РАССКАЗЫ
МАРИТКА
Детский сад был обнесен сеткой рабицей. С внешней стороны густо рос жасмин.
Малыши просовывали пальчики в ячейки сетки, рвали белые цветы и нюхали.
Потом на кустах появлялись белые шарики, которые лопались с изумительным звуком. Развлечением было нарвать шариков и щелкать их пальцами руки или ногой.
С внутренней стороны, вдоль забора, были выстроены дощатые навесы. Дети могли спрятаться от дождя и играть на сухом полу и на воздухе.
Между задней стенкой навеса и сеткой был узенький проход. Отличное место для игры в казаки-разбойники для дворовых детей.
В том самом проходе, летом, спрятавшись от любопытных глаз, Маритка за конфеты и жвачку показывала мальчишкам то, что было у нее под трусами.
Маритка пользовалась успехом.
Маритка жила в большом сталинском доме, в углу которого был продуктовый магазин, а на крыше стояла башенка со звездой.
В том доме жили не обычные «заводские», а много чужих, не связанных с заводом.
В первом подъезде жила бывшая фронтовая медсестра. Без семьи, без детей и внуков. Она не разрешала детям называть себя бабушкой и пыталась дотянуться до шалуна палкой, на которую опиралась при ходьбе.
В том же подъезде жили мать и младшая сестра известного молодого музыканта. Мама играла на пианино и учила сестру.
В том самом подъезде жила и семья Маритки.
Отец – известный в городе массажист, мама и старший брат-спортсмен. Мариткина мама была красавицей. Часто ее привозили домой на личных автомобилях незнакомые мужчины. Дворовые завсегдатаи вытягивали шеи и ждали, что вот сейчас из их окон послышатся знакомые звуки скандала.
Скандалов не было. Старушки шептались, что Мариткина мама попивает тайком и шляется по мужикам. Жалели Тыниса. «Хорошим мужикам всегда шалавы достаются. Нормальные бабы с пьяницами маются».
Тынис всегда вежливо здоровался и никогда не поднимал руки на Мариткину маму.
Может, она и попивала, но конечно же не так, как мама хромой Юльки из среднего подъезда. Юльке было уже пятнадцать. Она не болталась по двору каждый вечер, как остальные дети. Юлька днем ходила в школу, а по вечерам мыла за мать подъезды. Юлькина мать, когда не пила, была тихой, ласковой, маленькой женщиной. Она работала уборщицей в соседних домах. Когда начинался запой, Юлькина мать переставала работать, переставала готовить еду – все переставала. Она уходила с утра из дому и пропадала по несколько дней.
Потом кто-нибудь стучался в Юлькину дверь и говорил: «Иди, забирай». Юлька шла и тащила на себе домой пьяную мать. У Юльки одна нога была короче другой. Юлька прихрамывала. Ей было трудно. Мать висела мешком. Юльке предлагали помощь, но она всегда отказывалась. Приводила мать домой, ухаживала за ней.
Когда мы делали что-то совсем уж неподобающее приличным детям, то наши матери пеняли нам, указывая на Юльку: «Вот ведь, у девчонки мать никудышная, а она ее любит. А ты…» Дальше следовало перечисление грехов и проступков.
Мы слушали, в одно ухо впуская, из другого выпуская.
Мы мотались по своему двору и по окрестным большой неуправляемой толпой.
Мелкие держались немного поодаль, но упорно следовали за старшими.
Самые старшие, те, что уже перешли в разряд «жених и невеста, тили-тили тесто», 15-16-летние, с нами старались не общаться. Они сидели на скамейке, недалеко от спортивной площадки перед забором детского сада.
Наши излюбленные места – «под горкой» и «под грибком» – позволяли нам наблюдать за юношами и девушками.
Мы составляли костяк дворовой компании, – одногодки или с разницей в один-два года. Самым младшим было лет по пять-шесть, старшим – десять-тринадцать.
Железная горка была той самой горкой, какими снабжали детские площадки от Белого моря до Тихого океана. Тело самой горки заржавело, и редкие смельчаки отважились бы с нее съехать.
Мы забавлялись тем, что толкая друг друга, кто быстрее, забирались на верх горки не по лестнице, а по той части, с которой было положено скатываться.
Местечко, что находилось под площадкой горки, с которой начинался спуск и на которую вела лестница, именно это место и называлось «под горкой».
Можно было завесить его байковыми одеялами и тогда оно превращалось в штаб.
Можно было отстрочить на детской швейной машинке дырочек на самодельных билетах и играть в кинотеатр, «продавая» билеты из-под горочной будки.
Можно было там читать вслух или рассказывать истории.
Или шить пупсикам наряды.
Грибок – тоже обязательный атрибут детских площадок.
Предполагалось, что под ним будут играть малыши. Однако его облюбовали дети постарше.
«Под горкой» и «под грибком» были нашими наблюдательными пунктами. Мы следили за «большими».
К несчастью было только видно, но не слышно, и потому, время от времени, к «большим» засылались лазутчики, которые просто крутились рядом, бегали за водичкой или по другим мелким поручениям и заодно шпионили.
Мы знали все: кто в кого влюблен, кто кому дал отставку и прочие детали жизни подростков нашего двора.
Маритка любила быть лазутчиком у «больших».
Если бы было можно, то она бы и не общалась с нами, а сидела бы тихой мышкой где-нибудь в уголке и слушала, слушала разговоры о мальчиках, о новых платьях.
Маритка в свои десять была старше многих ровесников.
Она не любила гонять с нами в казаки-разбойники, не любила рассказывать страшилки.
Мариткино сердце жаждало страстей.
Она устраивала нам каверзы.
Именно она стащила мою знаменитую коллекцию фантиков, собираемую долго и тщательно хранимую.
Маритка была поймана с поличным, но она не стыдилась своего проступка.
С Маритки все было «как с гуся вода».
И все-таки нашлось то, что проняло и Маритку.
Маритке нравился сын нашей дворничихи. Он нравился многим, но всех отталкивала его очень корявая фамилия.
Мы шептались, что, наверное, низкорослая, некрасивая дворничиха усыновила Сережку. Уж больно он отличался от матери. Волосы светлые, а не темные, как у нее. Глаза голубые, а у нее непонятного грязно-серого цвета.
Да и высокий – в четырнадцать уже выше матери.
В один летний день, когда Маритка привычным для нее способом, зарабатывала конфеты, в том самом месте, в кустах жасмина, застал ее с дворовыми приятелями сын дворничихи.
Взял за локоть и вывел из детского сада.
Что он говорил Маритке, никто не слышал, но после этого она прекратила свой бизнес.
Носилась вместе со всеми по двору, и через некоторое время было забыто ее позорное прошлое.
В конце концов, кто не делает ошибок в десять лет.
Через много лет, когда мы все выросли, Маритка вышла замуж за нашего же однодворца и стала «верная подруга и добродетельная мать».
По прошествии еще некоторого времени она воевала со своей старшей дочерью, когда та собралась замуж в шестнадцать.
Как скоро мы забываем свое детство, свои детские грехи.
Как легко стать взрослыми и судить своих детей со своей нынешней колокольни.
Когда-то был фильм «Легко ли быть молодым?»
Когда мы взрослые, то нам кажется, что да, легко.
У молодости, у детства нет ипотек, лизингов, разводов и проблем с образованием отпрысков.
Но их проблемы намного важнее наших.
Молодым быть трудно.
Именно тогда решается, какими мы станем.
Иногда в общественном транспорте мы сталкиваемся со стайками школьников, галдящих и, как кажется взрослым, мешающих порядку.
Пусть радуются жизни. Их время.
Пусть сегодняшние дети не бегают в казаки-разбойники, пусть не играют двор на двор в народный мяч.
Меняются времена, меняются нравы и привычки.
Мы помним наши дворы. И хорошо, если мы вспомним, какими мы были.
Тогда никто не будет шипеть на веселого первоклашку, поющего в автобусе, по пути в школу.
РИСОВАНИЕ
Может быть, я научилась бы рисовать. Или лепить из глины. Хотя бы из пластилина.
Давным-давно один художник сказал мне, что научить рисовать можно каждого. Рембрандт или Матисс из каждого не получится, но рисовать вполне прилично человек будет.
Меня никогда не учили рисовать. Других детей учили в детском саду, а меня нет, не учили. И в детский сад я не ходила. В первом классе, в самый первый день, я сразу не понравилась учительнице. Или, может, просто помешала ей, рассердила. Мне купили гладиолусы. Две косички, сложенные наподобие собачьих ушей, синий сарафан и белая блузка с жабо, белые банты и гладиолусы. Не помню, хотела ли я в школу. Наверное, хотела. Вначале все хотят.
Нас рассадили по партам. Поскольку я была не маленького роста, то меня и посадили на самую последнюю парту. С мальчиком. Очень хотелось сидеть впереди, но там расположились те, кто покороче или у кого плохое зрение. Справедливо. Уже в классе шестом мы все рвались на задние парты. Девочки стремились сесть с тем самым мальчиком, с которым меня посадили в первом классе. Оказалось, что он красавчик: жгучий брюнет.
Мне нравился мальчик с фамилией Иванов. Он заикался, и все над ним смеялись. Он был обыкновенный, русоволосый и сероглазый. Но он мне нравился, и я согласилась сидеть с ним. Конечно же, он не знал, что нравится мне. Но все это было позже, классе в шестом или седьмом.
В первом я оказалась на самой последней парте.
Учительница начала рассказывать нам, как замечательно будет в школе, скольким новым для себя вещам мы научимся.
«Например, сказала учительница, вы научитесь читать»
Я уже знала, что если хочешь что-либо спросить, то нужно поднимать руку.
Подняла.
– Что, девочка?
– Я умею читать.
– Наверное, не так хорошо, как я научу тебя.
– Я умею просто читать. Беру книги из библиотеки и читаю их.
– Какие книги ты читаешь?
– Разные. Сказки, рассказы.
– Тебе нравится читать?
– Спартак», которого я нашла дома не понравился.
– Садись, девочка.
Я села.
Потом она стала говорить о счете, и снова мне нашлось, что сказать.
– Я умею считать.
– До скольки?
– До скольки хочешь.
Учительница снисходительно улыбнулась: «Ну, продолжай после, например, 726».
Я продолжила.
Она начала заметно нервничать.
Потом я на доске решала какие-то примеры и вся перепачкалась мелом.
Из-за этого настроение мое испортилось и захотелось уйти домой.
Я знала, что мама будет ругаться. Как бы незаметно пробраться мимо нее, и чтобы бабушка незаметно почистила.
Ладошкой попыталась стряхнуть мел с сарафана, оказалось очень просто отчищается. Мне стало легче, и я передумала уходить домой, решила посмотреть, что еще предложат мне в школе.
Учительница, наконец-то, спросила мое имя и что-то написала в своем блокноте.
Мне велели сесть на место, и она продолжила свой монолог.
Больше я не помню ничего из ее речи.
Я сидела на своей последней парте, рядом с незнакомым мальчиком, и думала о том, что у меня сегодня день рождения, а никто не знает этого.
Размышляла о том, что будет торт, что, может быть, будут гости.
Что назавтра в школу приготовлена другая блузка, не белая, а серо-зеленая, и другие банты – коричневые. Думала, что завтра праздника уже не будет.
Рассматривала свои новые туфли. Сегодня было можно быть в туфлях. С завтрашнего дня мы должны менять уличные туфли на тапки – «чешки». Раньше мне не разрешали носить такие тапки. Говорили, что от них развивается плоскостопие, а «она и так косолапая».
В школу почему-то нужны были именно такие тапки.
Наверное, мама ошибалась про тапки.
В тот, первый день, нам дали буквари.
Что еще интересного было в то, самый, в первый день?
Больше не помню.
Дальше начались другие дни.
Уже на следующий день мы должны были принести цветные карандаши. Папа отточил мои карандаши. Их было много, они пахли деревом. Новый альбом. Тогда я ничего не знала о художниках, но радостное волнение охватывало меня при одном взгляде на альбом и карандаши. Зуд в руках и предвкушение новых открытий.
Нам велели рисовать о прошедшем лете.
Я сидела и не знала, с чего начать. Каждое лето меня возили к теплому морю. Но, я не представляла себе, с чего начать. С самолета? Как рисовать самолет? С моря? Оно огромно.
Учительница остановилась и спросила, почему я ничего не делаю.
Ответила ей, что не знаю, что рисовать.
Дома меня журили, журили за этот ответ. Мама сказала: «Теперь в школе будут думать, что ты ничего, кроме улицы, не видела. Делаешь для нее, стараешься, а она…»
Это было позже, когда я честно рассказывала, как прошел день.
Пройдет не один год, и я научусь весело кидать портфель и отвечать: «Прекрасно, чудесно, замечательно». Какие бы неприятности ни случались, дома нужно говорить, что все хорошо. Так проще для всех.
Учительница велела рисовать лес.
Мы ходили в лес. Я нашла несколько грибов.
На тот момент грибы были для меня важнее деревьев, поэтому найденный мною гриб оказался выше елок и странного, не присущего грибам, цвета.
Мне сказали, что так не бывает. Оценок нам не ставили всю первую четверть.
Дома смеялся отец и рассказал, как он, учась в строительном техникуме, на чертеже пририсовал к окошку дома желтые занавески. Как схлопотал «неуд».
Он сказал, что видит на моем рисунке руку мастера, и мы вместе дорисовали ежика под елкой.
Позже я научилась рисовать. Кое-как. На твердую четверку. Иногда за фантазию мне ставили и пять. Но редко.
Во время курса архитектуры вспоминала папину историю. Мне всегда хотелось подрисовать шторки к окошку. Не решалась.
Когда у меня появились свои дети, я купила книжку, которая учила основным навыкам рисования, и, как умела, рисовала с ними. Впрочем, мои дети ходили в детский сад, и их там научили рисовать.
Моим самым большим достижением стали песец и белый медведь, которых я перерисовала. Медведя с фантика от шоколадки, а песца из детской книжки.
Песец до сих пор висит, прикрепленный к шкафчику в детской комнате.
У него шикарный пушистый хвост и хитрый взгляд.
Если бы я умела рисовать, то стала бы архитектором.
Или еще кем-нибудь, кому нужно умение рисовать.
Не стала. Я не стала архитектором, не стала модельером одежды, не стала учительницей, не стала даже инженером, на которого училась.
По сути, я не стала никем.
Перешагнув середину жизни, оглядываюсь, смотрю на свою маленькую фигурку с бантами и гладиолусами.
Жалею ли я о чем-нибудь?
Да, жалею. Что не научилась рисовать.
ДЕВОЧКА-АНГЕЛ
Cколько ей сегодня лет, девочке-ангелу?
Как всегда бывает со случайными воспоминаниями, они приходят сами по себе, непонятно, что поднимает тех или иных персонажей из памяти. Стряхиваю пыль прошедшего времени, и они приобретают четкие очертания, становятся ярче. Как будто смотришь черно-белое кино, и вдруг появляется цвет. Или изображение далеко, размыто, но ты приближаешься к нему. Ближе, ближе, еще немного – и появляется объем, краски, даже запахи.
Узнала бы я ту девочку, случайно забредшую в мою жизнь лет пятнадцать назад?
Исчезнувшую так же, как и появившуюся. Она ничего не изменила тогда в моей жизни, та девочка.
Изменила ли я ее? Невольно я отравила ее познанием. Дав яд, не предложила противоядия, не намекнула, что существует лечение. Даже не заметила тогда, что натворила. Сегодня, по неизвестной причине, высшие силы, управляющие моей памятью, подсуетились и вытащили из запасников тот день, вернее, новогоднюю ночь и первое утро января. Зачем? Пока не знаю.
Но вижу ее, как будто встречались вчера.
Мой последний ребенок был совсем мал – не было и года. Именно потому в новогоднюю ночь в нашем доме не было гостей, не было громкой музыки.
Тихая домашняя вечеринка, когда лениво чистишь детям мандарины, подливаешь себе горячего чая, смеешься над псиной, пытающейся объесть с елки печенье.
В конце концов все дети разошлись по спальням, мы допивали шампанское и планировали следующий день, как раздался звонок в дверь.
Старинный знакомый мужа стоял на пороге, обнимая за плечи двух девчонок.
Мы жили тогда в центре города. К нам было удобно добираться. Скорее всего, потому он и вспомнил о нас.
Девчонки были совершенно не похожи на тех, кто был вхож в наш дом.
Они были совсем молоды: лет по семнадцать-восемнадцать.
Броско и безвкусно одеты. Были слегка пьяны и глупо хихикали. То ли от смущения, то ли от шампанского.
Почему мы тогда их впустили? Не помню.
Как звали одну – память не сохранила. Вторая представилась: «Ангел».
Ангел так ангел. Ее звали Ангелика, отсюда и ангел.
Девочки жили в столице всего полгода. Приехали из крошечного провинциального городка, по сути – железнодорожного разъезда. Поступили учиться в ПТУ. На кого – не помню. Мне было это совсем не интересно тогда, не интересно и сегодня.
Более забавным было то, где приятель моего мужа взял этих созданий, которые не могли его заинтересовать даже внешне. Девчонки были совершенно обыкновенные.
Для «переспать» он скорее бы заказал профессионалку. Да и пьян он не был.
Оказалось, что он порвал с очередной пассией, стремящейся привести его к алтарю. Болтался по ночному городу и увидел двух замерзших дурочек, которым хотелось приключений. В тонких курточках, в юбочках. С еле сгибающимися пальчиками и одервеневшими коленками. Настолько дурочек, что они пошли с ним туда, куда он повел.
Позже мы и сами удивлялись тому, что происходило. Как мы могли пустить совершенно незнакомых людей в дом с тремя детьми? То ли шампанское, то ли скука, то ли доверие к старинному приятелю.
Накормили. Девочки отогрелись. Пересказали всю свою короткую жизнь.
Потом мы, как обычно, трепались втроем, а они сидели и слушали.
Вот тогда Ангел и подала голос. Она сообщила, что пишет стихи. Наш приятель, уже сожалея, что притащил их, решил повеселиться и предложил девочке почитать стихи.
Ну какие это были стихи? Девочка из семьи с пьющим отцом и матерью, надрывающейся на нескольких работах. Девочка, которая выбралась в город и не представляет своей дальнейшей жизни. Простые эмоции и наивные слова.
И все-таки мы не стали смеяться над ней.
Что-то дернуло меня начать читать стихи любимых поэтов.
Оказалось, что Ангел и не слышала многих имен. Когда дошли до Цветаевой, она замерла.
Мы – взрослые люди с университетским образованием. Как должно было бы нам быть стыдно. Перед кем мы показывали себя? Перед девочкой, которая впервые увидела столько книг в квартире, не в библиотеке.
Впрочем, ее подружке стихи были не интересны. Она откровенно зевала. Ангел просила читать еще. Когда запас в памяти иссяк, я принесла книгу, и мы продолжили.
Я подарила ей томик Цветаевой. Даже написала, по ее просьбе, надпись. «Ангелу в новый год».
Я написала ей номер нашего домашнего телефона, сказав, что она может брать у нас читать книги.
Кажется, наш приятель вызвал и оплатил им такси.
Сам остался у нас.
Девочки ушли, и мы забыли о них.
Будни закрутили. Дети, школа, младший, дом, домашние распри и примирения – день за днем. Муж вернулся после травмы в спорт. Вначале как спортсмен, позже как тренер и судья. Соревнования, аттестации, встречи, расставания, старые друзья и новые знакомые. P`gbe занимала в моей жизни хоть самое маленькое место та девочка? Конечно, нет.
Летом, возвращаясь домой с прогулки, услышала телефонную трель.
Запыхавшись, подбежала. Схватила трубку.
Незнакомый голос. Спросила «кто»? Ответили: «Ангел».
Подумав, что кто-то издевается, съязвила: «Нынче больше дъяволы звонят.
Ангелов не производят больше».
Я не вспомнила ее. Она положила трубку и больше не звонила.
Если бы она напомнила про новый год, если бы сказала: «ну, помните?»
Не сказала.
Хотела ли она поговорить о стихах или что-то произошло в ее маленькой жизни? Что-то такое, о чем она хотела поговорить.
Я приманила ее, рассыпав крошки слов, и когда она захотела клевать с руки, громко кашлянула или засмеялась, а нужно было затаить дыхание и следить, как она насыщается тем, что оказалось ей жизненно важным.
Сегодня я не узнаю ее на улице.
Она совсем взрослая сегодня. Хорошо бы она осталась по сей день ангелом.
Хорошо если бы она продолжала писать стихи или хотя бы любить их.
Зачем и какое мое дело?
Никакого. Скорее всего, она и не помнит меня.
Никакого дела, но было бы приятнее, если бы я знала, что у Ангела все хорошо.
Успокаиваю свою совесть? Конечно.
Сколько людей прошло мимо нас, коснулись нас, и мы не вспомним их лиц.
Мимо скольких прошли мы. Мимо тех, кто так же прикормил или опалил.
По мне так лучше, что такие люди в моей жизни были. Что думала тогда девочка-ангел, не знаю. Может, это и было одно из моих прегрешений, за которые я расплачиваюсь?
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, –
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать…
