СКОРБЬ. ТОСКА. ПЕЧАЛЬ. ГРУСТЬ
Что такое скорбь – объяснять не надо. Скорбь – крайняя печаль, горесть, страдание (С.И. Ожегов). Скорбь – печаль, грусть, тоска, туга, сокрушение, боль сердечная (В.И. Даль). Однокоренной глагол тем же лексикографом поясняется так: Скорбит, как мать по сынh; Скорблю и по чужой беде. Это слово высокого стиля. Известная икона Богоматери именуется Всех скорбящих радости; название одного из сборников Овидия – Tristia – по традиции переводится как «Скорбные элегии», сочинение армянского поэта X в. Григория Нарекаци – «Книга скорбных песнопений». Это слово действительно выражает крайнюю степень тоски и безнадежности: скорбят (а также горюют), как правило, по покойному. Грустить или печалиться об умершем можно тогда, когда вспоминают его неосуществленные желания, нереализованные воз-можности. Смерть же родного человека вызывает не грусть с печалью, но именно скорбь и горе – оглушающее, опустошающее чувство, не оставляющее место для размышлений. Наконец, безнадежная неизбывная грусть от несовершенства мира именуется мировой скорбью.
Но есть устойчивые выражения, в которых наше слово обозначает нечто иное: в старину историю болезни называли скорбным листом. Что это значит? Документ, вызывающий или описывающий скорбь? Но вот устаревшее, однако еще бытующее выражение скорбен главою: «И если ты не стал под старость лет содержателем ссудной кассы, то это потому, что, когда ты стал скорбен главою, тебя обобрала первая попавшаяся прачка» (А.И. Куприн На покое) Заимствовано оно из церковнославянского языка, о чем свидетельствует форма главою. Контекст же ясно показывает, что слово скорбный здесь не означает «горестный, печальный». Герой рассказа явно упрекает собеседника в слабоумии. И другое производное от этого корня тоже уводит вдаль от грусти и кручины: «Поля заскорбли» (М.Е. Салтыков-Щедрин Современная идиллия), – таков результат деятельности градоначальника, который стремился «достигать пользы посредством вреда». Очевидно, на полях погиб урожай.
Как видим, эти контексты уводят нас от кручины и тоски. Дело в том, что у В.И. Даля есть и иной ряд значений. Скорбь объясняется и так: «боль и болезнь телесная, хворь, немочь и немощь, недуг». Скорбь в костях, «ломота, более сифилическая», скорбь насланная, «порча знахарская», скорбь кликовая, икотная, «болезнь икота, кликушество». Вместе с глаголом скорбеть упоминает Даль и не представленный в современных словарях скорбнуть: «болеть, хилеть, немочь, недомогать», а также «вянуть, сохнуть, присыхать, черстветь, морщиться от засухи, ежиться». И цитата из Салтыкова-Щедрина объясняется просто: Хлеб в поле скорбнет, заскорб «заморен зноем, засухой, недозрел».
Следует сказать несколько слов о морфологии этих двух глаголов. Глаголы на –ну- в русском языке обозначают устремление к определенному состоянию: вянуть, сохнуть, тонуть (из топ-нуть, сравните совершенный вид утоп), тогда как глаголы на –е-(древнерусский суффикс –h-) указывают на пребывание в определенным состоянии: сидеть, висеть, лежать (из пра-славянского *leg-еti). И некоторые корни образуют глаголы обоих классов: виснуть – висеть. Их различие особенно наглядно в паре повиснуть – повисеть. Таким образом, скорбнуть означает «достигать какого-то состояния», скорбеть – «пребывать в нем».
Что же это за состояние? Его поясняют другие производные того же корня: скорбить что, ‘крахмалить, делать жестким, напитывая скорбилом, крахмалом’; скорблый ‘иссохший, жесткий, черствый, заскорузлый, корявый, съеженный, сморщенный жаром, сушью’. Таким образом, можно предположить, что первое значение интересующего нас корня – ‘сухой (высохший), колючий, шершавый’. Для того, чтобы проверить эту гипотезу, следует обратиться к древнерусскому материалу.
Здесь представлены два однокоренных слова: скърбь и скьрбъ. Первое означает: “боль, страдание”; ‘болезнь, недуг; мучение, мука’, ‘несчастье, беда’, а также ‘досада, горе’ и ‘забота’. Вариант же скрьбь означает “печаль, уныние”, а производные глаголы скръбhти и скорбhти – ‘печалиться, унывать’.
Различие форм с твердым и мягким знаком можно объяснить, обратившись к русской исторической фонетике. Дело в том, что сочетание ръ и рь восходят к особым звукам – так называемым слоговым сонантам. Оказавшись в слоге без гласных, звуки р, л приобретают неопределенный гласный призвук. В русском языке такие сонанты возникают в спонтанной речи и не всегда воспринимаются нашим ухом. Найти их позволяют стихи:
Царь Александр Первый
Настал ему взамен.
В нем слабы были нервы,
Но был он джентльмен
(А.К. Толстой. История государства Российского от Гостомысла до Тимашева)
Для того, чтобы всюду сохранялся трехстопный ямб, необходимо произнести [Александър] и [джентъльмен] – с очень кратким гласным, более всего напоминающим звук [ы]. В праиндоевропейском языке слоговые сонанты были распространены. В праславянском же языке их гласный призвук мог звучать как краткое u (писалось ъ) и i (ь)1. Можно сравнить горло и жерло (др.-русск. гърло, жьрло), где разные призвуки способствовали расхождению некогда единого слова (исконное г переходит в ж перед гласными и, е, ь; см. Приложение II).
Но вернемся к нашему слову. Древнерусский материал показывает, что оно могло означать муки телесные и душевные. А почему в нем не зафиксировано значение «высохший, жесткий, шершавый»? Является ли оно поздним? Едва ли. Дело в том, что значения, как правило, развиваются по определенным законам: от конкретного к абстрактному. Мы могли убедиться в этом, изучив такие слова, как бытие, время, добро и другие. Можно даже утверждать, что нет таких абстрактных слов, в основе которых не лежало бы конкретное значение. Древние же тексты, которые мы цитировали, относятся к самым высоким жанрам литературы: Остромирово Евангелие, Жития святых, комментарии к богословским сочинениям. В них редко упоминаются слова из обыденной жизни.
Обратимся к этимологии интересующего нас имени. В литовском языке известен глагол skurbti ‘печалиться’, латышское же skиrbt означает ‘хмелеть, терять сознание’. В самом же русском языке скорбь связана ступенями чередования гласных с щербб ‘выемка, след от удара’, ущерб (по значению очень близко к скорбь-болезнь), а также глагол скрести (на душе кошки скребут – тревога, грусть). Тот же корень присутствует в нем. Scherbe ‘черепок, обломок’. Перед нами – древний индоевропейский корень *skerbh -/ *gherbh- ‘сжимать, стягивать, ломать’.
Следовательно, можно предположить, что у слова скорбь древ-нейшим значением было «нечто сломанное, засушенное», затем – «сухость, шершавость» (как более абстрактное понятие). Очевидно, оно приобрело значение «болезненное усыхание, шершавость», возможно, и «сыпь». После этого развилось: «болезнь, слабость», а болезнь физическая уподобилась боли душевной.
Сравним слово скорбь с другими словами близкого значения. Как мы говорили, из всех них оно самое выразительное. Почти таково же горе. Оно отличается от скорби тем, что может персонифицироваться: горе ты мое! А в древнерусской литературе почетное место занимает «Повесть о Горе-Злосчастье». До некоторой степени противоположна скорби тоска. Во-первых, скорбь – более сильное и острое чувство: скорбят о потере, тоскуют же в разлуке. Кроме того, скорбь всегда имеет причину – душевную рану, не дающую покоя, раздирающую душу. Тоска же часто не имеет видимых причин и может сменяться лихим весельем:
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска.
(А.С. Пушкин. Зимняя дорога)
Тоска возникает от чувства одиночества, покинутости. Один из рассказов А.П. Чехова так и называется. У его героя, извозчика Ионы Потапова, умер сын. Но рассказ – не о самой потере (которая, конечно, принесла старику огромное горе), а о невозможности выговориться, рассказать сочувствующему слушателю о своем несчастье. Именно это и вызывает у бедного Ионы тоску, пока он не заводит беседу… с собственной лошадью.
Ионе Потапову тоску причинила его трагедия. Однако тоска может возникнуть и без видимых причин. Ю.С. Степанов посвятил этому понятию целую главу своего словаря концептов2. Он обратил внимание на то, что в русской литературе тоска часто сопряжена с одиночеством, непониманием людьми друг друга; герои испытывают это чувство в грязной тесной комнате, тускло освещенной свечой («Записки из подполья» Достоевского) или же при виде пасмурного неба и мокрого снега («Исповедь Ипполита» в «Идиоте»). По мнению Ю.С. Степанова, Достоевский здесь выразил то же, что и его современник, датский философ Серен Кьеркегор. Одно из его произведений называется по-датски «Begrebet angest». На русский язык оно было переведено как «Понятие страха»3, на французский – «L’idee d’angoisse», затем – «Le concept de l’angoisse», т.е. «Идея» или «Понятие тоски». Поэтому все, что Кьеркегор говорит о страхе, Ю.С. Степанов связывает с тоской. И действительно, тоска может привести к страху и ужасу. Ю.С. Степанов иллюстрирует это дневниковой записью Л.Н. Толстого: «Было два часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал»4. Здесь речь идет о тоске, доходящей до болезненного состояния. Однако страх сопряжен с тоской далеко не всегда. Не испытывали его ни чеховский Иона Потапов, ни пушкинский ямщик с его «сердечной тоской» в песнях. Что же касается Кьеркегора, то angest в его понимании – это чувство изначального ужаса человека перед миром. «Страх» – это источник первородного греха, но также и религиозного чувства: «С помощью веры страх выводит индивида отдохнуть к провидению»5.
Да, тоску и страх объединяет чувство зияющей пустоты мира, в котором человек видит себя покинутым и заброшенным. Тоской и ужасом полны предсмертные слова Иисуса: Eli, Eli! lama sabahtani! “Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?” (Мф. 28: 46). Вспомним и известные строки:
О милых спутниках, которые наш свет
Своим присутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были
(В.А.Жуковский. Воспоминание)
Но страх, как показывает Кьеркегор, в отличие от тоски, не всегда бесплоден.
От имени тоска происходят наречие тошно, глагол тошнить: при тоске поистине на душе тошно, а физическая тошнота – это ощущение, сходное с неизбывной душевной тоской. С тем же словом связано, по-видимому, и тощий (< *tъsk-jъ). Его сравнивают с литовским tиscias ‘пустой’, латышским tukss ‘пустой, бедный’, древнеиндийским tucchyas ‘пустой, ничтожный’. Значение слабости и пустоты – вот что определяет загадочную русскую тоску. И этим она отличается от скорби. Что же касается печали и горя, то эти слова имеют похожую внутреннюю форму. Печаль происходит от печь, горе – от гореть. И этимология объясняет особенности их значения. Печаль не обязательно значит то же, что грусть и скорбь. Помните пословицу, которой отвечает пушкинский Ибрагим («Арап Петра Великого») другу, отговаривавшему его от женитьбы: «Не твоя печаль – чужих детей качать!»? К тому же корню относятся также печься, опека. Следовательно, печаль выражает широкий спектр чувств – от заботы до уныния. Горе же выражает более сильную эмоцию, связанную с первоначальным значением корня: оно жжет и мучит человека. Особенно наглядно эта связь проявляется в таком выражении, как горючая слеза. Да, это слеза горя. Но она и горяча: героиня сказки будит своей горючей слезой Финиста Ясного Сокола6. К той же основе относится и прилагательное горький, первоначально – «жгучий». Что же, горе и душевная горечь тесно связаны друг с другом.
Наконец, грусть, как правило, передает глубоко личное переживание. В.И. Ключевский противопоставлял мировую скорбь и грусть7; в его понимании эти слова – почти антонимы: «Скорбь есть грусть, обостренная досадой на свою причину и охлажденная снисходительным сожалением о ней. Грусть есть скорбь, смягченная состраданием к своей причине, если эта причина – лицо, и согретая любовью к ней. Скорбеть – значит прощать того, кого готов обвинять. Грустить – значит любить того, кому сострадаешь». Мы бы сказали так: скорбь – это род душевной болезни; грусть – это тяга к несбыточному и неосуществимому. И М.А. Светлов точно определил состояние души бойца, грезящего о неведомой Гренаде: Откуда у хлопца испанская грусть? (разрядка моя. – К.К.).
Этимологически же грусть сравнивается, с одной стороны, с груда (= “тяжесть”), с другой – с грызть. Но обе эти этимологии не противоречат друг другу: груда – это куча обломков, возникших в результате любого разрушения, в том числе и разгрызенных. В словенском языке глагол gruditi означает ‘грузить’, а skrb me grudi – ‘гнетет меня забота’. Того же корня – лит. grusti ‘толочь’, а также ‘увещевать’: man sirdis pagrudo, дословно ‘у меня сердце потолкло’, т.е. ‘я расчувствовался’. Груз, гнет, толчки – вот что связывается у разных народов с печалью и горем.
Итак, попробуем суммировать. Отрицательные эмоции занимают большое место в русской картине мира: такова уж история и судьба русского народа. Печаль – грусть – тоска – горе – скорбь: примерно так выглядит градация чувств. Мы могли убедиться, что все они происходят от корней, обозначавших жжение, тяжесть, опустошение, боль и болезнь.
СМЕХ. ХОХОТ. УЛЫБКА. УХМЫЛКА. РАДОСТЬ
После грусти-печали естественно поговорить о смехе и радости. Откуда происходят эти слова? Наиболее просто происхождение слова хохот: это обычное звукоподражание, воспроизводящее ха-ха, хо-хо, хи-хи. А вот имя смех и глагол смеяться содержат интересный образ. Лежащий в их основе корень *smei- встречается у многих индоевропейских народов: латышское smieries (возвратный глагол), английское smile ‘улыбка’. Но в древнеиндийском, помимо глагола smayate ‘смеяться’, известно существительное smaya ‘удивление’; в латыни к тому же корню относится глагол mirari ‘удивляться’, а также имя miraculum ‘зеркало’ (от него происходит и французское mirage ‘мираж’, дословно ‘отражение’). Что общего у смеха и зеркала? Как объяснить эту поистине удивительную связь?
Вспомним то, с чем нам уже приходилось сталкиваться: развитие слов идет по направлению от конкретного к абстрактному. Абстрактные понятия – это, как правило, метафорически перетолкованные конкретные значения. И в нашем корне наиболее конкретным является «блеск». Следовательно, это значение и первично. Блеск может ослепить – как ослепляет удивление. И самые светлые, лучезарные эмоции тоже уподобляются блеску. Русское сиять тоже может означать ‘блестеть улыбкой, радоваться’ Древнеиндийский глагол smayate встречается семь раз в древнейшем памятнике индийской словесности – Ригведе (сборнике гимнов, славящих богов). Он относится к заре, молнии, богу огня Агни, и только один раз – к людям. В IV книге, гимн 58, стк. 8 говорится: «Спешат к Агни прекрасные улыбающиеся девы, словно в любовные объятия». Значит, и здесь улыбка появляется не сама по себе, а как знак близости к сияющему лучезарному богу.
Близко к смеху по происхождению и ухмылка. Немецкое smieren, голландское smuylen позволяют восстановить корень *smeu- ‘сиять, радоваться’. В славянских же языках он встречается только после приставки у-. И в действие вступил фонетический закон, названный по имени открывшего его датского лингвиста Хольгера Педерсена: после звука u в праславянском языке звук s переходил в x: литовское ausмs соответствует церковнославянскому qхо. Итак, ухмылка тоже когда-то означала ‘радость, сияние’. Совсем иначе образовано близкое по значению слово улыбка. Оно происходит от глагола лыбиться, который в современном языке ушел в область грубого просторечия. Тем не менее, он довольно древний. Это отыменный глагол от лоб (др.-русск. лъбъ). В древнерусском языке это слово иногда означало ‘череп’. Вот как в «Повести временных лет» рассказывается о гибели князя Олега: oт сего ли лъба смрть мнъ вз#ти; и вступи ногою на лобъ (т.е. череп). Таким образом, улыбка означала мимическую гримасу, упо-добляющую лицо черепу. Это сравнение грубовато, поэтому груб и глагол лыбиться. Слово же улыбка вошло в литературный язык. Похожим образом развивался и глагол скалиться: первоначально он означал ‘создавать или расширять щель’ (щель, скала, скалить – однокоренные слова), затем появилось выражение скалить зубы, из которого и развилось скалиться.
Как видим, идея смеха выражалась разнообразно – от «блеска, сияния» до описания мимики. А какова роль смеха в человеческой жизни? Не хочется повторять банальность «Смех – дело серьезное», но к смеху очень серьезно относились многие мудрецы. Вот что говорил Платон: «В самом деле, без смешного нельзя познать серьезного; и вообще, противоположное познается с помощью противоположного, если только человек может быть разумным. Зато одновременно осуществлять и то, и другое невозможно, если опять-таки человек хочет быть хоть немного причастным добродетели. Но именно потому-то и надо познакомиться со всем этим, чтобы по неведению не сделать и не сказать когда-то совершенно некстати чего-то смешного» (Законы, книга VII, 816 e). Итак, согласно афинскому мудрецу, смех необходим для познания серьезного именно как противоположное начало. Думается, что только одним этим задачи смеха не исчерпываются.
В Древней Греции трагики обычно писали драматические трилогии, в которых конфликт завязывался, доходил до кульминации и разрешался. Но нередко после трех трагедий вниманию зрителей предлагалась сатирова драма – особый вид сценического действия, где присутствовал и иронически комментировал сюжет хор сатиров – козлоногих и рогатых существ с гипертрофированными мужскими признаками. Конечно, это представление полностью отвечало платонову определению: то, что в трагедии познавалось как серьезное и печальное, в сатировой драме высмеивалось. Но это служило и для своеобразной психотерапии: потрясенные до глубины души трагическим сюжетом, зрители могли отдохнуть и посмеяться на представлении сатировой драмы.
И вот здесь мы подходим к самой важной роли, которую играет смех. Жизнь любого человека трагична. Из всех живых существ только человек наделен способностью к предвидению. И первое, что он может предвидеть – конечность жизни: «Рождение человека – случайность, а смерть – закон». Смысл человеческой жизни и состоит в преодолении этого трагизма. И если отдельный человек уходит в небытие, то человечество старается избежать этого небытия: человечество развивается и совершенствуется. И единственный способ «прах пережить и тленья избежать» – остаться в памяти человечества своими делами, тем самым победить неумолимую энтропию8. Смех смягчает жизненную трагедию, смех примиряет человека с ней, смех дает силу:
Веселись! Невеселые сходят с ума.
Светит вечными звездами вечная тьма
Как привыкнуть к тому, что из мыслящей плоти
Кирпичи изготовят и сложат дома?
(Омар Хайям Рубаи/ Пер. О. Румера).
Много еще можно сказать о смехе и юморе. Приведу одно из лучших и самых всеобъемлющих определений этого понятия, принадлежащее безвременно ушедшему Юрию Карабчиевскому:
«Юмор – явление всеобъемлющее, это не окраска и не подсветка, это способ видения, способ жизни. Понятие юмора трансцендентно, так же, как понятие поэзии, и так же магически неисчерпаемо. Человек, объясняющий смысл анекдота, нелеп не потому, что говорит очевидное, а, напротив, потому, что пытается осуществить невозможное. Но ни анекдот, даже самый глубокий, – а бывают очень глубокие, – ни острота, ни шутка, ни комическая ситуация, ни вообще все комическое, вместе взятое, – не заполнят и не отразят юмора, разве только одну из его сторон.
В словарях литературоведческих терминов на это слово даже нет отдельной статьи, а пишут: «Юмор – см. Комическое». Не смотри «комическое», читатель, смотри «трагическое»! Потому что подлинный юмор всегда трагедиен в своей основе. Нет, я имею в виду не мрачные шутки, не черный юмор и не юмор висельника. Настоящий юмор всегда исходит из глубокого чувства трагизма жизни, из ее потрясающей, головокружительной серьезности.
Возьмем тот же анекдот как ближайший пример. Чем измеряется глубина анекдота? Тем количеством трагизма, который он в себе содержит. Лучшие темы – тюрьма, болезнь или смерть; то есть такие, трагизм которых заведом и не нуждается в подтверждении. И так же самый глубокий юмор свойствен народам самой страшной судьбы – евреям, полякам, русским…»
(Ю. Карабчиевский. Воскресение Маяковского. М., 1990. С. 84)
Смех и требует сил, и дает силы. Показательно, что слово, обозначающее результат смеха – радость – связано с такими словами, как радеть, древнерусское родити ‘заботиться’, сербохорватское рбдити ‘стремиться, работать’, словенское rуditi ‘заботиться, соблюдать’. Тот же корень находим в древнеиндийском‘удаваться’, готском garedan ‘предусматривать’, древнеирландском inna-rвdim ‘обдумывать’. Грусть и скорбь приходят к нам спонтанно; для радости надо трудиться и размышлять, – так язык оценивает основные человеческие эмоции.
ПРИЛОЖЕНИЕ
1Понять звучание праязыковых слов нам помогают древние заимствования (см. также статью «Вурдалак. Упырь»). Финское lusikka “ложка” ясно показывает, как когда-то звучало слово, отразившееся в др.-русск. лъжька.
2 Степанов Ю.С. Константы. Словарь концептов русской культуры. М., 1997.
3 Кьеркегор С. Понятие страха // Кьеркегор С. Страх и трепет/ пер. Н.В. и С.А. Исаевых. М., 1993
4 Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч. в 90 тт. Т. 83. С. 167
5 Кьеркегор С. Ук. соч. С. 247
6 Интересна история прилагательных горючий и горячий. Дело в том, что по происхождению они являются причастиями. Суффикс –чий – это исконно русский вариант причастного –щий (сравните горячий и горящий). Так же соотносятся колючий и колющий, могучий и могущий, летучий и летающий.
Привычный нам суффикс –щий заимствован из церковнославянского. Таким образом, исконно русские причастия вытеснены в прилагательные, а мы в обычной нашей речи пользуемся церковнославянским суффиксом. Это говорит о близости русского с церковнославянским, их до некоторой степени скрещении. Язык церковных богослужений на Руси не был так же далек от народной речи, как латынь от немецкого.
7 Ключевский В.И. Исторические портреты: Деятели исторической мысли. М., 1991. С. 434-5; ср. Степанов Ю.С. Ук.соч. С. 691-2
8 О понятии энтропии см. Приложение III.
