РАССКАЗ
Рано-рано утром, во тьме, кто-то отчаянно закричал:
– Где я?! Э-эй!.. Есть тут кто-нибудь?! Где я?..
И во тьме же, рядом, заговорили недовольные голоса, сразу несколько.
– На том свете. Чего орешь-то?
– Где я? Где мы?..
– На том свете. Чего орешь-то?
– Ну чего зря пугать человека! Не на том свете, а в морге пока. У меня вон номерок на ноге… вот он – болтается, чую. Интересно, какой я по счету?
Василий Шукшин. «А поутру они проснулись»
Как давно известно, несчастья сближают и сплачивают. Потому коллектив в палате номер шесть травматологического отделения Н-ской больницы подобрался дружный и, несмотря на разные возраст, социальный статус, образование и интеллектуальный уровень, одинаково мыслящий по многим вопросам жизни, философии и вообще бытия. Если говорить проще, жестче, короче и понятнее, то это были совершенно типовые здешние пациенты. То есть, пьянь на пьяни. Грубо? Может быть. Зато по существу. Да и чего удивительного? Ничего. Все как положено. Все как было, так есть и будет.
Часть первая. По персоналиям
Корифеем и патриархом уважаемого собрания по полному праву считался отец Кондратий. Служители культа – люди необычные и довольно загадочные, что закономерно из-за их особого приближения к Богу. Там не менее, и им ничто человеческое не чуждо. Например, джип «Паджеро» 2006 года выпуска. Управляя именно этим чудом мирового автомобилестроения, наш святой отец попал в жуткую коллективную автоаварию, в которой пострадали сразу несколько человек, находившихся в момент самой аварии в состоянии алкогольного опьянения различных степеней тяжести. Единственный, кто выжил в той автомясорубке, был как раз он, святой отец, возвращавшийся на вышеназванном автомобиле от одной одинокой женщины, с которой состоял в, скажем так, деликатной связи. В результате аварии его преосвященство лишилось обеих ног по самое, как говорят, по небалуйся, что, впрочем, нисколько не поколебало его душевного равновесия. Всякий грех – грешен, а потому искупления требует, изрек он, придя в сознание. После чего осенил себя крестным знамением и популярно уточнил, что вино и бабы до добра еще никого не доводили. Мудрые мысли были верными спутниками отца Кондратия, а что еще нужно человеку для душевного равновесия? Вот один из примеров его мудрого отношения к действительности: когда после почти двухнедельного пребывания в реанимационном отделении он, наконец, пришел в сознание, то, улицезрев предложенную на ужин отварную рыбу мертвенно-подозрительного цвета, конечно же, не стал поносить на чем свет стоит больничных поваров, а глубокомысленно произнес: «Эта рыба скончалась от старости». То есть просто констатировал факт, но эта констатация вызвала такой панический переполох на больничном пищеблоке, что рыбные блюда в течение месяца вообще не появлялись в здешнем меню. Что, конечно, пробило значительную финансовую брешь в больничном бюджете, зато спасло честь и достоинство местных кашеваров.
Да, отца Кондратия было за что уважать, ибо мысли его были оригинальны, масштабны в истинно планетарном объеме, мудры и одновременно свежи и современны. Кроме того, эта мудрость всегда удивительно органично сочеталась с конкретностью и актуальностью темы. В подтверждение тому – разгоревшаяся по поводу антиалкогольного телевыступления Президента жаркая дискуссия о значении водки в современном российском обществе. Выслушав мнения всех участвовавших в обсуждении сторон (а вели себя эти стороны, мягко говоря, не совсем корректно, доходя в своих аргументах до истерических криков и постоянно переходя на конкретные личности и откровенно агрессивные нецензурные выражения), отец Кондратий поднял вверх ладонь правой руки и глубокомысленно изрек: « Водка – зло». И, помолчав несколько секунд, добавил: «Но она же и всем лекарствам мать». И опустил ладонь. Да-а-а… Знаменитый петербургский адвокат Плевако наверняка не собирал таких дружных, восторженных оваций… Причем аплодировали все: и верные сторонники «зеленого змия», и пропагандисты здорового образа жизни (которых, понятно, здесь, в травматологических стенах, было значительное меньшинство).
Вторым после отца Кондратия по авторитету считался бывший заместитель генерального директора секретного артиллерийско-ракетного «почтового ящика», товарищ Панаев. Он именно так и просил его называть – товарищем, а не дурацким «господином», сама терминология которого подразумевает наличие и «холопов», а это глубоко аморальное противопоставление одних людей другим было глубоко чуждо его, тов. Панаева, жизненным принципам. Потому что он был и остается коммунистом, скрывать этого не намерен, и вообще, партбилет – вот он, в нагрудном кармане, всегда, присно и вовеки веков. И останется там до самой его, Панаева, смерти, и уйдет с ним в могилу
Причина, по которой тов. Панаев попал в сию юдоль печали ( но, тьфу-тьфу-тьфу, все-таки не скорби), была одной из самых банальных: у него в руках во время очередной эксплуатации взорвался самогонный аппарат. И не нужно, читатель, брезгливо кривить губы! Для того, чтобы дать сему факту объективную оценку, следует вспомнить печальные 1985-87 годы, в которые по многострадальной российской земле прокатился пытавшийся сокрушить наши многовековые нравственные устои очередной «сухой» закон.
Дурацким законам – наш достойный ответ! Так всегда на Руси было, есть и всегда будет, и эта лихая горбачевская инициатива тоже не стала исключением. Опять же прав оказался один из наших многочисленных в последующие после этого дикого «сухача» годы премьер-министров: «Хотели как лучше, а вышло как всегда». С такими (или примерно такими) тоскливыми мыслями товарищ Панаев, совершенно не нужный родному оборонному предприятию пенсионер, в декабре тысяча девятьсот восемьдесят шестого года замерзал в громадной очередище у магазина номер двадцать три по улице имени героя Великой Отечественной войны Олега Кошевого. Тов. Панаев тоже в свое время был активным комсомольцем, но никогда не был воинствующим алкоголиком. Хотя, с другой стороны, и трезвенником себя считать не мог (он как-то с подозрением относился к этой самой трезвости, впитав с молоком матери старую истину: если человек не пьет, то, значит, наверняка или стукач, или какой другой мелкий пакостник, или, в лучшем случае, просто сука). Дело же заключалось в том, что в этот противный декабрьский вечер он собирался посетить в составе давно сложившейся компании городскую баню номер два, а принять после парилки и помывки – святое дело, давно и прочно устоявшийся ритуал.
И почему у нас все и всегда через ж…, тоскливо думал, замерзая в этой унижающей всякое человеческое достоинство очереди, тов. Панаев. Почему я, выпускник всемирно уважаемой «Бауманки», кандидат технических наук, должен униженно выстаивать на этой Голгофе, чтобы купить всего лишь одну бутылку алкогольного напитка более чем сомнительного происхождения! А потому что ты, Панаев, дурак, вдруг ответил ему его внутренний голос. Неужели ты, дипломированный специалист, с полпинка решающий сложнейшие конструкторские задачи по компьютерному оборудованию стратегических ракет малой и средней дальности, не можешь сконструировать элементарный портативный аппарат для производства спиртного в домашних условиях? Мне стыдно за тебя, тов. Панаев! Ведь для тебя, «бауманщика», это же элементарно!
Баня его в этот вечер так и не дождалась: ошеломленный таким своим неожиданным прозрением, тов. Панаев, так и не достояв до победного конца, поспешно покинул достопочтенное собрание алкоголезависимых мужчин и женщин. Резво взбрыкивая от возбуждения, он рванул домой и со всей страстью погрузился в работу. Через три дня в результате его сопений, пыхтений и невнятных бормотаний родился чертеж, еще через две недели воплощенный в жизнь. Нет, это был не просто пошлый перегонный аппарат, тяжелое наследие коммунистического режима! За его мучительной разработкой стоял принципиально новый подход, можно сказать – прорыв в традиционном процессе отечественного самогоноварения ( премию тов. Панаеву! Срочно! Сталинскую! Ленинскую! Горбачевско-лигачевскую! Нобель плачет вместе со всей Шведской королевской академией!).
Самой главной «фишкой» чудо-агрегата была схема суперфильтров, позаимствованная из схемы очистки ядерного топлива, но совершенно на иной, белковой основе, позволявшей задерживать даже не микрограммы – микроны сивушных масел. А также система синхронного охлаждения, позаимствованная опять же из аналогичной системы охлаждения двигателей ракет «земля-воздух». Третий «цимес» заключался в газо-конденсатной батарее, позволявшей контролировать процесс метаболизма вырабатываемого продукта на молекулярном уровне. В результате на выходе получался продукт такого качества, который и самогонкой-то стыдно было назвать (а уж какими-нибудь погаными джином или «вискарем» и подавно). По убойности и эффективности поражения «панаевка» не уступала знаменитой, доводившей американцев до зубовного скрежета совет-скороссийской стратегической ракете «Сатана», а пилась удивительно легко и даже приятно. Более того, она не была противопоказана ни беременным женщинам, ни небеременным детям, вызывала ощущение тепла и легкости во всех членах организма, а также чувство уверенности в завтрашнем дне и желание делать большое и светлое добро. Опять же – наутро башка совершенно не гудела и не требовала продолжения «банкета», в чем, как известно, и заключается популярное российское зло, именуемое запоем.
С тех пор тов. Панаев забыл дорогу в винные магазины. Более того, на основе самогонных разработок он сделал несколько ценных научно-технических открытий, которые оказались задаром никому не нужны в родном Отечестве, зато были с огромным интересом восприняты прожорливо-жадными до всего нового японскими и американскими промышленн- милитаристскими кругами, отвалившему изобретателю немалое количество американских долларов и японских йен. Тов. Панаев честно и добровольно посетил местное управление ФСБ, под портретом тов. Дзержинского честно признал сотрудничество с японской военной разведкой и сэшэашным ЦРУ, но валюту, чего от него с вожделением ожидали славные потомки «железного Феликса», конечно, не сдал (а с какой это, собственно, стати?). Соответствующие граждане, ласково-вежливо поулыбавшись и поскрежетав в бессильной ярости своими некогда беспощадными могучими зубами, поняли, что помочь Родине валютой в тяжелый час кризисных испытаний тов. Панаев совершенно не собирается. Более того, в случае повторения грязных намеков на то, чтобы поделиться призовой валютой с воспитавшим его, тов. Панаева, государством, он дерзко заявил, что воспитавшему его государству он не то что валюту – жизнь бы отдал, не задумываясь. Но это государство кануло в Лету, так что какие вопросы-то? Вот таким он оказался воинствующим диссидентом, этот самый начавший было потихоньку спиваться, но вовремя воспрянувший опять же благодаря гениальным алкогольным идеям тов. пенсионер Панаев!
И все у него было как у всех нормальных людей, жизнь улыбалась ему во все свои тридцать два кариесных зуба, и вдруг нате вам – взрыв! То ли прогорело титановое покрытие, то ли произошел сбой в компьютеризированной системе контроля за работой фильтров, то ли просто перестоялась брага… В общем, не просто рвануло, а приключился самый настоящий салют в честь его, тов. Панаева, гениально-плешивой головы.
Самому виновнику торжества взрывной волной вымело из ротовой полости половину зубов, металлическими осколками посекло в мелкую сечку гениальную физиономию, вспыхнувшим огнем опалило волосы на голове и его совсем недавно абсолютно лысой груди. Плюс к тому – перелом ключицы и ушиб позвоночника от падения бесчувственного тела тов. Панаева на пол с предварительным задеванием по касательной стола и стула. Отыгрался хрен на скрипке, – вспыхнула в контуженном мозге последняя мысль. После чего он окончательно погрузился в небытие и очнулся уже в палате номер шесть на третьей койке справа по ходу движения от двери.
Замыкал палатный триумвират бомж-политолог Володя, ничем не примечательный грустный молодой человек, как сказал бы поэт, кажется, Александр Блок, «юноша бледный со взором горящим». Он попал сюда по причине государственного переворота в латиноамериканской республике Гондурас, а вся его грустная история началась тихим солнечным утром, когда Володя вместе с товарищем (он же приятель-компаньон-верный собутыльник) очень удачно сплавил в пункт приема цветных металлов целую бухту медного ошкуренного кабеля, приватизированного ими с одной из строек частного хозяйства, где ударными темпами возводилось угрюмое и мрачное замкоподобное здание очередной дачи одного из главных городских мафиози. В результате взвешивания, подсчета, обвеса и обсчета приятели получили на руки весьма серьезную сумму и, понятное дело, решили ее немедленно пропить. Закупив необходимые для бесшабашного веселья снедь и дешевое, но убойное пойло, приятели проследовали на берег всегда любимой Москва-реки, где и расположились в давно облюбованном месте среди красавицы-крапивы и пугающе-огромных размеров лопухов. Обилие спиртного, а также весьма калорийной, полной витаминов, полезных минеральных веществ и стопроцентной жирности пищи, как то – буханка хлеба, две селедки, плавленый сырок (один) с подозрительно-легкомысленным названием «Дружба», пакет сушеного картофеля «Подмосковный колхозный», два почти не помятых помидора средних размеров и пучок зеленого лука, сорванный на попавшемся по пути частном огороде, настроили энтузиастов-металлосбытчиков на лирическо-философский лад, тем более, что спешить им было абсолютно некуда, а солнце светило беззаботно и радостно, назло врагам, на радость маме.
Приняв необходимую дозу и закусив, они сначала поговорили о вечном, наболевшем (а что может быть на Руси более вечного и наболевшего, чем цены на пищевые продукты и последние постановления правительства?). После чего приняли по второму стакану и перешли к обсуждению проблем более приземленных, более близких к пониманию, но более удаленных географически.
– Что-то меня Гондурас беспокоит,– озабочено признался наш политолог, жадно вгрызаясь в селедочный хвост.
– А ты чеши его поменьше! – легкомысленно посоветовал его напарник по банкету, запихивая в свое распахнутое едало целый помидор.
Володя вздохнул: в вопросах геополитики собутыльник, несмотря на все его, Володины старания, так и оставался неисправимым романтиком и в то же время одиозным сторонником силовых методов решения государственных вопросов. Собутыльника все пренебрежительно называли Андрейкой, но Владимир считал, что такое легкомысленное обращение унижает достоинство взрослого человека, поэтому переименовал его во вполне достойного Андриана, хотя если был он дурак дураком, то таким и останется по гроб жизни, и никакими переименованиями его не исправишь.
– И заметьте, Андриан, что гондурасские события происходят сразу после выборов в Европарламент, – продолжил он свою глубокую мысль, оставив без внимания совет насчет «почесать». – Где, как известно, победили партии правого толка, выступающие за расовую и религиозную нетерпимость. Как вы думаете, Андриан, существует ли между этими событиями связь?
– Конечно,– подтвердил его смутную догадку Андриан и смачно чавкнул. – Половая.
– Недопонимаете… – с сожалением констатировал Володя и попытался объяснить этому дремучему пеньку еще раз, более доходчиво, чуть ли не на пальцах. – Военный переворот, Андриан, или хунта по-ихнему, по-гондурасьему, это скажу я вам…
– Хорош бухтеть, Позьднер! – вдруг обиделся на него достаточно смирный до этого момента собутыльник (что поделаешь: алкоголезависимые люди – все сплошь неврастеники). – Задолбал уже своими гондурасьями!
– А в лоб? – вежливо поинтересовался Володя. Иногда ему приходилось применять и физические методы разъяснения своих геополитических позиций (а куда деваться, если никак не находится консенсус?).
– А в глаз? – предложил свою вариацию так до конца и не насытившийся, а поэтому не совсем умиротворенный собутыльник.
В общем, сцепились. Противник был моложе по годам, а, как известно, в физической схватке побеждает не столько опыт, сколько молодость. В результате чего политически близорукий (да чего там близорукий – тупой как, гвоздодер) Андриан отделался синяками и несерьезными ушибами, а Володя в пылу схватки имел неосторожность упасть в костер, результаты чего не замедлили сказаться на физиономии, груди и руках в виде ожогов различных степеней, от смешных до очень серьезных. Так он и оказался в выше уже не раз упомянутой палате номер шесть.
Часть вторая. Распорядок дня и ночи
Больничный распорядок, как и следовало ожидать в медицин-ских учреждениях такого общественно-социального уровня, не отличался особым разнообразием. Это и понятно: не курорт или санаторий профессиональных союзов с их насыщенной культурной программой. Если проще, лопай чего дают, подставляй различные части организма для лечебных процедур и медицинских исследований и сопи себе в тряпочку, да, а то безжалостно выгонят, несмотря на увечья и сомнительные заслуги перед обществом.
Итак, по хронологии, которая, как известно, закон для всех и всего. С семи до восьми часов утра следовало постепенное пробуждение–выплывание из царства Морфея (это для тех, кто, конечно, спал, а не испытывал телесные муки в виде разнообразных болей и прочих бессонных неудобств), которое заключалось в завывании-стонании-вздыхании и яростном расчесывании различных, в том числе и интимных, участков тела. Затем следовало обмывание физиономий и – при необходимости – бритье, а также поход на толчок (для лежачих – утреннее свидание с уткой и судном). В заключение утренних процедур – постепенно нарастающее ожидание завтрака с предварительным обсуждением вероятных блюд.
Далее – по распорядку: с восьми до девяти – легкое раздражение от ожидания завтрака, утренние градусники и очистительные клизмы (последние, надо справедливо заметить, не пользовались популярностью, но все же, хотя и неохотно, признавались необходимыми для нормального функционирования желудочно-пищеварительных трактов). А также внутривенные вливания лекарственных средств в виде капельниц и внутримышечные.
Девять ноль-ноль – коллективное возмущение халатным отношением к исполнению своих непосредственных обязанностей буфетчицы Маньки, которую куда-то опять черти подевали с этим самым, забодай его совсем, завтраком.
С девяти до десяти – долгожданный прием корма. Меню: так называемый плов, хлеб, чай (несладкий). Все. Хватит. Нет! Возможны варианты в виде каши и подозрительного напитка под названием какао.
Десять – начало одиннадцатого: врачебный обход. Количество и качество жалоб во время оного всегда оставляло желать много лучшего (в том смысле, что и чего вы, собаки, все стонете и ноете? Меньше пить надо! Или, наоборот, больше. Чтобы, значит, сразу за угол и направо, в патологоанатомическое отделение. В просторечьи – морг). Лечебно-диагностические процедуры в виде физио, кардио, рентгена и УЗИ плюс перевязки полученных ран. Начало ожидания обеда.
С половины одиннадцатого до четырнадцати. У тех, кому не назначены дополнительные процедуры – или бессмысленное шатание по коридору, или целенаправленные походы в ближайшую лавку (зачем? Ну а зачем же еще? Закуски и так хватает. Тратить на нее деньги именно здесь – смешно и даже преступно.). Для лежачих – чтение газет, журналов, художественной литературы, прослушивание радио, просматривание телевизора, а также вялые дискуссии на проходные темы, в том числе – обязательное обсуждение вероятных обеденных блюд с вяло-незаметным переходом в беспокойно-поверхностный предобеденный сон.
С четырнадцати до пятнадцати – обед. Щи или нежирный супчик, так называемый плов, хлеб, чай (несладкий). Все. Нет, не все. Возможны варианты: пюре или бледно-печальная вермишель с хлебно-ливерной котлеткой, сок или напиток йогурт. Затем послеобеденный сон до семнадцати часов.
С семнадцати до девятнадцати – ожидание родственников, визиты родственников, с прерыванием в восемнадцать часов на вечерний корм (сегодня на ужин – долгожданный шедевр узбекской кухни, так называемый п л о в! А также хлеб и чай (несладкий, несладкий! Ягодицы слипнутся от сладкого-то!). Все. А разносолами вас, барбосов, пусть ублажают ваши милые родственники. Которые, ощущая от гнетущей окружающей обстановки всю бренность и мелочную суетливость человеческого бытия, ведут себя довольно скованно, фальшиво бодрясь и задавая один и тот же глупый вопрос, который их, якобы, ежеминутно волнует: ну как ты тут? Тем самым вводя навещаемых в задумчиво-недоуменное состояние: а, действительно, как? А так! Никак! Вчера был понос, сегодня – круто. Вот, собственно, и все новости. А вы как? Тоже потихоньку? Ну и слава Богу! Может, еще побегаете. Только обязательно соблюдайте себя в трезвости (кстати, бутылку принесли?) и блюдите правила дорожного движения (да не доставай ты ее так открыто, м.дила! Заверни, не выная, прямо в сумке в газетку! Учишь вас, учишь всю жизнь, а толку…). Сюда попадать не торопитесь, всегда успеете, и желательно – без крови. Ну, идите, идите… Вовчику и Кузе привета не передавайте. Скажите им, что они – козлы. А бабушку Мотю обязательно от меня поцелуйте, пока она еще не померла, а то вдруг не успею. Пусть напоследок порадуется моему участливому вниманию. Скажите, что помню. Скорблю. Надеюсь успеть поцеловать при последнем вздохе. Да, в следующий раз еще фуфыречек не забудьте, а то скучно. И предварительно дома его в газетку заверните! А теперь идите. Мне уже невтерпеж от вашего скулежа… Голос дежурной медсестры: уважаемые посетители! Вы нас покинуть не хотите ли? Высокий слог. Гражданский пафос. Поэзия Серебряного века. Действительно, шлепайте быстрее! А сопли вытереть можете и на улице.
Девятнадцать тридцать. Завершение вечерних медицинских процедур. Начало разговоров за жизнь.
Двадцать один час. Вечерний променад до толчков (у лежачих – свидание с суднами и утками). Продолжение прерванного разговора за жизнь под одновременно начинающееся скрытное употребление алкогольных напитков.
Двадцать два. По официальному больничному распорядку – отбой. На самом деле – продолжение употребления вместе с разгорающимся разговором за жизнь.
Полночь. Дискуссия о жизни в самом разгаре. Спиртное выпито. Первые шатающиеся от стенки к стенке.
Два часа ночи. Продолжающийся дискуссионный разгар про жизнь. Шатающиеся смелеют, наглеют и выходят покурить, несмотря на опасность вполне реально нарваться на дежурного эскулапа.
Четыре часа. Постепенное угасание дискуссии. Переход на обсуждение конкретных личностей.
Пять часов. Отдельные вскрики в дремотно-сонном состоянии.
Шесть часов. Начальные признаки приближающегося рассвета. Пора спать. Интересно, что сегодня будет на завтрак?
Часть третья. Конкретное
Этот ничем с утра не обещавший выделиться день, тем не менее, был отмечен для палаты тремя неординарными событиями. Первое – в Тихий океан, в районе Каролинских островов, упал метеорит весом в полторы тонны (и кто его, интересно, взвешивал?). Второе событие, не уступающее по грандиозности первому: наконец-то окотилась всеобщая палатная любимица, кошка Мыра, плотоядное ленивое существо с вечно огромным, волочащимся по полу беременным животом. Из потомства – пять очаровательных котяток – двое были уже предварительно распределены между жильцами соседних палат, одного брал Сидор Тумбочкин, здешний шестипалаточный обитатель, «игривый ловелас», бывший бравый военный мичман, ныне – сварщик в порту, Он же – открытый перелом левой лодыжки плюс обширная гематома лицевой части головы (заработал в результате нехилого пинка от родной жены по причине необузданной ревности последней, с последующим крайне неудачным падением на ребро детской кухонной скамеечки, а также серии ударов чугунной сковородкой по своей наглой моряцкой морде). Судьба оставшихся двух мыриных отпрысков пока оставалась неясной: то ли кому-нибудь подарить, то ли решительно утилизировать, то есть, утопить, чтобы не мучились в непристроенности и тягостном ожидании неизвестности.
Третье событие на фоне первых двух и событием-то можно было назвать с большой натяжкой: на свободную койку поступил новый страдалец, назвавшийся Чемеркесовым Михаилом Владимировичем, тясяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, беспартийный, русский, вдовец, пенсионер, прописан, как и положено, по соответствующему адресу. Внешне новый обитатель представлял из себя неповоротливое, округлых форм существо с короткими руками, короткими ногами, маленькой головой и носом в форме лепешки. Общим видом он был похож на пожилого Чебурашку с челюстями крокодила Гены. К тому же Михаил Владимирович оказался ужасно говорлив и достаточно бестолков, что могло объясняться замедленной реакцией, появившейся в результате травмы, в которой отчасти сам же был и виноват. Дело в том, что плюс ко всем своим достоинствам и недостаткам, господин Чемеркесов был довольно рассеян, что, конечно, отнюдь не приговор и не диагноз, но тоже порой очень сильно осложняет существование в современном социуме. Это именно про него, про Чемеркесова, была сложена широко известная в алкогольных кругах российской интеллигенции прибаутка: «Деда Михаила в деревне не любили. Он в тридцать пятом году бутылку водки разбил». Михаил Владимирович действительно ее разбил, но не в тридцать пятом, а буквально вчера, поздно вечером, когда возвращался с ней, с бутылкой, от Наташки-самогонщицы в родной двор, к дружкам-собутыльникам. Которые и стали свидетелями этой безобразной сцены при нечаянном падении Михаила Владимировича о бетонный столб электрического освещения. В погибшей по вине этого раззявы бутылке они усмотрели явный и наглый вызов их представлениям о порядочности и аккуратности. В результате чего вышеназванный раззява, то есть Чемеркесов Михаил Владимирович, получил от вышеназванных дружков перелом трех ребер справа, трещину в тоже правой ключице, а практически сплошная, от уха до уха, синюшно-багровая расцветка его добродушно-округлой отекшей морды – это уже так, мелочи, которые можно расценить как некую экзотическую оригинальность. С этим живут. Это не так чудовищно, как кажется на первый взгляд.
Вообще-то все эти вечерне-ночные дискуссии на тему бытия здешним медицинским персоналом не приветствовались. В больнице люди должны лежать смирно, примерно лечиться и не выступать, внушала им Лариса Ивановна, одна из дежурных медсестер (доработала, старая крыса, до седых му.., то есть, волос, а внутривенные уколы делать так и не научилась!). Но как раз сегодня дискутировать можно было без всякого опасения и напряга со стороны местных властей: в ночь дежурила Олеся, добродушная, всегда веселая и очень толстая медсестра, бесспорная любимица всей палаты. Встречаются еще такие светлые люди (и дай Бог, чтобы встречались и дальше, и чаще!), одно появление которых действует на страдающего человека лучше любого лекарства. Ничего не скажешь, хорошая девка, добродушная и бесхитростная. Одно было огорчение – отсутствие у нее кавалеров. «Я же вон какая толстая, – простодушно, но все-таки с грустью признавалась она палатным мужикам. – Кому я такая нужна?» В ответ поднимался яростный коллективный рев справедливого возмущения: «Потому что они дураки, эти сегодняшние кавалеры, – горячо возражали ей палатные. – Молокососы! Ни хрена не понимают в настоящей женской красоте! Ведь такую, Олесенька, как ты, только лишь обнять, только лишь, и ничего более – и то надо считать за огромное за счастье!» А когда один явно больной на голову (причем сплошь на всю), травмированный пациент оскорбительно назвал ее коровой, и их Олесенька, как рассказала санитарка Шура, долго плакала где-то в каптерке, то этот урод должен был Бога благодарить, что имеет проживание не здесь, в шестой, а где-то сбоку. «Пусть только жало свое нам покажет, – бушевала палата. – Так, в отделении, до конца жизни и пропишется! Так костылями разукрасим, что ни одна реанимация к себе не возьмет!» Возмущение было столь яростным и громким, что прибежал сам заведующий отделением. Дескать, успокойтесь, мужики, ну что возьмешь с недалекого. У него сотрясение мозга, и вообще, человек серьезно ранен автомобильным транспортом. «А будет убит, – ревела в ответ палата, – пусть только хайло свое поганое еще раз на нашу Олесеньку раскроет!» Позднее отделенческие старожилы говорили, что тот, сотрясенный и автобусоконтуженный, до того испугался, что, так и не выздоровев, срочно помер прямо на больничной койке.
Сегодняшняя дискуссия открылась, как обычно, около восьми часов вечера обзором политтехнолога Владимира наиболее значимых сообщений мировых информационных агентств.
– Интересный факт, – сообщил Володя. – В Тихом океане плавает здоровенная свалка. Общественность прибрежных стран так ее и называет – огромное мусорное пятно. Площадь – представьте себе – равна площади североамериканского штата Техас. Все это мусорное сооружение удивительно похоже на настоящий остров, и те легкомысленные граждане, которые пытаются на него высадиться, тут же в тот нескончаемый мусор и проваливаются. Есть жертвы. ООН предлагает организовать постоянное патрулирование этого плавающего г.вна силами пограничных служб американских государств.
– И чего? – спросил неизвестный голос от двери. Это был кто-то из посторонних.
– И исчезают, – ответил Володя. – Тонут, то есть. Экие легкомысленные, эти туристы, любители экстрима. Эй, ты, борзота коридорная, хорош в палате курить! По жбану захотел?
– Где тонут? – никак не может понять тот придверный, поспешно гася окурок.
– В океане, где! Он же в океане плавает, мусор-то этот. Со спутника ведется постоянное наблюдение. Сейчас этот Техас дрейфует в сторону Новой Зеландии.
– Ну и здоров же ты врать! – не выдержал Сидор Тумбочкин. – То мусор, то остров, то Техас! И Новую Зеландию сюда приплел! Ловко!
– Объясняю для особо контуженных, – терпеливо повторяет Володя. Он ни капли не обиделся. Если этот Тумбочкин действительно контуженный, причем не один раз, а вообще по жизни, то чего же обижаться?
– Остров. В Тихом океане. Из мусора. Размером с Техас. Скоро приткнется к Новой Зеландии. Еще вопросы есть?
– Нет, – буркнул Тумбочкин (он этим своим выступлением хотел привлечь к себе внимание. Не получилось. Бывает). – Ври дальше.
– Я не вру. Газеты надо читать.
– Кстати, к вопросу о вранье, – вступил в разговор Яков Кошер-Мовсесян, в прошлом – слесарь-наладчик карусельных станков, в настоящем – пенсионер-одиночка (в смысле, одинокий по семейному положению. Ни жены, ни детей). По характеру – оптимистичный пессимист, по складу души – философ-психоаналитик. Получил многочисленные травмы грудной клетки и ушибы внутренних органов в результате избиения воинствующими антисемитами в привокзальном пивном ларьке.
– У меня есть один хороший знакомый, бывший гардеробщик привокзального ресторана. Сейчас защитил кандидатскую и трудится в педагогическом институте преподавателем гражданского права. Он всегда говорит, что свободное выражение словами своих мыслей – первый шаг в процессе психоанализа. То есть, уважаемый господин Тумбочкин, устами не только младенца глаголет истина.
– Это кто так говорит? – подозрительно спросил Сидор.
– Мой знакомый. Можно сказать, даже друг.
– Который доцент-гардеробщик?
– Который доцент-гардеробщик.
Бравый моряк обиженно засопел. Такие экзотические превращения – то польты стерегеть, то студентам по ушам ездит своими гражданскими правами – ему всегда были классово чужды и подозрительны. Это, по убеждению Сидора, был какой-то воинствующий конформизм. Ну его к шутам и такой-то маме!
– Передавай ему мой пролетарский привет! – гаркнул он, ехидно при этом ухмыляясь. – Вот такие… пединститутские гардеробщики всю воду всегда и мутят. Не дают спокойно жить истинно русскому человеку! Вован! Давай лучше ты ври. Про свою океанскую помойку.
– А вы, Сидор, зря так пренебрежительно относитесь к проблемам загрязнения окружающей среды, – укорил его доселе молчавший тов. Панаев. – В ближайшем будущем они приобретут архиважное, даже философское значение. Ведь тонем, действительно тонем. В невежестве, в косности мышления нашего, в неуважении друг друга. В грехе плотском и варварстве духовном. Так что не спорьте, Сидор, и зря очевидным фактам не обижайтесь.
– Вот именно! – поддержал тов. Панаева Володя. Слова этого серьезного человека весьма его ободрили в его душевных поисках.
– Тебе серьезные люди говорят! Такие люди из-за простого пинка ноги не ломают.
– Если у нее пинок, как у лошади, любой сломает. И серьезный тоже, – ничуть не смутившись, возразил Тумбочкин. – Одно слово – зверская женщина. Исчадие ада.
– Истину глаголешь, – неожиданно поддержал его отец Кондратий.– Все в жизни тлен и разрушенье. О вечном надо думать, но люди злы, мелочны и суетливы. Оттого и споры их – не предмет непонимания, но суеты никчемной.
– Целиком и полностью! – горячо согласился Сидор. – Вот и я ей говорю: о вечном надо думать, дура! Не мытарить человека по мелочам! А она как заладит все одно и то же: нету денег, нету денег! Алкоголик! Гад! Тьфу! Мне ведь и надо-то было всего на пару пива. Ладно, проехали… Вован! Информацьон не слышу!
– Сейчас… – и Володя опять зашелестел газетой. – Вот! Продолжается отток российских мозгов на Запад, – прочитал он. – В страны Европы и Соединенные Штаты. По прогнозам Фонда, при существующих масштабах миграции советских ученых через десять-двенадцать лет Россия окончательно превратиться в сырьевой придаток западных стран.
– Отток чего? – спросил Тумбочкин. После того, как он заработал сковородкой по голове, у него появились серьезные проблемы со слухом.
– Мозгов, – повторил Володя. – Ученых разных, компьютерщиков. Ты, Сидор, можешь не напрягаться. Тебе это не грозит. Алкашей у них и своих хватает.
– Бомжар тоже, – не остался в долгу тот. – Баран. Ты же дальше своего Мухосранска ничего и не видел.
– А ты видел? – уязвленный «мухосранском», ехидно спросил Володя.
– Ну! – важно кивнул Тумбочкин. – В Америку, правда, не довелось, а в Европу – сколько раз. Ничего особенного. Правда, дешевого бухла навалом. И шлюхи по полсотни гринов на два часа. Некоторые попадаются очень ничего. Культурные и с мозгами. Даже по-русски шпрехают.
– На винт-то не наматывал от этих… шпрехальщиц? – поинтересовался Володя все с той же ехидцей. Он не любил разговаривать про продажную любовь. Он считал себя выше этого, и вообще отношения между мужчиной и женщиной – это святое, на этом нельзя наживаться.
– Не-а, – подозрительно быстро сказал Сидор. Правда, тут же сообразил, что этой поспешностью сам себя выдал, постыдно подставился, поэтому ухмыльнулся и капитулирующее махнул рукой. – Поймал, Вова, поймал. Сдаюсь. Хитрый, гад! Вы, бомжары, все хитрые. И живучие. Как тараканы.
– Два раза. Один – в Гамбурге, ну, там понятно, там этих шлюх как грязи… А другой, мляха муха, представляешь, в Гданьске! В стране бывшего, е-пе-ре-се-те, развитого социализма! Ну не гадство, а? Мы к ним, можно сказать, со всей душой! «Проше пани», «дзенкую», «бардзо прелестно», Польша-Россия – дружба навек! А она тебе, сучара белобрысая, презент по всей твоей благородной форме! И главное, врет прямо в глаза и не краснеет, тварь! «Я проверяюсь! Два раза в месяц! Не беспокойся!». Прям натурально обидно за Россию! И зачем мы их в сорок пятом освобождали? Чтобы они нас трипаком награждали в мирное время? И опять же не бесплатно! Расценки те же, как у капиталистов – полсотни. Друзья, мляха муха, по социалистическому лагерю! Таких, как говорится, друзей, за кокки – и в музей. Не, я был тогда натурально возмущен!
– Интересный логический вывод, – хмыкнул тов. Панаев. – Идея фикс – найти рыжего. Особенности русского национального мышления.
– Вот ты, Володя, про отток мозгов прочитал…А у меня знакомый сейчас как раз в Новой Зеландии живет, – подал голос Севастьян Зосимов, преподаватель детской музыкальной школы номер два по классу тромбона. С ним случилась поистине симфоническая история: после профессионального калыма (играл вместе с коллегами-музыкантами на одном жирном корпоративчике) он, недурственно подхарчившись в компании таких же своих товарищей-мендельсонов оставшимися с барского корпоративного стола объедками, разругался, как говорится, «вдрызг» с жуликом-администратором из-за явно недостаточного гонорара. В результате чего получил от него недостающую сумму электроакустическим тромбоном по своей плешивой музыкальной голове. Администратор был малым молодым, духаристым, в свое время сходившим на два года на зону за экономическое преступление, но так и не исправившийся честным трудом. А поэтому щедрым за чужой счет и уже достаточно опытным по части мухлежа с гонорарами. К сожалению, силушкой он был тоже не обижен, поэтому врезал нашему тромбонисту так сокрушительно и от души, что, помимо сотрясения мозга, сместил два шейных тромбонистских позвонка. Когда же Севастьян, серьезно разгоряченный, как и выше обозначенный администратор, алкогольными опивками, все же попытался сопротивляться, то его противник добавил ему вышеозначенным духовым музыкальным электроинструментом еще раз, но теперь уже по туловищу. Вследствие чего нанес дополнительную травму в виде перелома двух ребер справа с повреждением правого же легкого. – Так он недавно письмо прислал. Страна, пишет, просто рай. Харчи дешевые, шмотки – тоже. Никто на работе особенно не карячится, а будки у всех – за неделю не обцелуешь. И ментов, то есть ихних полицейских, весьма мало из-за смехотворно низкого уровня преступности. Да… Он там овец пасет. Такие, пишет, отары – с края до края края не видать. Втихаря грохнешь ее, кучерявую – никто и не заметит. Да и кому надо-то… Горный воздух, чистая вода прямо с ледников, шашлык каждый день. Красота! Жалко, если ее этим океанским г…ном накроет… А люди какие! Не нарадуешься! Ведут себя культурно, все сплошь малограмотные, никакими мировыми проблемами не отягощенные. Поэтому спокойные и доброжелательные. Прежде чем в морду засветить, обязательно вашей фамилией поинтересуются. Сплошная культура! Да! А еще пишет, что у них в городе каждый год отмечается один местный праздник. И очень оригинальный! Ни за что не угадаете, какой! А, Сидор?
– Первое мая, – сказал Тумбочкин почему-то сердито. Он вообще-то не очень доверял всем этим сказкам о заграничном рае. Он был реальный пессимист и всегда смотрел в корень.
– Да, Первый Май! – повторил он с решительной агрессивностью, присущей иногда пролетарским людям. – Как у всех нормальных культурных, спокойных и жирных трудящихся, Которых у нас не было, нет и никогда не будет. Потому что живем среди козлов.
– А я думаю, что Новый Год, – не согласился с ним Кошер-Мовсесян. – Потому что если у них действительно рай, то политика им по большому барабану.
– Пасха, – предположил кто-то незнакомый от двери и вопросительно-робко взглянул на неподвижно возлежавшего на своей кровати отца Кондратия.
– День граненого стакана! – дурашливо ощерился редкозубой ухмылкой гражданин хронический алкоголик Агафонов, ожог обеих бедер второй-третьей степеней по самые, как он сам говорил, по Фаберже. Этот Агафон всегда так нарочно и так загадочно-витиевато выражается, приплетая к ответу знаменитого в свое время петербургского ювелира. Потому что его в таком случае обязательно дополнительно спрашивали, при чем тут этот самый ювелир. И вот тогда он, опять демонстрируя свою глубоко отвратную улыбку, расшифровывал: а потому что у Фаберже – яйца. Понятно или еще проще растолковать? Это он так тонко, по его глубокому убеждению, шутил. А то, что над его шутками никто никогда в жизни не смеялся, его совершенно не смущало. Он сам над ними ухохатывался, в одиночку. Есть, знаете ли, такие всевозрастные дебилы, которые считают себя неотразимыми шутниками-собеседниками и вообще эрудитами-энциклопедистами. Да и вообще, он проживал не в их палате, а в номер восемь, и его, Агафонова, никто на сегодняшний диспут не приглашал. Он сам приперся, внаглую, вроде бы в гости к поступившей на прошлой неделе четвертой койке слева, гражданину Владимиру Кислякову, оскольчатый перелом правой плечевой кости со смещением, выпить совместно купленной водки.
– Или миллион лет русской балалайке! – добавил все тот же Агафонов, этот окончательно распоясавшийся тип, этот совершенно неудачный шутник, опять рассчитывая на дружеский смех и, может быть, даже аплодисменты. Но опять никто не засмеялся и не зашлепал в ладоши, поэтому он иронично хмыкнул и, чтобы хоть как-то замаскировать всю нелепость своих притязаний на звание остроумного человека и блестящего собеседника, суетливо пояснил, что балалаечный юбилей – самый демократический праздник. Празднуй хоть каждый день.
– Никто не угадал, – сказал электроакустический тромбон Зосимов. – А праздник у них называется: соревнования по метанию мерт-вых кроликов.
Все ему сразу почему-то поверили, но, тем не менее, в палате установились какая-то непонятная тишина и напряженно-противная атмосфера.
– А кролики-то тут при чем? – почему-то шепотом спросил загадочный придверный мистер икс. – И почему их обязательно надо метать?
– Потому что извращенцы,– подал голос Тумбочкин. Он моментально сделал из этого музыкального сообщения единственно правильный вывод. Они такие, эти бывшие матросы. Безапелляционные.
– Да не кролики! – продолжил он свою мысль. – Папуасы эти зеландские! Вот и ехай к ним после этого, паси овец. Припорют – глазом не моргнут. Чего от них хорошего ждать, если они мясом кидаются.
– Зажрались, – высказала свою точку зрения доселе молчавшая пятая койка справа, гражданин Владислав Сыроежкин, тракторист, ударник труда, многооскольчатый перелом левой голени, подозрение на остеомиелит. – Читал я про эту Зеландию. Забралась черти куда. Чуть не в Антарктиду, подальше от всех барбосов. Понятно: чего ей не жировать, если она от всех в стороне! Ее никакой кризис не достанет. Потому что руки коротки.
– Нет, ребята, все гораздо проще, – засмеялся Зосимов (впрочем, получалось это у него невесело). – Просто эти самые ушастые у них настолько расплодились, что нет от них никакой спокойной жизни. Опять же сжирают под корень всю траву на овечьих выпасах и вообще везде. Поэтому их и долбят все кому не лень, и никому из-за этого ничего не бывает. То есть, судебно-уголовного преследования.
– И потом куда? – живо поинтересовался все тот же неугомонный Тумбочкин. – Ну, кроликов-то этих?
– На помойку, куда же еще? – спокойно ответил музыкант. Палата дружно ахнула.
– Кроликов? – уточнил Сидор недоверчиво.
– Ну, – подтвердил тромбон.
– А… зачем?
– А куда? – послышался очень логичный ответ на такой же логичный вопрос.
Установилось молчание, прерываемое лишь нежным поросячьим подвизгиванием спящей пятой левой койки, она же – бомж Константин. Это был, пожалуй, единственный абсолютно спокойный в смысле отношения к мировым проблемам человек не только в палате, но и во всем отделении. Пытаясь повеситься, он повредил себе шейные позвонки, потому что по неопытности воспользовался слишком жесткой и к тому же некачественной веревкой, которая оборвалась в самый решающий момент. На счастье, он вовремя попался на глаза каким-то сердобольным гражданам, которые не растерялись, словесно надавали ему по морде разными оскорбительно-утешительными высказываниями и одновременно вызвали «скорую», доставившую Константина в психиатрическую лечебницу. А уже оттуда, после снятия острого психического состояния, его перевели сюда, в травматологию, лечить шею. Сейчас ему единственному было проще: в ужин Константин скушал подряд три порции пшенной каши (одну – собственную, и две отдали сопалатники), выпил большую чашку компота, сердобольный Зосимов отжалел ему нехилый кусок яблочного пирога, а тов. Панаев – большое желтое яблоко. В данный момент он спал сладким и честным сном человека, имеющего чистую совесть. Хотя, как известно, хорошо спит не тот, у кого в порядке совесть, а тот, у кого ее вообще нет и отродясь не было.
Все же остальные обитатели палаты, как люди более высокого интеллектуального уровня и, вероятно, имевшие с чистотой совести определенные проблемы, маялись дремотным состоянием, но спать упорно не собирались. Тем более что для усвоения полученной оригинально-невероятной кроличьей информации им, как натурам утонченным, требовались определенные мозговые усилия и определенное время.
– Ты, Сява, не торопись, – сказал тов. Панаев. – Что значит «на помойку»? Они что, эти кролики, в пищу не годятся?
– Я тоже сначала удивился, – признался Зосимов. – Тоже подумал, что, может, порода такая, несъедобная. А нет! Порода самая обыкновенная, едовая. Просто их девать некуда. Переизбыток, понимаете? Жри хоть в три горла и хоть целый день, и все равно не сожрешь.
– Не, ну интересно девки пляшуть! – неожиданно раскипятился вдруг упорно не уходивший в свою палату Агафонов. – Что значит «не сожрешь»! Что это за борзота такая – выбрасывать диетическое мясо на помойку! Сволочи натуральные! Кто им позволил, в конце концов? И почему молчит мировая общественность? За каким тогда он нам нужен, этот ООН? Нагнетать международную напряженность?
– Да говорю же вам, обормотам: у них этого диетического – выше крыши! – начал терять терпение Зосимов. – Тьма! Горы! Невпрогляд! Как все равно у нас тараканов! У них вообще, он пишет, такая страна! Прямо сказочная! И проститутки, между прочим, относительно дешевые. И на самый разный вкус.
– Ну, поехали! – скривился Агафонов. Он с недоверием относился к внебрачным половым связям. – Кто про что, а вшивый – про мудень. С тобой серьезно разговаривают, а ты на какую-то… переводишь.
– И я серьезно! – горячо возразил Зосимов. – А насчет проституток – без булды! У них, кстати, они официально разрешены. То есть, на государственном уровне. Как, например, у нас токарь или пекарь.
– Ты думай, голова, прежде чем сравнивать-то, – обиделся Агафонов. – Хотя тебе, конечно, все равно, что хрен, что палец. Только всех-то с собой, балбесом, не равняй! Токарь, пекарь… Это люди труда! Не какие– нибудь… нетрудовые прошмандовки.
– А чего ты сразу чуть чего – и лаяться? – не собирался сдаваться Зосимов. – Люди труда… Если уж начать разбираться, то «прости господи» тоже «труда». Нет, вы погодите возмущаться-то! Если разобраться, то каждый из нас себя продает.
– Ты… – прямо-таки задохнулся от праведного гнева Агафонов, но на него зашикали: у нас здесь не партсобрание, каждый имеет право на собственное мнение. Так что не шипи, а слушай. Может, этот барбос действительно чего умное скажет. Хотя, конечно, вряд ли… Но все-таки у него иногда и на самом деле чего-то по существу проскакивает.
– Вот я и говорю – трудящиеся! – воодушевился общей поддержкой Зосимов. – Токарь продает свои руки. Ученый – свои мозги. А проститутка – это самое. Но ведь продают! И токарь, и пекарь, и ученый! Вот главное-то! А чего продают, по какой цене – это уже следующие вопросы.
– Интересные рассуждения, – подал голос тов. Панаев. – То есть, если принять вашу точку зрения, все мы, здесь собравшиеся – эти самые «прости господи»?
– Ага! – радостно согласился Зосимов (и чего это он так подозрительно развеселился? Вроде относительно трезвый… С другой же стороны, а кто не пьет?).
– Все!
В палате повисло тягостное молчание. Считать себя проституткой никто не хотел. Особенно те, кто в советское время был членом партии.
– Предлагаю замять эту скользкую тему насчет профессиональных принадлежностей, – примирительно предложил тов. Панаев. – А то так можно черт знает до чего договориться.
– Вот я и говорю: уважаемая новозеландская профессия! – понял его слова по-своему долболоб Зосимов. – Такая же, как у ихних сутенеров. Да, у них в служебных удостоверениях так написано – сутенер. И у проститутки тоже.
– А интересно, какие у них там расценки, – мечтательно произнес Тумбочкин. – Нет, это я просто так! – спохватившись, быстро добавил он. – Для общего развития.
– Развития чего? – ехидно спросил Агафонов.
– А вот к словам цепляться не надо! – обиделся Тумбочкин. – В конце концов, взрослые люди!
– Семьдесят евро в час, – ответил Зосимов. Похоже, эту цифру из письма он выучил прочно и наизусть. – Две триста в рублях.
– За час? – уточнил Тумбочкин.
– За час, – подтвердил Зосимов.
– А договориться?
– Какие договоры? Это что вам, на базаре, что ли? Тариф!
– Дороговато… – вдруг проявил несвойственное ему скупердяйство Тумбочкин. – Одно слово – капиталисты. Последнюю копейку готовы отнять у трудового народа.
– Сидор! – и Зосимов, коварная душа, разочарованно развел в стороны руки. – Для себя же! Не для дяди!
– Так-то оно так.. – нехотя согласился бывший матрос-вечный бабник. – Припрет – и три отдашь.
– Об чем и речь! Я и говорю – физиология!
– Это уж тогда выгодней жениться! – предложил разумную альтернативу Кошер-Мовсесян. Что ни говори , а он был бо-о-ольшим оригиналом!
– Думаете? – хитро прищурился Зосимов. Сегодня он был явно в ударе.
– А чего тут думать? Женился – и пользуйся забесплатно! И сколько тебе влезет!
– Это неверное рассуждение, – покачал головой Зосимов. – Совершенно!
– А вот здесь уж ты, Зося, сам не прав, – полез в атаку Агафонов. И, как оказалось, весьма опрометчиво.
– Я? – притворно удивился тот. – Не прав? Пожалуйста! Тебе, Агафонов, твоя жена сколько раз в месяц дает?
– Не твое дело! – тут же окрысился тот. – Это совершенно никого не касается.
– И все-таки?
– Я уже сказал: на дурацкие вопросы не отвечаю!
– Чего? – удивился Зосимов. – Совсем, что ли, не исполняет?
– И ничего не совсем! Ну, пару раз в неделю А чего? Мне, например, хватает!
– Вот, – удовлетворенно потер руки Зосимов. Именно на такой ответ он и рассчитывал. – А теперь посчитаем. Ты сам говорил, что зарплата у тебя – восемнадцать штук. Ага. Ну, отдаешь ты ей, скажем, пятнадцать, две-три оставляешь в заначке. В месяце – четыре недели. Значит, в месяц вы с ней это самое восемь раз. Пятнадцать делим на восемь – две тысячи за один раз. А в Новой Зеландии – две триста. Подумаешь, каких-то жалких триста рублей разница!
– Ну ты сравнил!– неприлично расхохотался Агафонов (правда, он тут же сбавил свои хохотальные обороты). – Жена же жрать тебе готовит, белье твое стирает. Детей, в конце концов, рожает и воспитывает. И все это, между прочим, забесплатно!
– И опять не укусил, – сказал Зосимов (да, это прямо какой-то непотопляемый броненосец «Потемкин», а не электроакустический музыкальный инструмент новозеландских овцеводов!). – Женись на проститутке – она тебе тоже будет и борщ варить, и портки стирать, и детей рожать. И тоже забесплатно. Нет вопросов.
– Нет людей благостнее и светлее, чем раскаявшиеся блудницы и винопивцы, ставшие трезвенниками, – вдруг раздался зычный голос отца Кондратия. Голос был, как всегда, к месту и, как всегда, мудр.
Народ в палате утих. Такие парадоксальные, но, в принципе-то, весьма логичные зосимовы расчеты, а также глубоко, опять же, логичный вывод святого отца заставили задуматься. В конце-то концов все мы хотя и представляем самые разные профессии, но дети одной планеты Земля. А кто где живет – в Москве, в Новой Зеландии или, скажем, в Кзыл-Орде – это уже детали.
– И все равно это самое настоящее скотство! – вдруг включился в обсуждение вопроса умолкнувший и уставившийся было в окно товарищ Кисляков. – Издевательство перед народами мира и, в частности, конкретно перед нами! Они, видите ли, от мяса морды свои зеландские воротят, а у нас, как говорится, вся закуска – одна квашена капустка! И останется – не пропадет, и сожрут – не жалко! Это я не про кроликов – про капустку.
– Правильно, е-пе-ре-се-те!– ожесточенно выразился Тумбочкин. – Целиком и полностью согласен с предыдущим оратором! Тут, понимаешь, жрешь целыми неделями эту пшенку с хлебными котлетами, кусок селедки ивасевой за счастье считаешь, а эти гребаные овцеводы – мясо – и какое! Кроличье! – выбрасывают без всякой совести! Не, ну совсем наглость потеряли! И какой тут можно мировой кризис победить, если они такие гады! Зажрались, да! – и Тумбочкин, словно внезапно прозрев, живо повернулся всем корпусом к музыканту. – А чего ж они? Закатывали бы этих кроликов в банки – и в помощь развивающимся странам. В ту же, к примеру, голодающую Африку. А лучше к нам. Нам тоже надо развиваться. Мы тоже мясу жрать хотим.
– За морем телушка – полушка, да рубль перевоз, – пояснил первая правая койка от двери, знаток российской словесности, студент третьего курса филфака пединститута, неполный перелом трех нижних грудных позвонков, ушиб мягких тканей спины Лешка-Казак. – Пока довезут, эта ихняя крольчатина или стухнет напрочь, или золотой станет.
– Все дешевле сегодняшней свинины по двести тридцать за кэгэ, – не согласился с ним Тумбочкин. – Если она у них все равно на помойку-то. Нет, студент, чего-то здесь не то! Или, Сява, этот твой знакомый беглый овцевод тебе нагло врет, или нарочно всякие гадости пишет, чтобы позлить. А, может, он тебя к себе агитирует? Точно!
– А я бы с радостью, только вопрос: кому я там нужен? – грустно усмехнулся Зосимов. – Там какие-нибудь ядерщики, программисты, электронщики в чести. А музыкантов у них самих как собак… – и он махнул рукой. – Если только вместе с ним овец пасти. Да и то возьмут ли.
– Вообще-то, да, – неожиданно согласился моряк Тумбочкин. – Толку от вас, мендельсонов, как от кролика молока. Только для загса и годитесь.
– А ведь если, мужики, как следует подумать, то все-то мы по жизни такие вот мертвые кролики, – задумчиво хмыкнул Кошер-Мовсесян. – Мусор, хоть и живой, а все одно никому не нужный. Потому что вокруг всеобщий сволочизм. Как в стихотворении: все мы звери дикой рощи. Все плюем друг другу во щи.
– Ты, Яша, эти свои еврейские провокации брось! – обиделся политтехнолог Володя. – Лично я себя таким вот мусорным кроликом не считаю. Нет!
– Ох ты, ух ты! – удивился на этот раз Сыроежкин. – Уж кто-кто, а ты-то как раз он и есть! Без работы, без жилья! Самый настоящий мусор!
– Всех денег не заработаешь, – ничуть не смутился Володя. – Чего-то надо и украсть. Зато мне жить интересно.
– Не убий, Владислав, в человеке надежды! – грозно изрек отец Кондратий. – Грех это! Покайся!
– От моего покаяния, святой отец, он благочестивей не будет, – заверил Кондратия Сыроежкин. – И крольчатина у него в пищевом рационе не появится. У нас на помойки ее не выбрасывают. А вот что жить ему, видите ли, интересно, так это действительно интересно! Чего ж у тебя в жизни интересного-то? По помойкам шляться, тырить, чего плохо лежит?
– Нет, не правы вы, уважаемый! – неожиданно поддержал политтехнолога доселе молчавший старик Чемеркесов. – Оно конечно! Человека у нас на помойку определить – это запросто. Да там и так их полно, человеков-то. Сам видел, своими глазами. И ничего! Живут нормально, и чтоб очень худых или оборванных среди них – так и нету. Помойка, она кормит, поит и одевает. Мусоровозы-то каждый день подъезжают, только успевай кучи разгребать. Нет, на помойках сейчас жить очень даже можно! Сейчас там самое оно! И опять же – милиция не гоняет!
– А вообще, мужики, вдумайтесь! Праздник мертвых кроликов! – иронично, но в то же время и торжественно сказал Кошер-Мовсесян и многозначительно приподнял свои выраженно семитские брови. – А что? По-моему, звучит! И, по-моему, как раз именно этот праздник – про всех про нас! Потому что нас здесь, что кроликов там, действительно расплодилось немерено. Вот только толку от такого размножения абсолютно никакого, а от нас, пенсионеров, и подавно. Единственные отличия – в длине ушей, и что там, в Зеландии, с ними-нами не церемонятся, а здесь, у нас, пока хотя бы, делают вид. А чего кривляться? Взрослые же люди!
– Не, Кошер, чего-то тебя сегодня постоянно заносит! – замотал головой Тумбочкин. – Ты кончай так уныло мыслить. Мы – не ушастые, мы – не они. Нами так запросто не разбросаешься. Мы пока еще и укусить можем. Так что не надо песен траурных. Мы еще споем «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед!»
– Конечно, – кивнул Чемеркесов пушистой белоснежной головой. – У кого зубы пока в наличии – надо обязательно кусаться. Закон джунглей: или укусишь ты – или укусят тебя.
– Ну, развели бодягу поминальную, – пробурчал Сыроежкин. – Давайте заплачем еще. Хотя лично мне название нравится! – неожиданно заявил он. – Праздник мертвого кролика! А чего, и на самом деле звучит! Все лучше, чем этот Хулуин американский! Согласны, братцы кролики? Чего уныли-то, раздолбаи? Не спится без веревки на шее?
– Попрошу не выражаться! – строго сказал хохмач-неудачник Агафонов. – Кругом бензин!
– Не бензин, а мухи! – ехидно поправил его Сыроежкин. – Кстати, господа ушастые, вы не замечали: как только Агафон у нас в палате появляется, то за ним сразу мухи прилетают? Понюхайте кто поближе – чем это он так притягательно для них воняет?
– Я, между прочим, только вчера мылся, – наконец-то обиделся Агафонов. – И вообще, как сказал один мудрый философ, где мухи – там жизнь!
– А хорошо бы сейчас крольчатинки! – размечтался Володя. – Я когда в деревне жил, силки на них ставил. Утром поставишь – вечером идешь проверять. Смотришь – сидит.
– И ты ему, конечно, палкой по башке, – продолжил кровожадный Тумбочкин.
– Не! – мотнул головой Володя. – Не могу. У меня даже куре башку отрубить, и то руки трястись начинают. Я уж и тренироваться пробовал – никак.
– И чего ж ты их потом? – спросил Кисляков. – Разводил, что ли?
– Если дядька дома был, то к нему нес. Он мог… А если дядьки не было, то куда же? Отпускал, конечно. Они, знаешь, как жалостно пищать умеют? Прямо сердце кровью обливается. А отпустишь – и самому как-то на душе веселее. Вроде доброе дело сделал.
– Конечно! – кивнул Кисляков. – А питаться и святым духом можно. Прямо юннат-пионер! Тимур и его команда! Как вот такая, отец Кондратий, дилемма с сутью человечьей согласуется? Единство и борьба противоположностей! Коварство и любовь!
– А и скажу, – качнул бородой святой отец. – Много вы здесь чего сегодня наговорили, а связать воедино то ли не можете, то ли не хотите. А все почему? Да потому что у нас на святой Руси все всегда не слава Богу. Песни петь – ноги кривые. Танцы плясать – горло охрипло. Только дураков с избытком и с запасом лет на тысячу. Потому что постоянно рыжих ищем, а эти рыжие-то в нас самих сидят. Потому и угомониться никак не можем, и в согласие сами с собой никак не придем. А если так, то легче мертвыми зайцами быть, чем живыми человеками. Потому как гордыню свою никак укротить не можем. Забыли, что все может только Господь наш Иисус. А человек – всего лишь смерд и червь. Жалкий раб житейских обстоятельств. Я все сказал. Теперь думайте. А я спать буду. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, отец Кондратий!
– Спокойной ночи, святой отец.
– Спокойной ночи…
А когда наступило утро, и все, даже самые неугомонные, провалились-погрузились, наконец, в свои беспокойные травматические сны, на палатный подоконник прилетели голуби. Они с любопытством посмотрели на спящих-сопящих-мечущихся и сонно стонущих, посучили по железу своими когтистыми лапками-ножками… Потом сделали надменные физиономии и не спеша, с чувством снисходительного превосходства над этими смешными, совершенно несерьезными существами, которые лежат там, за окном, в темной и душной палате и, не имея на то абсолютно никаких оснований, самоуверенно именуют себя существами разумными, начали неторопливо, с достоинством клевать накрошенные на подоконнике сухари.
