РАССКАЗЫ
ОСТРОВА И ПОЛУОСТРОВА
Я с детства без ума от островов. И ненавижу полуострова.
Полуостров – тот же получеловек. Ну и к чему мне любить что-то «полу», если есть настоящие цельные острова и настоящие цельные люди? Собственно, люди и есть острова. Со своими берегами, пустынными пляжами, дикой флорой и беспечной фауной.
У меня к островам особое чувство. В одиннадцать лет я зачитывался Жюлем Верном. В «Таинственном острове» кроме текста были еще подробные карты того самого острова, на котором по стечению обстоятельств оказались персонажи книжки. Они придумывали названия бухтам, заливам, холмам, горам и даже отмечали места будущих городов. То есть с нуля создавали свой мир. Как храбрые маленькие боги, бросившие вызов цивилизации.
А потом еще была другая настольная книга – «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля. Она о том, как дети придумали себе страну-остров со своей конституцией, королем и смешными названиями географических объектов – Порт Сигар, Порт Вейн и так далее. Остров Швамбрания был в форме зуба, и мне очень нравилась эта идея.
Рядом с нашим домом была большая лужа. Однажды я тщательно срисовал ее контуры и назвал лужу Грязным морем. Отметил на карте крохотные заливы, а также пару островов.
Вот только ближе к лету Грязное море высохло, и следующий дождь изменил размеры, силуэт и глубину. Некоторые острова безнадежно по-тихому прекратили свое существование.
Позже, по воскресеньям, мы бегали играть в теннис на старенький корт. Он был на другом берегу Терека – совсем близко к реке. И каждый раз после игры мы неспешно бродили по заброшенному берегу. Кидали плоские камни, строили заводи и жрали пыльную малину.
Тогда-то я и заприметил пару НАСТОЯЩИХ островов. Один в форме маленькой Австралии. До него было легко добраться по змейке камней. Второй – чуть больше. Он находился практически в центре реки под мостом. Вокруг острова были раскиданы маленькие островки-камни, и я сразу же решил, что это архипелаг. Недолго думая, назвал его Архипелагом Бекурова. Чем я хуже Шпицбергена?
Летом тайком от друзей я часто торчал на СВОЕМ острове. Там у меня был ловко спрятанный спичечный коробок, компас и пара ворон, которые время от времени по известной только им логике гостили в МОИХ местах. Зимой шлепать до острова по воде было как-то не очень. И я торчал дома, придумывая названия городам, ущельям и каменистым пляжам Архипелага Бекурова. Уйдигора, Порт Аслан (почему бы и нет, если есть Порт Артур?), острова Лелека и Болека, Мыс Доброй Одежды, река Шалдон, Нарткалинские водопады.
Я даже составил карту полезных и бесполезных ископаемых этой маленькой, но МОЕЙ страны. Ей богу, мы были бы не хуже какого-нибудь Мадагаскара.
Ближе к лету я снова возвращался к своим островам – за зиму они умудрялись меняться. Появлялись новые бухты, а старые грязные камни, умытые снегом и дождем, беспечно сверкали на солнце. В такие моменты и я был счастлив – это же безумно хорошо видеть, как меняется ТВОЯ страна. Потому как кому нужна страна, которая никогда не меняется?
Шли годы. Ну как шли – медленно, но уверенно перепрыгивали через дни. Я потерял интерес к островам как раз в то время, когда появился интерес к девчонкам. Так бывает – что-то теряешь, что-то находишь. Но и девчонок я еще долго-долго воспринимал как острова – солнечные и не очень, с пляжами и без. Бывали разные. Необитаемые, таинственные «девушки сокровищ», коралловые, вулканические. Но чаще – обычные. Как Сахалин.
Хотя я и сам-то полжизни был скучным материком. С унылым континентальным климатом и тысячами бестолковых городов.
Но каждый отпуск я собираю чемодан и покупаю билет в один конец. На Архипелаг Бекурова. Туда, где Терек бьет волнами об уйдигорские фьорды, и… и горы скрипят под ногами.
ПОЛИЭТИЛЕНОВЫЙ ФУТБОЛ
В футбол каждый из нас играл по-своему. Я любил быть защитником. Мне нравилось «накрывать» нападающих и перехватывать передачи.
И еще я обожал бить «пыром» от своей штрафной далеко к чужим воротам – там всегда где-то был Тамик в своем неизменном «петушке». И даже если играли баскетбольным мячом (а в школе почему-то мы обычно им и играли), Тамик бесстрашно подставлял голову и почти каждый раз забивал.
Тамик и сейчас не гигант, а тогда уж и совсем был маленьким. Но странным образом именно он лучше и чаще других бил головой. Однажды зимой мы резались с «А» классом, и я решил подать угловой. Тамик как ни в чем не бывало болтал в центре поля с Парамоном. Я разбежался и пульнул мяч в район одиннадцатиметровой. Тамик ворвался, нет, влетел в штрафную и кивком головы вонзил мяч в нижний угол ворот. Эх, видели бы вы тот гол!
А Сос (Мамсур), будучи творческой натурой, к футболу относился безразлично. Обычно он висел на перекладине, пытаясь отбить мяч ногами на лету. У него это редко получалось, но в одном Сос был королем – время от времени он незаметно доходил до чужих ворот и как бы между прочим предлагал смениться голкиперу соперников.
– Иди побегай!
Именно благодаря такому хитрому трюку мы успевали забить два-три гола в пустые ворота. А Сос, прислонившись к штанге, ехидно ухмылялся.
Еще мы придумали свой футбол. Полиэтиленовый.
Началось это, кажется, осенью в восьмом классе, когда Черчес смастерил маленький мяч из тетрадных полиэтиленовых обложек.
Мы играли пара на пару, или в «звездочку», или в «триста», а позже резались по-настоящему на двое ворот в широких коридорах правого крыла, где полы начищались мастикой.
Последние два года мы и не учились совсем – пропускали уроки, потому как в такие часы никто не мешал нам играть.
Лучшим был Черчес. Он славился фирменными резаными ударами. Мамсур отдавал ювелирные передачи пяткой между ног. Ну, а Тамик даже здесь умудрялся забивать головой.
Учителя закрывали глаза на наше полиэтиленовое безумие. А добрейший директор Борис Ефимович только раз выразил свое недовольство. Как-то, в конец обнаглев, мы играли возле его кабинета. Конечно же, во время урока. Он вышел и после небольшой паузы сказал:
– Ребята, давайте-ка потише. Голова раскалывается.
Эра «полиэтиленового футбола» закончилась неожиданно и быстро. Мы и сами не заметили, как плавно перешли на теннис.
Но это – уже другая история.
СИНИЕ ГУБЫ
По владикавказским меркам он был звездой. Его любили, он собирал зальчики, а в многочисленных кафешках на Проспекте Мира ему наливали бесплатный кофе. По крайней мере, ему самому казалось, что он звезда. Не какая-нибудь там местечковая белая звезда-карлик, а настоящая межгалактическая рок-звезда. А когда тебе что-то кажется, так оно и есть.
Обычно Бэвид бродил по центру с гитарой. Иногда встречал друзей и выпивал с ними по стаканчику-другому в бельгийском баре возле парка. Но чаще – шатался без дела и пел свои и чужие песни на улицах.
Вот и в тот день он дополз до памятника Коста напротив Дома Искусств. Певец униженных и оскорбленных, как всегда, сидел на скамейке и холодным взглядом наблюдал за жизнью маленького провинциального города. Бэвид сел рядом и заиграл не-замысловатую песенку о Зигги Стардасте, но только на осетинском. Он перевел оригинальный текст еще вчера и вот сейчас решил поделиться этой радостью с Коста и горожанами.
Пелось легко и беззаботно, люди то и дело останавливались рядом, дети нагло смотрели в глаза, а собаки вынюхивали чьи-то следы на подошвах его потрепанных «адидасов».
На последнем аккорде визуаилизировалась пара преданных слушателей – худой и толстый полицейские. Но хлопать они не собирались.
В отделении было душно и пахло прогнившей преступностью. Худой полицейский сразу же начал заполнять какие-то бумаги, а толстяк предложил Бэвиду вытащить из карманов личные вещи. Через полминуты на столе лежали: губная гармошка, медиатор, блокнот, жвачка, две смятые сторублевки и монеты. Тут-то и началась экзистенциальная пьеса.
– Осетин? – небрежно спросил худой полицейский.
– Угу, – ответил Бэвид.
– Шашлыков? Буа-а-а! Откуда ты такой? – подключился толстяк.
– От папы, – сказал Бэвид.
– А папа кто?
– Папа? Инал. Инал Шашлыков из Батако.
– А тебя как зовут? Фыдчин? Буа-а-а! – продолжал хохмить толстый полицейский.
– Бэвид.
– Дэвид? – спросил худой.
– Бэвид. Бэвид-Доуи.
– Как-как? – разозлился толстяк.
– Бэвид-Доуи Шашлыков, – ответил Бэвид.
– В смысле? Реально по паспорту?
– Ну вот же – смотрите!
– Имя отец придумал? – строго спросил худой полицейский.
– Не отец, а Папа. Он Боуи любил.
– А сейчас не любит? – спросил толстяк.
– Папа умер. Два года назад. А вас я знаю – вы на Леваневского живете, напротив нашего дома. Мы с вашим сыном Зауром в одном классе учились.
– Где ты, а где – Заур! – сказал толстяк.
– Гитара твоя или украл? – спросил худой.
– Папина.
– Шмаль есть? – не унимался толстый полицейский.
– Шмаль?
– Целку из себя не строй! Наркотой, спрашиваю, балуешься? В глаза смотри!
– Не, только пью. И песни сочиняю. Вот сегодня одну написал. Хотите сыграю?
– Иди-ка ты… Доуи! И чтобы возле Коста тебя больше не видели! Понял?
В двадцать первом веке только и остается, что понимать полицейских и шляться по улицам. Нет ни космолетов, ни реактивных ранцев. А вчера вот по телеку сказали, что и космоса-то на самом деле нет.
Возле пиццерии узкую полоску тротуара перекрыл человек-пицца: он раздавал флаера и заигрывал с прохожими. Вот и сейчас, увидев грустного рассеянного Бэвида, человек-пицца раздвинул руки для веселых объятий. Бэвид пытался его обойти, но «пицца» была неумолима и храбра.
– Ну, нет, пожалуйста, только не это! – сказал Бэвид.
С парусинового лица человека-пиццы не сходила дебильная улыбка – это и понятно, костюм не предполагал депрессивного настроения.
– Ну ладно, – Бэвид сдался и обнял человека-пиццу. – Вот так, вот так…
В три дня в кафе на Ленина он встречался с Экой. Эка – как обычно говорят в таких случаях, его бывшая девушка. Ну или не бывшая, а, скажем так, ускользающая девушка – тот промежуточный вариант, при котором каждый ждет друг от друга решительных поступков и боится первым признать окончательный разрыв.
Они пили кофе, и Бэвид рассказывал о своих племянниках.
– Дина вчера играла с воздушным шариком. Ну он и лопнул. Она рыдала полдня, представляешь! Сначала я подумал, что бедняжка испугалась. А оказалось, что ей жалко, что шарик умер. Понимаешь, УМЕР – не будет его больше!
– Ну а ты? Надул бы другой, – вяло сказала Эка.
– Я так и хотел! Так и хотел! Но Дина сказала, что это будет уже ДРУГОЙ шарик.
– И что ты в итоге придумал?
– Я? Ничего. Завтра – похороны. Списки составлять не будем. Придут только те, кто хочет. Я закопаю резиновые останки в палисаднике возле дома. Сниму шляпу и, глубоко вздохнув, скажу: «Шарик прожил короткую, но достойную жизнь…»
– Песню еще не придумал? Про шарик? Ну, там – «шарик лопнул как любовь – нет ни музыки, ни слов…»
– Неа, я другую песенку придумал! Про тебя. Про нас. Про синие губы. Помнишь, как в детстве у нас ВСЕГДА были синие губы! Сейчас сыграю! Это бомба!
– Нет, давай сегодня без бомб и синих губ как-нибудь. И вообще допивай свой кофе и уходи, – холодно сказала Эка.
– Зачем?
– Затем, что ты мне надоел. Я устала. Понимаешь, УСТАЛА. У меня куча вещей, от которых раскалывается голова. А тут еще ты и твои никчемные песни.
– Я спрашивал, зачем допивать кофе, – сказал Бэвид, оставил на столе две мятые сторублевки и пошел к выходу.
Синие губы. Вот эти синие губы, которые были в детстве. Ну, когда мы до одури болтались в море, не слушая маму. А потом, наконец, нехотя выползали из воды с гусиной кожей, синими-синими губами и кутались в полотенца. Где они теперь, ЭТИ губы? Вроде как и вода морская так же холодна, и с ветрами полный порядок, а синих губ уже нет. Вымерли, как динозавры, синие губы. Хоть полдня торчи в море или даже океане – не будет больше таких губ. Разве что после тутовника. Или когда умрем. И то – не факт.
Вечером Бэвид был на репетиции группы «Конквистадоры». Их «точка» находилась в полуподвальной студии Кукольного театра. «Конквистадоры» были легендой осетинского рок-н-ролла. В начале двухтысячных они даже записали полноценный магнитоальбом, пытались зацепиться в Москве и имели настоящего продюсера в лице бывшего борца-вольника Кочи-Кударца. Потом, конечно, Алик, Алан, Тима и Тохс повзрослели, но тем не менее два раза в неделю они собирались в студии, чтобы побренчать в свое удовольствие. Обычно на репетиции приходили их старые поклонники и друзья, тогда музицирование плавно переходило в будничную попойку.
Бэвид пришел как раз в тот момент, когда «Конквистадоры» играли «Криденсов». Вообще их трек-лист восхищал стабильностью – «Дайер Стрейтс», «Доорз», «Пинк Флойд», «Битлз» и, конечно же, «Криденс Клиауотер Ривайвл». От такого репертуара у Бэвида скручивало ноги, но после пары стаканов становилось терпимо. А здесь парой стаканов обычно не ограничивались.
– У тебя какой строй гитары? – спросил Алик. Он играл на басу.
– Рабовладельческий, – ответил Бэвид.
– Ну и чего приперся, рабовладелец? – барабанщик Тохс накрывал на стол.
– Песню хотел бы сыграть. Новую. Про синие губы.
– Ну, Ник Кейв хренов, – съязвил Тима. В «Конкви-стадорах» он был вокалистом и основным шутником.
– Какая гармония? – Алан подключил гитару к усилителю.
– Там обычные аккорды, – Бэвид расчехлил свою «акустику» и пододвинулся к Алану. – Сначала босяцкий, потом «лесенка» и последний G.
– G или D? G как говно? – Алику нравилось разговаривать в таком стиле.
– Как говно, – подтвердил Бэвид.
– Давай попробуем, – Тохс разлил водку в пластиковые стаканы.
Выпили за бога, потом за рок-н-ролл и телок. И только после третьего тоста Алан взял гитару, и Тохс сел за барабаны. Алик с Тимой ушли курить. Бэвид настроил бас и посмотрел на Алана.
– Начнем? – спросил Алан.
Бэвид кивнул, и Алан заиграл вступление. Тохс бочкой и хай-хэтом отбивал диско-ритм. Бэвид вступил на четвертом аккорде. А потом пришли девчонки, и началась гулянка. О песне Бэвида все забыли, но и он особо на эту тему не заморачивался.
В трамвае было пусто, и от этого – уютно. Старенький чешский вагон медленно полз в сторону ЦУМа, а Бэвид сидел у окна и рисовал губы на запотевшем стекле. Потом он вспомнил о Чере, у которого на БАМе в однокомнатной квартире была студия. Наш герой быстро нашел его номер в своем телефоне.
– Слушай, Чера, ты у себя? Тут такая штука – хочу песню записать. Что? Деньги? Не, денег нет, думал гитару продать и… Ну, свой акустический «Орфей». Что? 3 часа в студии за такой прекрасный инструмент? Ну ладно, ладно… А если я сейчас к тебе припрусь? Конечно, уже бегу!
В клуб Бэвид ехал на такси. Ему хотелось успеть к танцам. Обычно ближе к десяти диджей Бат (Батик Секинаев) начинал свой сет – вот он ТВОЙ звездный час, Бэвид-Доуи Шашлыков! Диск с записанной песней лежал в кармане пиджака, и от него по телу расползалась вселенская теплота.
– Офигенная у вас тачка, – Бэвид решил первым заговорить с таксистом.
– Еще бы! – с удовольствием подхватил таксист. – Нравятся «япошки»?
– Не, это я так – для поддержания разговора, – ответил Бэвид.
– Жопу на уши натяни для поддержания разговора, – таксист сплюнул на пол и наконец включил «дворники».
«Что же вы злые-то все такие», – подумал Бэвид, но таксисту так ничего и не сказал.
Батик постучал в микрофон и объявил:
– Друзья, у нас сегодня премьера! Сногсшибательный зубодробительный хит Бэвида-Доуи «Синие клубы»!
– Губы! Синие ГУБЫ! – Бэвид сидел за баром и после этих слов немного приподнялся и кивнул головой, чтобы все поняли, что вот он здесь. Но никто и не собирался на него смотреть.
С первых аккордов люди с кислыми лицами (как будто им принесли соленый чай) один за другим потянулись к своим столикам. Девушки недоуменно размахивали руками. Еще не закончилось инструментальное вступление, а на танцполе уже никого не было.
В зал вбежал администратор и завопил:
– Батик! Выключи эту хрень!
Бэвид и Батик вышли на улицу покурить. Батик глубоко затянулся, выпустил дым в беспечное владикавказское лето и сказал:
– Бэйв, братан, извини – ты же сам видел, НИКТО НИЧЕГО не понимает в этой дыре. Бухло, пироги и дыц-дыц-дыц – вот и все, что им интересно.
– Именно в таком порядке? – безразлично спросил Бэвид.
– Более-менее, – ответил Батик.
БИБЛИОТЕКИ
Кажется, в седьмом классе Сос «подсадил» меня на чтение книг в читальном зале Республиканской научной библиотеки.
Обычно мы уходили туда днем в воскресенье. Маме я зачем-то врал – говорил, что идем гулять в парке.
По тем временам библиотека на улице Коцоева была супер-современным «модерновым» зданием. И там всегда было уютно. Летом – прохладно, зимой – тепло. Большие покрытые зеленым сукном столы в читальном зале художественной литературы. Мы садились где-нибудь в центре – читали, а в перерывах разглядывали людей или болтали о книгах.
Сос тогда увлекался «Мастером и Маргаритой» и стихами Арсения Тарковского, а мне в один из таких воскресных дней посоветовал почитать маленькую книжку под названием «Над пропастью во ржи».
Я пытался «растянуть» ее на месяц-другой и каждую неделю только и ждал воскресенья, чтобы снова прийти и почитать еще немного о Холдене Колфилде.
Никогда не замечали, как поднимается (ну или, скажем, меняется) настроение после просмотра хорошего фильма или, например, после прочтения НАСТОЯЩЕЙ книжки? Идешь по улице, и мир уже кажется немного другим. И ты думаешь, что знаешь о нем немного больше, чем остальные. Обманчивое, конечно, ощущение, но… – какое есть.
Позже я обнаружил фантастический зал иностранной литературы на третьем этаже, где зачитывался антологиями американской и английской поэзии. А напротив «иностранки» был зал с виниловыми пластинками и проигрывателями. Стыдно писать об этом сейчас, но я стащил оттуда тонны записей. Искренне считал, что кроме меня никому они не понадобятся. Прятал пластинки под свитер. Тогда казалось, что я ловко обманывал библиотекарш, но, конечно же, они все видели и замечали. Я входил в библиотеку щуплым «додиком», а выходил королем – с широким, с квадратным прессом животом.
Потом я «открыл» для себя юношескую библиотеку на Проспекте Мира. Там были добрые библиотекарши, которые постоянно советовали каких-то авторов и с удовольствием искали те книжки, которые интересовали меня.
Например, однажды Анна Борисовна вручила мне сборник прогрессивных американских писателей за 1979 год, в котором среди типичной для тех времен назидательной «шелухи» был рассказ (точнее, отрывок из романа «В дороге») Джека Керуака. Я как раз прочитал о нем в журнале «Ровесник».
Если честно, для меня странно, что до сих пор существует дурацкий стереотип библиотекарш – таких скучных уродливых «синих чулков». В моей жизни они были красивыми и умными.
В юношеской библиотеке я, кстати, тоже «тырил» все, что попадется. Иногда мне кажется, что когда я умру, там, на небесах, душу мою будут судить святые библиотекарши.
Подростками мы воображали, что играем в рок-группе. Как «Битлз», только без четвертого человека. Сос даже слепил из пластика большие тяжелые медальоны: себе – с фоткой Леннона, Тамику – с Маккартни, а мне почему-то достался Ринго Стар. Мы носили их под рубашками. Даже в школе. Хорошо, что одноклассники об этом не знали. А то засмеяли бы до полусмерти.
Задолго до этого мы с братом любили заходить в районную детско-юношескую библиотеку рядом с домом. Она располагалась в большом деревянном доме посредине соснового сквера. Когда мне было десять, сквер и дом снесли и построили очередную унылую «пятиэтажку» с библиотекой на первом этаже со стороны улицы Кольбуса. Там тоже был небольшой читальный зал, но обычно мы брали книги на дом – библиотекарша очень любила Аслана.
Какие книги мы тогда читали? Всю серию «Знай и умей», что-то из фантастики, «Книгу будущего офицера», Майн Рида, энциклопедические словари юного спортсмена (биолога, музыканта, математика, астронома), журналы «Юный техник» и его приложения, «морские» книжки Соболева, книги о войне Сергея Алексеева, альбомы подводных фотографий Кусто.
Безденежье, кстати, пошло нам на пользу. Мы не ходили в бары и кафешки. Обычно после школы до вечера шлялись по одному и тому же маршруту: библиотеки – книжные магазины (там валялось много уцененных книжек) – магазин «Мелодия» на Джанаева. Каждому – свое. Кого-то в детстве затащили в спортклуб, кого-то – в бар, кого-то – в подвал во дворе. Меня – в библиотеки.
И вот эти, казалось бы, глупые подростковые «решения», как мне кажется, дико повлияли на нашу дальнейшую жизнь.
Хотя вот Тамик, например, книжки особо не читал и целыми днями листал потрепанный импортный автокаталог с роскошными фотками люксовых и не очень марок. Но он тогда и сейчас был (и есть) умнее и грамотнее нас с Сосом.
Что ж, иногда бывает и так.
Странная ирония – подростками мы читали запоем, а сейчас – пьем, как когда-то читали. И вроде как есть на то объективные причины – и книг хороших уже не выходит, и интересы другие, и проблем побольше. Но временами очень хочется снова, забыв о ежедневной суете, спрятаться в прохладной тишине читального зала библиотеки.
А маме сказать, что ушел гулять в парк.
СОБАКА КОШКА
Между тем Гоша Цуциев отдал пас, и я, закрыв глаза, «засандалил» мяч, как мне тогда казалось, в сторону ворот. Здесь, наверное, следует написать что-нибудь типа «стадион взвыл», но мы играли на летней площадке возле дома, и не было ни «стадиона», ни тем более «взвывающих на трибунах болельщиков».
На скамейке у подъезда сидела тетя Зарема и ее внучки – Мадина и Дана.
– Ну ты даешь! – сказала Мадина. И я «давал» – мяч, отскочив от старого каштанового дерева, залетел в «девятку».
– Там тебе, миленький, и место! – Заур Ванеев потрепал меня по голове. Как Виталий Дараселия трепал по лысой башке Давида Кипиани в финале Кубка Кубков против немецкого «Карл Цейсcа».
В 1981 году я был Давидом Кипиани, Заур – Виталием Дараселия, Гоша – Хореном Оганесяном, а чехоевский Важик «косил» под Александра Якубика из ташкентского «Пахтакора».
В тот день мы играли против пацанов с Леваневского. На выезде нам обычно «пихали» по десять голов, но дома мы через раз выигрывали. И те победы от их редкости были для нас еще более фантастическими. В такие моменты мы буквально носили друг друга на руках.
Ну, а когда проигрывали, уходили в «сады», где у нас был шалаш, свинцовые кастеты из аккумуляторных решеток, самострелы и собака Кошка – лохматая дворняга, охранявшая наши сокровища. Там, в «садах», мы обычно лопали зеленые сливы и раздумывали над тактикой на следующую игру.
Важик предлагал оборонительный вариант – глухую защиту с редкими контратаками.
– Я уже измерял – если будем всемером торчать в воротах, нам никто никогда не забьет.
– А если они будут бить под перекладину? Чучмек, думай о чем говоришь! – обычно отвечал ему Жорик Кантемиров. – Нет уж, только атака, дикое нападение. Как у бразильцев.
– И где твоя Бразилия? – отвечал ему Гоша. – Ну где твоя хваленая Бразилия?
Гоше нравились англичане. В те времена многим нравились англичане. Поэтому-то мы и любили Эрика Амбалова. Нам казалось, он играет по-английски – забивает головой, толкается в штрафной, ну и прическа у него была как у Брайана Робсона.
Иногда Эрик заезжал к нам во двор к своим друзьям. И пока он их ждал, мы показывали ему лучшие финты. Думали, когда-нибудь Эрик обязательно заберет кого-то из нас в «Спартак». А там – Арсен Залеев, Калин Степанян, Юрий Секинаев!
Черт, как же мы их любили! И даже когда они вчистую проигрывали на выезде какой-нибудь рижской «Даугаве» или «СКА-Карпатам», мы точно знали – дома они разнесут любую команду. Никогда не забуду, как наши «возили» сборную Алжира, которая только-только отыграла на испанском чемпионате мира. Это было что-то!
Заура убили, Жорик умер, Гоша уехал в Таганрог и спился, Важика катает в инвалидной коляске его старший сын Герман, я…
А где собака Кошка?
ВТОРОЙ ПОДБОРОДОК
На входе в кафе висел запрещающий знак – собака и бургер, перечеркнутые жирной красной линией. Дождь барабанил как Ринго Стар – ничего лишнего: хай-хэт, бочка и малый.
Город медленно выползал из зимы, а у меня наконец появился второй подбородок. Я мечтал о нем с третьего класса. У нашего физрука был такой же, и когда он злился, кожа под его нижней челюстью тряслась, как у индюка.
Это уже потом в учебнике «Птицеводство от А до Я» я прочитал, что функции подбородка у индюков выполняет массивный мясистый придаток, который в возбужденном состоянии достигает 15 сантиметров. Так что в индюшачьем мире порнография это возбужденные вторые подбородки – «сопля», как называют их опытные птицеводы.
Людей в кафе было немного. Скучающие официантки чирикали как воробьи – за день скопилось много историй, есть о чем поболтать. Девушка, которая думала, что выглядит «вау», пила латте у окна, что-то рисовала в черном «молескине» и выглядела «вау». Две старушки аккуратно ели пирожные маленькими ложками – со стороны казалось, что они копают сладкий туннель под Ла-Маншем.
За столиком возле окна пили чай мальчик и его отец. Последний (с порезами от бритвы на шее) учил жизни маленького сына.
– Ты понял меня? Никого и ничего не бойся!
Мальчишке было лет семь – не больше. Он сидел в сетчатом кресле, слушал «мудрого» отца, но смотрел совсем не на него, а куда-то в кружку.
– Бояться или не бояться – какая разница? Все одно и то же, – ответил он папе. Тихо-тихо.
– В смысле? Ну-ка объясни! – снова рявкнул мужчина.
– Вчера вот в лифте какой-то дяденька перепутал этажи – вместо первого нажал третий. Но от этого ничего не изменилось – ни он, ни лифт, ни я. Все одно и то же! – еще раз повторил пацан. Не очень ему и хотелось развивать эту тему.
– Ты, я вижу, философ у меня, – не унимался отец. – Чего ж тогда Егора испугался?
– Не испугался! Спроси у других – он прижал меня к стене, но я не испугался! Бить не хотелось, поэтому плюнул ему в лицо. Больше некуда было.
– Тюфяк, лучше бы врезал как следует!
Я слушал их и делал заметки в телефоне. Когда-нибудь из этих маленьких зарисовок сложится хороший рассказ. Или не сложится.
Из бара наконец принесли мой эспрессо. Было тепло и уютно. В динамиках играли The Clash, и эти расхлябанные гитары за пару щелчков подняли мое настроение. Вот так и в жизни в целом – спасают одни мелочи.
Хотя мне ли жаловаться?
– Па, ты мне лучше вот что скажи – почему в это кафе не пускают с собаками?
– Ты об этом сейчас думаешь?
– Ну а зачем они перечеркнули бедную псину? Чего она им не понравилась?
– А кого ты хотел бы перечеркнуть?
Мальчик глотнул из кружки, посмотрел в окно, потом на отца, сжал губы и ответил:
– Егора.
Холодный весенний рингостар перешел на коду, и автобусную остановку с прозрачным пластиковым навесом облепили мокрые люди.
Как голодные муравьи, которые нашли в траве брошенный кем-то мятный леденец.
УРАЛ
И вот что странно – время было беспечное и веселое, но почему-то всегда хотелось одиночества. Ну, там, погулять в воскресенье одному по городу. Зайти почитать какую-нибудь книжку в библиотеке, прошвырнуться по магазинам в поисках дешевых струн. Иногда я искал место для репетиций – думал, вот сейчас зайду в какой-нибудь ДК, сыграю им пару песен, и дадут мне шикарную комнату с инструментами и балконом с видом на набережную.
Образцом для подражания для меня был, конечно, Аслан. Но в то время он как раз торчал в армии, поэтому я часто проводил время с двоюродными братьями. Они репетировали в маленькой каморке в трамвайном депо – вход был напротив стадиона «Динамо». Большой Алан (Гавс) очень даже неплохо барабанил, ну а маленький Алан (Хвост) казался мне богом гитарных соло – он практически один в один «снимал» своим «Уралом» даже самые сложные партии Брайана Мэя. И похож был на него в те времена. И так же был физиком.
Он-то как раз подарил мне первую гитару (это был тот самый «Урал») и научил четырем основным аккордам – C, D, Am и G.
Потом Алан еще привез из Лескена целый набор стильных (под «Орфей») полуакустических гитар – бас, шестиструнку и двенадцатиструнку. Мне как-то сразу понравилась бас-гитара. И Алан, сжалившись, отдал мне и бас, и шестиструнку. Вроде как мелочь, а счастливей меня в этом городе не было никого.
На этом басу я даже играл на концерте в Доме офицеров. Ну как играл – больше понтовался. Гитара уже была старенькая, а я полжизни мечтал разбить ее на сцене, как Джон Энтвистл из The Who. В итоге сломал как Русик Бекуров из 3 «Г».
Тихо – никто и не заметил.
ДОЖДЕВЫЕ ЧЕРВЯКИ
В детстве в нашем дворе жил Вадим. Вад. Он был на четыре года старше меня, и мы его ненавидели. Мерзопакостней человека я в жизни не видел.
Вад живодерил по-жесткому. Мы тоже любили пострелять из рогатки в голубей. Но пуляли обычно затвердевшей жвачкой или пластилином. Он же использовал канцелярские скрепки – больней ничего не придумаешь. Бывало, подойдет к гуляющему по асфальту голубю и стреляет в упор. А потом еще добивает беднягу «контрольным» выстрелом. Гадом был этот Вад.
После дождя, особенно летом, выползало много дождевых червей. Наверное, им хотелось погреться на солнце. Не знаю почему, но мне они нравились, эти червяки. Особенно я любил подставлять им разные препятствия в виде ветки, камня, спичечного коробка или даже окурка – что бы ни было, червяк переползал преграду уверенно и без особых размышлений. И совсем на меня не обижался.
Вад уничтожал «дождевиков» цинично и со скуки. Он рубил их каблуком своих никчемных ботинок. А потом смеялся, наблюдая, как какое-то время обе части червяка расползались в разные стороны. Но самое ужасное было то, что и мы смеялись. Вроде как и знали, что Вад – мудак и издеваться над слабыми – плохо. Но, наверное, и сами были такими же слабаками и трусами – боялись вести себя не по-пацански. Это уже потом до меня дошло, что все «пацанское» – шелуха и лишний геморрой. Но тогда…
Сегодня я вспомнил эту историю, когда гулял после дождя по улице Савушкина. На потрескавшуюся асфальтовую дорожку возле ресторана «Кинг-Понг» выползло море дождевых червяков. Разных расцветок и размеров – они вальяжно перемещались от бордюра к бордюру или же прятались в трещинах. Я смотрел на них и мысленно извинялся. За себя. За пацанов со сторонки. За Вада.
И за то, что так и не дал ему в морду.
СТАКАН
Прекрасно помню свой первый день в школе. И вот почему. 1 сентября Вера Степановна повела нас на ознакомительную экскурсию по школьным коридорам. Вот здесь спортивный зал, а там за углом – кабинет автодела. В левом крыле третьего этажа у вас будут уроки НВП, но не сейчас, а аж в 8 классе. Напротив столовки – гардероб, на школьном дворе – футбольная площадка и знаменитый тир. И, наконец, туалеты. Этот – для девочек, а тот – для мальчиков. Идите, смотрите, пользуйтесь!
Первое и последнее, что я увидел в мужском туалете на втором этаже, был граненый стакан на подоконнике. Он был аккуратно, ровно до краев заполнен говном. Я пулей вылетел из туалета. С тех пор обходил эти заведения в радиусе трех метров и ни разу ими не пользовался – терпел до дома.
Так что избитая байка о наполовину полном/пустом стакане, увы, для меня не актуальна. Ибо какая разница, полон ли он или пуст наполовину, если в нем говно?
К ЧЕРТУ ДЛИННЫЕ ИСТОРИИ
Когда-то Гена Мирзоян – скалолаз от бога и редактор отдела науки журнала «Альпинист» – дал мне совет: «Теряй надежду. Бесполезная штука».
Гена был жутким журналистом, но настоящим мужчиной. Так оно и случается – или талант, или характер. Выбирай что нравится. Но я даже не об этом хотел рассказать.
Летом редакция пустовала. Кто-то уходил в отпуск, кто-то был в экспедиции, а отдельным неудачникам, как, например, мне, приходилось торчать в душной комнате на третьем этаже. Я отвечал на звонки, обновлял никчемными статейками унылый сайт («100 идеальных песен альпиниста-одиночки»), дописывал книжку о друзьях детства («Свет моих хачей») и выпивал с редактором отдела науки.
Обычно, когда жара накрывала наш маленький город, Гена давал мне двести рублей, и я молча шел в ближайший магазин за баллоном холодного пива, сырной косичкой и сигаретами. Пиво было ледяное, и на запотевшем баллоне висели большие бусины. У меня немели руки, когда я тащил его в руках.
Мы пили не спеша, много курили, и проходящие девушки дарили нам свои улыбки. Или сдавали их напрокат – тут уж кому как кажется.
Когда заканчивалось пиво, мы шли домой по набережной. С зубочисткой во рту (или ее заменяла спичка) Гена был по-своему хорош. Что-то было в нем такое, чего не находили в других.
Через полчаса он сворачивал на свою улицу, а я плелся дальше. Так было почти каждый день, пожалуй, кроме воскресенья.
С тех пор тот август засел в моей голове совершенной, но в тоже время до глупости нелепой формулой: Мирзоян – ледяное пиво – набережная. Бермудский треугольник, в котором исчезали мои теплые деньки. Один за другим. Но я и не жалею. Наверное, будут еще.
Двадцать седьмого августа в пять вечера, когда мы почти дошли до его поворота, Гена подцепил двух девчонок. Ну как девчонок – женщин, конечно, но он назвал их «девчонками», и им это страшно понравилось. Этим-то он их и подцепил. Обычная штука – мы цепляем, нас цепляют. Красивая девушка или нет – смысл заморачиваться? Что если у нее глубокая душа или, как его там, богатый внутренний мир? Тут же сразу не скажешь.
– Девчонки, вы куда? – так он их и спросил тогда.
Они хотели в кино, и мы пошли с ними. В кинотеатр «Буревестник». На фильм про индейцев и подлецов в широкополых шляпах. В зале было полно детей. Они свистели на бледнолицых и швыряли шарики «жвачек» в экран. Женщины пили лимонады. Мне нравилось, как они пили. Есть что-то интригующее в женщинах, пьющих из бутылок.
Я с детства ненавидел слово «конец» в конце фильма. Даже если кино – не очень. В плохих фильмах тоже есть хорошая фигня. Например, если скучный или дурацкий сюжет, до чертиков хочется знать, что было в головах сценаристов и режиссера. Страшно интересно, к чему они решили, что фильм будет таким. И вот смотришь это кино, стараешься понять авторский замысел и что-то там еще, а тут – бац, и «конец фильма». На самом интересном месте.
Женщины оставили пустые бутылки под креслами. Мы вышли на улицу. Гена посмотрел на часы и сказал:
– Пить будете, девчонки?
Мы сели в летнем кафе возле парка. Взяли столик под тутовником. Время от времени на столик падали его черные зернистые ягоды, и пока шашлычники колдовали над нашим шашлыком, мы закусывали ими. Не шашлычниками, конечно, а ягодами. У женщин были черные руки, а лебеди в пруду были белыми.
Одна из женщин (Тамара) говорила много и почти не останавливалась. А Аня молчала.
– Самое страшное, что он – овен, а она – козерог. Сечешь? – Тамара рассказывала Гене о своем брате и его жене. Точнее, об их сложных взаимоотношениях.
– Ну и ну, идиотские, конечно, у них имена! – сказал Гена.
– Чем ты увлекаешься? – спросил я Аню. Немного неловко вот так вот сидеть и молчать. Нет, она красивая, конечно. Но ее красота была против нее.
– Я? Ничем особенным. Бабочек ловлю.
– Сачком?
– Руками. А ты чем увлекаешься?
– А я вот фантастику люблю. Даже решил написать рассказ о завтра. Не о каком-то далеком завтра, а о том завтра, которое будет завтра.
– Разве это фантастика – писать о завтра? – спросила Аня.
– Ну, а чем не фантастика? Завтра же тоже какое-никакое будущее?
– А когда ты напишешь этот рассказ?
– Не знаю пока. Наверное, завтра.
Потом, когда Тамара наконец заткнулась, Гена рассказал свою любимую историю. О том, как тонул в Анапе. Капитан рыбацкой шхуны «Муравей» лично бросил ему спасательный круг. Я слышал ее сто тысяч раз.
– Вот и меня так же бросили, – сказала Аня.
– Когда? – спросил я.
– Дня два назад. Ну как бросили. Не бросили, конечно. Бросают камни там разные. Мячики. Спасательный круг вот.
– Курить.
– Что?
– Курить еще бросают, – сказал Гена.
– Типа того. Так и он меня. Решил, что вот с этого момента – ни-ни. А я даже и не придумала, что ответить. Смотрела на него и думала – черт, только не сегодня! Есть сигаретка?
Я дал ей сигарету. Она глубоко затянулась и выпустила дым на тарелку с костями.
– К чему я это, – продолжал Гена. – О воде и солнце думают хвастуны. Ну, те, кто хвастает своим одиночеством.
– Это что – я знала человека, который хвастался тем, что никогда не хвастается, – сказала Аня.
– Том, будь добра, передай зубочистку, пожалуйста!
– Женщину бы тебе, а не зубочистку, Геннадий! – сказала Тамара.
– В данный момент хватает и зубочистки, – сказал Гена.
– Иметь зубочистку – не проблема. А вот с женщиной посложнее будет, – сказала Аня.
– Зато зубочистка не «бревно», – сказал я.
– Фу! – сказала Аня.
– Но женщина занимается кучей полезных вещей, – сказала Тамара.
– А зубочистка не занимается кучей бесполезных вещей, – сказал Гена.
Я знаю, не бывает таких разговоров. Но он был, и мы еле сдерживали смех. Мы лопались от смеха. Как мыльные пузыри.
– Зубочистка не согреет, – сказала Аня.
– Но и не уйдет, – сказал Гена.
Хороший был вечер. А потом была хорошая ночь. Мы заметили это, когда подошел официант. Он сказал, что закрывается кухня.
– Тогда принесите чипсы и орешки, – сказала Тамара.
– Что с нами случилось? В детстве мы ели акацию. И этого хватало. А сейчас до одурения жрем шашлыки, водку. А потом еще и чипсы с орешками, – сказал Гена.
– Красиво жить не запретишь! – заметила Тамара.
– То есть, по-твоему мы красиво живем?
– Гена, а кто ты по жизни? – спросила Тамара. Пьяной она нравилась мне меньше.
– Альпинист, Тома, маленький армянский альпинист. И в кармане у меня – портативный ледоруб. Маленький армянский ледоруб. И вот каждый день я иду в гору. Цепляюсь за трещины и камни. Это легко. Только вниз смотреть нельзя.
– Альпинист? Как Высоцкий? А куда ты смотришь, когда ползешь по горе?
Гена налил себе водки, выпил и сказал:
– Куда смотрю? В себя смотрю. В свои скелеты в шкафу. Всматриваюсь в те моменты и в тех людей, которых профукал. В детей своих неродившихся смотрю. В тебя вот сейчас пялюсь. Ты со мной?
– Нет, я с собой, – ответила Тамара.
Она зачем-то сняла балетки и ушла босиком. Аня рванула за ней. В кино с лимонадами они были романтичней. Но не мне рассуждать о таких вещах.
Гена закрыл лицо руками. Я видел лишь зубочистку и, ей богу, не знал, как вести себя в подобных историях – потрепать по плечу, пошутить, сказать «Как ты, дружище» в конце концов…
– Как ты, дружище?
– Не жалуюсь.
– Не, ну честно, хочешь пожаловаться, я с удовольствием послушаю.
– Если что, я сразу к тебе. Сразу к тебе.
Мы еще долго сидели вот так – он без лица, и я – пьяный и сытый.
– Я не тонул в Анапе, – сказал Гена.
– Ладно, пойдем по домам.
– Меня там никто не ждет.
Не люблю я такие фразы. Они пахнут нафталином. Но и мои – не лучше.
Мы ползли по набережной. Темнота отступала, солнце лениво поднималось из-за гор. Заскрипел первый трамвай.
– Голова трещит. Вот-вот взорвется.
Я пригнулся и напился из ржавого крана. От холодной воды заломило зубы.
– Тебе не кажется, что жизнь – короткая история? – сказал Гена.
– Ну, и? – мне дико хотелось спать.
– Вот бы подлиннее. Хотя…
Тут Гена сел на парапет. Сплюнул зубочистку в траву и сказал:
– К черту длинные истории!
Больше я его не видел.
ПОНОМАРЬ
В ЦУМ мы сбегали со школы и играли там в догонялки, прыгая через ступеньки и прячась между вешалок отдела мужской одежды на втором этаже.
В школе в «В» классе был такой типец по кличке Пономарь. Обычная кличка обычного человека по фамилии Пономарев. Надеюсь, сейчас у него хорошая семья и по выходным он играет с друзьями в гольф. А тогда в свои четырнадцать он жрал водку и курил «Родопи».
При этом мальчишка был тихий и на «линейках» нервно теребил томными пальцами пионерский галстук, когда его в очередной раз стыдил наш культовый директор школы Гольдман. Борис Ефимович (Гольдман) разглядывал Пономаря своим мудрым, но в то же время наивным взглядом беспечного педагога и, несмотря на требования школьного актива исключить голубоглазого алкоголика из пионеров, снова и снова давал ему шанс.
И Пономарь никогда не подводил.
Как-то он умудрился спрятаться в пианино в отделе музыкальных инструментов на первом этаже ЦУМа. Ночью, когда магазин закрылся, Пономарь вылез из задней деки «Красного Октября» и счастливый принялся гулять по универмагу. Я мало слышал от него подробностей той истории. Обычно Пономарь был молчалив и сосредоточен. Как Альбер Камю. Знаю только, что пойман он был уже в отделе игрушек, когда только-только собрал немецкую железную дорогу, и зеленый экспресс медленно отъезжал от перрона. Карманы Пономаря были набиты жвачками «Педро».
Странным и удивительным местечком был этот магазин. Для нас ЦУМ действительно был «центральным» и, уж без сомнения, «универсальным». Я и в университет-то поступил только потому, что думал, это еще один универмаг, по лестницам которого наверное безумно хорошо играть в догонялки. Так, собственно, и было. Мы и сейчас, когда и ЦУМа-то давно уже нет, и университет «завис» где-то далеко и в другой жизни, бегаем по разным лестницам, пытаясь догнать друг друга. По инерции или чему-то еще.
Тогда я часто приходил в ЦУМ, чтобы посмотреть на моносинтезатор «Юность» за семьдесят два рубля. Денег хватало лишь на кастаньеты или пластмассовую флейту-пикколо. Но я очень хотел юность.
А Пономарь так и ушел в ПТУ пионером.
ЛЕНА-ГОЛОВАСТИК
Пахло свежей рыбой. Или несвежей. Или свежей, но не рыбой. Но пахло так, как пахнет свежая рыба.
Я торчал на причале. Снял кеды, засучил брюки и, свесив ноги, сидел на краю. Солнце слепило глаза, но щуриться от него было по-летнему хорошо. Рядом качалась пришвартованная яхта, волны время от времени шлепали по борту, и эти звуки так и остались легкомысленным саундтреком того лета.
Шел седьмой день каникул. Я, как обычно, проводил их в Геленджике. На причале, точнее под ним, мы с местными пацанами собирали мидии. Это был старый заброшенный причал недалеко от Толстого мыса. Иногда его использовали проплывающие мимо яхты и катера. А еще здесь «томился» ржавый, но не сдавшийся прогулочный корабль «Левкой». Само его название казалось дико романтичным. Было в нем что-то от «лаванды».
Когда-то «Левкой» был «флагманом» прогулочного флота. Каждые два часа с утра до вечера он уходил в открытое море с парой сотен отдыхающих. Мы пробирались на него бесплатно – не знаю для чего.
Потом появились другие, более современные, быстрые и комфортабельные корабли, и про «Левкой» незаметно забыли. Он тихо ржавел на отмели возле причала. Так обычно и бывает – корабли, особенно прогулочные, умирают молча. Им не о чем жалеть.
К вечеру мы набрали уже два ведра. Черные и блестящие мидии сохли под уходящим за горизонт солнцем, пока мы разжигали костер. Не то чтобы я очень любил эти дурацкие мидии. С другой стороны, сказать, что мидии любили меня, тоже никак нельзя.
Герман как-то заметил, что, когда ешь мидии, кажется, будто хаваешь море. Что ж, он – грек, ему виднее. Помню, как доходило до драк, когда пацаны-грузины и пацаны-греки спорили, кем были аргонавты – грузинами или греками. Вот медузой Горгоной почему-то никто не хвастал.
Было хорошо вот так валяться на пляже. Мидии мы прикончили в секунду. По бетонному парапету гуляла девчонка. В темноте был виден лишь силуэт, но Арсюха ее сразу узнал.
– Ленка, давай к нам!
Она спрыгнула в песок и побежала в нашу сторону.
– Вот это БИКСА! – по-взрослому сказал Герман. У него плохо получалось так говорить, но почему-то на местных пацанов это производило большое впечатление.
Я посмотрел на Веталя и Арсюху.
– Реально хорошая девчонка?
– Модерновая! – ответил Веталь.
Ему я верил больше.
Когда Лена села возле костра, я увидел шрам на ее левом плече – маленький темный рубец в форме капли.
– Ой, а это кто? – она наконец заметила и меня. – Курортник?
– Не, ты че! Алика брательник! С Нальчика на каникулы приехал. Вот такой пацанчик! – сказал Герман.
А потом зачем-то добавил:
– Бухает, как лошадь!
Как-то я стащил из теткиного подвала трехлитровый баллон домашнего вина. В тот вечер мы уютно расположились на сосне возле летнего кинотеатра «Восток». Было неплохо – смотрели фильм про индейцев и медленно напивались. Веталь сорвался и грохнулся вниз, Арсюха с Германом заблевали все дерево, и только я делал вид, что совсем не напился. С тех пор у меня была репутация мощного пьянчуги.
– Ого! – сказала Лена и придвинулась поближе.
В тот момент я, кажется, и влюбился. Не знаю, первая ли была эта любовь или, скажем, двадцать вторая. В детстве же как – влюбляешься в каждую девчонку, которая тебе улыбается. Или вот – одноклассник Заур как-то по уши втюрился в самолет ЯК-42. Ну вот так он для себя решил – разве это плохо?
Ближе к полуночи, когда на набережной стихла дурацкая музыка и отдыхающие разошлись по своим пансионатам и съемным хибарам, мы стащили арбуз из клетки возле детско-юношеской библиотеки. Ну, как стащили – Герман просунул нож между решетками и разрезал арбуз. Каждый вытащил по куску. Продавец спал на надувном матрасе.
Мы сидели на скамейке возле памятника Лермонтову, жрали арбуз и играли в города. Согласен, не было в этом романтики или чего-то там еще. Но, по крайней мере, мы не цедили, как сейчас, часами чай, сопровождая беспечным смехом пустые разговоры. И не расплачивались раздельно, подсчитывая на салфетке, кто сколько съел и выпил.
– Горький! Ну все – нет городов на «Й»! – Герман ликовал.
– Йошкар-Ола, – ответил я.
В такие дни скамейки на набережной казались нам перевалочными альпинистскими лагерями – уютными, теплыми и с бесконечными запасами «провианта». Мы и сами были как альпинисты – суетились, брали невидимые пики и пели песни под гитару.
– Сиди и помалкивай! – взорвался Герман и швырнул в меня шариком из салфетки.
Я сидел и помалкивал. И остальные, включая Лену, тоже сидели и помалкивали. Только Герман что-то рассказывал – без точек и запятых.
На пляже местные пьянчуги бегали наперегонки, а какой-то дядька ждал их у финишной черты с секундомером. «Дальше! Быстрее!» – как же я все это ненавидел!
В третьем классе мы участвовали в городских соревнованиях по легкой атлетике. Я прыгал в длину с места. Занял второе место. А победил двухметровый дрыщ из Чернобыля. Вообще-то прыгнули мы одинаково – сантиметр в сантиметр, но он был из Чернобыля, и кубок дали ему.
Вот с тех пор меня и тошнит от соревнований и чемпионатов.
– Я, кстати, неплохо прыгаю с места, – кое-как у меня получилось «втиснуть» свою фразу.
– А я прошлым летом таскала из дома ведра с водой и заливала высохшие лужи, – сказала Лена.
– Для чего?
– Чтобы головастики не умерли.
«Головастики». Я ей о жизни, любви, а она – головастики…
– Сама ты – головастик! – включился Герман, и все засмеялись. Даже те мужчины на пляже сказали какую-то гадость. Думали, что мы над ними издеваемся.
Я сплюнул и тоже крикнул в их сторону:
– Эй, слышь, рот свой вонючий закрой!
Все разбежались по кустам, у пьянчуг не было и шанса кого-нибудь поймать. Ну и бегуны из них вышли никакие.
Мы с Леной спрятались на «Левкое». Я, конечно, тот еще дурак – так и не поцеловал ее тогда. Проводил до дома и немного посидел с ней на скамейке возле подъезда.
– Поздно. Влетит тебе от тетки! – Лена раздавила инжир на асфальте.
– Влетит и влетит – скажу, что ночевал у Веталя.
Трещали цикады, над Геленджикской бухтой висела красивая, большая, почти калифорнийская луна. Я хотел сказать Лене что-нибудь романтичное, ну то, что обычно в таких случаях говорят ТАКИМ девчонкам, как вдруг она закричала:
– Твою мать – ну и Луна! Почти как Солнце!
Нет, определенно, в те годы наши сердца разбивали не сиськи.
КОСАЯ ЛИНИЯ
На Васильевском острове есть Косая линия. Типичная заводская улица, где, кроме заводских учреждений, ничего и нет. Перед тем как свернуть с Большого проспекта, водители маршруток спрашивают, есть ли выходящие на Косой. Обычно желающих не бывает, и автобус едет дальше по Большому.
Так вот, для меня Косая линия – символ абсолютной, доведенной до абсурда никчемности и ненужности. Половина людей в моей жизни – Косые линии. Ну и я сам, наверное, для кого-то – Косая линия.
Как раз сегодня задумался о своем нытье. И не только о своем. Но свое нытье как-то больше волнует. Ну, не то чтобы волнует, но очень раздражает, и никуда от этого не сбежать. Нытье как алкоголь. Пробуешь первый раз – думаешь, какая гадость. А потом уже и жить без нытья не получается. И, казалось бы, ну его на фиг, но проходит секунда-вторая, и ты сдаешься. И даже не потому, что нытье комфортно, хотя и из-за этого тоже.
Нытье, хотим мы этого или нет, спасает от суеты, проблем и других нехороших вещей. Причем нет никакой разницы, ноешь ли ты перед самим собой, плачешься ли в плечо другу или же разбрасываешься «вселенской грустью» в социальных сетях и никчемных блогах. Эффект одинаковый. Тебя будут жалеть, друзья пригласят выпить, а девушки найдут в твоей «странной меланхолии» что-то такое, чего не находят в других. Точно, так и бывает.
И ты разыгрываешь эту карту с нескрываемым удовольствием, потому как знаешь – люди «хавают». Нытье дает иллюзию уникальности. Со временем все это трансформируется в навязчивую привычку. И даже когда тебе хорошо, и дни проходят на комфортной волне, и есть с кем (и с чем) быть счастливым и беззаботным, ты почему-то снова и снова достаешь из кармана беспроигрышную сыворотку тоски, чтобы опять утонуть в слезах и соплях пижонского нытья.
Так получается, быть счастливым – не модно. Отвечать на вопрос «как ты?» чем-то типа «все нормально, старик» – дурной тон. Причем плачутся обычно люди, у которых и проблем-то никаких не имеется. И наоборот.
Наверное, нет ничего плохого в нытье. Но сейчас я пишу не об этом. Где эта грань, разделяющая настоящее нытье от придуманного? Почему мы по инерции ноем, даже когда хорошо? Появится ли когда-нибудь генерация людей, для которых грусть, пессимизм и нытье будут не более чем смешными рудиментами, которые оставили им их нелепые предки?
Но, если честно, так и тянет уйти из очередных «догонялок» в тихий «домик» с уютным камином, в котором никогда не тлеют угли романтичной хандры.
Или вот еще. Страшно хочется знать, как это – смотреть на жизнь прагматично? Во-первых, я, если честно, не знаю, как в целом смотреть на жизнь.
Нет, серьезно, – я, например, знаю, как смотреть на людей, вещи, море и разные такие штуки. Я даже более-менее представляю себе вариант созерцания закатов, радуг и гигантских торнадо, но, вот хоть убейте меня, КАК смотреть на ЖИЗНЬ? Тем более не тупо смотреть, а еще и прагматично.
То есть, существует некий предмет под названием Жизнь, ибо если нет такого предмета или явления, то какого черта меня заставляют на это смотреть?
Жизнь как плохой фильм, за который ты уже заплатил. Некуда деваться – досиживай уж до конца. Внушить самому себе, что фильмец не так уж и плох – в этом, наверное, и есть некая прагматика.
Так и живем – с попкорном, газированными напитками и наивной надеждой на то, что дальше, ближе к концу, будет лучше и интересней.
В самом начале Косой линии долгое время был магазин, в котором продавали надгробные плиты. Сейчас там в широком ассортименте ГАЗОВЫЕ плиты.
Чудесное преображение, мне кажется.
