): «К истории осуждения доктора О. Э. Веймара» (1907, N 3), «По поводу „Воспоминаний народовольца“ А. Н. Баха» (1907, N 4) и др.;
Журнал «Минувшие годы» (Пб.) «Примечания к статье „Н. Г. Чернышевский в Вилюйске“» (1908, № 3), переводы: «Письма Карла Маркса и Фридриха Энгельса к Николаю – ону» (No 1, 2), Позднее вышла книга под тем же заглавием – СПб., 1908, «Отрывки из писем Маркса и Энгельса к Зорге, Вольте и другим» (N 2).
Перепечатка из журнала «Вперед!» очерка «Не наши».
Газета «Речь» (Пб.) заметка о журнале «Вперед!» под рубрикой «Письма в редакцию» (1916, 20 декабря).
Журнал «Голос минувшего» – статьи «Из рассказы о П. Лаврове» (1915, No 9) и «К рассказам о П. Л. Лаврове» (1916, No 4);
Журнал «Русская воля» – «Поблажки династам. Письмо Г. А. Лопатина от 3 марта 1917 г. военному министру А. И. Гучкову по поводу слухов о выезде Николая Романова в ставку» (1917, No 8,
10 марта);
Газета «Одесские новости» – «Первые дни революции. Из дневника Г. А. Лопатина» (1917, 12 марта).
Спенсер Г. Основания психологии. Пер. со 2–го англ. изд. Т. 1–4. СПб., И. И. Билибин, 1876;
Журнал «Современник» (Пб., 1911, No 1) некролог «В. А. Караулов».
Спенсер Г. Основания социологии. Т. 1, 2. СПб., И. И. Билибин, 1876;
Спенсер Г. Основания науки о нравственности. Пер. с англ. СПб., И. И. Билибин, 1880;
Тэн И. Происхождение общественного строя современной Франции. Пер. с 3-го франц. изд. Г. Лопатина. Т. 1. Старый порядок. СПб., И. И. Билибин, 1880 (новое изд.: СПб., М. В. Пирожков, 1907);
Типдаль Дж. Гниение и зараза по отношению к веществам, носящимся в воздухе. Пер. с англ. Г. А. Лопатина. СПб., И. И. Билибин, 1883;
Что сделал для науки Чарльз Дарвин. Популярный обзор его главнейших работ по всем отраслям естествознания, сделанный английскими профессорами и учеными – Гексли, Чейки, Роменсом и Дайером. СПб., Ф. Павленков, 1883;
Жоли А. Психология великих людей. Пер. с франц. СПб., Ф. Павленков, 1884;
Адлен Ч. Гр. Виньетки с натуры и научные доказательства органического развития Джорджа Роменса. Пер. с англ. Г. А. Лопатина. СПб.,
И. И. Билибин, 1883;
Карпентер В. Б. Месмеризм, одилизм, столоверчение и спиритизм с исторической и научной точек зрения. Лекции… Пер. с англ. СПб., И. И. Билибин, 1878.
Маркс К. Капитал, т. 1. СПб., 1872. О переводе «Капитала» (перевел 1/3 тома)
Уле Отто. Химия кухни. Пер. с нем. Тетр. –3. СПб., 1865–1867;
Иегер Г. Зоологические письма. М., 1865.
Э. Бернштейн «Карл Маркс и русские революционеры» (Минувшие годы, 1908, No 10, 11)
Общественное признание
Именем Германа Лопатина в 1985 названа улица в Невском районе Санкт-Петербурга.
Именем Германа Лопатина названа улица в Нижнем Новгороде.
В Ташкенте в советское время ул. Шелковичная была переименована в улицу Германа Лопатина (в настоящее время – ул. Юнус Раджабий).
В Ставрополе установлен памятник Г.А. Лопатину.
В Санкт-Петербурге на доме 19 по улице Литераторов установлена гранитная мемориальная доска (архитектор В.В. Исаева) с надписью следующего содержания: «В этом доме в 1913–1918 годах жил Герман Александрович Лопатин (1845–1918), первый русский переводчик „Капитала“, друг К. Маркса, член Генерального совета I Интернационала».
В Ставрополе на улице Лопатинской установлена мемориальная доска с краткими сведениями об известном революционере
В Ставрополе в доме Лопатиных (№ 113 по ул. Барятинской) организован музей “Русская старина.”
С 1969 года в Ставрополе вручается краевая премия союза журналистов России имени Германа Лопатина.
Использованная литература
Антонов В., Русский друг Маркса Г. А. Лопатин, М., 1962;
Давыдов Ю. В. Герман Лопатин, его друзья и враги. — М. : Сов. Россия, 1984;
Давыдов Ю. В. Соломенная сторожка (Две связки писем): роман . — М. : Сов. писатель, 1986. ;
История русской экономической мысли, т. 2, ч. 2, М., 1960;
Лавров П.Л.. Годы эмиграции. Архивные материалы в 2 т. Т. 1: Лавров и Лопатин (переписка 1870—1883 гг.). Dorarecht-Boston, 1974. С. 423.
Лавров П.Л., Заметка о Г. А. Лопатине, в сб.: Саморуков Н., Opnveqq 21-го, Женева, 1888
Ленин В.И., Соч., 4 изд., т. 20, с. 405;
Лопатин Г.А. Автобиография. Показания и письма. Статьи и стихотворения. Библиография, П., 1922.
Лопатин Герман Александрович . Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
Лопатина Е.Б. и Силаева О. А. в кн.: Политические деятели России 1917. биографический словарь. Москва, 1993.
К. Маркс и Ф. Энгельс и революционная Россия, М., 1967;
Мельгунов С. П. Г. А. Лопатин. М. 1920.
Миронов Г. М. Герман Лопатин. Ставрополь: Ст. кн. издательство, 1984. ;
Научитель М. В., Г. Лопатин в Сибири, Иркутск, 1963;
Народническая экономическая литература. Избр. произв., М., 1958,
Обществ.- политич. деятельность Г. А. Лопатина, “ВИ”, 1951, No 3;
Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с рус. политич. деятелями, (М.), 1951;
Попов И.И., Г.А. Лопатин, М., 1930; Письма Карла Маркса и Фридри-ха Энгельса к Николаюону [Н. Ф. Даниельсону] : С прил. некоторых ме ст из их писем к другим ли-цам (Пер. Г. А. Лопатин.) — СПб. Тип. А. Бен-ке, 1908.;
Процесс 21-го” и последнее слово Лопатина на суде//Советские архивы. 1970. No 6.;
Рапопорт Ю.М., Из истории связей рус. революционеров с основоположниками науч. социализма (К. Маркс и Г. Лопатин), М., 1960; Сухомлин В. И. ”Процесс двадцати одного” “Народная воля” перед царским судом. Вып. 2. М.: Изд-во общества политкаторжан. 1931.;
Троицкий Н.А. Корифеи российской адвокатуры. М.: Центрполиграф, 2006;
Харченко Л.И., Винклер А.В. Мятежная жизнь (Материалы о революционной деятельности Германа Лопатина). 2-е изд., испр. и доп. Ставрополь, 1979.;
