РАССКАЗЫ
ПОЛЯРНЫЙ КРУГ
Это было какое-то бесконечное утро, хоть и называлось оно «Полярный день» – из часа в час, из суток в сутки – хороводящее вокруг озера солнце не поднималось до полуденной высоты южных широт и не исчезало за щетинистыми гребнями темных сопок, а лишь чиркнув по острым еловым верхушкам, красное, будто с переливающейся внутри плазмой, начинало вновь свой пологий подъем.
В это время на усыпанном плоскими островами озере особая, неведомая горожанину тишина: не крикнет птица, не шевельнется молочно-голубая вода, не упадет капля. Только тихо скрипнут уключины, когда вновь трогаешь вперед лодку, чмокнет вода под веслом и каждое негромкое слово будет услышано за километры.
В лужице на днище плавает сиг. Он смотрит оттуда желтым печальным глазом, и в его благородной серой серебристости, мягком абрисе, и по тому, как он быстро погиб, лишенный чистой прозрачной воды, чувствуется безнадежная утонченность. Сиг – наша единственная сегодняшняя добыча. Щука сорвалась со спиннинга моего приятеля в самый последний момент, когда она, кипятя воду, билась у борта лодки, мелькая белым брюхом и желтым змеиным крапом темно-зеленой спины.
Мой приятель устал ругаться и ворчать. Мы возвращаемся молча. Сонливость одолевает азарт. Даже мошкара куда-то исчезла. На циферблате около двух «ночи».
Солнце начало свой подъем над щетинкой плоского таежного берега по невидимой гиперболе. Оно поднимается немо, торжественно, неуклонно, переливается в шаре красно-золотая плазма. Случайный ветерок тронул синей рябью белую поверхность озера ближе к лодке, все вокруг словно возгорается, меняется в необыкновенном, идущем почти вдоль земли, свете. Будто в волшебном фонаре преображается суровая действительность, предметы раскрывают свои потаенные краски, в прямом, лобовом свете пылают напоенные алым огнем стволы сосен на косе впереди, свет скользит по молочному с неуловимым голубым отблеском зеркалу озера до плавных, как случайное колыханье, воздушно розовых сопок на горизонте. На широком светло-голубом небе будто художник мазнул наискось розовой акварелью – развеянное ветром облако. Посреди зеленого леса, на круглой горке острова справа, загадочное желтое пятно – будто золотой клад светится.
Жадные глаза пытаются остановить свет, различить, угадать, запомнить неуловимые полутона, но тщетно… Каждое мгновение в природе что-то меняется, каждый миг наполнен счастьем, каждый миг первый и последний.
Солнце поднимается все выше, скоро изменится угол падения лучей, и все исчезнет: воды станут стальными, дальние сопки серенькими, небесная голубизна затвердеет и по ней помчатся низкие плоские облака.
– Стой, – говорю я, оставляя весла. Я кидаюсь на корму: цветные карандаши, бумага… торопливые линии, грубые, раздражающие своей определенностью краски…
Мой приятель скептически усмехается. Смотрит на озеро.
Я спешу, чтобы не забыть. Получается нечто, столь далекое от действительности, как схема от живого цветка. Но если когда-нибудь, в самые черные дни свои я выкрикну, что в жизни моей не было вовсе счастья, то совру перед Богом – эскиз напомнит.
– М-мда, удачная рыбалка, – роняет мой приятель, а я снова сажусь за весла.
Волшебный фонарь гаснет. Мир становится прост и тверд. Я зачерпываю ладонью воду за бортом и пью. Она прохладна и вкусна, как будто все озеро – огромный родник.
1992
БЕГУЧИЙ ТАКЕЛАЖ
– Эй, эй! Сюда! – он улыбался и махал ей рукой.
Несмотря на столь незамысловатый призыв незнакомого мужчины, она остановилась, ответила улыбкой. И когда он приближался к ней в ослепительно белом под ярким южным солнцем кителе со сверкающими рядами золотых оякоренных пуговиц, в белой фуражке с золотой кокардой над черным лаковым козырьком, она, сама того не осознавая, решила точно и определенно, что с ее стороны не будет никаких препятствий.
– Как вас зовут? – он ласково взял ее за локоть, оказался просто огромен, на полторы-две головы выше ее, выше мужа. Светлые глаза смеялись, толстоватый, с чуть заметной горбинкой нос, с маленькой ссадиной посередине, придавал лицу что-то львиное. «Зверь! – подумала она, – Зверь!» – и тут же мигом заревновала его ко всем бесчисленным бабам, которые у него наверняка были, поэтому ответила неожиданно сухо и строго:
– Екатерина!…
– А меня Герман, просто Гера… Ну вот и познакомились, а не прогуляться ли нам в честь такой замечательной погоды?
«Ничего у тебя не получится!» – злорадно подумала она, ей захотелось уязвить его, влюбить в себя и бросить.
– По моему, вы много о себе воображаете!…
Он искренне рассмеялся, удивляясь, как одинаковы женщины: одни и те же слова, одни и те же ужимки, нехитрые приемчики, одно и то же желание обмануть себя, одно и то же в каждом порту!
– С чего это я должна гулять с незнакомым мужчиной? – она и не собиралась облегчать ему работу, она хотела бы посмотреть, как он будет ее завоевывать, и торопиться, право, было некуда: муж и сын, накупавшись с утра, ушли на экскурсию в дендропарк, отпустив ее на все четыре стороны – «по магазинам».
– Катя, Катя, Катерина, – пропел он весело, – а хотите, я вам покажу то, что вы еще никогда в жизни не видели и не увидите?…
– Что же такое необыкновенное мужчина может показать? – цинически усмехнулась она, как бы намекая на одинаковость желаний всех мужчин.
– Не каждый мужчина, не каждый! – вдруг, несколько забежав вперед, чуть пригнулся и козырнул:
– Старший штурман парусника «Камрад» Герман Лошаков к вашим услугам! Могу организовать экскурсию на борт! Милости просим!
– Да-а?! – глаза ее невольно наивно округлились. Трехмачтовый красавец парусник «Камрад» пришел в порт вчера днем, и толпы народа сразу повалили на пристань – вблизи поглазеть на это диво. И они, вместе с сыном и мужем, ходили. Стояли среди толпы и, задрав головы, смотрели вверх, любуясь тяжкими крестами мачт и рей с подобранными скрученными парусами, тугой паутиной такелажа, заключавшего в своем хаосе некую непонятную для них строгую рациональность; там, вверху, над белым бортом, ходили, двигались офицеры в белых кителях, матросики с голубыми воротниками – боги, избранные и их помощники… Она тихо любовалась, как верующий любуется святыней в храме, не помышляя к ней прикоснуться, и лишь Павлик робко поинтересовался – можно ли попасть туда, но стоящий у трапа строгий скуластый матросик подтвердил слова родителей, что вход в другой мир невозможен. Запомнился какой-то блатной «авторитет» с золотой цепью на шее, который стоял рядом со своей иномаркой и, разинув рот, смотрел вверх, и вид у него был самый ничтожный и дурацкий. Могла ли она вчера думать, что сегодня будет вот так запросто идти с одним из этих не богов, конечно, но загадочных людей, обитателей парусника, далеко, как видно, не последним в их иерархии.
Он весело рассмеялся, смотря на нее: боже мой, как все одинаково и просто, лишь с теми или иными вариациями. С раннего детства он чувствовал и видел свою избранность. То, что другим, не менее способным, не далось бы никогда, несмотря ни на какие усилия, ему доставалось легко, по праву рожденья в семье работника генштаба. На ту же должность штурмана «Камрада» желающих отбоя не было, не менее сотни достойных офицеров, но выбрали его, – перед телефонными звонками, перед дружественными и родственными связями были бессильны любые способности. И он получил жизнь, о которой мечтал, жизнь моряка, путешественника – на этом паруснике. И как греческие боги нисходили время от времени с Олимпа до земных женщин, он нисходил до них, уводил, крал у берега, у Матери Земли, – Зевс умыкающий Европу… такое сравнение ему казалось лучше, приятнее, нежели сравнение с вечно голодающей акулой, которое применимо к любому здоровому молодому мужчине.
Слева ярко синело море и слышались крики купающихся, справа белели среди зелени городские дома, гостиницы и санатории, лесенкой взбирающиеся по склону к пологим голубым горам. Они шли по набережной к порту, и Катя чувствовала устремленные на них взгляды многочисленных прохожих, и щеки ее пылали – то ли от них, то ли от жаркого солнца. Она не могла себе признаться, что в этот миг была горда своим спутником. Неизбежные ассоциации с прочитанной когда-то в детстве книжкой – с алыми парусами, капитаном Грэем и Ассолью – придавали всей этой банальной и в общем-то пошлой истории мифическую подсветку. Но сейчас она не могла думать ни о чем серьезном: южное солнце растворяло в себе личность, оставляя лишь свободу наслаждения и наслаждение свободы.
И все же неспроста он выделил среди всех именно ее!… За восемь лет совместной жизни в Новотрубинске она ни разу не изменила Володе. В конце концов, имеет же она право раз в жизни на праздник! И потом она вовсе не собирается изменять мужу, она просто согласилась посмотреть… Интересно было бы представить (чисто энциклопедически, конечно), а смогла бы она уйти от Володи?.. Ну, Павлика, конечно, пришлось бы забрать с собой!..
Лошаков неожиданно резко свернул к цветочнице, – она продолжала идти, лишь снизив темп, – через минуту нагнал своими шажищами и сунул ей в руки букет великолепных роз.
– Ну зачем!?…
Она вспыхнула, прикоснувшись носом к ароматному полу-раскрывшемуся бутону. «Во всяком случае, он умеет это делать!» – подумала она, вспомнив соседа Колю с его «Ну что, ну давай?…» и подталкиванием плечом к кровати. Ей хватило ума отослать его тогда ко всем чертям, а через пару дней Коля пожаловался Володе, что заразился гонореей от девицы, которую неделю назад подцепил на вокзале.
А он, увидев, как покраснели ее маленькие уши, подумал, что, видимо, цветы ей дарят нечасто.
– Вы в каждом порту дарите женщинам цветы?…
– Ну, я не такой! – рассмеялся Герман, – пример старших товарищей научил.
– Какой?
– Я тогда практику проходил, сразу после училища, капитан у нас был – ну орел! – вот у него в каждом порту было, и не по одной… Но раз оказия случилась. В Риме у него три итальянки были. Дал телеграмму одной, чтобы встречала в Чивитавеккьо. Ну, а знаете, как у нас, моряков: то туман, то шторм, то погрузка затянулась, – опаздываем на сутки; тогда он отбивает телеграмму другой, – опять шторм, непогода, уже на двое суток опаздываем с прибытием, и тогда отбивает, чтобы встретила третья… Он-то не думал, что каждая до упора будет ждать, а когда приходим, спускаем трап, сходит на берег, а его там все три сразу ждут!.. Видно, пока ждали – разговорились, «А вы какое судно ждете?» – «Из России…», – «Так ведь я тоже!», – «А кого?», – «Да такого-то.», – «Да ведь и я его же!..» Надо было видеть нашего капитана: весь так и побелел, будто тайфун увидел!… Только ступил на землю с трапа, а они на него как накинутся разом, да как начнут дубасить и сумочками, и кулаками, и чем попало, и куда попало!.. Фуражку, главное дело, сшибли! Ну, он сразу на 180 градусов, фуражку еле подхватил, голову руками закрыл и как дунет обратно вверх по трапу! Первый раз мы видели, как наш командир бегает!..
– Поучительная история! – сказала Катя, нюхая розы.
– Очень, – охотно согласился Лошаков.
– А вы не женаты?..
– Ну, знаете, у нас, моряков, это сложно, – то и дело в плавании…
«Камрад» стоял в самом конце пирса, на котором, как и вчера, было необыкновенно много народа: бегали дети, щелкали фотоаппараты, любопытствующие взгляды провожали ее, когда она с Германом шла через толпу.
У трапа стояли два коренастых строгих матросика-курсанта. Они пропустили их молча, без единого слова, лишь козырнув, козырнул в ответ им и Лошаков. Он поднимался позади дамы, закрывая ее своей широкой обтянутой белым сукном спиной.
– Сегодня розы… – задумчиво сказал один из курсантов другому, – а в Ялте были гвоздики, штук двадцать белых гвоздик…
– А в Варне – каллы, – заметил другой.
– Лошак любит разнообразие, – подытожил первый.
На палубе пахло сухим нагретым деревом, и Катя отметила, что она чистая, как пол в квартире после уборки. Странное ощущение завладело ею, когда она ступила на эту палубу, испытанное лишь когда они шли с Володей в ЗАГС расписываться: необыкновенная легкость, цветы в руках, предчувствие чего-то совершенно нового. Лошаков повел ее к носу судна, попутно рассказывая о том, что «Камрад» – судно учебное и сейчас на нем проходят четырехмесячную практику курсанты мореходного училища из Петербурга.
– Осторожно, не споткнись, – придержал он ее, когда на пути оказался тянущийся к борту длинный пожарный шланг, и она отметила, что он перешел на «ты».
– Хорошая практика для ребят, – продолжал он, – особенно, когда приходиться лезть на ванты.
– Страшно, наверное, – сказала, поежившись, Катя, взглянув вверх на головокружительно высокий ствол грот-мачты, реи с подобранными парусами, дорожками вант – все это казалось системой приспособлений для цирковых акробатов.
– Сначала, конечно, как приходят, лишь бы до марса добраться, а к концу плавания смотришь: и до самых салингов иные добираются! Привыкают…
Конечно, Лошаков ни за что бы не признался, что смертельно боится высоты и никогда на ванты сам не лазил, слава Богу, специальность штурмана избавляла его от такой необходимости, но он всегда с завистью смотрел на ловкие обезьяньи фигурки курсантов, бесстрашно карабкающихся по веревочным лестницам в пошатывающееся небо. Он знал, что за глаза на судне его считают белоручкой, штабным сынком, но не обижался, ибо то была зависть простых смертных к богам, к их миру, где все определено не по умению, а по праву рождения, а умение худо-бедно всегда приложится. Да и в умении, откровенно говоря, ему было не отказать: работу свою любил, любил карты, приборы, вычисления – румбы, девиации, глубины, галсы, ветра, горизонт – и гордился тем, что главный его рабочий орган не руки, а голова.
Когда они поднимались по небольшому трапу на полубак, она увидела двух морских офицеров, с нескрываемым любопытством сверху на них смотрящих. Один – молодой, чернявый, другой – пожилой, широколицый, со светлыми умными глазами, стоял, вольно опершись на перила.
– О, у нас на борту туристы! – добродушно улыбнувшись, сказал пожилой и козырнул, не Лошакову, а ей, и поэтому она подумала, что, скорее всего, это капитан. От его взгляда на розы, раскрывающие слишком явно то, что должно было оставаться тайной, она, в который раз за этот день, покраснела.
– Ну что ж, милости просим… – вокруг глаз его собралась сеточка веселых морщин, – ну посмотрите, посмотрите… какие розы, однако!.. Но ты, Герман, человека накорми, не розами едиными… своди на камбуз, чего у нас сегодня на ужин? – обратился он к чернявому.
– Каша перловая и компот! – ответил чернявый, ощупывая ее карими, непристойно острыми глазами. Пожилой молча кивнул, словно давая знать, что аудиенция закончена, и когда они прошли мимо, Лошаков негромко пояснил: «Наш капитан!»
Они подошли к ослепительно блестящему на солнце медному колоколу у бушприта и остановились, повернувшись назад, глядя на судно, надстройки, мачты с убранными парусами, натянутые нити бегучего и стоячего такелажа, будто чертеж готического храма, сквозь который просвечивало синее море и голубое небо с лохмато-пернатым белым облачком и желтоклювая чайка, кстати, проплыла низко над ними, широко раскинув неподвижные, будто слегка надломленные посреди крылья.
– Боже мой, неужели всем этим можно жить каждый день! – воскликнула она.
Как это не походило на жизнь, которую она знала, жизнь одного из тысяч провинциальных городов среднерусской равнины, где выезд раз в году в отпуск – целое событие.
– Привыкаем, – пожал плечами Лошаков, – правда, когда из отпуска возвращаешься, всякий раз тоже удивляешься, но потом опять привыкаешь.
Они обошли корабль от носа до кормы, Катя слушала мало-понятные объяснения о значении различных парусов, управлении ими, хождении галсами, – казалось, она попала в гриновскую феерию, и лишь одна мысль, одно ощущение отравляло эту сказку, свербила: «Вот так и бывает с каждой, кто попадает сюда!» Тут и там суетились курсанты: что-то терли, подтягивали. Чувствовалась атмосфера бодрости и собранного возбуждения, предшествующая дальнему путешествию.
– И куда теперь поплывете?
– В Венецию… Только не поплывем, а пойдем, как говорят моряки.
– Везет! – вырвалось у нее.
– Ну, конечно, для ребят целый праздник. Я-то уже там бывал, но с удовольствием еще раз увижу. Город и в самом деле совершенно необыкновенный! Сновиденье!
– И когда уходите?
– В двадцать ноль-ноль, – вздохнул он почему-то, – отшвартовываемся…
– Сегодня?! – ахнула она.
Он кивнул:
– Когда бриз задует. Приходи проводить…
Показав ей штурвал, магнитный компас, гирокомпасы, он посчитал, что на этом экскурсию можно закончить.
– А теперь внутренние помещения.., – тон у него был совершенно обыденный, дабы не спугнуть птичку.
Они прошли по узкому коридорчику, куда-то завернули и оказались перед дверцей. Достав ключ, он открыл, и они вошли.
– Моя каюта…
Она огляделась: узкое длинное помещение с умывальником у двери, свет в которое проникал через овальный иллюминатор, прибрано аккуратно – кровать застелена, во всю стену географическая карта Европы, на письменном столе большущая шипастая морская раковина, в углу голубые баллоны акваланга, полка с книгами, иконка Николая Угодника, покровителя мореплавателей… Она подошла к иллюминатору, выходящему на палубу, потрогала болтающуюся у края стола рейку. «Ограничитель, чтоб во время качки ничего не слетало», – пояснил Герман. Она подняла рейку и закрепила крючочком.
– Отдохнем?…
Она присела на кровать, а он достав откуда-то обыкновенную литровую банку, наполнил ее водой и поставил в нее букет… Продолжая мягко и ровно говорить что-то пустяковое, снял китель, оказавшись в белой рубашке, на столе появилось блюдо с апельсинами и яблоками, удлиненная бутылка вина.
– Итальянский мускат, из старых запасов! – приговаривал он, наполовину высадив пробку ударом кулака в донышко, затем вытянул крепкими, как клещи, пальцами, – Ничего подобного не пробовала!
Ее раздражала его самоуверенность и эти лихие жесты, но, взяв бокал и пригубив, она поняла, что он не врал: мускат был необыкновенно вкусен, сладковатый и ароматный, он ласкал язык, алкоголь в нем совершенно не чувствовался. «Выпью бокал и уйду, пошел он к чертям!» – подумала она. Он присел рядом, ворот рубашки был расстегнут, приподнял бокал:
– Ну, за тех кто в море!..
Они чокнулись и выпили. Бедра их соприкоснулись, и она отодвинулась.
– А вы любили когда-нибудь?
– Конечно, и люблю, – смеясь, кивнул он, – море!
– А женщин?
– Женщин я люблю… – тон фривольно-шутливый, – и боюсь!…
– Чего же их бояться, неужели мы такие страшные?…
– Да уж страшные, после того, что с моим другом произошло, – он перешел на обычный тон, вновь наполняя бокалы.
– Что такое?
– Мы с ним вместе училище закончили, в одной каюте жили. Ну, женился сразу, как только кортик получил. А дальше история обычная: ушел в поход, а вернулся – она с другим. Люблю, говорит, ухожу… Он просил остаться, унижался – ни в какую… Ну, как-то раз дежурил на объекте, один в рубке, с табельным оружием, а наутро нашли с простреленной головой: экспертиза установила – в два ночи случилось, самый тяжелый час, час быка, как говорят, не выдержал… Был бы рядом друг, человек какой, может и не случилось бы… Такие дела…
– И все-таки, почему вы не женитесь?
– Да какая семейная жизнь у моряка? – Четыре месяца в плавании – два дома. Надо выбирать: или семья, или море…
…Когда он обнял ее, ей стало страшно, так бывало перед тем, как прыгнуть с высоты в темную воду. Она успела лишь шепнуть: «Закрой занавеску!»… А потом было то, после чего в памяти наступает провал: падение на самое дно инстинкта, объединяющего все живое разнополое: людей, коней, акул, носорогов, динозавров, птиц, гадов, насекомых во всерасплавляющем тигле наслаждения, оправданием которого может быть лишь очеловечивание случившегося…
Но вместе с возвращением сознания пришло холодное и ясное ощущение какой-то безысходной немоты. И первое, что она увидела, открыв глаза – розы на столе и неожиданно подумала: «Все мишура!»
Тот, с которым она всплывала из этой багровой довременной мути, был чужой… Он сидел за столом и острым жалом морского кортика взрезал апельсин, снимая с него цедру, и оранжевая кожа прыскала соком. И этот чужой никогда не отделит ее от всех. А может, все-таки?.. Тогда бы все оказалось по-иному, в чем именно по-иному – она не могла еще понять, да это и не нужно было сейчас. Но он молчал, и оттого, что он ничего не спрашивал о ней, ни о ее жизни, ни о работе, ни, наконец, о семье, теперь казалось ей с каждой минутой все более унизительным: «Конечно, он считает меня обыкновенной шлюшкой!» Прилив злости сжал горло, захотелось сказать что-нибудь обидное, сломать ему игру.
– Почему моряки такие бабники? – насмешливо и зло спросила, бесстыдно на него глядя.
Но он, кажется, вовсе и не обиделся, а даже обрадовался такому повороту разговора.
– На самом деле для нас каждая новая женщина как новая земля, еще не открытая, на карту не нанесенная – остров, атолл… Недаром легенда о Доне Жуане возникла во времена великих географических открытий. На самом деле Дон Жуан и Христофор Колумб братья – страсть, которая ими двигала, в сущности одна – страсть новизны… Мы исследуем, наносим на карту, а вслед за нами на эту землю приходят колонисты: крестьяне, работники, обыкновенные люди…
Она резко поднялась и стала быстро одеваться.
– Что так скоро? – удивился он.
– Пора! – резко сказала она, вдвигая ноги в туфли, – выведи меня отсюда!
Он почувствовал произошедшую в ней перемену, но счел за лучшее не подавать виду, бабьи истерики были для него отнюдь не новы… Одевшись, потянулся за розами.
– Оставь себе! – надменный тон не допускал возражений.
Он слегка пожал плечами.
Она шла вперед, маршировала, глядя лишь перед собой, и ничего, кроме деревянного настила палубы, больше не замечая. Он еле поспевал за ней: «Черт разберет этих баб, вроде бы было все так хорошо!»… Через минуту они спускались по трапу.
На выходе с трапа, у которого стояли все те же мальчики в матросках, старательно делающие вид, что ее не замечают, он взял ее за локоть, слегка придержав. Возможно, спросит адрес?..
– Ну, приходите в восемь проводить… – лицо его неожиданно разъехалось в самодовольной ухмылке. Это обозначало точку: поиграли, и хватит! Но душа ее алкала восклицательного знака в конце этой истории, она вдруг увидела трех итальянок, стоящих на пирсе и сурово смотрящих в морскую даль, и, не вполне осознавая, что делает, медленно развернулась и отвесила ему звонкую пощечину. Она увидела лишь его светлые изумленные глаза и, отвернувшись, зашагала по пирсу прочь, злорадно удерживая эти изумленные глаза: теперь уж меня запомнишь, теперь уж выделишь из всех! Она спиной увидела, как прыснули, отвернувшись, молодые курсанты, спиной увидела его позор.
На квартире ее уже ожидали муж и сын, вернувшиеся из дендропарка.
– Ну как сходила? – спросил муж.
– Ужасно устала, и ничего не купила: все так дорого!…
– Конечно, весь день по такой жаре ходить! – сочувственно кивнул Володя, – Жалко, что с нами не пошла, там такая красота!
– Просто рай! – подтвердил Павлик, – и совсем не жарко. А какие там пальмы, мама!
– Мы туда обязательно сходим, вместе, – пообещала Катерина, – и вы мне все покажете.
– А ты покажи, что мы сегодня нашли, – сказал муж.
Павлик достал из книги какие-то листочки и протянул их матери. Листочки были странные: маленькие зеленые игрушечные веера для куколок.
– Это гинкго, – пояснил Володя, – мы его почти два часа искали – самое древнее дерево на земле, ему триста миллионов лет!
– Представляешь, мама, о его ствол чесались спинами динозавры!
– Пашка еле сбил листья, они высоко, а он с палкой прыгал, как обезьянка… Какие планы на вечер? На море сходим?
– Нет-нет, – я лучше дома останусь, голова что-то болит, а там так грохочут рестораны!
Они поужинали, потом Павлик играл с пластиковым динозавром и черепашками ниндзя, она взяла в руки любовный роман, а муж читал газеты и возмущался: «Снова чеченцы заложников захватили, а Ельцин и в ус не дует! Гарант конституции называется! Кошмар!… Кстати, хорошо, что мы не автотуристы, бензин здесь подорожал жутко, теперь многие уехать не могут: сутками на автозаправке ждут… Ничего себе отдых!»… Она думала о том, что через несколько дней они уже полетят домой. И снова начнется полная будничных хлопот жизнь: надо готовить Павлика к школе, Володя наберет дежурств в больнице и будет, как всегда, приходить домой усталый, часто пьяный, ни на что не годный, а она вновь пойдет в школу за гроши преподавать английский в младших классах…
Она твердо решила не идти сегодня на море, чтобы не видеть этот треклятый парусник, но ближе к восьми вдруг стала чувствовать необъяснимую нарастающую тревогу, а без двадцати восемь вдруг всполошила всех:
– Да ведь как я забыла! – сегодня говорили, парусник отплывает! А ну-ка, ну-ка одевайтесь все быстрей, еще успеем…
Они почти вскачь бежали по улицам, спускающимся с гор к морю, и напрасно рванулся было Павлик к возникшему по дороге детскому видеосалону, где ровно в восемь должны были показывать мультфильмы с новыми приключениями черепашек.
Они опоздали на тринадцать минут: судно было уже в море, устремленное к горизонту, на Запад, куда садилось оранжево-красное, крупное солнце: была видна лишь его корма и распахнутые, кажущиеся на фоне солнца серыми, паруса, слегка накрененные вправо.
В кафешках и ресторанах на набережной бесшабашно грохотали ударники. Торговля удовольствиями шла вовсю. По набережной гуляли многочисленные отдыхающие, вдыхая свежий морской воздух, который единственный здесь был бесплатным и которого хватало на всех, бродили стаи черных страшных кавказцев с золотыми перстнями и золотыми зубами, притормозила иномарка, появилась машущая рука, и к автомобилю проскользнула девица в коротенькой, как балетная пачка, юбочке, повела короткий разговор с водителем и исчезла в машине…
Они спустились на пляж, где вдоль берега брел одинокий бомж, зорко поглядывая в поисках пустых бутылок из-под пива или иной случайной поживы. Катерина присела на еще теплые камни. С моря веяло влажной солоноватой свежестью, его вздохи успокаивали. Володя уселся рядом. Они молчали: каждый о своем. Павлик больше не ныл, выклянчивая конфеты чупа-чупс и прочую дребедень, на которую уходила львиная доля скопленных за год отпускных. Подбежав к морю, он стал увлеченно швырять бесплатные голыши в бесплатные волны… Корабль уходил по золотой дорожке все дальше, и на фоне готового прикоснуться к горизонту красного зрака паруса казались теперь черными. «А Коле я отдамся, – неожиданно мстительно подумала она, – если в грязь, так с макушкой!»…
Муж взял ее за руку.
– Знаешь, я понял что такое счастье.
– Что?
– Вера в человека, вот я верю в тебя и я счастлив!… Все главное у меня есть – ты, сын, и я готов вкалывать день и ночь!..
Он искоса любовался ею: сумерки делали ее белое лицо и темные глаза загадочными, таинственными, он чувствовал радость и гордость, что у него такая красивая жена, что любовь их взаимна, а она смотрела на исчезающий парусник…
Закончив, наконец, работу в рубке, сделав необходимые вычисления и отметив на карте курс, штурман Лошаков спустился к себе в каюту. От легкого крена банка с цветами съехала на край стола и подрагивала, упершись в ограничительную планку. Он вытащил бутылку муската и выпил почти одним махом: «Сучка, – думал он, чувствуя так и не проходящую горькую сухость во рту, – ах ты сучка!» Он выдернул розы из банки и осторожно, озираясь, чтобы никто не заметил, вышел на ют. Скрипели мачты и такелаж, шуршали тут и там неожиданными гребешками вспухающие темные волны, в далекой дымке под черной волнистой полосой невысоких гор трепетали на ветру огоньки уходящего города, обреченные через час исчезнуть совершенно. Он размахнулся и швырнул букет в море. Цветы упали в воду, рассыпавшись, и холодная вода, подхватив, принялась их неутомимо поднимать и опускать. Она поднимала и опускала их долго и тогда, когда уже совершенно стемнело, парусник исчез и небо усыпали яркие чистые звезды.
2000, март
ЦАРИЦЫНО
Мохнатый, как тайга, старинный парк окружал озеро. Сын жмурился от яркого солнца и неумело греб, то погружая весла слишком глубоко, то царапая воду, впрочем, радуясь каждому удачному гребку. На веслах он сидел впервые в жизни.
– Правее греби, правее, – командовал отец, – от того дерева, что покосилось.
Дерево стояло на мысу, у самой воды, возможно, ему подмыло корни. Оно явно так стояло уже давно, возможно, годы, но все ж лучше от греха подальше, и отец немного беспокоился. А лодка, как ни старался сын, снова и снова норовила идти под опасное дерево.
Сын изменился за лето – в нем стала проявляться подростковая угловатость: кость была тонкая, детская, но кисти и стопы были крупные, будто росли с опережением. Отец до боли любил его, а сын менялся и менялся каждый год, каждый месяц, и ему до боли было жаль тех, навсегда уходивших, его совсем не похожих на нынешнее обличий, о которых лишь фотографии оставляли невнятные напоминания.
Мутно-зеленая вода отливала блеском мелких волн; зеленые кроны со всех сторон окружали синее яркое небо с редкими облаками. И среди всей этой черно-зеленой массы желтела одна единственная желтая прядка – первое касание осени.
– Ну, заканчиваются твои каникулы, – сказал отец, – в школу хочешь?
– Хочу! – неожиданно улыбнулся сын. – Очень хочу!
– Да-а-а? – удивился отец. – Неужто по учебе соскучился?
– Если вправду, я с друзьями хочу встретиться, – в глазах сына веселилось небо, летел мяч на спортивной площадке.
– Ах, вот оно что! – отцу было немного обидно, что все чаще сыну интереснее не с ним, а с друзьями.
После лодочной прогулки они, усевшись у пруда на лавочке, ели печеную картошку с солью и черным хлебом, запивая водой из бутылки.
Сын нахваливал картошку, и утконосый козырек бейсбольной шапочки деловито двигался и кивал в такт жевательным движениям. За лето он неплохо загорел, и на светло-коричневой атласной кожице золотился пушок.
– Боже мой, какой же он лопух! – с удивлением думал отец. – И как он будет без меня?..
Среди зелени, на том берегу, блестела луковка церкви, как случайно застывшая среди ветвей капля когда-то брызнувшего на Землю Солнца. Отец смотрел на нее и думал: доживет ли до следующего лета, и смогут ли они еще так с сыном поплавать, а потом погулять? Конечно, болезнь считалась неизлечимой, но хотелось надеяться, хотелось жить, пусть и сознательно обманывая себя: врачи, мол, тоже ошибаются. Он заставил себя не думать о будущем, мысленно произнес: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!»… Он произнес Иисусову молитву второй раз, третий, четвертый, и на душе стало спокойно и пусто, как в самолете над ватной равниной облаков.
2001 г.
ВЕНЕЦИЯ СОЛНЦЕЛИКАЯ
– Чао-чао! – звонко кричат и машут руками с моста Риальто итальянские ребятишки проходящим под ним катерам и гондолам.
– Ду ю спик инглиш? – дразнят они бритого наголо гондольера. Тот грозит им пальцем, сразу, с готовностью итальянца включаясь в шутливую игру.
– Итальяно? – веселятся дети. Гондольер отрицательно машет рукой. – Венециано? – не унимаются они.
Гондольер крутит кистью – мол, так себе… При этом он не забывает делать редкие, как бы случайные, гребки длинным желтым веслом, и гондола с пассажирами легко скользит по молочно-зеленой воде Большого Канала и точно сворачивает в узкий стиснутый стенами канальчик. Смысл шутки для меня несколько изменился, когда чуть позже я узнал о существовании особого венецианского диалекта, отличающегося от классического итальянского языка настолько, что порой даже требуется переводчик.
…А гондола все той же, без малейших изменений, конструкции, что и сотни лет назад – такая же изящная и легкая, – это, как гондолы легки и чувствительны, видно по тому, как они живо приплясывают, подскакивают и раскачиваются на мелкой волне, когда стоят порожние у берега, привязанные к торчащим из воды мшистым сваям.
…Вот плывет следующая гондола, за ней еще… Удивительно, как это у них получается: гребут только с одной стороны, где единственная в виде крюка уключина, а гондола идет прямо, нисколько не отклоняясь – очевидно они как-то по-особому поворачивают весло. Фокус, достойный швыряния австралийцами бумеранга! – Говорят, года за четыре этому можно научиться.
Готовность к шутке, веселой импровизации, к общению – действительно национальная черта итальянцев. Заходишь в кафе: тебе улыбается девушка за стойкой, не дежурно, «по-американски», – больше глазами, кажется, ей что-то в тебе понравилось или рассмешило, – ну как тут не помахать ей рукой и не сказать «Бонджорно!»?.. С тобой здороваются с улыбкой везде, куда бы ты ни зашел: в магазине, в отеле, в пиццерии, твои слова приветствия или прощания никогда не останутся без внимания, как бы тихо они ни были произнесены. Для итальянца эти самые простые слова всегда чуть больше, чем формальность – приветствие и улыбка неразделимы, слиты в послание. При этом полное отсутствие какой-либо навязчивости: rbne желание или нежелание общаться они угадывают каким-то непостижимым образом, по глазам, что ли…
Итальянец постоянно импровизирует, изобретает шутку и тут же ее воплощает в жизнь. Кажется, отними у него эту способность играть, создавать из скуки жизни нечто карнавальное, и она потеряет для него всякий смысл. Причем, именно шутка, а не ирония – шутка добрая, не затрагивающая чье-либо достоинство.
Я понял это впервые в Венеции на площади Святого Марка. Два итальянца, лет за сорок, – лысый и с седой шевелюрой – кормят голубей, рассыпая жареную кукурузу. Их слетается великое множество, и какой-то голубь, не найдя места, вдруг садится на блестящую лысину, и седой тут же начинает сыпать на лысину друга кукурузу. Оба хохочут, как дети. Тот, которому сыпанули на голову кукурузы, не делает даже шутливой попытки наказать друга: уж очень ему нравится шутка, а шутка превыше всего! А друг уже сыплет кукурузу на свою куртку, и голуби садятся ему на плечи и рукава: смеяться надо уметь и над собой!…
У памятника Казанове из черного мрамора, что прямо на набережной перед Дворцом Дожей, толпится народ. Знаменитый авантюрист с желчным лицом, в парике и камзоле по моде ХVIII века галантно склонился к придворной даме, подавая ей руку, будто в приглашении на танец. Дама, однако, какая-то странная: заметно меньше Казановы – то ли ребенок, то ли куколка, будто намек на исключительно развлекательную роль женщин в жизни Казановы. Справа и слева от этой странной парочки два мощных львиных тулова с головами дев на длинных шеях, по шесть круглых грудей, одна пара над другой, выставленных вперед, как пушечные батареи, меж передних лап человечьи черепа. Рядом с бездетным авантюристом фотографируются дети – бравый малыш залез на львиную спину, деловито обхватив верхние груди, и сразу в толпе итальянцев послышался одобрительный смех и защелкали фотоаппараты. Но то был смех добродушный, полнокровный – не гогот похабника, не хихиканье пошляка: вульгарность совершенно не свойственна итальянцам.
Молодая женщина взбегает по ступенькам и становится рядом с Казановой, пока ее спутник наводит на нее снизу фотоаппарат. Женщина неожиданно закрывает собой даму-куколку и, лукаво смеясь, вкладывает свою руку в ладонь Казановы: получается, что Казанова приглашает ее, однако от этого женского смеха становится страшновато: опасно играть с Казановой, а вдруг оживет?! – Мужчина внизу фотографирует с лицом человека исполняющего мало приятное одолжение – ревность коснулась его!
Настроение легкости, веселья, праздника владеет в Венеции всеми: ни в одном городе я не видел столько улыбок и сияющих радостью глаз! Я иду по узким чистым улочкам среди сувенирных магазинчиков, перехожу по мосткам-аркам каналы с плещущейся зеленоватой водой, плененной желтыми, светло-коричневыми и розовыми стенами домов – в основном они превращены сейчас в отели. Некоторые створки окон распахнуты, открывая загадочную черноту комнат. Под окнами – висящие над водой цветы: желтые, оранжевые, алые… По воде неспешно скользят гондолы с разноплеменными туристами – европейцами, японцами, индусами… нет, пожалуй, лишь негров – они продают всякие безделушки на набережных и в переулках.
И навсегда запомнилась маленькая пятилетняя девочка, чистый херувимчик, стоящая на одном из залитых солнцем перекрестков – белокожая, светлоокая, со светлыми кудряшками и блестящими на солнце слезинками на пухлых щечках, требующая что-то детское от своей мамы на по-взрослому чистом звонко-переливчатом итальянском языке, эдакий обиженный соловей, и мама ей что-то в тон отвечала. Это было так прекрасно, так мелодично в своих переливах и контрапунктах, что лица всех спешащих мимо туристов-северян с рюкзачками расплывались в неудержимых улыбках. Есть вообще что-то невероятное и даже ненормальное, что на таком красивом, изысканно барочном языке можно говорить о самых обыденных вещах жизни, что на нем вправе изъясняться и поэт, и чиновник, и бандит…
Тот майский день был жарким даже для итальянцев. Я шел по площади Святого Марка, среди этой архитектурной роскоши и избыточности, которая, однако, нисколько не утомляла, среди узорчатых стен, лепнины, колонн, скульптур, тяжело извивающихся на свежем ветру гигантских хвостатых знамен на флагштоках среди площади, когда с высоченной, похожей на уходящий в небеса заточенный карандаш колокольни, красно-кирпичная голая стена которой кажется здесь, среди этой роскоши, неожиданно суровой, ударил колокол, еще и еще… в замкнутом пространстве площади отражаемые стенами и сливающиеся звуки приобрели дополнительную силу и протяженность: они были мощные, тугие, долгие, рычащие подобно басовым нотам органа…
Я был там, наверху, когда эти колокола уже молчали. Вместе с другими туристами обозревал город с высоты птичьего полета. Совсем небольшое пространство, сплошь покрытое красными квадратиками черепичных крыш, за которым зеленоватая полоса моря… Боже мой! И этот маленький островок владел морями, городами, странами, воевал с империями! Ведь даже у нас, в далеком отсюда русском Крыму, в Судаке, есть крепость, которая почему-то называется генуэзской, а на самом деле – венецианская!
Наш экскурсовод, Ната, пожилая подтянутая итальянка, с юмором рассказывает нам о дожах, живших во дворце, одновременно служившем и тюрьмой, о венецианских графах, занимающихся сейчас на материке виноделием, чтобы получать средства на ремонт своих великолепных дворцов, и сдающих эти дворцы под разные «мероприятия» (она произнесла именно это советское слово!) – свадьбы, банкеты и т.д. И, конечно, о гондольерах. Гондольером может стать по здешним законам только коренной венецианец (а их осталось пятьдесят тысяч) после строгого отбора, включающего в себя особые психотесты. Одна американка возжелала стать первой женщиной гондольером, упорно готовилась к этому не один год, прекрасно освоила управление гондолой, но ее все-таки завалили. Четыреста мостов в Венеции и четыреста гондольеров – ни больше, ни меньше. У них даже есть собственный профсоюз. Новым кандидатам приходится ждать, пока освободится место. В основном, это люди молодые, лет под тридцать, но встречаются и сорока – и пятидесятилетние… По ходу экскурсии Ната свободно обращается к служащим соборов Святого Марка и Паоло э Джовани – видимо, какая-то чисто деловая информация, но буквально со второй-третьей фразы всегда возникают взаимные улыбки, вызванные какой-то шуткой, намечается легкое кружево веселья, и мы идем дальше.
Проходя через один из мостиков над каналом, где-то близ Паоло э Джовани, слышим крик пробующего свой голос гондольера – не песня – так, ничего определенного. Вот он выплывает. Наша Ната говорит ему сверху что-то безобидно-веселое по поводу его не слишком удачного звукоизвержения, он тут же отвечает. Несколько слов-нот легкой импровизации… «Руссо туризмо…» – говорит Ната. «О-о! Оч-чи черные!..» – громко отвечает гондольер, опуская желтое весло в молочно-зеленоватую воду. – «Оч-чи черные!» – звучно и нараспев тянет он, вызывая в нашей группе оживление и смех. И Ната, и гондольер, и невольно мы – становимся соавторами и участниками qecndmxmecn карнавального веселья. Его законченного эпизода, картинкой в общем потоке.
На набережной Скьявони магазин-выставка стеклянных изделий. Можно долго ходить среди этих полок и любоваться бесконечным разнообразием того, что мог создать человек из этого простого служебного материала: необыкновенной красоты и всевозможных переливающихся расцветок посуда, вазы, цветы, бутылки со стеклянными корабликами внутри, всевозможные художественные поделки и фантазии… а вот целый сиренево-голубой куст с соловьями на ветвях!
В глубине магазинчика вход в стеклодувную мастерскую. Здесь можно наблюдать весь процесс производства стекла. Пылает небольшая кирпичная печь. Стеклодув с длинной металлической трубкой, на конце которой искрится оранжевый вязкий конгломерат стекла. Стеклодув делает резкий короткий шипящий выдох сквозь сжатые губы, чтобы в легкие не попал обжигающий горячий воздух, на конце стальной палки вздувается оранжевый, как предзакатное солнце, шар, на глазах меркнущий, переливающийся цветами радуги, за это время стеклодув крутит, вытягивает щипцами стеклянный пузырь, придавая ему форму вазы, обкусывает вязкое стекло черными железными ножницами. Шар уже почти остыл, приобретая хрустальную ясность и прозрачность. В это время мастер прикладывает обкусанные кусочки стекла, еще тлеющие желто-коричневым жаром, к бокам вазы, вытягивает их, образуя ручки, и заканчивает работу точно, когда в стекле гаснет последний отблеск, и оно становится холодно-льдистым. Вот и ваза готова!
Желающим предлагается надуть пузырь. Пузыри получаются какие-то перекошенные, лопаются, и едва остывшие уродцы бьются и отправляются в мусор.
Перед нашим уходом стеклодув показывает, как сделать из цельного куска лошадку. Ловко вытягивает щипцами ноги, голову, обкусывает, кладет гриву… И стекло также фантастически меняет цвет от оранжево-искристого к тлеющему коричнево-желтому и, когда работа закончена, кусок становится прозрачно блестящим коньком.
…Мы плывем на катере по Большому Каналу Риальто… Колонны, купола, кружево окон, цветы над молочно-зеленоватыми плещущимися водами… Боже, сколько здесь красоты! – никакой фотопленки не хватит! – лучше спрятать камеру и просто смотреть… Как странно: на одной земле существует такая красота и какие-то «строительство коммунизма», «перестройка»… Все происходящее с тобой кажется сном, но также сном отсюда кажется и Россия с ее посткоммунистическим хаосом и нелюбовью к сиюминутной жизни, – странное состояние параллельного существования в двух снах!… И что еще удивительно – вся эта красота рукотворная! Каждый камень заложен чьей-то рукой, в каждом узорчатом карнизе и наличнике человеческое желание красоты, радости, праздника счастья, за которым забывается первородный грех Венеции – грех обмана, корысти, стяжательства, пиратства. А исторические грехи Венеции велики: одно разрушение православного Константинополя чего стоит!..
Вода в лагуне Венеции, во всех ее каналах и канальчиках зеленовато-белая, будто в ней растворили толченый мел. Мелкие волны жонглируют пустыми гондолами у причала, накатывают на ступеньки набережной Скьявони (Славянской!), шевеля сине-рыже-бурую полосу листвы водорослей, вдоль которой, ниже, лишь белая непроницаемая муть, а выше, на этих белых старых ступенях, зеленый морской мох, с каждым взмахом волны то и дело меняющий среду обитания.
Жарко. Вся набережная Скьявони заполнена лавочками, лотками, торгующими сувенирами, прохладительными напитками, пивом, бело-коричневыми дольками кокосовых орехов, омываемых крошечными фонтанчиками… Солнце стоит высоко и, даже от громадной позеленевшей статуи Виктора-Эммануила, первого короля объединенной Италии, тень крошечная, лишь под самым постаментом. Вид у короля архивоинственный: шлем, доспехи, лицо мужественное, саблей замахнулся… и жара ему нипочем!
Со стороны Санта Мария делла Салюте и еврейского острова Джудейка осторожно выдвигается чудовищно громадный, размером с дворец Дожей, белый лайнер с кувшинным носом, по дизайну уже мало напоминающий корабль, а что-то кухонно-комфортабельное: гигантский лежащий на боку холодильник. Насчитал двенадцать полос иллюминаторов и окон – двенадцать этажей! «COSTA VICTORIA» – начертано на борту. Судостроение здесь, в Венеции, на высшем уровне со средних веков. И сейчас на здешних верфях в Мэстрэ строят самые высококомфортабельные и самые большие в мире круизные суда, вот как этот, движущийся по проливу, что между островами, ограничивающими Лагуну. С верхней палубы машут крохотные человечки… Итальянцы… Господа, куда же вы? – что может быть прекраснее вашей Италии!?.
Пока суперлайнер медленно проходит, мы погружаемся на катер. Незаметно для окружающих бросаю в светло-зеленую воду металлический российский рубль. За спиной остается набережная Сан-Марко, справа проплывает островок Сан Джорджо Маджоре с куполом и четырехгранной, заточенной у вершины карандашом колокольней. Мы долго следуем за осторожно движущейся по фарватеру необъятной «COSTA VICTORI…» – ей. В лагуне белеют косые паруса яхт, иногда встречаются двухмачтовые парусные шхуны, очевидно, рыболовецкие, со светло-коричневыми парусами – треугольным на передней мачте и прямоугольным на задней – они выглядят живописно и романтично, совсем такие же, как на картинах Поленова, выполненных век назад… Рыболовство здесь процветает, в мутной воде лагуны, к примеру, хорошо плодятся креветки, а итальянцы большие мастера и гурманы устраивать всякие экзотические блюда из морепродуктов.
…Гондола… шхуна… лайнер… – вот оно, свойство этой цивилизации: ничего не отвергать, не забывать, а только вбирать и вбирать в себя, будь то культура весла, паруса или компьютера!
Венеция удаляется, а мне до сих пор не верится, что я был в ней. Мекка писателей и поэтов… Кто только о ней не писал, кого только здесь не было! – У Пушкина, который гулял тут лишь в мечтах, целая строфа в «Евгении Онегине» о Венеции, Тютчев, Блок, Бунин писали стихи об этом городе, Хэмингуэй здесь сочинял свои, по выражению Шаламова, «туристские» романы, Берберова обожала этот город…
И странно, книжная Венеция до сих пор реальнее во мне той, что я видел сегодня, а виденная сегодня кажется слишком прекрасной, слишком фантастической и зыбкой. И чуть-чуть грустно, что не так молод и не было рядом друга, близкого человека, с которым мог бы разделить эту радость красоты, но эта грусть светлая…
Лидо ди Езоло, Москва. 1998 г.
