СКАЗКА
Як давно-давно отбился от стада и забрался высоко-высоко. Он уснул на вершине скалы, а чуть ниже легли облака, и никто бы уже не сказал, отчего як так бел: от рождения или то снега его замели и туманы окутали молоком. Белели рога, и копытца, и покатая спинка, и косматая длинная шерстка на боках, на ногах, и нежные уши белели, и даже ресницы. Только нос чуть-чуть розовел, по-ребячьи, почти незаметно. И из носа катились белого пара клубы, когда як выдыхал размашисто, когда думал во сне протяжно: «Где же др-ру-у-уг?..» И клубы те катились вниз по горе, к облакам, облака от них только ширились, все росли-росли. А как пробудился як от долгого сна, он забыл морды братьев своих, имена их и запах забыл, помнил только, что погонщик кричал ему: «Сарлык!», – и тянул его за кольцо, продетое сквозь влажные ноздри. «Не тяни-и!.. не тяни-и-и…» – поводил доброй мордою як и глаза закатывал, чтоб не расплакаться. А когда так глаза закатывал, видел небо-реку и кувшинками плыли по ней облака. «Отчего внизу теперь облака, подо мною?..» – думал як, не помня совсем, как теленком, отбившись от стада, на вершину забрел. Он решил, будто мир опрокинулся, и небо теперь течет понизу, за белыми облаками. «Чем быть одному, лучше в небо скачусь!» – изогнулся в спинке упрямо, напоследок выдохнул сильно-сильно, рогами коснулся передних копыт, а задними яро гору лягнул и кубарем вниз полетел. Облака долго-долго тянулись, и як чувствовал их касания кроткие, сделалось сонливо и ласково – вновь бычок задремал. Ему снились подводные царства, и рощи самшита, и пушистые высокие травы, и граната плоды наливные – все хорошее, красивое, что есть на Земле, по которой белоснежным шаром катился. Тем, кто жил у горы, казалось, будто то не як-альбинос, а лавина неслась, и рассказывали, как в воду сошла, и покрылся волнами океан. Як катился по дну морскому, где ни день, ни ночь различить нельзя, стайки рыб рассыпались в стороны, проходили и дни, и ночи, як катился по дну морскому – выкатился на дальний берег. Як проснулся, открыл седые свои глаза:
– Ах ты дурень лохматый! Ду-ур-рень! – Анна щипала яка за мокрый нос.
– Ты же др-ру-у-уг?.. – вздохнул ей спросонья бык.
Анна с яком не могли друг дружку понять: говорили на разных совсем языках.
– Ты мне домик сломал! Раздавил совсем! – плакала красивая Анна и так же зарозовелась носом, как як.
Анна жила с отцом-рыбарем на пустынном совсем побережье, и было ей столько лет, когда вот-вот можно девушку в жены брать, только путники не забредали в забытые эти края. Отец теперь на месяцы уплыл с китобоями из большого города, а Анна ждала его, чинила старые сети. У Анны были густые длинные, ниже пояса, светло-синие волосы: скоро после рождения Анны отец полюбил всем сердцем русалку, и любовь прорастала тогда вкруг него голубыми цветами, деревцами с бирюзовой листвой и лазоревыми плодами и окрасила нежные волосики новорожденной в светлый цвет небесный. Теперь Анна носила косы: она знала такие узоры плетений, что песчаные пауки сбегались учиться дивным орнаментам, которые Анна складывала из мягких прядей своих. Но больше всего любила косу вокруг головы овить, и получалась корзинка или улитка. А из грубых веревок плела отцу кружевные неводы. Анна ветрам шептала послания, и ветры морями несли слова девичьи, закидывали в сети отцу ее. Так он знал сейчас: на родном берегу больше нет их с дочерью домика. Посылал ей с ветром ответ. Но тот ветер был молод и зелен, он погнался за глупой чайкой и сбивался с пути, на который ему указал рыбак.
Як не знал, зачем нужен домик, и не мог понять, отчего так печалится девушка. А она ходила вдоль берега, все ждала ответа отца и у каждого ветра спрашивала про послание ей. Но веселые ветры только играли ее длинными распущенными волосами. Як бродил по пятам, а море шло волнами.
– Ну чего тебе, чудище?! – поворачивалась Анна к быку.
Только як не смекал, о чем она: говорили на разных совсем языках.
– Ну чего ты за мной увязался?! Будто мало, что домик снес?
Анна до ночи спрашивала у каждого ветра встречного, не слыхал ли, что велел ей делать отец теперь. Не дождавшись ответа, заплела вокруг головы косу, чтоб во сне не спутались бледно-синие длинные волосы, и ложилась спать прямо так, на песке остывшем.
Як подумал, что Анна – друг, и всю ночь в недальнем лесу собирал для нее гостинцы: шел на запах, голову к земле опускал и нанизывал на рога грибы, а зубами рвал травы пахучие. Воротившись на берег, осторожно, чтоб Анну не разбудить, ей в корзинку светло-синей косы ссыпал все лакомства.
Так и жили: Анна варила грибные супы, и ждала-ждала возвращенья отца, и поила яка чаем на травах, которые приносил ей ночами, и смотрела с грустью в его глаза седые, спрашивала: «Что мне делать с тобой, кудлатый?..» Вспомнила, что за лесом недальним, на горе, живет дикое стадо таких же мохнатых зверей, только шерсткой все больше чернеют, повела туда яка.
– Ты не друг, – равнодушно сказали темно-бурые и сизые яки.
Растерялся горе-бычок и быстро моргал, чтобы слезы не мешали видеть красивых статных зверей, отчего-то таких родных:
– Кто же я?..
Только дикие яки брели теперь кто куда, медленно жевали коренья и не замечали уже ни девушку, ни быка. Анна, хоть не понимала звериных слов, но могла разглядеть, как як ее больше прежнего сгорбился, а глаза его сделались волглыми, будто тиной подернутыми. Анна потрепала яка по холке, даже обняла неумело и пошла к побережью ждать и ждать ответа отца.
– Ты беля-я-як? Ты беля-я-як? – кричал вслед большеглазый черный теленок, но скоро возвращался грустно к родителям и смотрел, как скучно жуют коренья.
Так и жили. Но с севера шли холода, Анна мерзла ночами, распускала светло-синие волосы, пеленалась в них, словно в кокон пушистый, но и так дрожала во сне. Белый як не желал, чтоб мерз друг, но не знал, как делиться с Анной теплом: если ляжет в песок рядом с нею, чтобы шерстью девушку греть, вдруг уснет и раздавит хрупкую тонкую Анну во сне. И тогда придумал бычок выгрызть шубку свою нежно-белую, чтобы Анна спала на ней и чтоб укрывалась ею. А наутро Анна спросонья решила, что всю зиму дремала, только в мае проснулась, в котором жарко и вдоль берега пух тополей летит. Тут-то Анна увидела яка и что клочьями выгрызал уже даже не шерсть, а подшерсточек белый-белый, белее снега, и бежала по берегу, собирала шерстку звериную, разносимую студеными ветрами.
– Ты зачем, глупый, выгрыз шубку всю?! – говорила вечером Анна и свивала шерсть быка в нити белые. А из нитей хотела накидку для яка вязать, чтобы снегом зверя не замело, из остатков – себе платок, чтобы укрываться ночами, и отцу вязать свитер, чтобы ждать его, хоть без крова, но с теплотой большой. Только Анна, что б ни бралась вязать, выходили сети узорчатые, будто из красивых девичьих кос плетеные.
Як пошел, как и прежде, в лес, отыскать хвойных веточек, мерзлых ягод, шишек. Налетел снежный ветер и касаньями голубиными целовал усталые глазки яка и шептал ему балладу про цветенье багульника. Так, бывает, детки со спины подбегут и ладошками нежными застилают веки тебе, скажут теплыми голосами: «Угадаешь, кто?..», – а ты знаешь, кто, догадался по молочному запаху, но нарочно имя не называешь, чтоб подольше в этой ласковой темноте побыть. Як вздохнул слабо-слабо: «Ты же др-ру-у-уг…», – и из носа, розовевшего по-ребячьи, покатился белый дымок. И не вытянуть яка из сна никакими сетями искусными, даже теми, которые Анна из его же шерстки плела и которые снега белей. Яку снится болотный багульник, и добрые пчелы летают, мед творят.
* * *
Анна научилась вязать и свитер отцу, и платок себе, и другое теплое, чтоб не холодать зимой. По весне распускала одежду свою на нити, но ни свитер, ни сети, что для отца сплела, не тронула. Обрезала свои длинные и густые светло-синие волосы, и ветры, опускаясь рядышком с Анной, все дивились: где те долгие пряди, с которыми раньше хороводы водили?.. Анна выткала полотно из распущенной белой пряжи и вплетала в него свои бледно-синие волосы, и нежно-зеленые водоросли, и ракушки морские, переливчатые, серебристые с розовым: вдоль подводной синеющей пажити стремил бег добрый як косматый. А в те ночи, когда не было видно луны, як светился белой-белой шубкой своей. Анна опускалась на полотно, засыпала на покатой спинке быка и во сне улыбалась заметно едва, оттого что смешливо кожу кололо. И никто не знал троп к забытому берегу, но однажды в недальний лес охотник забрел. Он пошел на свечение и, завидев, как редкий белорожденный як растянулся на берегу, доставал ружье и в зверя стрелял. Только Анну, спящую на спине у быка, он не видел, а когда, подбежав, увидал, горько плакал: Анна очень красива была, и он мог бы девушку в жены брать. Но теперь от девичьей крови не белый – темно-бурый як, почти черный, Анну нес в сновидения, где багульник цвел.
* * *
Расплескались майские ветры, белый-белый пух тополей кружили. А вдогонку летел зеленый ветер, он был молод и долго веял по свету, но хранил послание рыбаря, чтобы к берегу принести однажды. Тот рыбак говорил сипато, с ласкою, с горьким запахом табака, что любое горе не больше моря.
