РАССКАЗ
Наша судьба если и предопределена свыше, то закладывается в детстве, в глубоком детстве, когда формируется характер, и мы начинаем набираться жизненного опыта. И тогда исключительно важно, кто из взрослых окажется рядом, чему он нас научит, и насколько его пример станет подражательным. Здесь, вне всякого сомнения, на главную роль выходят родители. А за ними – наши школьные учителя, особенно первые. И вдруг оказывается, что часто именно они становятся главными проводниками в нашем походе по дороге жизни. И здесь нет ничего необычного, учитывая то, что педагоги постоянно находились в пределах досягаемости, а у родителей это не всегда получается, и это не по их вине, а по причине складывающихся обстоятельств.
Мне, считаю, сильно повезло, что моей первой учительницей была Анна Максимовна Харебова (в девичестве Гассиева). В то время она считалась лучшим преподавателем начальных классов, в лучшей на тот момент городской школе номер три. Это так, как сейчас учитель-орденоносец из шестой цхинвальской школы Мария Федоровна Джиоева. Но тогда Анна Максимовна была звездой уходящей, а Мария Федоровна – звездой восходящей. Это большие Учителя и самые разные по своим жизненным позициям, подходам и методам обучения. Но одно их объединяло – стремление найти путь к сердцу каждого ученика, показать, насколько они любимы и нужны. И надо сказать, что в этом они достаточно преуспели.
Но прежде чем я преодолел заветный порог первого класса, мне пришлось пройти долгую шестилетнюю жизнь, наполненную познаниями и преодолениями. Родился я в Джаве, в субботу, в 12 часов дня. А поскольку больница находится недалеко от школы, то там об этом эпохальном событии узнали раньше всех. Реакция была разная. Брат мой Юрик кому-то расквасил нос, а сестра Неля ударилась в слезы. Остальные просто порадовались.
Я, хотя и появился раньше предписанного срока, произвел, видимо, хорошее впечатление. Скажу точнее – с первых дней был погружен в атмосферу всеобщей любви. Она шла отовсюду и даже сейчас это радует и греет. Вокруг была масса удивительных и позитивных детей, но главный приз достался мне. В джавском доме дела вершила бабка Маки – глава всего клана Качмазовых. От ее вердиктов зависело принятие серьезных решений, даже таких, как вступление в брак. Это была своего рода глава третейского суда всего рода. Даже фамильный кинжал и портреты родоначальников хранились у нее. Такого признания она добилась не на голом месте. В 20 лет, во время грузинского нашествия, она собрала всех детей фамилии, скот и переправилась через хребет. Что там тогда творилось – пересказать трудно. Но она всех детей и скот умудрилась вернуть обратно в целости, похоронив при этом пораженного холерой мужа. Для некоторых осиротевших детей она вообще стала второй мамой. А будущий оперный певец – баритон Сергей, по происхождению Качмазов, но считавший себя Харебовым, и вовсе рос и воспитывался в нашем доме.
Судьба Сергея вообще удивительна. Рос сиротой, служил подпаском и, чтобы скрасить пастушью жизнь, развлекал свое стадо песенками. Здесь его и услышал известный композитор и фольклорист Борис Галаев, который вместе с профессорами Ленинградской консерватории ездил по селам и записывал народный музыкальный фольклор. Надо полагать, что пение, несшееся с небес, произвело на музыкантов впечатление, и они срочно затребовали источник звука. Сергей тогда был несколько диковат и малообразован, но его забрали в Ленинград, где он прошел должное обучение. Последовали выступления на разных сценах, гастроли за рубежом, запись на радио. И тут случилось самое неожиданное: несмотря на все усилия, он не смог избавиться от акцента, который пробивался даже в пении. Столичную карьеру пришлось прервать и до конца своей короткой жизни работать в Орджоникидзевской* филармонии.
Приезды Сергея в Джаву превращались в праздник. Импозантный, ухоженный, с иголочки одетый, витиевато выражающийся, он производил впечатление той еще столичной штучки. Поражал и его багаж. Кожаные чемоданы с заморскими на-шлепками, всякие несессеры, халаты и пижамы, неведомый парфюм, пластинки с его записями. Немало удивляло и то, что в отличие от местных мужиков, которые облагораживали себя раз в месяц, он брился дважды в день.
Итак, стал я обживать отчий дом. Отец, как всегда, был на своих рудниках и в семье появлялся редко. Поэтому я оказался под плотной женской опекой. Помимо мамы, в оборот меня взяли бабушка и тетя. О Маки уже сказана пара слов. Это была властная, но набожная женщина. Даже мужчины ее, очевидно, побаивались. Она была крупных габаритов и взгляд ее прожигал кожу. Например, обувь отца, который тоже был солидной комплекции, ей была мала, а кости на запястьях были такой ширины, что их не охватили бы никакие наручники. По-русски она не говорила, грамоты не знала, хотя с мужем побывала на бакинских нефтеприисках. Впрочем, по-русски она, видимо, все же понимала. Сужу по тому, что как-то пришлось на пару дней оставить с ней повредившего ногу однокурсника, который не знал осетинского. Когда я прибыл его забирать, оказалось, что бабка и гость довольно подробно освоили биографии друг друга.
Мама мечтала воспитать меня интеллигентным и утонченным юношей. У бабушки были на меня свои виды. Она видела во мне мужика, главу рода, хранителя традиций, и здесь никто перечить ей не мог. Поэтому вхождение в образ началось с того, что меня плотно и надолго пеленали в люльке, которую водрузили на высокий топчан, чтобы мне сверху виднее было. Могли оставить так на два-три часа, чем я однажды и воспользовался. Каким-то образом, освободившись от пут, раскачал свое ложе и вместе с ним рухнул с пьедестала. Упал удачно, хотя сверху громоздилась люлька. Вернувшаяся бабушка, увидев такое, принялась бить себя по голове. Я воспринял это как некую новую игру и громко хохотал. А когда подрос, сам выдумал свою игру. Была она, правда, не очень-то доброй. Бабуля не боялась ни дьявола, ни черта, но не терпела лягушек. Зная об этом, я шел на речку и набивал за пазуху этих земноводных. Затем пускал их по комнатам, где они прыгали в разные стороны. Надо ли говорить, насколько это радовало ту, кому все это предназначалось. Другому бы она голову открутила, но мне такие проказы сходили с рук.
С возрастом Маки требовала к себе все большего внимания. Все каникулы и выходные я проводил в Джаве. И даже когда болел, отлеживался здесь же. Когда бабушка осталась одна, ей потребовался уход. Но все наши попытки затащить ее в город ни к чему не приводили – через пару дней она сбегала обратно. Приходилось чаще навещать ее. Хотя она обладала завидным здоровьем, стали подводить ноги. Но неуступчивый и деятельный характер не давал покоя. Была выработана новая технология. Наш матриарх садилась на стул и оттуда давала указания, что и как сделать. Однажды таким макаром, под строгим контролем, мы с двоюродным братом сварили даже пиво. Маки была лучшим пивоваром ущелья, поэтому мы очень старались и неукоснительно соблюдали все тонкости производства. Опробовав готовый продукт, вынесли вердикт: пиво неплохое, но несколько сладковато.
Маки умерла в возрасте 97 лет. Легла и не проснулась. Кстати, на той же кровати, на которой точно таким же образом отошел в мир иной и отец. Когда эту историю мама рассказала одному из гостей, тот задумался, а потом спросил, не можем ли мы одолжить ему такое чудесное ложе? А бабушка умерла, по моему твердому убеждению, по единственной причине. Она вдруг поняла, что никому не нужна и теряет смысл жизни. Многих своих младших она пережила, а те, кто остались, перестали относиться к ней с должным пиететом. Никто уже не приходил к ней спрашивать совета по поводу женитьбы или раздела имущества. Наступили новые времена, пришли новые советчики…
Третьим человеком, чьим объектом повышенного внимания я стал, была тетя Майка. Это тоже был человек необычной судьбы. Неведомым образом, находясь под плотным прессингом властной и религиозной мамы, она умудрилась стать одним из организаторов комсомольского движения в Южной Осетии. Совершенно непонятно, как этот момент проморгала Маки, которой видно было все, что творится под землей и в небесах. А когда опомнилась – было поздно: Майка училась уже в партийной школе в Баку. Вернулась готовым специалистом, и ее сразу назначили на высокий пост секретаря райисполкома (третий человек в местной иерархии), где она проработала всю свою жизнь. А когда ее вдруг отправили на заслуженный отдых, она тут же умерла в той же манере, что ее мать и брат, не успев получить хотя бы даже одну пенсию.
Когда Майка возвратилась с учебы и вступила в должность, к ней стали свататься. Но тут уже ее мамаша была начеку, и все поползновения пресекала на корню. Ее изощренным комбинациям позавидовал бы Макиавелли. Она пошла на прямой размен. Сказала, что позволила дочке учиться в Баку, хотя и была против. А взамен требует, чтобы теперь та неотлучно находилась при ней, поскольку не желает оставаться одна. Обречь собственную дочь на безбрачие – довольно жестоко, но так она воспринимала реальность и понимала справедливость. Как ни странно, Майка безропотно приняла это бессердечное условие и всем ухажерам отказывала. Понятное дело, что я невольно оказался объектом ее нерастраченной любви и предметом всяческой заботы. Кстати, благодаря ее комсомольскому прошлому нам был выделен участок под строительство дома в центре Сталинира*, где в 1937 году отец с другом выстроили дом, который поделили и который на все оставшееся время стал нашим единственным пристанищем.
Когда мне стукнул год, отец перевелся в Садон. Это был уже прогресс по сравнению с Уралом, Сибирью, Казахстаном и Шпицбергеном – почти рядом с домом. И тут мама вернулась к не покидавшей ее идее создания полноценной советской семьи, и с этой целью перебралась поближе к отцу. Джавцы были, конечно, против, но как они могли противостоять мощному стремлению семьи к воссоединению! В Садоне находиться с маленьким ребенком было невозможно, поэтому на первых порах обосновались в квартирке старшего брата мамы – Пети.
Фамилия Кургосовых действительно была из дворян. Такой чести они удостоились за то, что первыми переселились из Горной Дигории в Моздокские степи, основали станицу Черноярскую и были причислены к Терскому казачеству. Была у них на сей счет даже специальная грамота. Но от частого чтения она истлела на сгибах и ее пришлось переписывать. Эту копию мне удалось держать в руках, но вот оригинал неизвестно где находится.
Родители мамы и ее братья были людьми для своего времени довольно образованными. Поэтому отец ее – Газдан – получил высокую должность лесничего в Новгородской губернии. Но начались революционные дела, и пришлось приспосабливаться. За «княжеское» происхождение и родство с белогвардейским офицерством по головке бы не погладили – ее бы просто открутили. Семья перебралась обратно в Черноярскую, но там было еще опаснее, и пришлось укрываться в Дур-Дуре. Примечательно, что если в Черноярской они соседствовали с родней Бориса Галаева, то в Дур-Дуре – с семейством Махарбека Туганова – таких же бадилятских кровей, как и они. Уже здесь умерли два малолетних брата мамы и ее родители. Двое других братьев погибли на фронте, а вернувшиеся живыми с войны Петя и Вася решили перебраться в Орджоникидзе. Еще раньше там оказалась мама, которая поступила в горно-металлургический техникум и жила у родни. Странно, что эта хрупкая и рафинированная девушка решила посвятить себя такой сугубо мужской профессии. Здесь она и познакомилась с отцом, который был значительно старше и для которого стать шахтером было делом понятным. Но остается загадкой: как дворяне Кургосовы согласились породниться с безродными Харебовыми, да еще и южанами. Такой мезальянс отразился и на мне. Одна дама, которой меня в детстве представили, не смогла сдержаться и сказала обо мне: «ужасное сочетание».
Старший – Петя – сразу устроился завучем в строительный техникум, и ему как инвалиду войны выделили комнату в общем дворе. Место между тем знаковое – прямо за забором была лютеранская кирха, а сейчас там Владикавказский филиал Мариинского театра. На месте наших бараков ныне общежитие сельхозинститута. Семья дяди Пети состояла из пяти человек и с ними же на первых порах квартировал младший – дядя Вася. А тут еще объявились мама, я и сестра. Нам выделили одну кровать, где мы и утрамбовывались. На другой кровати размещалась женская половина семьи дяди Пети. Сам он как старший помещался на диване. Для дяди Васи раздвигали обеденный стол (на нем, между прочим, будучи студентом укладывался я, когда мы уже жили в двухкомнатной «хрущевке» на площади Дружбы и где нас меньше никак не стало), а уже под ним стелили постель для сына дяди Пети – Дудара.
Временами внезапно появлялся отец. Приходил не один, а с друзьями и родными, и наступал праздник. Накрывался обильный стол, и нам – мелюзге – конечно, тоже перепадало.
Между делом отец оперативно решал текущие проблемы. Как-то краем уха он услышал, что один из соседей – бывший вертухай – делает в адрес дяди Пети обидные замечания. Он мог, например, шипеть вслед дяде: «Глядите, пошел интеллигент. Я таких как клопов в лагерях давил. Попадись ты мне тогда в руки, я бы показал тебе твое место». Отец молча вышел, скоро вернулся, и застолье продолжалось. Через некоторое время на пороге появились милиционеры, за ними маячила фигура соседа – злыдни. Прибывшие попросили отца выйти, что тот и сделал. Но очень скоро они вернулись, и стражи порядка присоединились ко всеобщему веселью. Что касается злобного соседа, то он после этого при виде дяди запирался в своей каморке.
Я рос и, естественно, встал вопрос, что со мной делать. Тем более, что мама без всякой протекции устроилась в лучшую и тогда, и теперь городскую пятую школу. Кто-то посоветовал устроить меня в круглосуточный детсад и даже пообещал посодействовать устройству. Я, как всякий домашний ребенок, был категорически против такого варианта. Но был к тому же весьма сознательным и резоны воспринимал без капризов. Заведение, которое считалось образцовым, мне с порога сильно не понравилось. Реакция с моей стороны по поводу добровольного заточения была необычная: я не протестовал, не буйствовал, не просился к маме, я просто перестал есть, спать, с другими детьми не играл, просто сидел на стуле, уставившись в одну точку. Такого даже самые опытные и суровые нянечки никогда не видели. По прошествии трех дней они вызвали наших и попросили забрать меня.
Дома я, естественно, ожил, стал тем же веселым и общительным ребенком. Но вопрос о том, что со мной делать в повестке дня оставался. Мама попробовала забирать меня с собой на работу. Но это было рискованно, так как директором школы был суровый дядька по фамилии Уруймагов и по кличке Пират, и попасть к нему на глаза было чревато. Но учительский коллектив отнесся ко мне очень благожелательно. Во время уроков, чтобы я не шастал по коридорам, меня запирали в кабинете биологии. Здесь было интересно, поскольку жили там кролики, хомяки, морские свинки, черепахи, попугаи и еще всякая другая любопытная живность. Был здесь и большой аквариум, который сильно меня интересовал. Такого я еще никогда не видел, поэтому решил взять над рыбками шефство. Первым делом решил их покормить, и считал, что те питаются так же, как и мы. Поэтому накрошил им полбулки хлеба. Когда за мной пришли, половина обитателей аквариума уже плавала брюшками вверх.
Ну, тут уж я сам себе закрыл дверь в сказочный мир флоры и фауны. Вариантов больше не было, и меня стали просто оставлять дома. Но во дворе всегда был народ, то и дело кто-то уходил, а другие приходили. Соседи подкармливали меня и развлекали. Но в этом я не очень-то нуждался, поскольку мало ел, а развлечь сам себя мог прекрасно.
Мне тем временем исполнилось шесть, и надо было готовиться к школе. Мама по этому поводу прикинула варианты и произвела рокировку. Мы вернулись обратно на юг. Мама тут же нашла работу в городе, а я отправился в Джаву. Надо сказать, что в Орджоникидзе все окружение говорило только на русском языке, поэтому осетинского я не знал. А без этого в деревне было нечего делать. Пришлось за пару недель освоить родную речь.
Детворы в нашем квартале было много, и общались мы активно: забавлялись разными играми, устраивали соревнования, ходили в микропоходы. Но меня больше интересовали два пожилых человека. Один был сосед-инвалид. Он работал прежде взрывником на шахте, и однажды что-то пошло не так – ему оторвало кисти рук, и он полностью ослеп. Каждый день он, зажав культями длинный посох, пробирался на завалинку, где грелся на солнце. Здесь мы с ним и познакомились. Он рассказывал много интересного, знал сказки и стихи. А я стал для него глазами: сообщал новости, комментировал все происходящее вокруг.
Другим собеседником была Ермония Захарьевна Чабиева. Она много лет провела в лагерях по какому-то надуманному обвинению, но осталась человеком весьма позитивным и оптимистичным. Она дружила с моей тетей, и странно для меня сейчас – что общего было у номенклатурного функционера с «врагом народа». Но меня часто посылали с различными кулинарными изысками к бывшей лагернице. Та мне была всегда рада, мы пили чай и разговаривали. Ермония Захарьевна рассказывала мне всякие лагерные истории, и в ее изложении эти жуткие сюжеты звучали как юмористические рассказы. Она же читала мне разные тексты и интересовалась, что я по их поводу думаю. Мои фантазии ее очень забавляли, а отдельные высказывания она с удовольствием цитировала. Например, ее очень развеселило мое сообщение, что наша свинья «с большим удовольствием съела месячный запас сливочного масла».
Недели за две до начала учебного года меня перевезли в город, и я первый раз попал в наш сталинирский дом, где обретаюсь по сей день. Хоромы потрясли меня своими габаритами. И в Джаве, и в Орджоникидзе мы в большом количестве ютились на весьма ограниченной площади. А здесь были три громадные комнаты и кухня. Громадными они казались потому, что в них фактически не было мебели. Будь у меня велосипед, я бы мог рулить по помещениям, а будь футбольный мяч – катал бы его из угла в угол. Тогда не было ни того, ни другого, но откуда-то взялась громадная карта мира. Я расстилал ее, как ковер, и ползал с одного континента на другой. Возможно, это в дальнейшем повлияло на мой профессиональный выбор.
Мама сразу устроилась в двух местах, что тогда было редкостью. В третьей школе она выполняла обязанности деловода, а в гороно работала бухгалтером. А я в городе никого не знал. Узнав об этом, начальник мамы Дмитрий Джиоев, который к тому же проживал по соседству, в приказном плане дал наказ своему сыну Эдику, с которым мы были одногодками, срочно подружиться со мной и «ввести в курс дела». Хотел тот этого или нет, но слова отца всегда принимал как закон, а потому рьяно взялся за дело. За пару дней познакомил меня с местными пацанами, показал окрестные достопримечательности, научил правилам аборигенных игр, приступил к обучению общаться на местном сленге. Радовало и то, что с Эдиком нам предстояло вместе пойти в первый класс – это придавало уверенности.
Дня за два до 1-го сентября мама повела меня на смотрины к предполагаемой учительнице Анне Максимовне, с которой успела близко подружиться. Возможно, их сближало то, что обе они были замужем за Харебовыми. Мне было устроено, как бы сейчас сказали, тестирование. Пришлось отвечать на самые разные вопросы, рассказывать о пристрастиях и увлечениях. Судя по всему, произвел благоприятное впечатление, хотя по нынешним меркам хвастаться было особенно нечем. Меня считали «продвинутым» ребенком, но я умел разве что считать до десяти. Тогда не принято было до школы обучать детей беглому чтению, заставлять зубрить таблицу умножения и декламировать солидные фрагменты из «Евгения Онегина».
Здесь следует сделать еще одно отступление. Правила тогда были строгие, и нарушать их не позволялось никому, хотя и в ту пору «блатных» хватало. В моем случае наличествовало сразу два нарушения. Прежде всего, имелось четкое школьное районирование. Иными словами, учиться следовало в тех школах, которые были ближе к дому. По этому принципу мне следовало определиться в шестую школу. Но тогда к ней было какое-то несерьезное отношение. Ее называли «базовой», хотя никто не знал, что это означает. Тем не менее, родители хотели, чтобы их чада обучались в обычных средних школах, а не каких-то «базовых».
Кроме того, я не дотягивал по возрасту. Семь лет мне исполнялось только в декабре, а значит, в школу должен был пойти только в следующем году. За этим тоже строго следили. Но мама к тому времени подружилась не только с Анной Максимовной, но и со школьной директрисой Розой Тимофеевной Корнаевой-Цховребовой. И здесь также не обошлось без родства душ. Обе дамы были дигорского происхождения, которые волею судьбы оказались в руках «кударцев», и ощущали себя резидентами на вражеской территории. Короче говоря, сыграл и здесь пресловутый «хионизм»*, и все преграды на моем пути были устранены. По той же схеме начинал свое восхождение к высотам знаний и Эдик Джиоев – мой первый сталинирский знакомый. Дружба с ним только укреплялась и приобретала новые оттенки. Мы вместе переходили из одной школы в другую, вместе после школы поехали продолжать обучение в Орджоникидзе, хотя и учились в разных вузах. Вместе вернулись в Цхинвал, и я даже поработал у него, когда он возглавлял облздравотдел. А разлучились только тогда, когда он навсегда вместе с семьей переехал в Москву.
И вот наступил тот самый день. Школьники стройными шеренгами и разветвленными потоками устремились усваивать знания. Многие первоклассники сильно робеют перед неведомым, но неизбежным. В этом плане у меня были большие преимущества, поскольку я был с мамой, которая не просто сопровождала меня, а шла на свою работу. Рядом был друг Эдик. А на входе нас встречала Анна Максимовна, с которой, в отличие от всех других, я был уже знаком. Поэтому на фоне серьезных, угрюмых и даже испуганных лиц моих будущих одноклассников выделялась моя беззаботная, с растянутой до ушей улыбочкой морда.
И тут сразу начались сложности. Оказалось, что все первоклассники (вернее, их родители) хотели попасть в класс «А», к Анне Максимовне. Считалось, что в этом классе собираются самые сильные ученики и им преподают самые успешные учителя. Соперничать с ними может параллельный класс «Б». А вот все остальные по алфавиту классы – полная безнадега. На деле все, конечно, оборачивалось далеко не так, но пойди убеди в этом кого-либо в первый день учебы. В наш класс начал набиваться народ. Парты здесь были рассчитаны человек на 40, но пришло под 60 жаждущих. За некоторые парты село по три ученика, остальные расселись прямо на пол вдоль стен. В течение двух недель шла игра на выбывание. Те, кому надоедало «половое» обучение, убывали в другие классы. Самых упертых пришлось оставить.
Рассадили нас вполне традиционно. Девочек – вместе, мальчиков – тоже. Самые рослые ушли в задние ряды. Мы с Эдиком оказались самыми маленькими, и были посажены на вторую парту центрального ряда. Анна Максимовна утверждала, что именно за этой партой (по расположению) сидел Ленин. При этом она не уточняла, с какой именно стороны сидел вождь. Поэтому каждый из нас считал, что заветное место досталось именно ему. Это, конечно, ко многому обязывало, посему следовало соответствовать образу, почерпнутому из культовых кинофильмов.
В школе нам сразу дали понять, что отныне мы вплелись в коллектив, и впредь следует вести себя соответственно правилам и нормам этого объединения. Здесь все по серьезному, необходимо придерживаться дисциплины, ответственно относиться к заданиям и поручениям. А главное – нам прививался школьный патриотизм, то есть, мы должны были осознать, что учимся в лучшем учебном g`bedemhh, а посему должны во всем (учебе, спорте, само-деятельности, поведении) быть лучше учеников из других школ. Вырабатывался некий комплекс соперничества, соревновательности. Впрочем, не до всех дворовых пацанов это сразу дошло.
Приобщенность к коллективу мы ощутили буквально сразу. Школа готовилась к параду по случаю 40-летия Октябрьской революции. Каждому классу было поручено креативно подойти к мероприятию и придумать красочное и впечатляющее прохождение. Впрочем, с нас, первоклашек, что можно было взять, лишь бы просто без потерь пройти из конца в конец. Но этого для Анны Максимовны было мало. Она хотела придать нашему шествию парадно-хозяйственный подтекст. Каждый из нас должен был изображать какой-то фрукт или овощ, возделываемый в наших садах и огородах. Для этого были изготовлены каркасы из деревянных планок, которые обтянули бумагой и соответственно окрашивали. Эта конструкция надевалась сверху до пояса, а там поддерживалась руками. Мне достался помидор, чем я сильно гордился.
Но главная наша фишка заключалась в другом. У школы был свой грузовик. Его обшили фанерой и превратили в крейсер «Аврора». Это творение готовилось в строгом секрете, и увидели мы это чудо только в день праздника. Не знаю, насколько этот экспонат соответствовал оригиналу, но мы все были в полном восторге. Настал наш выход. Вслед за шеренгой учителей школы величественно плыл революционный корабль. Когда он поравнялся с правительственной трибуной, то спрятанный в кузове школьный завхоз выстрелил дуплетом в воздух из охотничьего ружья. Появился даже дымок из пушечного дула. Говорят, что кое-кто из почетных гостей полез под трибуну – тогда еще не все были привычны к стрельбе в городе. Надо ли говорить, что мы были признаны лучшими, а директриса поощрена.
Как опытный психолог, Анна Максимовна очень скоро поняла, что каждый из нас из себя представляет, и начала в соответствии с этим нас индивидуально окучивать. Были, конечно, и у нее любимчики, но в отношении нее это было настолько органично, что не наблюдалась какая-то ревность или обида. Авторитет нашей учительницы был настолько высок, что никому в голову не приходило требовать от нее высоких показателей по успеваемости или навязывать некие рекомендованные программы обучения. Здесь она была вольный стрелок, поэтому позволяла себе экспериментировать и быстро достигала нужного результата.
Шутя и играя, мы с опережением графика постигали азы. Быстро стали читающими, освоили счет, осознанно заучивали наизусть требуемые тексты. В те времена для многих учителей главным предметом было чистописание, и здесь они достигали больших успехов. Вырастали целые поколения каллиграфистов. Не знаю, как это помогало в будущем девчонкам, а вот мальчики, оказавшись на армейской службе, могли претендовать на «блатную» должность штабных писарей. Анна Максимовна не била линейкой по пальцам за неверный захват ручки, для нее главное было не то, как мы пишем, а то, что мы пишем.
Она с самого начала обращалась с нами как с равными, без всяких скидок на возраст, без сюсюканья и соплей. При всей своей строгости она не была человеком черствым, ко всему подходила с пониманием. Если у кого-то что-то не срасталось или он нарушил некие правила, то сначала определялась причина, а уже потом делались выводы и шло реагирование. При этом все выстраивалось так, что всякий понимал, что своим проступком он подвел весь класс во главе с учительницей. Поэтому порядок на уроках соблюдался, хотя вольности тоже позволялись. Ни от кого не требовалось сидеть в струнку, положив руки на парту строго параллельно.
Анна Максимовна прекрасно понимала, что мы все еще малые дети, мы быстро устаем, нас утомляет даже неподвижное сидение. Поэтому ею использовался всякий «оживляж». Она придумывала уроки, которые ни в одной программе не предусматривались. Один из них можно условно назвать «приходите в гости». Суть была в том, что каждый приносил с собой некий пищевой продукт. Это могло быть яблочко, конфетка, кусок пирога или даже целая помидорина. Затем назначалась группа девочек на роль хозяюшек. Они сервировали стол, раскладывали угощения, а затем приглашали гостей из мальчиков. Те с благодарностью приходили, рассаживались и начинали угощаться. При этом Анна Максимовна подробно комментировала происходящее. Параллельно шло обучение: как приглашать в гости, как принимать приглашение, как пользоваться столовыми приборами, как грамотно питаться, как вести светские беседы. Она особо радовалась наличию аппетита и подчеркивала, что это высшее проявление уважения к хозяевам.
Уже тогда Анна Максимовна пришла к тому, что сегодня как открытие приписывают себе американские педагоги. Младшие школьники быстро устают и перемена им не помогает. Поэтому необходима какая-то другая отдушина. Американские малыши прямо валятся на ковер на полу класса, а у нас была другая фишка. В какой-то момент она объявляла: «А теперь – спать». И под пение колыбельной:
Спи, моя радость, усни.
В доме погасли огни.
И так далее, вплоть до «рыбки уснули в пруду». Ребята клали головы на руки и закрывали глаза. Не знаю, все ли тогда спали, лично для меня это было проблемой, но я послушно подыгрывал. Минут через десять-пятнадцать объявлялся подъем. Все активно восставали, зевали, потягивались и демонстрировали, как классно отдохнули.
Для самой Анны Максимовны эти «перекуры» тоже не проходили даром. За это время она писала свои бесконечные письма своим сыновьям – Ивику и Хохику. Один был инженером на одном из Луганских заводов, другой служил военным врачом на Балтийском флоте. Запечатанные конверты, как доверенному лицу, вручались мне, и я мчался к ближайшему почтовому ящику. На обратном пути следовало выполнить еще одно поручение: сбегать до квартиры учительницы (жила она рядом со школой, в бараках, где сейчас возвели корпуса университета) и заглянуть под дверь, где могло оказаться письмо от тех же Ивика и Хохика.
Анна Максимовна обладала высочайшей способностью внушения и убеждения. Здесь она могла конкурировать с любым экстрасенсом, вплоть до Кашпировского и Чумака. Она живо интересовалась нашими домашними делами. Мы охотно делились нашими бытовыми радостями и заботами. Она внимательно нас выслушивала, а затем делала свои замечания, носящие рекомендательный характер, но чаще становившиеся приказом к действию. В результате просвещенные неофиты, возвратившись домой, заявляли, что порядки следует менять, причем заявляли это таким категоричным тоном, что родители понимали, что спорить бесполезно.
Как и все экстрасенсы, Анна Максимовна обладала не только даром внушения, но и предвиденья. Она, например, напророчила мне, что буду «кабинетным ученым». Что такое «кабинетный», я до сих пор не знаю, но насчет «ученого» где-то что-то срослось. Эдика Джиоева она видела врачом, что, собственно, и состоялось. Толику Чехоеву она предсказала инженерное будущее, что опять же оказалось близким к истине. Одной из наших девиц она сказала, что быть той многодетной мамашей, чем довела ее до слез.
Как и все дети, мы шалили, и часто наши проказы требовали реагирования. В то время репрессивные меры не отличались большим разнообразием: могли потащить к директору (высшая мера наказания) или вызвать родителей. Но и в этом плане проявился новаторский подход Анны Максимовны. Ее карательные меры были строго индивидуальны. Одному она могла просто отвесить подзатыльник, и этого за глаза хватало. Для других выписывались другие пилюли исцеления. Но для меня она, как оказалось, приберегла особо изощренную форму воспитательного воздействия.
Напротив школы, там, где сейчас здание типографии, тогда был обширный пустырь. На переменках мы мчались туда и носились там, как ненормальные. Как-то от избытка чувств, я схватил с земли консервную банку и запустил ее в небеса. Вернулась она аккурат на голову моему однокласснику по фамилии Солдатов (время от времени у нас появлялись всякие загадочные личности, вроде этого цыгановатого отрока). Голова раскололась, кровь текла ручьем, картина была ужасной. Мы потащили бедолагу в класс. Увидев, что мы натворили, Анна Максимовна молча обвела нас глазами и по моей согбенной фигуре все поняла. Она подхватила жертву и отправилась с ней к врачам. Мы удрученно ждали, прикидывая, во что все это может вылиться. Я был готов на любое наказание, но действительности не мог представить даже мой готовый ко всему разум.
Вернувшись, училка сообщила, что пострадавшему обработали рану, сделали противостолбнячный укол и забинтовали голову, а она на этот день освободила его от уроков. Затем она прочла нам краткую лекцию об ответственности. Вскользь она заметила, что есть некие легкомысленные натуры, которые мало думают о своих поступках. Все напряженно внимали, ожидая, когда же речь дойдет до меня. Но до этого дело не дошло. Не последовал вызов к директору, да и мама, вроде, не была в курсе. На следующий день, когда шла перекличка по журналу, моя фамилия не была названа. Не вызывали меня и к доске, хотя я отчаянно тянул руку. И тут я с ужасом понял, что просто вычеркнут, присутствует только мой футляр, а содержимое для окружающих отсутствует. Это безумие продолжалось неделю. Я страдал со страшной силой, ни до, ни после я такого не испытывал. Я был как цветок, который перестали поливать. И когда я потерял всяческую надежду, меня вдруг вызвали к доске. Я понял, что прощен. Это был наглядный, хотя и жестокий урок.
Надо, видимо, объяснить, почему эти заметки названы так, а не иначе. Анна Максимовна была сложной, неоднозначной личностью. С одной стороны, это был строгий учитель, с другой – родной и близкий человек. Видимо, это раздвоение стало причиной того, что однажды одна из наших девочек, в порыве чувств обратилась к учительнице: «Тетя Анна Максимовна». Наш состав, видимо, отобрал у Анны Максимовны слишком много сил, она ушла из школы и уехала к своим сыновьям. А нам остались только теплые воспоминания о ней.
*Орджоникидзе – советское название г. Владикавказа.
*Сталинир – название г. Цхинвала в сталинские времена.
*Хион – свой (осет.).
