РАССКАЗ
Старенький монитор наконец-то перестал моргать, и комната озарилась ровным голубоватым светом. На «рабочем столе», подмигивая, начали устанавливаться многочисленные ярлычки. Они постепенно перекрывали заставку с видом моста через Сунжу, и Воронцов привычно поморщился: давно надо бы поудалять половину, только фотографию закрывают.
Через минуту ярлыки выползли все полностью, закрыв ползаставки. Нет, завтра же надо удалить ненужные. Завтра же! Воронцов активировал подключение, включил соединение с Интернетом. Сегодня сеть отозвалась на удивление быстро, правда, опять последовали какие-то предупреждения на английском. Что-то там про отправку файлов неизвестно куда – Воронцову лень было переводить. Да бог с ними, мало ли глюков бывает. Все – исчезли! Теперь ежедневная, непонятно кому нужная, проверка. Сайт, еще сайт, еще. Воронцов Алексей, Алексей Воронцов, Воронцов Алексей Ильич. Везде в графе «читатели» светились наглые самодовольные нули.
Везде. Давно.
Правильно. Откуда взяться читателям, если уже давно, очень давно нет новых рассказов? Нет, и не предвидится. А как все начиналось! Каждые две недели – рассказ. Не покидающее ни на минуту чувство восторга, почти всемогущества. Прекрасные отклики. Куча читателей. Зашкаливающий рейтинг. Казалось, так будет всегда. Казалось, еще немного, чуть-чуть – и он сможет сказать нечто такое, что останется навечно, что хоть немного, но изменит мир.
Все закончилось внезапно.
Как будто что-то большое, доброе пролетело мимо, слегка коснувшись крылом.
Воронцов подвинул поближе пепельницу, закурил, бессмысленно глядя на экран. Последний рассказ он написал шесть месяцев назад. Боже мой – целых полгода! И с тех пор все – ни строчки. Почему? Что случилось? Ведь ничего же не изменилось. Ничего! Почему же с тех пор стоит включить компьютер и сразу становится ясно – ничего не выйдет. В голове пустота, мысли разбегаются, строчки не складываются. А самое главное – исчезли картинки. Раньше стоило только начать писать – и перед глазами вставали картинки. Он уже почти не видел ни текста, ни клавиатуры. Пальцы сами находили нужные клавиши, экран покрывался строчками, а Воронцов ничего этого не замечал. Текст оживал перед его глазами: он видел не буквы и слова – он видел картинки. Он видел миры, которые создавал, он был там, страдал, веселился, ненавидел, любил. Он жил там.
Воронцов затушил докуренную до фильтра сигарету, тут же достал другую. Через щель в шторах в комнату ворвался веселый свет, подоконник загремел от очередной умершей сосульки: за окнами бушевала ранняя весна. Воронцов недовольно скривился, задернул поплотнее шторы.
Вот уже и весна раздражает. А полгода назад не раздражало ничего: ни погода, ни быт. Даже не болело ничего, в душе все пело, и мир казался прекрасным. Куда все делось?
Пальцы нервно забарабанили по «мышке», на клавиатуру упал пепел. Воронцов свернул «окна», зашел в «Мои документы», открыл папку с надписью «Новое». В папке одиноко томился один-единственный файл. Этот рассказ он начал давно, потом отложил: от обилия замыслов тогда пухла голова. Теперь голова пуста, от сюжетов остались только миражи и один едва начатый текст. Воронцов возвращался к нему сотни раз, он уже помнил все наизусть, но так и не добавил ни строчки. Ни слова.
Немного подумав, он все же кликнул «иконку». Монитор моргнул, по экрану побежали написанные давным-давно строчки, привычно превращаясь в живую картину. И вот уже нет ни стола со слоем давней пыли, ни залитой чаем клавиатуры, ни старенького монитора. Нет ничего.
Перед глазами ночной город. Освещения нет, да оно и не нужно. Темное небо расцвечено пунктирами трассирующих очередей; горящие, как игрушки, дома, освещают улицы лучше ламп, лучше любой рекламы. А когда где-нибудь вспухает очередной взрыв, становится совсем светло. Пылает и стонет проспект Орджоникидзе, в воздухе пахнет гарью и смертью. В районе вокзала еще огрызается приговоренная Майкопская бригада, и скользят, скользят неслышными тенями маскхалаты дудаевских гвардейцев.
А в подвалах и квартирах с выбитыми стеклами притихли ошеломленные грозненцы: мужчины и женщины, старики и дети. Русские и чеченцы. Живые и мертвые. Те, кто не смог уехать из города, те, кому некуда было ехать, те, кто не сможет уехать теперь никогда.
Текст кончился, картинка исчезла. Воронцов откинулся на кресле, глядя на монитор невидящим взглядом. Сколько раз он возвращался к рассказу, сколько раз пытался продолжить – не сосчитать. Вот так же сидел перед экраном, пытаясь поймать обрывки мыслей пока не уставали глаза, пока не начинала болеть голова.
И так и не написал ни строчки.
Да и как это описать? Как? Где взять слова? Как передать читателю этот первобытный ужас, когда не соображаешь уже ничего – хочется только залезть в какую-нибудь щель и сделаться невидимым. Какими словами описать состояние, когда уже кажется нет ни страха, ни инстинкта самосохранения – только безграничная тупая усталость. Когда хочется только одного – чтоб весь этот кошмар кончился, причем не важно, с каким результатом. Только бы кончилось! Как передать все это сытому, спокойному читателю, который видел войну только по телевизору? Казалось, что достаточно пережить это самому, и тогда слова найдутся, обязательно найдутся.
Казалось… Где же их взять – такие слова?
Воронцов закрыл «окошко» с рассказом, сходил на кухню, заварил чаю. Он давно уже жил один, почти никуда не ходил, по телефону разговаривал только с сыном. Еще недавно пустоту частично удавалось заполнять перепиской на форумах, но с тех пор, как перестали получаться рассказы, пропало и это. Теперь он только читал, что пишут другие. Дни тянулись и тянулись, сменяясь бессонными ночами. Он часами лежал, глядя в потолок, ворочался, а когда забывался коротким сном, неизменно оказывался в январском Грозном. Война не отпускала, ее мерзкая лапа дотягивалась до горла и через столько лет. Она как ненасытная воронка втягивала в себя все: надежды, чувства, настоящее и будущее. Он просыпался от собственного крика и снова лежал, стараясь не обращать внимания на боль под лопаткой и раскаленные иглы в суставах. Получалось плохо.
Все чаще приходила мысль: «Скорей бы уж…»
Воронцов отхлебнул горячего чаю, поперхнулся и внезапно вспомнил, что не проверил почту. Там, правда, тоже давно ничего не было кроме извещений из Интернет-магазинов, но мало ли…. Поначалу писали читатели, знакомые – спрашивали, почему он не пишет. Воронцов не отвечал. Писать перестали.
Кружка заняла место рядом с клавиатурой – вот и еще один след на когда-то полированной столешнице. Повинуясь паролю, открылся почтовый ящик, и Воронцов разочарованно скривился: опять только эти дурацкие извещения о новинках. Хотя, стоп! А это что такое? Палец нетерпеливо забарабанили по «мышке» – этого письма он ждал давно, очень давно.
Как-то, занимаясь почти единственным теперь своим занятием -ковыряясь в грозненских сайтах, – Воронцов натолкнулся на старую черно-белую фотографию. На снимке фотограф запечатлел одно из самых известных мест Грозного – «Аракеловский» магазин со стороны площади. Фотография была сделана явно в семидесятых годах. И не было в ней вроде бы ничего такого, но почему-то странно кольнуло сердце, и забрезжили какие-то совсем уже смутные воспоминания.
Воронцов тогда долго сидел перед монитором, вглядываясь в знакомые места. Фотография была маленькая, ничего особенного на ней рассмотреть не удавалось. Ну, «Аракеловский» – так ведь не первый раз. В раскрытые двери входят люди, кто-то переходит дорогу. В чем же дело? Почему так давит сердце? Набравшись наглости, Воронцов отправил письмо администратору сайта с просьбой прислать полноразмерную фотографию. Написал, что это нужно ему для рассказа. С тех пор прошло больше месяца, казалось, все уже про него забыли.
Выходит – не все.
Воронцов, чувствуя как быстрее забилось сердце, загрузил фотографию и сразу скинул ее на «рабочий стол». Выключил Интернет, закурил вторую сигарету. Почему-то нерешительно кликнул ярлычок, открыл фотографию.
Прекрасного качества черно-белый снимок занял весь экран, и у Воронцова перехватило дыхание. Как будто открылось окно в давно ушедший мир, в навсегда исчезнувший город.
Площадь Ленина, асфальт покрыт легким снежком. Надо же, тогда был снег? Последние лучи солнца пронзили улицы, оконтурили здания, осветили людей. «Аракеловский» магазин, снятый против солнца, выглядит немного темновато, зато очень четко. Окна витрин с гирляндами и снежинками, балкончик на углу, закрытый каким-то плакатом. И на самом верху громадный плакат: «С новым 1975 годом!»
Боже, как давно это было!
Помнит только мутной реки вода.1
У магазина полно людей: входят, выходят, спешат. Даже у киоска «Союзпечати» толпится народ. И у другого киоска – через дорогу – тоже несколько человек. Вроде очереди. Что же там продавали? Воду, пирожные? Нет, не вспомнить.
Воронцов набрал воздуха, перевел взгляд на фигурку, одиноко стоящую сбоку киоска. В глазах запрыгали мушки, заколотилось сердце, побелели пальцы, судорожно сжимающие мышку. Машина времени остановилась, и через 35 лет Воронцов встретился сам с собой. Старомодное пальто, дурацкая кроличья шапка, зато джинсы фирменные – «Levi’s», в руках самодельная сумка. Лица не разглядеть, но это он – Лешка Воронцов. Он! Он даже знает, что в сумке – бутылка «Советского Шампанского» и шоколадка. Правда, Леша? Ты купил это только что в «Аракеловском». Ты еще раздумывал, что взять – шампанское или «Шипучку». А насчет шоколадки сомнений не было – только «Гвардейский», только. Ведь Машка не любит сладкий шоколад!
Алексей Ильич Воронцов оторвал ревматические пальцы от «мышки», нащупал сигарету, щелкнул зажигалкой. Все это, не отрываясь от экрана. Да бог мой – какой экран, где? Не было уже никакого экрана – было окно. Окно в прошлое. Оно манило, оно звало, оно пело забытую песню, и Воронцов узнал ее. Руки легли на клавиатуру, перед глазами смутно замаячила картинка. Роняя пепел, он свернул фотографию, открыл Word. Почти забытое чувство накрыло Воронцова, выздоравливающие пальцы забегали по клавиатуре, сами находя нужные клавиши. Теперь главное не мешать, не пытаться контролировать. Сейчас, сейчас! Сейчас он все увидит, уже видит. Вон и Машка идет. Господи, какое же у нее смешное пальто! И какая же она красивая! Сейчас, сейчас! Сейчас будет все, все! Только той дурацкой ссоры не будет. Он может все, и он не позволит!
Еще недавно с трудом двигающиеся пальцы легко запорхали над клавиатурой, по экрану побежали строчки – Воронцов их не видел. Он вновь видел картинки, он вновь творил. Любил, страдал, жил!
Большое и доброе вернулось, удобно устроившись на плече.
Алексей увидел Машу издали и тут же повернулся спиной, сделав вид, что разглядывает пирожные в витрине. Через минуту теплые ладошки закрыли ему глаза, ресницам сразу стало щекотно.
– Кто? – спросила Машка неумелым басом.
– Доцент кафедры аналитической химии Промокашка, – отгадал Алексей.
– Фу! – ладошки сжали глаза сильнее.
– Тогда Софи Лорен!
– Теплее, – сказала Машка обычным голосом, – но мимо. Лучше! Гораздо лучше!
– Лучше? Кто же у нас может быть лучше Софии Лорен? – Алексей задумался. – Неужели…лично Леонид Ильич?
– Болтун! – засмеялась Машка. Ладошки освободили глаза, погладив на прощание щеку. – Давно ждешь?
– Пять минут, – Алексей повернулся и сразу утонул в бездонных черных глазах. – А может, час. Счастливые часов не наблюдают.
– А ты счастливый? – улыбнулась Маша, беря его под руку.
– Ессесенно! И очень надеюсь в будущем году….О, если бы знали трудящиеся всех стран, на что я надеюсь!
Маша, молча улыбаясь, засунула ему руку в карман, ее теплые пальцы переплелись с его холодными и, как всегда, немного закружилась голова. Они медленно двинулись, прошли мимо «Родника», миновали громадную арку Пятого жилстроительства. Голова все кружилась. В воздухе пахло зимней свежестью, мандаринами и сладостным ожиданием чуда. Даже окна вечно угрюмого Обкома светились сейчас по-другому. Машкины пальцы тихонько шевелились в его руке, и Алексей не замечал ни елки на площади, ни новогодней суеты. Он смотрел только на Машку, она, взмахивая ресницами, улыбалась, и не нужно им было больше ничего.
Их было двое.
Из хлопнувших дверей «Столичного» вырвалось облако теплого воздуха, неся с собой дурманящий запах ванили и свежего кофе.
– Ой, Леша, я же есть ужас как хочу! – Маша остановилась как вкопанная, вдыхая соблазнительные запахи – Пойдем, кофе выпьем.
Обычно полный зал кондитерского магазина «Столичный» был непривычно пуст, даже все пять столиков кафетерия – Алексей такого не видел никогда. Маша выбрала столик и теперь с интересом смотрела, как Алексей с трудом выковыривает из кармана джинсов помятый рубль. Это было трудно, очень трудно – джинсы тесные, карман глубокий. Машка демонстративно вздохнула – ее это действие всегда немного раздражало. Алексей догадывался, но ничего поделать c собой не мог: привычка не носить бумажников въелась в него вместе с воздухом родного города.
Наконец рубль сдался. Алексей поздравил одинокую продавщицу с наступающим, взял два кофе и два пирожных. Себе заварное, Машке – «краковское». Пирожное оказалось изумительным, кофе не хуже.
– А что же ты не спрашиваешь про зачет? – спросила Машка, аккуратно отхлебывая кофе.
– Ой, забыл! Мадемуазель, не соблаговолите ли Вы открыть несчастному склеротику тайну получения зачета в новогодний день?
– Соблаговолю! – скромно опустила ресницы Маша и тут же не выдержала. – Ой, Леш, знал бы ты, как я гонялась за этой Промокашкой. Думала – уже все – конец!
Продавщица включила музыку. «Michele ma belle, Sont les mots qui vont tres bien ensemble2», – поплыло по залу, закачались елочные гирлянды и даже бумажные снежинки, приклеенные к стеклам витрин, закружились в танце. Маша ела пирожное, запивала маленькими глотками кофе и тоже покачивала головой в такт музыке. При этом она, ни на секунду не останавливаясь, рассказывала о своих сегодняшних подвигах. Как она удивилась, что в новогодний день в институте полно народу. Как долго и безуспешно искала Валентину Петровну, по прозвищу Промокашка. Как уже думала, что ничего не выйдет, но удача ей все же улыбнулась. И чего ей, бедной скромной второкурснице, стоило уговорить надменную Промокашку сжалиться и поставить зачет.
Алексей давно проглотил пирожное и забыл про остывающий кофе. Он, не отрываясь, смотрел на Машу, ловя ее глаза. Кружились бумажные снежинки, танцевали гирлянды, нежность заволакивала Алексея, как ласковое море, и перехватывало дыхание.
– Ты чего, Леша? – осеклась Маша и глянула ему прямо в глаза.
Алексей молчал – его уже не было, он утонул в этой бездонной вселенной.
– Леша! Леша, ты где? – ласково спросила Маша. – Ау!
– Какая же ты красивая! – прошептал Алексей выныривая.
– Ага! Красавица писаная! – ухмыльнулась Маша и тут же опустила глаза. – Леша, ты меня смущаешь.
Дверь магазина приветливо хлопнула за ними, выпуская на мороз новую партию запахов: «С Новым Годом! С новым счастьем! Заходите еще». На улице зажглись фонари, медленно закружились хлопья мокрого снега. Машина рука вновь уютно устроилась у Алексея в кармане, говорить ни о чем не хотелось.
Они прошли банк, кафе, рядом с которым толстая женщина еще продавала горячие пирожки. Сзади остался «Детский мир», как ни странно, там тоже еще было немало покупателей.
А в сквере было пусто, аллейки уже покрылись снегом. Снег лежал на елях, помнящих Алексея с детства. Снег укрывал тонким слоем ступеньки, и они вновь казались юными. Снег лежал на голове, эполетах и носу Лермонтова, грустно и понимающе смотрящего на предпраздничный город.
Снег лежал всюду.
– Леша, а ты знаешь, с тобой очень легко молчать, – сказала Маша, проводя пальцем по заснеженной ограде ступенек. – Спокойно и уютно.
– А я думал, это потому что от меня редко что умное услышишь.
– Болтун! – улыбнулась Маша. – Это тоже есть. А что у тебя в сумке?
– В какой сумке? – сделал большие глаза Алексей. – А, в сумке? H что же у нас в сумке? В сумке у нас шампанское.
– Полусладкое?
– Полусладкое!
– Что же ты молчишь? Вот партизан! Давай его выпьем! – Маша вытащила руку, подбежала к скамейке у фонтана и стала сметать снег. – Надо обязательно выпить и загадать желание.
Алексей подошел, стал помогать сметать снег. Снег был липким, сметаться не желал, оставлял на скамейке маленькие лужи и льдинки.
– Да ну ее к черту, – засмеялась Машка, – что мы старенькие? Давай стоя. Как алкаши!
– Желание дамы закон! – усмехнулся Алексей, открывая бутылку. – Держи стаканы, алкашка.
– Только ты со стрельбой открывай, чтоб пробка в небо полетела, – потребовала Маша.
Алексей открутил проволоку и, изображая страшный испуг, стал вытаскивать пробку. Машка нетерпеливо повизгивала, держа в каждой руке по бумажному стаканчику. Бутылка тихонько хлопнула, выплеснув легкий дымок. Пробка осталась у Алексея в руках.
– Холодная, зараза! Надо было потрясти, – Алексей с досады запульнул пробку в пустой фонтан.
– Да ладно, не расстраивайся! Я пошутила. Вообще-то я боюсь, когда стреляет, – Машка передала второй стаканчик Алексею. – За что будем пить?
– За Промокашку? – спросил Алексей. – Шучу, шучу! Давай за этот год – за 1974-й. Это был замечательный год, это был лучший год в моей жизни – ведь я познакомился с тобой. За лучший год!
– За лучший год! – повторила Маша.
Шампанское обожгло холодными пузырьками горло. В голове немного зашумело. Алексей наклонился и тихонько поцеловал Машу в губы. В голове зашумело сильней. Он обнял Машу свободной рукой – удивительно, какая она оказывалась тоненькая, если обнять. Машины руки легли ему на плечи, и он замер и даже перестал дышать, погружаясь щекой в гладкую прохладу ее кожи, в томительное беспамятство.
Сверкали праздничные гирлянды над мостом и проспектом Ленина, бегущая реклама на гостинице «Чайка» поздравляла всех с Новым годом, и тихо напевала невидимая за гранитной оградой Сунжа: « Michele ma belle…Michele ma belle…».
– Маша, Ма-ша, – прошептал Алексей, – ты что решила?
Маша вздохнула, потерлась щекой и взглянула на него из-под опущенных век. Мгновенно мир закружился, зашатался, сво-рачиваясь в точку. Алексей наклонился, и касание губ распороло тьму ослепительной молнией.
– Боже! – прерывисто прошептала Маша. – Как первый раз, на балкончике.
Прижалась к Алексею, чмокнула его в подбородок, отстранилась:
– А шампанское у нас еще есть?
Алексей наполнил стаканчики и вопросительно взглянул в сверкающие глаза.
– Что? Что такое? А-а, я что-то должна была решить. А насчет чего….Забыла, – она лукаво улыбнулась. – А все ты, Воронцов, виноват – слишком сладко целуешься.
Алексей обреченно вздохнул, чокнулся стаканчиком и, глядя в смеющиеся глаза, нарочито торжественно произнес:
– Маша! Машенька, я приглашаю тебя встретить этот Новый год у меня дома. Вдвоем, – не выдержал, усмехнулся и добавил. – Соглашайся быстрее, уже, наверное, часов шесть.
– У тебя-я? А как же Аборин? Мы же вроде у него собирались? И деньги сдали.
– К черту Аборина, к черту всех, к черту деньги! Я тебя приглашаю к себе. Только тебя.
– А кто там еще будет? – задумалась Маша.
– Машка, ну перестань, – Алексей глотком опустошил стаканчик, – ты же уже два дня все знаешь. Пойдем.
– Никого? – демонстративно закатила глаза Машка. – Кошмар какой! А что мы там будем делать?
Алексей опять вздохнул, налил еще шампанского. Машка перехватила его руку, отняла стакан, пригубила.
– Воронцов, так ты еще до Нового года напьешься. И ты мне не ответил на вопрос – а это невежливо.
– На какой вопрос? Что будем делать? Ясно что – Новый год встречать!
– Вдвоем? Это так романтично! – Маша с улыбкой отхлебнула еще. – А еще что?
– Как что? Пить шампанское, есть гуся, слушать музыку, танцевать. Хочешь, будем телевизор смотреть?
– Телевизор? – задумалась Маша. – Нет, пожалуй, не хочу. Это все? Вся программа? Не врешь?
– Чего это мне врать, – обиделся Алексей и вдруг догадался. – Маша, ты боишься?
Машка допила шампанское, поставила стаканчик на скамейку, снова прижалась к Алексею, задумчиво протянула:
– Ну, не то что боюсь… – и вдруг засмеялась. – А ты ничего со мной такого делать не будешь?
– Какого – такого? – опешил Алексей.
Маша поцеловала его в щеку, уткнулась в замотанное шарфом горло.
– Вот ты глупый, Воронцов! Не знаешь, что мальчики с девочками делают?
– Маша, – растерянно прошептал Алексей, – клянусь, если ты не хочешь…
– Не будешь? – разочарованно протянула Машка и вдруг сообщила: – А мне и надеть нечего!
– Как это нечего? – совсем растерялся Алексей. – Ты же собиралась что-то надевать к Аборину?
– Глупый, – повторила Маша, – если я пойду к тебе, этого недостаточно.
– Почему? – Алексей зарылся в Машины волосы. – Почему? Ведь сама говорила – платье новое, сногсшибательное.
– Платье, платье… – пробормотала Маша, – Ничего ты не понимаешь. Кроме платья тебя ничего не интересует?
Алексей добрался до Машкиного уха, поцеловал, спустился к шее. Маша начала поворачиваться, не открывая глаз, и вдруг засмеялась. Алексей попытался обнять ее сильнее, но Машка смеялась и смеялась, уже прямо-таки захлебываясь. Алексей попробовал было обидеться, у него это даже немного получилось, но Машкин смех звучал так заразительно, что обида быстро улетучилась, и Алексей засмеялся тоже.
– Маш! Маша! Что такое?
Повиснув на Алексее, Маша давилась от смеха не в силах сказать ни слова.
– Машка! Да что такое? Скажи! Скажи немедленно!
– А смеяться не бу… дешь? – еле проговорила Маша сквозь всхлипы.
– Так мы уже и так смеемся!
И они захохотали оба.
– Ладно, скажу, – Машка еще всхлипывала, уютно уткнувшись в Лешкину шею. – Когда я была маленькая – ну, в классе втором или первом – девчонки ко мне пристали. Знаешь, говорят, что делают, чтобы дети были? А я стеснялась и отмалчивалась. Те не отстают. Я молчу. И тогда они говорят: «Вот дура, для этого писю в писю встав…». Ой, не могу!
– И что же ты? – заинтересованно спросил Алексей, наполняя стаканчик. – Не поверила?
– Если бы! – Машка снова стала вздрагивать от смеха. – Я сказала… я сказала, что они ничего не знают. Так делали только при царской власти! До революции!
Алексей поперхнулся шампанским и громко захохотал. Машка трясла его за плечи и сквозь смех повторяла: «До революции… до революции!»
Привлеченный веселыми звуками подбежал бродячий пес, недоуменно посмотрел на них, сел рядом и стал подвывать. Смеялись гирлянды на обоих мостах, смеялись снежинки, и только Сунжа продолжала свое: « Michele ma belle…Michele ma belle…».
– Так ты пойдешь?
– Конечно, пойду, дурачок.
Поцелуй получился замечательным, мир на минуту исчез, а потом возник вновь, и был он юн, прекрасен и полон надежд.
– Леша, а ты загадал желание?
– Загадал.
– Какое?
– А разве можно говорить?
– Можно, теперь можно!
– Я загадал, чтоб мы с тобой вот точно так же, здесь же провожали старый год и пили шампанское. Лет через десять. Нет, через двадцать. Точно, через двадцать – 31 декабря 1994 года. А потом пойдем встречать Новый, 1995-й год…
– Здорово! – мечтательно улыбнулась Маша и подняла лицо с заранее закрытыми глазами.
И снова губы нашли губы, и снова мир исчез в сладостной молнии.
Глядя на них, улыбнулись светящиеся окна Нефтяного института, им подмигнули разноцветные лампочки, бегущая реклама на «Чайке» со смущением предложила хранить деньги в сберегательной кассе, закружили хоровод снежинки, и даже Сунжа запела громче:
I love you.
I want you, I want you, I want you,
I think you know by now,
I’ll get to you somehow,
Until I do I’m telling you so you’ll understand.
Michele ma belle3…
Они ничего не замечали.
Их было двое.
Резкий звук вспорол тишину квартиры. Руки застыли над клавиатурой, картинка еще немного повисела, не желая уходить, и исчезла. Воронцов досадливо поморщился, оглянулся по сторонам. Темная комната освещалась только слабым светом монитора – за окнами было совсем темно. Однако! Сколько же это он просидел – часа три? В дверь снова зазвонили – ага, вот что это за звук. Подойти к двери Воронцов и не подумал – он никого не ждал, а сын обязательно бы предупредил по телефону. Небось, ошибся кто-нибудь. Не вовремя. Хотя…. Теперь Воронцов был уверен, что рассказ он допишет – большое и доброе сидело на плече и улетать не собиралось. А пока надо бы и поесть, заслужил.
Воронцов немного подумал, обозначил файл как «Грозный 1975» и отправил его в папку «Новое». В папке стало два файла, и такая картина смотрелась весьма многообещающе. Ничего, теперь все станет как раньше, теперь он и старый рассказ обязательно допишет. Чувство всемогущества вернулось, Воронцов впервые за полгода улыбался, и даже исчезла изматывающая боль в суставах. Старый безымянный файл смотрелся одиноко, Воронцов нажал «пере-именовать», написал «Грозный 1995» и закрыл папку. Довольно потянулся, соединился с Сетью, прошелся по сайтам. Теперь привычные нули не раздражали: Воронцов прямо-таки видел, как скоро они взорвутся двузначными, а может и трехзначными числами. Совсем скоро.
Так будет.
Воронцов сидел у окна, слушал потрескивание сковородки и улыбался. За окном по ярко освещенной улице проносились автомобили всевозможных марок, призывно сверкала реклама. Он это и видел, и не видел. Затмевая настоящее, вставал давно несуществующий город, кружился снег, сверкал гирляндами старый мост, тихо напевала Сунжа.
И из неизмеримой бездны времен смотрели на него любимые глаза.
В папке «Новое» старый файл отметил свое переименование. Будь у него разум, возможно, новое название ему бы понравилось. А, может, и нет. Но файлы не имеют разума, а, стало быть, и эмоций. Хотя… Каким-то образом файл заметил соседа. Ну, заметил и заметил – на то она и электроника, чтоб замечать. Но файл не просто заметил – он что-то почувствовал. В новичке бурлили такие эмоции, там была такая чистота и свет, что скрыть их не могла никакая форма. Даже электронная.
Остатки надежды, еще не раздавленные беспросветностью, ужасом и кровью, двинулись из старого файла к свету. Байт за байтом, байт за байтом. Экран монитора моргнул, погас, а когда включился снова, в папке обнаружился только один файл – «Грозный 1975-1995».
Алексей оторвался от ее губ. Несколько секунд они стояли молча, глядели друг другу в глаза, купаясь в нахлынувшем счастье, и не замечали ничего вокруг. Первая почувствовала неладное Маша.
– Леша, смотри, в институте свет погас.
Алексей нехотя обернулся: громадный корпус, минуту назад светящийся десятками окон, сейчас еле проглядывался на фоне темного неба.
– Леша, смотри! – уже испуганно потянула его за рукав Маша.
Противоположную сторону Сунжи скрывала тьма. Не светилось ни одного окна, погасли праздничные гирлянды над мостом, исчезла бегущая реклама на гостинице «Чайка».
– Наверное, авария, – предположил Алексей. – Надо же, перед самым Новым годом выключить свет! Ох, и достанется кому-то!
– Авария? – неуверенно протянула Маша. – А почему так тихо?
Действительно, город накрыла странно гнетущая тишина. Исчезла доносящаяся с площади музыка. Исчезли звуки, которые обычно даже не замечаются – шум машин, шаги прохожих. Алексей поежился, почему-то стало тревожно. И тут же, где-то далеко, тишину вспорол резкий звук, в небе вспыхнула ракета, затем еще одна. Маша судорожно схватила его за рукав.
– Леша, мне страшно, пойдем домой!
– Да, что ты, Машка! Сейчас включат. А то видишь, народ уже и ракеты выпускать начал – требуют.
Он снова обнял Машу, заметил легкую дрожь, обнял посильнее, поцеловал в щеку и заговорил ласково и немного насмешливо.
– Маша, Ма-ша! Ну что с тобой? Вот уж не думал, что ты такая трусиха. Что такого? Подумаешь, свет выключили – первый раз что ли? Где-нибудь на подстанции авария. Сейчас наладят. Ты пред-ставь – сколько сейчас начальников телефоны обрывают! Скоро столы накрывать, а тут такой подарок! Да, не хотел бы я быть завтра начальником электричества! – Алексей снова поцеловал Машу. – Ну, все нормально?
Машка благодарно потерлась о его щеку, взяла под руку.
– Леш, пойдем отсюда. Уже пора – часов шесть, наверное. Давай ты меня проводишь, я быстренько соберусь, а тебя пока мама чаем напоит?
– Чай – это хорошо! – попытался засмеяться Алексей. – Пойдем. Пока ты будешь собираться, я у вас все запасы выпью.
Они обошли спящий фонтан, двинулись вдоль набережной. Под ногами хрустело. Алексей пригляделся: снег был усыпан обломками веток. Странно – никакого ветра вроде не было. Маше он говорить ничего не стал.
Трамвайный мост был абсолютно пуст – ни пешеходов, ни машин. В темноте тускло отсвечивали рельсы. Рядом, прямо на проезжей части, черным пятном угадывалась приличных размеров яма. Алексей готов был поклясться, что днем ее еще тут не было. Маша яму не заметила, она расширенными глазами смотрела направо, все сильнее и сильнее прижимаясь к Алексею.
На обоих берегах Сунжи обосновалась тьма. Тьма сожрала деревья, дома, мосты. Тьма почти сожрала Сунжу. Не видно было ни гостиницы, ни «Океана», ни далекого цирка – ничего. Зато впереди и справа, где-то за невидимым Советом Министров, на фоне темного неба вырисовывалось еще более темное пятно громадного и величественного здания. Этого не могло быть, но это было. Маша и Алексей смотрели на невесть откуда взявшуюся громаду, и их постепенно накрывало, как в детском сне, ужасом абсурда.
– Леша, – прошептала Маша, – это что?
Ответить Алексей не успел – в районе вокзала раздался грохот, в небо взвился столб пламени, потом еще и еще. Небо прочертили огненные пунктиры.
– Бежим! – шепотом крикнул Алексей.
И они побежали.
Они побежали по мосту, оскальзываясь и спотыкаясь в темноте, и вдруг стало светло – высоко в небе, почти в зените, повисла странная штука, и на землю полился холодный мертвецкий свет, они добежали до конца моста, и Алексей потянул Машу направо.
– Куда? – задыхаясь, спросила Маша.
– Ко мне ближе… надо… узнать, – на бегу проговорил Алексей, и тут вдалеке бухнуло так, что рвануло барабанные перепонки.
За цирком в небо взвился столб огня, опять раздался треск, как будто рвали материю, в паузы вклинился новый звук – рев моторов, тяжелых моторов, и сразу же послышались глухие хлопки, перекрываемые частой дробью.
– Господи, – подумал Алексей, – это же автоматы. Он никогда не слышал автоматной стрельбы нигде, кроме кино, но генетическая память уроженца страны, где не было поколений, не знавших войны, уверенно подсказывала – точно, автоматы, а вот это, потяжелее – пулеметы, и уж совсем откуда-то издалека пришла твердая уверенность, что надрывный рев моторов – это звук вовсе не тракторов. Это танки!
Маша споткнулась, упала, Алексей наклонился, поднимая, за спиной рвануло, и он инстинктивно повалился сверху, прикрывая Машку спиной. В голове звенело, что-то кричала прямо в ухо Маша – он не слышал; стрельба немного поутихла, и Алексей сел, опираясь на дерево.
– Леша, это война?.. – спросила Маша, прислоняясь к нему. Глаза у нее были огромные, испуганные, и в них отражались искры далеких пожаров.
– Что ты милая, какая война? – сказал Алексей. – Не может быть ника…
Но Маша, повернула его налево, указала вверх, и Алексей не договорил – в могильном свете догорающей в небе ракеты, как на старой кинопленке, проявились окна дома, заклеенные бумажными полосками – крест-накрест. Только это была не кинопленка.
– Это война, – повторила Маша. – Война… Или мы умерли и нам это снится.
Алексей встал, помог подняться Маше, начал было отряхивать ей пальто, бросил. Маша стояла безучастно, смотрела невидящим взглядом и повторяла: «Мы умерли… мы умерли… мы умерли».
Пришлось ее потрясти, помогло это мало, но тут вновь загрохотало, Машкино лицо приняло осмысленное выражение, и они двинулись быстрым шагом, Алексей впереди, Маша сзади, держась за его рукав. Миновали дом с «Комиссионным», осталось пройти вдоль «Чайки», перейти проспект, и вот он – дом Алексея.
Каких-то двести метров.
Они почти дошли до конца гостиницы, когда звуки боя резко усилились – казалось в схватку вступили новые силы. Ад двинулся от вокзала к центру, огненной змеей пополз по проспекту Орджоникидзе, плюясь во все стороны смертью, рев моторов приблизился, и даже здесь задрожала почва; сразу же раздались гулкие звуки, сопровождаемые низким визгом, заложило уши от тяжелых залпов, и все перекрыл оглушающий гром взрыва, потом еще один. Загорелась крыша незнакомого громадного здания, затем яркой свечкой вспыхнул дом с магазином «Красная Шапочка», звуки стрельбы не затихали ни на секунду.
На мосту вспух взрыв, в гостинице зазвенели стекла, и Алексей на миг оцепенел, представив, как плавятся и корежатся железные балки, как складывается и осыпается пятиэтажное здание, потом по всему этому туго ударит волна и расплющит, смешает, и никто никогда не поймет где и что было. Он увидел это – и в этот же миг еще один взрыв прогремел прямо на ступеньках сквера, и Алексей схватил Машку, обнял, повернулся спиной, закрывая ее от взбесившегося мира, и мир действительно взбесился – еще один взрыв, ближе, и в стену гостиницы со свистом вонзилось несколько осколков, посыпались стекла, Алексей пригнулся, упал на усеянный осколками снег, плотно закрывая Машу своим телом.
Маленький, совсем не страшный осколок мины легко пробил старомодное пальто, свитер, рубашку и вошел в спину чуть выше сердца.
И сразу стало тихо.
Тишина была страшной, страшнее канонады, потому что говорила о новом несчастье, необратимом, звуки исчезли совсем, в глазах плавали цветные пятна, потом исчезли и они.
Конец?
Но я не хочу!
Что?
А это ты, Маша? Что? Когда? Прямо сейчас – потому что никогда больше… и умрем… жаль, что не поцеловать… умрем без мучений… да… да… ты же знаешь… конечно… и Сунжа…
И ослепительный грохот. Вспышки боли в глазах – и темнота отступает. Его голова лежит на чем-то мягком – а, это Машкины колени. А почему она плачет? Не надо плакать, милая, не надо, у тебя такие красивые глаза.
– Леша! Лешенька! – совсем по-бабьи кричала Маша. – Не умирай, Леша, не умирай! Не оставляй меня, любимый!
– Не кричи, – захлебываясь кровью, прохрипел Алексей, – не плачь… ты будешь жить… не бойся. Слышишь, Сунжа… поет? Не плачь… у тебя все будет… хорошо… я обещаю. Ма…ша!..
Неслышимая за грохочущим вокруг ужасом, последний раз тихонько пропела Сунжа: «Michele ma belle…»
Сизый дым с запахом сгоревшей сковородки прочно обосновался в комнате, игнорируя приоткрытую дверь балкона. Дым плавал под потолком, стелился по полу, пытался закрыть монитор. Воронцов не замечал ничего: он ошарашено глядел на экран, загипнотизированный разворачивающейся там картинкой.
Господи, что же он наделал! Что сотворил, демиург хренов! Он же хотел написать совсем другое – чистое, светлое. Маша и война… Ее там не было и не должно быть! Он не хотел этого! Не хотел? Ты уверен? А как же желание? Ведь так могло быть. Могло! Не будь той глупой ссоры, и они вполне могли бы встретить 95-й вместе, в Грозном. Не так, конечно, но – вместе. Получается, он только выполнил желание? Ну да – Дед Мороз! Нет, это не он – это война… Опять эта проклятая воронка… Ненасытная… бессмысленная… безжалостная. Она не отпускает, не хочет отпускать, и все, к чему он прикасается, превращается в пепел.
В Январский Грозненский пепел.
В громадном городе на другом конце земного шара наступал вечер. Воздух заметно посвежел, но холодно не было – весна властвовала и здесь. Косые лучи солнца наконец-то добрались до западной стороны небоскреба, заиграли миллионами бликов на стеклах. На тридцать четвертом этаже солнце тоже прорвалось сквозь открытые жалюзи и затопило маленький кабинет ярким светом.
Мари Аборин, преуспевающий менеджер страховой компании, откинулась в кресле, потягиваясь – конец рабочего дня наступил несколько минут назад. Мари вновь потянулась, собрала бумаги, осталось выключить компьютер.
Сделать этого она не успела.
Сами собой закрылись все активные «окна», экран потемнел, появилась надпись «Please wait…» Что такое? Неполадки в корпоративной сети? Мари побарабанила пальчиком по «мышке», опустив взгляд, оценила состояние маникюра – вполне, вновь глянула на экран, и почва медленно поплыла у нее из-под ног.
На экране монитора вместо стандартной корпоративной заставки раскинулся вид давно исчезнувшего города ее юности. Города, которого она не видела уже больше двадцати пяти лет, память о котором была, казалось, надежно спрятана в самых дальних уголках сознания. Зачем он здесь? Что это значит? Мари решительно потянула курсор к значку выключения, и тут картинка пришла в движение.
Медленно двинулись старенькие автомобили, аккуратно преодолевая крутой поворот перед въездом на старый мост. Побежали буквы по полосе бегущей рекламы на крыше гостиницы «Чайка», приглашая хранить деньги в сберегательных кассах. Зашелестели огромные деревья, почти полностью скрывающие скверы вдоль набережной. Под ярким солнцем заблестела неестественно синим цветом Сунжа, и сквозь бездну лет зашептала что-то до боли знакомое. Мелодия прорывалась из дальних, накрепко запертых на засов уголков памяти, и Мари уже не сопротивлялась. Она хотела вспомнить. Хотела! Она пыталась вспомнить.
Но видимо слишком крепок был засов.
Экран моргнул, картинка исчезла и через секунду сменилась новой.
Площадь Ленина, асфальт покрыт легким снежком. Последние лучи солнца пронзили улицы, оконтурили здания, осветили людей. «Аракеловский» магазин, снятый против солнца, выглядит немного темновато, зато очень четко. Окна витрин с гирляндами и снежинками, балкончик на углу, закрытый каким-то плакатом. И на самом верху громадный плакат: «С Новым 1975 годом!»
У магазина полно людей: входят, выходят, спешат. Даже у киоска Союзпечати толпится народ. И у другого киоска – через дорогу – тоже несколько человек. Вроде очереди. Что же там продавали? Воду, пирожные? Нет, не вспомнить.
Мари осторожно перевела взгляд на фигурку, одиноко стоящую сбоку киоска, и закружилась голова, и сдавило сердце. Словно резко тормознула машина времени. В старомодном пальто, в дурацкой кроличьей шапке, но зато в фирменных джинсах стоял рядом с киоском двадцатидвухлетний Лешка Воронцов.
Ты ведь узнала его, Мари? Ведь это он тебя тогда ждал. Ты помнишь, Маша? А ты помнишь, что у него в сумке? Шампанское? Правильно, Маша, правильно, Мари. А что было дальше, ты помнишь? Зачем? Да вообще-то и незачем, ты права. Прошлого не вернешь, и у тебя давно другая жизнь. Дом, семья, другой город, другая страна. У тебя даже имя другое. Ты права… Но ведь ты хочешь вспомнить мелодию? Хочешь… Маша?
Картинка задвигалась, заработала машина времени. Но почему так плохо видно, словно дождь струится по стеклу? Не дождь? Слезы… Надо же – она еще способна плакать!
Струился дождь по стеклу, а за ним, за дождем, за слезами, в неимоверной дали времен шли по проспекту Революции двое, и их руки переплетались в кармане старомодного Лешкиного пальто. «Ой, Леша, я есть ужас как хочу!» Пустой «Столичный», елочные гирлянды. «Господи, да когда же он вытащит этот свой рубль!» Кофе, пирожное, бумажные снежинки на окнах. «Какая же ты красивая!» Снег в сквере, снег на эполетах Лермонтова, снег на его каменном носу. «Леша, а ты знаешь, с тобой очень легко молчать, спокойно и уютно». Холодное шампанское и пробка, летящая в пустой фонтан. «За лучший год!» Шатающийся мир, сворачивающийся в точку, касание губ и ослепительная молния. «Боже, как в первый раз!» «Машенька, я приглашаю тебя встретить этот Новый год у меня дома. Вдвоем». Мохеровый шарф на Лешкиной шее… Щекотно! «Ну, не то, что боюсь…» Смеющиеся снежинки, улыбающиеся гирлянды. «До революции… до революции!» И подвывает бродячий пес. «Так ты пойдешь?» «Конечно, пойду, дурачок!» Мир исчез – и только губы, горячие губы и рука на спине. «Ты загадал желание?» «Загадал, чтоб мы с тобой вот точно так же, здесь же провожали старый год, и пили шампанское через… двадцать лет – 31 декабря 1994 года. А потом пойдем встречать Новый, 1995-й год…» И губы снова находят губы, и улыбаются окна института, и танцуют снежинки, и тихо поет Сунжа…
Что же она пела?
А вот 95-й они не встретили. Ты помнишь, Мари, ты помнишь ту ссору? Не сбылось желание. Хотя… Как знать, ведь 95-й – это не просто очередной год. Для грозненцев, конечно… Каждый из них встречал этот год… Кто раньше, кто позже, кому-то предстоит встречать его всю жизнь. А тебе выпало сейчас… Это же было и твое желание… Прости, Маша!
Картинка исчезла, экран потемнел. Побежали тревожные, еле заметные тени, вспышки, замелькали какие-то смутно знакомые силуэты. Разобрать что-нибудь почти невозможно, но почему же так холодеет спина?.. Картинка осветилась мерзким могильным светом: трамвайный мост с воронкой на проезжей части, вид на Сунжу, скрытую тьмой, темная громада Президентского дворца, трассирующие очереди вдали. Как страшно! И как странно – ее же не было там, в 95-м, она была далеко! Откуда же тогда смутное чувство, что все это уже видено, пережито? Откуда она знает, что сейчас будет поворот направо – вот, пожалуйста. Откуда эта боль в колене? Скользко… А сейчас… сейчас должны быть окна, и картинка услужливо показывает темные окна, заклеенные белым крест-накрест, и холодок ползет по спине. Она сошла с ума? Или… умерла? «Мы умерли… мы умерли… мы умерли». Нет! Нет – ее там не было! Не было? Не было… Но почему же тогда сердце сдавливает твердая уверенность, что сейчас произойдет что-то ужасное? Окончательное и непоправимое.
Снова темно, гудят моторы, везде вспышки… Резкий гулкий звук, как будто кто-то ударил по дну бочки, короткий, пронизывающий до костей свист, лающий разрыв, и экран освещается холодным замогильным светом.
Это кто? Черное корчащееся от боли лицо, струйка крови изо рта… Это… это… Алексей? Леша? Нет, не надо! Не хочу! Леша!
– Не кричи, – захлебываясь кровью, прохрипел Алексей, – не плачь… ты будешь жить… не бойся. Не плачь… у тебя все будет… хорошо… обещаю… Слышишь, Сунжа… поет? Ма…ша!…
И падает, падает снег. Черный январский снег.
Давно кончился час пик, почти зашло солнце, на улицах зажглось освещение, заплясала реклама. Серебристая «Mini» аккуратно двигалась из центра, практически неотличимая в плотном потоке. Мари сухими воспаленными глазами неотрывно следила за дорогой, стараясь ни о чем не думать. Почти получалось, и лишь только одна мысль жужжала в мозгу, как надоедливая муха. Не такая уж и важная, можно сказать, почти бессмысленная.
Что же эта была за мелодия?
Мари свернула к дому, шины мягко зашелестели по плитке. Повинуясь пульту, открылись двери, и «Mini» медленно скрылась в гараже. Мари вышла через боковую дверь, закрыла замок. Несколько минут постояла, глядя на темнеющий дом, и пошла вглубь участка. Мимо елок, дальше и дальше. Здесь, в стороне от посторонних глаз, рос огромный орех. Когда-то давным-давно этот орех был маленьким грецким орешком, сорванным в Грозном и контрабандой привезенным сюда, на другой конец света. Он прекрасно прижился, давал урожаи и уже давно не вызывал удивления у соседей.
Мари подошла к дереву, положила руки на ствол. Орех узнал землячку, он всегда ее узнавал. По стволу пробежала легкая дрожь, и Мари, повинуясь неясному призыву, прислонилась к шершавой коре щекой. Орех замер, прислушиваясь, затем вновь легко задрожал, будто желая что-то сказать.
И она услышала.
Через тысячи километров, через бездну лет, она вновь услышала, казалось, давно забытое:
Michele ma belle,
These are words that go together well, my Michele,
Michele ma belle…
С каждым днем становится все теплее и на деревьях уже нетерпеливо распускаются первые листки. Все короче и короче ночи, все меньше времени горит свет в окнах домов. Но одно окно на последнем этаже обычной девятиэтажки не гаснет до утра.
Воронцов не замечает весны, он не видит почти ничего, кроме монитора. Стучат пальцы по клавиатуре, не обращая внимания на боль. А когда терпеть уже не остается сил, когда проклятые суставы мешают работе, Воронцов глотает очередную таблетку анальгина. Он у него рядом, под рукой – чтоб не тратить зря время. Анальгин и сигареты, сигареты и анальгин.
Он должен переписать рассказ, он должен сделать так, чтоб из него исчезла война. Пока этого ему не удавалось ни разу, война влезала в каждый его текст. Не хочет она уходить и сейчас, сопротивляется, выискивает лазейки, влезает в каждую щель. Воронцов возвращается и переделывает, возвращается и переделывает. Он знает, он уверен, что на этот раз вырвется из проклятой воронки… Война не коснется этого рассказа своей мерзкой лапой. Этого не будет. Он должен.
Ведь он обещал!
Он сможет!
И в это мгновенье его наконец-то отпустит война.
Февраль – март, 2009, Волгоград
