* * *
На вершине зимы темно.
Народу с первых автобусов пробирается много
В толпе осьминогой, сумчатой никто тебя не узнает
на окраине, там, где стела въездная,
за Привозом, за гаражами.
Ножами
к горлу приставлены эти годы –
Девяносто первый, девяностой второй.
Встаешь в строй, что изгибается длинной петлей,
вытянутой из города.
Дорого, все невозможно дорого
для простого советского человека
На склоне века, скользком, где не за что зацепиться.
Мы прячем от покупателей лица,
поднимаем ворот, отходим в тень…
Деньги,
Тряпки – позорный столб –
и пойди докажи, что это не ты,
А эпоха рухнула с высоты.
Что ты по-прежнему живописец или поэт,
И этот рассвет
за Колхозным рынком, за гаражами
Вонзается в пальцы ножами,
Когда поднимаешь с газеты турецкий товар,
И торг признаешь:
на морозе главное скорость продажи, а не навар.
Однокурсник торгует новейшими книгами. Это куда благороднее. А я – барахлом, но я всенароднее,
И раньше него накоплю на свитер, связанный в Дагестане,
И станет
немного легче
расправить плечи
под синтепоном.
И стоять на рядах даже немного с понтом.
– Привет!
Вот и самое страшное: старый друг. Поспешно выручку прячу в кармане.
Делает вид, что относится с пониманием.
И говорит: а ты знаешь, что твой женился? Извини, если нет… Слушай, а можно продать с твоей помощью блок сигарет?
Дорога домой напоминает каторжную литературу.
Прирастают ноги к ступеням, тень – к бетонным стенам,
в квартире плюс (а может, минус) тринадцать.
Вот и казнь за торгашескую авантюру.
Если такая вина существует и может вменяться.
Зато теперь все равно, с каким дипломом,
с какой фамилией становиться в продажный строй. Девяносто первый, девяносто второй,
эта яма-зима и в нее уходящие лица, лица
По кругу, воронкой базара, по склонам, где не за что зацепиться.
* * *
Мой камерный псевдороман
Стоит на террасе, укрытой дождем, снегопадом и яблокопадом. Засилье ветвей, но пила в неумелых руках застревает,
Привычных писать, заточенных танцевать
По восточным узорам, иногда – по лицу-невидимке…
Мой сад, затонувший в дыму, подобрался ко мне и дышать не дает.
А ведь я совершаю попытку собрать достоверный сюжет
И уволиться из декораций чужого бездарного фильма –
На террасе, укрытой дождем, снегопадом и яблокопадом.
* * *
Однажды я отпустила ее – своего двойника,
Поручила ей становиться такой, как все.
А сама – ребенок, спрятанный в тростниках,
Слабый радар, потерявший радиосеть.
Она пытается ставить цели, не оглядываясь на меня.
Получает печати: жена, мать, хороший специалист.
Ее сквозящее сердце – мотор на тонких ремнях.
Но она идет, у нее биография, а у меня только имя и чистый лист.
КИНО
1
Человек в объективе стоит у дверей, опоздав на первый урок – В волосах – цветы абрикоса, губы притворны, в глазах – смех. Видим лица крайнего ряда, одно спрятано в уголок.
Ударяет солнце и ломает класс оптическим взрывом помех.
2
Человек в объективе идет коридором, касаясь ладонью стены Серо-зеленой – сверху плесень, под ногами линолеум, вымытый хлорамином.
Коридор сужается и уходит в пропасть, над нею часы, всегда неверны. К другой стене прислонилась очередь бабушек за инсулином.
3
Человек в объективе лежит на скалах, вокруг никого.
Похожи на павших рыцарей-великанов склоны Большого Кавказа. Желтый свитер съедают сумерки, трава сыреет под головой.
Почти на макушке начинается рана, а завершается у левого глаза.
4
Человек в объективе, одетый в джинсы, стоит с улыбкой у алтаря. Армянский мальчик читает молитву и переводит на русский:
В горе и в радости, в болезни и здравии…
и ставит подпись: семнадцатое декабря.
Пропасть уходит в купол…
А теперь, жених и невеста, пожмите друг другу руки. 5
Человек в объективе обернулся ко мне лицом.
Вроде, то же оно, но часы неверны между нами.
Как тебя занесло сюда, что за сюжет овладел Творцом
В этом небе, где ангелы связаны проводами.
* * *
На северном склоне остались твои следы и дырочки от ледоруба, На южном – волнуется лес, и уже пробиваются крокусы,
А ты стоишь на вершине, потрескались губы,
Дефицит кислорода – и с тобой происходят фокусы.
Ты говоришь неизвестно кому:
я могу идти по канату над этой пропастью.
Я иду, как ходили бедные горцы, не имея иного пути.
И когда начинает шатать, я взлетаю над собственной робостью. Я пытаюсь не только дышать на канате, но и расти.
Я никого не ищу, мне самой от себя светло.
Но знаю, навстречу мне
кто-то еще идет.
И напевает себе под нос: коль а-олам куло –
Гешер цар меод,
гешер цар меод*…
* * *
Одноклассников не выбирают.
Однажды ты видишь его на горной тропе:
Красная куртка, рюкзак…
Его снегоступы маячат перед тобой в течение дней. Откуда он взялся –
не сидели вместе за партой, на пикнике не затевали распев, По вечерам на кухне не извлекали корней…
И внезапно точное совпадение: гор, дождя и желанья идти – Вверх по тропе – справа пропасть, слева – стена, впереди – ледник. Однажды он сказал, сидя на подоконнике: ты не грусти.
А было весело, все смеялись, –
Он видел, он был двойник.
Он тоже стоял под чужими окнами,
чтобы погреться о недостижимое.
Читал на открытом уроке «С любимыми не расставайтесь».
Мы сломались на взлете.
А дальше нас приняли учрежденья режимные.
Параллельные фабулы:
он на тюремной, а я на больничной кровати.
Мы разделились на свет и тень:
черный романтик, рыцарь насилия и героина –
И затворница комнаты сказок.
Одноклассников не выбирают.
Я иду по тропе, я дышу ему в спину,
Мы зашли высоко и не можем вернуться из белых ущелий Кавказа.
* * *
Небо идет –
Наступает на кроны, сминает людское тесто,
Взрезает гудящим диском розовый горизонт.
Случайно влечет за собой и не слышит протеста,
Воля его. Посмотрим, куда занесет.
Танки над городом.
Серые будни Балтийского фронта.
Дети еще не боятся призыва и смотрят вверх.
И пассажиры, укрывшись под каменным зонтом,
Слушают ровный голос в треске помех –
Небо зовет.
* хасидская песня, слова – Р. Нахман из Брацлава, музыка – Узи Хитман «Весь мир – это узкий мост, иди по нему и не бойся…»
