РАССКАЗ
Продолжение. Начало см. «Дарьял» 5’2018
7
Два дня он пережил кое-как. Во вторник сдал пивные бутылки в пункт приема (пришлось топать пешком несколько кварталов) и выручил на пластиковую флягу «Баварии», а в среду вечером упал на хвост двум знакомым бездельникам, у которых не было закуски, соблазнив их пакетом полосатиков, нарочно для такого случая припасенным, – и все время думал о четверге и Кате.
Больше всего на свете Филипок боялся трезвости. У трезвого у него все начинало болеть, и тот, что сидел на шее, неимоверно тяжелел и все глубже вонзал ему в бока шпоры, словно требуя перейти в галоп как раз в то время, когда не было ни сил, ни куража. А сейчас он должен был поддерживать форму, чтобы оставаться в своей романтической теме, чтобы образ Кати сохранить во всем его заманчивом блеске и оградить себя от малодушных сомнений в том духе, что, возможно, не Катя была влюблена в него, а он сам болезненно, маньяцки к ней пристрастился.
В четверг он проснулся на рассвете, с невыносимой головной болью после дешевой паленой водки, вонявшей резиной, и старался еще несколько раз забыться сном, а потом поднялся, стеная и проклиная свое раннее пробуждение. Не было ни сигарет, ни денег, ни пустых бутылок; единственное, что у него было, это его заветный четверг.
Но и он, наступив так волшебно, казался уже холодным и чуждым. Тщетно Филипок пытался предвосхитить его долгожданную волнительную прелесть, заранее рассмотреть крупным планом те минуты, когда он будет сидеть с Катей в одном пространстве, дышать с ней одним воздухом, всласть перед ней рисоваться и разгадывать ее тонкие намеки. Трезвость и боль, которые давно стали для него одним целым, накрывали его с головой и лишали воображения. К тому же он вспомнил, что кроме четверга ни о чем больше не условился: в понедельник казалось, что этого достаточно, но четверг наступил бескрайний, как степь, и в какую бы он ни бросался сторону, горизонт оставался неизменным.
Прежде он никогда не был у Гавроша; он знал только, что Гаврош живет в новой девятиэтажке, на углу которой он иногда стрелял деньги и сигареты и показывал прохожим пантомиму с марионеткой; но если бы он и знал номер квартиры, он бы сейчас не посмел к ним явиться, потому что был трезв и, главное, потому, что был приглашен Катей, а не Гаврошем. Такая крайняя мера могла поставить крест на его романе.
Часов до одиннадцати он сновал по квартире, докуривая древние бычки, которые выковыривал из-за плинтусов под кроватью, грызя уже не ногти, а самую кожу на пальцах, и плюясь по сторонам ошметками собственной плоти, и поминутно выглядывал то из своего окна на улицу, то из кухни – во двор, хотя и сам не знал, что или кого он надеется увидеть. Вдруг он сообразил, что Катя про него, может быть, забыла, а пригласила только из вежливости: это предположение было так мучительно, что он чуть не зарыдал и выскочил неизвестно зачем в окно на улицу, рискуя проглядеть что-нибудь со двора.
Продравшись сквозь кусты, на которых только распустились почки, на тротуар, он увидел в сторонке у обочины черный джип; парень стоял, прислонившись к капоту отлично выраженным, мускулистым задом и говорил, куря, по сотовому телефону. Филипку показалось, что пацан должен быть с понятиями, раз он курит сигареты при таком спортивном сложении, и, решив хотя бы покурить нормальный табачок, он, ссутулившись и почти вприсядку, на полусогнутых, как щенок, который юлит перед альфа-самцом, подсеменил к джипу.
– Прошу простить, как грицца… – успел сказать Филипок.
– Иди на хер, – ответил парень без всякой экспрессии, как раз закончив телефонный разговор, и, хлопнув крышкой мобильника и не взглянув на Филипка, сел в машину и уехал.
Филипок сунул руки в карманы, быстро посмотрел по сторонам и на окна своей пятиэтажки, и стал ходить взад-вперед вдоль бордюра, как человек, который хочет дождаться попутки. Конечно, он был немного ошарашен; но это было ничего; главное, что спортивная задница была уже далеко, и это было все равно, как если бы его послал марсианин.
Солнце поднималось за небоскребами нового микрорайона, и чем теплей оно пригревало, тем глубже делалось отчаяние Филипка. Он бы давно уже бросился рыскать по злачным закоулкам, и наверняка бы уже нашел кого-нибудь и опохмелился, но не мог решиться отойти от дому.
– Филипок! – услышал он вдруг и вздрогнул от разрешившегося напряженного ожидания и оглянулся: Гаврош шел к нему в неприлично белых, казавшихся оттого огромными, новеньких кроссовках.
«Ага», – смекнул Филипок и щелкнул зубами, но тут же напустил на себя безразличный вид, будто он просто погулять вышел.
– А, Гаврош…
Они поздоровались и, как только Гаврош отпустил его руку, Филипок ухмыльнулся и чиркнул Гавроша указательным пальцем по носу. Гаврош сделал движение, чтобы отстраниться, но не успел.
– Ты куда?.. – спросил Гаврош, приходя в равновесие.
– А что?
– Так ведь… Катя… она шарлотку испекла.
– Шарлотку?
– Ну да, такой пирожок с яблоками. Она ведь звала тебя в гости?
Филипок хотел было сделать вид, что приглашение вылетело у него из головы, но решил лучше еще раз щелкнуть Гавроша по носу, теперь морально:
– Звала. А ты вроде как не рад?
– С чего ты взял? Просто как-то неожиданно. Мы, говорит, у него были, а он у нас еще нет. Пускай, мол, моей шарлотки попробует. Она хотела сначала, чтоб ты вечером пришел, но я сказал, что до вечера мы можем Филипка потерять. Может, говорю, он совсем забыл, что его в гости ждут.
Филипок сглотнул. «Врешь, гаденыш, – подумал он, – просто самому выпить не терпится, а я тебе заместо предлога».
– И водка есть?
Гаврош обреченно улыбнулся.
– Найдется. У них там целый бар. Сами не пьют. Для гостей держат. Даже смешно…
– Вот и хорошо: я же гость?
Гаврош засмеялся.
– Ладно, – сказал Филипок. – Заскочу к себе на минутку.
– Давай, здесь подожду.
Филипок пересек кустарник, тяжело, но уверенно, давно отработанным движением впрыгнул в окно в свою комнату и осмотрелся. Nm сам не понял, зачем вернулся; тогда он приоткрыл дверь в другую комнату и крикнул:
– Бабка Вася, ты еще здесь?
– Здесь, – ответила бабка из-под одеяла.
– Ну-ну, – сказал Филипок.
Гаврош стоял, опустив голову и любуясь на свои кроссовки, как маленький.
– Может, Джигита возьмем с собой? – спросил он, когда Филипок подошел. – Жалко его.
– Не надо. Пусть себе постится. Дай лучше сигарету.
Они шли и некоторое время молчали, как заговорщики, потому что оба чувствовали в этом шествии, именно в виду такой чистенькой Кати, ожидавшей их дома, нечто притворное, преступное и нелепое. Филипку было тяжко, словно его окружал не весенний воздух, а темная морская вода; вдобавок его ужасно раздражали мелькавшие внизу белые кроссовки Гавроша.
– «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро, то тут сто грамм, то там сто грамм, – на то оно и утро!»… – продекламировал Гаврош с деланной беспечностью. – А я сначала в дверь к тебе стучусь – тишина, потом в окно – тоже… Случайно тебя увидел; хотел уже обратно, сам шарлотку жрать…
– Вы на каком этаже? – спросил Филипок с одышкой.
– На девятом.
– Высоко.
– Ну, как хочешь; оставайся. Я скажу Кате, что ты высоты боишься, – Гаврош быстро засмеялся, чтобы у Филипка не успело возникнуть вопросов.
Филипок никак не мог настроиться на оптимистический лад; он был озадачен тем, что вместо ожидаемой радости у него были страх и уныние, словно он не по своей воле шел, а кто-нибудь вел его; он все пытался принудить себя развеселиться мыслью о том, что сейчас, наконец, увидит Катю и опохмелится, но это все были тщетные потуги наподобие тех, что у него случились накануне в уборной. Сейчас, по-честному, он хотел бы просто выпить как обычно, без усложнений, и посидеть на корточках на любимом углу. Но он знал, что, выпив, он снова будет во власти своих диких фантазий и Катиных чар, и поэтому смирился, как зверь, хорошо изучивший все углы и стены своей западни.
Когда они вышли из кабины лифта, Гаврош, как будто волнуясь, сказал шепотом, глядя под ноги:
– У меня тут, Филипок, заначка. Может, тяпнем пока по-простому, без баб?
– Спрашиваешь.
Гаврош показал кивком головы направление, и они спустились на цыпочках на один лестничный пролет, к стенду с почтовыми ящиками. Гаврош отпер ключиком один из ящиков, вынул из него трехсотграммовую чекушку, откупорил и протянул Филипку:
– Давай. А закуска дома.
Филипок принял бутылку дрожащей рукой, сосредоточился и, привычно подавив желудочный спазм, сделал несколько глотков и толкнул бутылку Гаврошу.
– Давай, Филипок; за доброе утро…
Филипок кивнул и выдохнул жгучие пары, брызнув слюной.
Они сделали еще по два глотка, которые пошли уже лучше, и Филипок расслабленно опустился на корточки. Его немного удивило, что у Гавроша было у самого на заначке: значит, он мог и без него выпить. «Врешь, гаденыш…», – подумал он и тут же бросил: он уже приветствовал возвращение привычной скудной веселости, заменившей ему счастье; он чувствовал себя так, словно созерцал утреннюю зарю: солнце поднималось над его холодной степью, и он потягивался и подставлял его лучам свои продрогшие члены. И ему уже снова не терпелось увидеть Катю.
– Филипок?.. – услышал он и поднял голову, не открывая глаз.
– М?
– Не трогай меня при Кате, ладно?..
– Да я ж по-братски.
– Ну да; только ведь она не брат нам.
– Ладно, – сказал Филипок через паузу, будто подумав. – Кстати, с обновкой тебя.
– Спасибо, – сказал Гаврош как бы с облегчением и, поставив ногу на пятку, помаячил туда-сюда носком. – Теща подарила.
8
Катя, в простеньком голубом ситцевом сарафане, открыла дверь.
– Здравствуйте, – сказала она, приветливо и свободно улыбаясь, и широко отступила в сторону, придерживая дверь обеими руками.
Филипок дрогнул, подавленный ее красотой и близостью, но Гаврош деликатно и ободрительно положил ему руку на плечо.
– Заходи.
Сначала его провели в гостиную, обставленную красивой мебелью, с картинками на стенах и всякими штуками, которые Филипку хотелось рассмотреть поближе; но он взял себя в руки и притворился равнодушным и холодным, даже мрачным, как будто он здесь случайно, как будто на самом деле он просто погулять вышел, а его затащили в гости и собираются с утра пораньше напоить водкой.
Катя посадила его в прохладное кожаное кресло, спросила, как у него дела, как чувствует себя его бабушка, потом похвалила погоду и стала что-то рассказывать, деловито мелькая перед его глазами крепкими белыми икрами и переставляя с места на место какие-то предметы. Филипок поначалу хотел, но никак не поспевал за ее разговором; стоило ему уловить одну ее мысль – она уже упархивала далеко и смеялась неизвестно чему, так что он запыхался, словно бегал за ней по лесу.
Гаврош тем временем явно заскучал и, взяв со столика номер «Музыкальной академии», упал с ним на диван. У него был как будто обиженный вид.
– Гав, – сказала Катя, вдруг к нему обернувшись, – открой там баночку с грибами. На кухне. Вы же будете грибы? – спросила она, снова поворачиваясь к Филипку.
Филипок пожал плечами, давая понять, что ничего не имеет против грибочков. Тут же он придумал себе, что Катя, может быть, нарочно отсылает Гавроша, чтобы к чему-то его подтолкнуть, но он был еще слишком трезв для решительных действий и сидел, предаваясь пока что фантазиям; он уже не пытался следить за праздными Катиными сюжетами и только услаждался ее голосом и интонациями.
Гаврош вернулся в комнату и снова упал на диван.
– Прошу простить, как грицца, – сказал Филипок, нарочно прерывая щебетанье Кати, чтобы придать себе значительности. – Где можно покурить?
Катя немного опешила и рассмеялась.
– Ладно, мальчики, покурите на лоджии. А потом приходите на кухню. Завтракать будем.
Гаврошу опять пришлось подняться. Они вышли на лоджию, встали у раскрытого окна и закурили. Ветерок был прохладен, но солнце поднималось к апогею и ощутимо пригревало, жирные уже мухи подлетали и шарахались прочь от дыма. Филипок посмотрел вниз и ощутил в ягодицах тонкую, противную электрическую вибрацию. Он вспомнил, как его в детстве катали на чертовом колесе; он тогда устроил истерику, так что колесу дали задний ход, чтобы быстрей вернуть Филипка на грешную землю. Впрочем, он уже не был уверен, что это был не сон, или не представление, сложившееся по рассказам родителей.
– Только давай без фанатизма, Филипок, ладно? – грустно сказал Гаврош.
– Ты о чем?
– Ну, я имею в виду, не крепко налегать. Катя испугается.
– Если ей страшно, зачем она меня пригласила? Я вообще могу уйти, если что.
– Да ладно, Филипок; не начинай. Я же только так…
Они помолчали.
– Я, знаешь, – сказал Гаврош тихо, – иногда думаю: может, прыгнуть?..
– Зачем? – спросил Филипок.
– Тошно мне. И пить не могу, и не пить не могу. Если бы не Катя, давно бы прыгнул.
– Если бы не Катя, тебя бы здесь не было, – заметил резонно Филипок, бросил вниз бычок и, откашлянув, плюнул.
Они проследили, как плевок метнулся, будто живой, сначала в одну сторону, потом в другую, и Гаврош грустно и согласно усмехнулся и сказал:
– Только не плюйся, пожалуйста, при Кате, Филипок. И бычки тоже… Вот ведь пепельница стоит.
– Ладно, – сказал Филипок.
Филипок немного разочаровался тем, что Катя накрыла на кухне. Ему очень понравилось кресло в гостиной, в котором он уже чувствовал себя, как победитель. Теперь пришлось сидеть на жестком и скользком табурете. Но, когда он увидел на столе бутылку «Распутина», он забыл о кресле. Тем более, что кухня тоже была дай бог. Тут даже телевизор был на стенке, что показалось Филипку совсем уже возмутительным барством. «Интеллигенция!» – сказал он себе, притворяясь, что имеет право на эту усмешку.
– Эх!.. я, так и быть, тоже с вами выпью, – сказала Катя. – Может, пойму наконец, за что вы ее любите.
– А кто сказал, что я люблю? – сказал Филипок меланхолично. – Это только приправа. Навроде перца.
– Конечно. Но кто же питается одним только перцем? – засмеялась Катя.
Филипок против воли насупился.
– Ну, что вы? – улыбнулась Катя смущенно. – Не обижайтесь; я же шучу.
– А кто сказал, что он обижается? – спросил Гаврош.
Он открыл бутылку и молча налил: себе и Филипку по полной рюмке, Кате – на полпальца.
– За что будем? – спросила Катя весело, схватив свою рюмку, будто ей не терпится.
– Пусть Филипок скажет.
– За взаимопонимание, – сказал Филипок.
Гаврош тихо рассмеялся.
– Что? – спросил Филипок.
– Да так, вспомнил кое-что… Жалко все-таки Джигита. Черт его дернул пост держать.
Они выпили по первой, второй и третьей, закусывая грибочками, вареной картошкой, посыпанной свежей зеленью, и обильно нарезанной докторской колбасой, и Филипок, давно отвыкший от такой вкуснятины, еле сдерживался, чтобы не выказать свой зверский норов. Давешняя, выпитая на лестнице, водка уже выгорала в нем, и теперь в его груди занималась вторая за это утро заря; сердечный прибой плескал все выше; великий Нил разливался в его пустыне и орошал его увядающие чувства, и они прозябали и распускались, как диковинные дикие цветы.
Говорила только Катя; она становилась все веселее и красивей, и Филипок старался на нее не смотреть. С каждой минутой его все крепче терзала обжигающая, злокачественная зависть к Гаврошу, который, как он себя уверил только ему внятными доводами, занял место, предназначенное ему, Филипку. Он ненавидел и презирал его всем сердцем, и эти чувства узаконивались тем, что Гаврош, по всему, обитал здесь на правах подобранного на улице котенка, нахлебника, который в последнюю очередь узнает о том, кто приглашен в гости, и которому доверяют только баночку с грибами открыть. С другой стороны, Гаврош внушал ему какое-то оскорбительное, невольное почтение с тех пор, как он увидел Катю: все-таки он был причастен блаженству, о котором Филипок только мечтал, и его пугала мысль, что Гаврошу, умудренному этим блаженством, были видны его предательские, недостойные четкого пацана, страсти.
Теперь он во что бы то ни стало вознамерился убедить Катю, что она ошиблась в выборе котенка, то есть, показать ей матерого кота; очевидно, она уже догадывалась о разнице между своим малолетним муженьком и им, прожженным романтическим бродягой, и он сидел и соображал, чем бы окончательно поразить ее воображение, – и торопился опьянеть, потому что только в водке умел черпать вдохновение. Однажды Джигит сказал ему: «Пьянство – запомни – это добровольное сумасшествие»; он тогда подумал, что это просто такая джигитовка, а потом иногда вспоминал эти слова и смутно догадывался, что он, Филипок, и есть добровольный сумасшедший. Всем Наполеонам Наполеон.
Миниатюрные рюмочки его бесили; временами ему казалось, что он сидит совершенно трезвый, и тогда он сам, не выдерживая пауз, брал бутылку и с некоторыми сомнениями наливал: себе – полную, а Гаврошу и Кате, как малолеткам, поменьше. Его коллизия заключалась в том, что, с одной стороны, он сам жаждал скорейшего и возможно полного сумасшествия (ведь ему никто не гарантировал вторую бутылку), с другой, он хотел, чтобы и Кате хватило для толики безумия.
А Гавроша он уже считал совсем лишним, но ведь ему нельзя было не наливать, и Филипок его терпел. Он живо представил себе, что на самом деле не Гаврош Кате муж, а он, а Гаврош в гости зашел; это его так увлекло, что ему подумалось на мгновение, что он сидит в давешнем победительском кресле, и он в самодовольстве откинулся на его надежную прохладную спинку…
Он даже не понял, что произошло, и только, глядя в потолок, удивился так неожиданно изменившейся картине мира. Гаврош и Катя вскочили с мест и бросились к нему на помощь.
– Что такое?.. Вы не ушиблись? – спросила Катя с испуганными глазами, беря его под локоть и помогая подняться.
Филипок посопел и снова устроился на табурете, который Гаврош вернул в исходное положение; он не знал, что сказать, и решил, что это может сойти за сознательный трюк, который, возможно, Катю и поразит. Однако Гавроша, который тоже сел на место, вдруг скорчило от беззвучного смеха.
– Ну, Гав!.. – с укоризной сказала Катя и незаметно покачала головой.
Филипок взял бутылку и налил сначала себе, потом Кате, потом Гаврошу: «На, подавись, гаденыш», – подумал он и сказал:
– За твое здоровье, Катя, – и протянул к ней рюмку, чтобы чокнуться.
– Ой, спасибо, – просияла Катя. – А этот противный Гаврош никогда, небось, за мое здоровье не пил.
Они чокнулись, случайно коснувшись костяшками пальцев, и Филипок выпил, забыв чокнуться с Гаврошем.
Катя, раскрасневшись, вернулась к своей теме и продолжала щебетать, глядя по большей мере на него, на Филипка; изредка Гаврош вставлял свои две копейки и посмеивался, а Филипок сидел со снисходительно-скептической ухмылкой и слушал только себя самого. Несколько раз он взглядывал украдкой на Катины руки и ключицы и поражался их чистоте и нежности, почти как поэт, и неожиданно ставил себе странные вопросы: «Зачем она пьет?.. Чего она хочет?.. Разве можно пить… с такими пальцами?.. Почему она сидит с ним, с Филипком, за одним столом?.. Почему она не обращается к нему по имени? – все «вы» да «вы»?», – и тогда ему приходила на ум фантастическая идея бежать из этого дома, потому что он тут по недоразумению, незаконно, но тут же налетал на него какой-то вихрь, и его осеняло соображение, что, раз его принимают, значит, любят, и он уже видел, как сгребает Катю в лапы и целует ее, и рвет зубами ее нежную плоть. Это было невозможно, мучительно и великолепно.
Филипок встряхнул гривой и посмотрел по сторонам.
– А зачем вам в кухне второй телевизор? – вдруг спросил он совершенно непроизвольно.
Гаврош с Катей переглянулись и рассмеялись.
– Это микроволновка, – сказала Катя, чувствуя некоторое раскаяние.
– А, – сказал Филипок, втайне надеясь, что микроволновка – тоже телевизор, только микроволновый, и он, значит, не так сильно облажался. В сущности, это были пустяки: Филипок все еще был под впечатлением того неподдельного беспокойства, с которым Катя помогла ему подняться, когда он брякнулся на пол, как деревянный.
Вдруг под столом зазвенели колокольчики; Катя подскочила и выбежала, унося с собой звон.
– Да, мам! – донеслось уже из гостиной.
Филипок с Гаврошем посидели немного в тишине.
– Матушка ее звонит, – сказал Гаврош.
– Понял; не тупой, – сказал Филипок. – Водки больше не будет, что ли?
– Может, хватит? – спросил Гаврош без убежденности. – Да и первую еще не допили.
– Издеваешься, что ли? – возмущенно зашипел Филипок, – кому это может хватить? У меня ни в одном глазу. А ты, если не хочешь, не пей.
– Катя испугается.
– Я ей сам скажу.
– Не надо. Я сам.
Гаврош встал и вышел. Филипок посидел, подергал ушами, схватил за горло «Распутина», сделал значительный глоток из горла и вернул его на место, при этом случайно звякнув об тарелку с колбасой, и, резко убрав голову в плечи, подмигнул бородачу на этикетке. Сейчас Филипку показалось, что тот чем-то похож на Джигита.
Через минуту Гаврош с Катей вернулись. Гаврош, у которого был какой-то побитый вид, аккуратно, стараясь не стукнуть, поставил на стол еще одного бородача. Катя улыбалась, но как-то неспокойно.
– Ой, – сказала она, присаживаясь, – кажется, вы совсем не интересуетесь моей шарлоткой.
– Да ты не боись, – сказал Филипок, воспрянув и разливая остатки первой бутылки, чтобы скрыть от Гавроша недостачу, – мы же эти… как их… гроссмейстеры. Дойдем и до шарлотки до твоей.
– Тогда я хочу тост сказать, – сказала Катя.
– Давай.
– Выпьем… за любовь, – сказала Катя и посмотрела на Филипка как-то жалобно, будто просила о чем-то, что нельзя сказать вслух. – Чтобы у каждого она была… Потому что ведь водка что? – только приправа, так?..
– А за любовь – по полной, – сказал Филипок, и, открыв вторую бутылку, наполнил рюмки Кате и Гаврошу, лихорадочно соображая, что бы мог значить такой тост, и в то же время лукаво торжествуя победу.
Катя не посмела возражать, но выпила только половинку. Они закусили, и Филипок с энтузиазмом почавкал, как будто был один.
– Помнишь, Филипок, – сказал Гаврош, грустно катая вилкой одинокий грибочек в своей тарелке, – как Джигит говорил: неправда, мол, что хорошо то, что хорошо кончается; если ты выпил – и все закончилось хорошо, это очень плохо, потому что это значит, что ты снова выпьешь. А вот если все закончится плохо – тогда у тебя будет шанс.
– Джигитовка, – сказал Филипок презрительно.
– А пойдемте все вместе курить на лоджию! – вдруг весело сказала Катя, будто придумала редкое развлечение.
На лоджии они встали у открытой створки, Катя посередине, закурили.
– Ого! – крикнула Катя. – Люди только на работу идут, а мы уже пьяные!
– Вот за что я ее люблю, – сказал Филипок, с замирающим сердцем касаясь ее бедра и радуясь за Катю, что ее тоже постигло безумие.
– Так вы же сказали, что не любите, что это только перец! – закричала Катя и все засмеялись, то есть, даже Филипок раззявил рот и поклокотал гландами.
– А Гаврош-то… – сказал он вдруг.
– Что Гаврош? – спросила Катя, быстро повернув к нему лицо.
– Того… прыгнуть хочет, – сказал Филипок с ухмылкой и плюнул. У него еще мелькнула мысль всосать плевок обратно, но он уже улетел.
– Куда прыгнуть?.. – Катя обернулась к Гаврошу.
– Да не слушай ты его, – сказал Гаврош с досадой и раздавил сигарету в пепельнице. – Пойдемте лучше водку пить.
Они гуськом пошли на кухню; Филипок шел последним и смотрел на Катины икры и воображал ее всю, без сарафана; а когда они сели, сразу налил всем по полной.
– Хорошая у вас квартирочка, – заметил он. – А где родители работают?
– В консерватории, – сказала Катя.
– Это где консервы делают, – пояснил Гаврош и, не поднимая cnknb{, мелко затряс кучеряшками.
– Ну, Гав! – строго сказала Катя и, не выдержав, прыснула.
Тогда Филипок понял, что Гаврош тоже смеется, и обозлился; по его миражам прошла рябь, словно кто-то бросил камешек в его великолепный затон, и он положил быть с ними строже.
– За твоих маму и папу, – сказал Филипок и выпил, ни с кем не чокнувшись.
– А хотите, я вам сыграю? – сказала Катя, пригубив и поставив рюмку.
– Во что? – спросил Филипок.
– В большую скрипку, – сказала Катя со смехом. – Хотите?
– Ну, давай.
Через минуту Катя прибежала с виолончелью, которая поразила Филипка своими формами. Она отставила свой табурет от стола, села, раздвинула колени, воткнула шпиль в пол между ступней, подергала указательным пальцем самую толстую струну, покрутила краники на головке грифа и сказала, облизнув губы:
– Я стесняюсь; можно еще выпить глоток?..
– Спрашиваешь, – сказал Филипок, нахмурившись от обуревавших его чувств.
Катя схватила свою рюмочку и немного расплескала.
– Вы много наливаете!.. – сказала она, словно оправдываясь.
– Щас подровняем, – сказал Филипок, забрал у нее рюмку и, отпив половину, снова поставил перед ней. Про себя он смекнул, что это уже не просто рюмка, а предложение интимной близости, даже большей, чем поцелуй. Пусть Гаврош утрется.
– Может, ты не будешь играть? – сказал Гаврош.
– Почему? – спросила Катя.
Гаврош молчал, опустив голову.
– Я тоже не раз просила тебя. Ты меня слушался? Нет. Вот и молчи теперь, – сказала она и взяла рюмку и выпила до дна.
Гаврош усмехнулся и покачал головой.
– Я давно хотел тебя спросить, Гаврош, – вдруг сказал Филипок, – ты чего все время хихикаешь, а?..
– Не трогай меня, Филипок, – ответил Гаврош и выпил.
– «Ни тро-огый»! – передразнил его Филипок и победно ухмыльнулся. – Ты кто такой?.. Ты думаешь, что знаешь меня? Ты не знаешь меня, Гаврош; понял?
Катя смотрела на них, подняв смычок и натянуто улыбаясь.
– Можно начинать?..
– Давай уже, – сказал Филипок.
Катя сделалась серьезной, вздохнула и сказала четко и трезво:
– Никколо Паганини. Вариации на тему из оперы Джоаккино Россини «Моисей в Египте».
Филипок никогда не слышал живой музыки; звук ударил в него, прошел насквозь отрезвляющей ледяной молнией, по его спине пробежали крупные, с таракана, мурашки, грива встала дыбом, а кожа на голове стянулась так, что у него затрещали уши; потом кровь ударила ему в лицо в мгновенном, несвойственном ему приступе стыда, и он весь затрепетал и непроизвольно вцепился пальцами в край стола и чуть не закричал «Цыц! Цыц!..». Ему казалось, что это он сам звучит, а Катя держит его между ног и водит смычком по его горлу, и он нервно, с усилием, как на плахе, сглотнул слюну.
Душа Филипка болела; басы давили под дых и тянули из него жилы, а когда Катя взяла высокую ноту, у него было такое ощущение, будто он обмочился, и он даже незаметно потрогал между ног… Эпический ветер дул ему в лицо; Филипок увидел себя – одинокого странника, идущего через голую степь, у которой заведомо нет предела, со своей необъятной обидой. Он уже не сомневался, что всегда, еще до сотворения земли и неба, был влюблен в Катю исступленной, непоправимой любовью… «За что она любит его? Чем он лучше меня?», – казнил себя Филипок вопросами и мучился странной ревностью, – не только Катю он ревновал, но также все, что было в этих звуках; как будто весь мир, который он видел – и степь, и он сам с его обидой – принадлежал ему, Гаврошу. И малолетка Гаврош вырастал до исполинских размеров и видел Филипка насквозь, как бог.
Катя провела последнюю линию и разлучила смычок со струной. Некоторое время музыка еще жила в нем; он еще бросился вслед чудесному балагану на колесах, в котором играла Катя на своей большой скрипке, но вот он исчез за горизонтом, и Филипок встал на месте, оглушенный тишиной, которую он слышал будто впервые.
– Браво, – сказал Гаврош, несколько раз сухо и размеренно хлопнул в ладони и, звякнув вилкой, закусил последним грибочком. – Но не бис.
Волшебство и очарование прошли, как зевота; мир поблек и только двоился, ускользая от прямого взгляда, и зыбился от опьянения; все встало на свои места. За одно это Гавроша можно было убить.
Филипок взял за горло «Распутина» и, уже тщательно прицеливаясь и покачиваясь торсом, разлил по рюмкам. Тогда Катя отставила виолончель к стенке, положила на свободный табурет смычок и сказала:
– Знаете, что? Я вам шарлотку заверну с собой, для вашей бабушки, хорошо?.. Не теперь, потом; когда уходить будете… ладно?..
– Я сейчас, – сказал Гаврош и встал, – мне надо. Только, смотрите, не пейте без меня.
– Ладно, – сказал Филипок, не зная сам, кому он отвечает.
Когда Гаврош вышел, он поднял свою рюмку:
– Давай?
Катя улыбнулась с сожалением и упреком.
– Зачем ты?
– Да ну его, – сказал Филипок, переходя на шепот. – Подумаешь. Давай.
Он протянул к ней рюмку, приглашая ее чокнуться. Катя смешалась.
– Давай; за любовь, – Филипок еще приблизился.
Катя испугалась, что Гаврош может застать Филипка в таком положении и, быстро оглянувшись на дверь, схватила свою рюмку, коснулась ею обглоданных филипковских пальцев, чтобы не вышло звона, и второпях глотнула больше, чем собиралась.
Филипок тоже выпил, закусил колбаской и, чавкая, быстро налил себе и Кате, как будто так и было. Сейчас он казался себе небывалым хитрецом и обольстителем. Он заметил, что она сказала ему «ты»: это было значительное повышение.
– Ловко у тебя получается, – сказал он.
– Что?
– Ну… на скрипке.
– Не, я могу лучше.
– А кто тебе мешал? – подмигнул Филипок.
Катя засмеялась и как-то прихрюкнула.
– Да, кажется, я совсем… – сказала она, смутившись.
– Ага, я тоже, – осклабился Филипок самодовольно. Ему очень понравилось, что Катя хрюкнула: он услышал в этом некое обещание, она теперь казалась вполне доступной. «Может, поцеловать ее?..» – стукнуло у него в голове, но тут зашел Гаврош.
Филипок возмутился ему, как постороннему, который ошибся дверью, потому что он совсем забыл о его существовании, или как гостю, который сидит и не уходит, и жрет и бухает на халяву и мешает ему жить. Однако он подавил приступ гнева и сдался соблазну чувствовать себя победителем, так, словно он уже наставил рога своему приятелю. Хмель любую его подлую мысль подносил ему с подобострастием на сияющем золотом блюдце.
– А кто такой этот… – спросил он больше для Гавроша и закинул ногу на ногу, – который в…
– В Египте? – догадалась Катя.
– Да.
– Пророк.
Филипок скептически, потому что знал только одного пророка, ухмыльнулся.
– Какой еще?..
– Еврейский, – сказала Катя и повернулась к Гаврошу: – Гав, я сильно фальшивила?..
«Зачем она с ним разговаривает?.. – удивился Филипок. – На чьей она стороне?»
– Ничего, – ответил Гаврош, присаживаясь и подозрительно, как показалось Филипку, покосившись на «Распутина». – Выпьем?
Филипок взял рюмку, качнулся торсом и выпил.
– Я больше не буду, – сказала Катя.
Филипку тоже давно уже не терпелось отлучиться, однако он все откладывал, не желая оставлять Гавроша и Катю наедине, словно предчувствовал, что это может что-нибудь погубить. К тому же было кощунственно прерывать эти прекрасные, полные тонких эмоций, минуты ради отправления нужды. Но теперь нужда стала острой и безотлагательной и даже мешала соображать. Филипок встал, неловко толкнув назад табуретку, и без слов пошел к двери.
– Сразу направо, – сказал Гаврош.
Филипок удивился, что здесь было чисто и светло, как в аптеке, и еще больше, когда увидел два унитаза. Сначала он подумал, что у него двоится в глазах, а потом понял, что нет: один унитаз был без крышки и с краном, как на мойке. Филипок в него и помочился. Потом он ополоснул из того же краника руки и лицо и вытерся розовым полотенцем, потому что оно, как ему подумалось, больше всего соответствовало его настроению, – и почти бессознательно, просто чтобы по возвращении сделать Кате сюрприз, сунул в карман сотовый телефон, который заметил на стеклянной полочке. Запах полотенца его насторожил; он еще раз прижал его к лицу и вдохнул полной грудью. Увидев в зеркале знакомую физиономию, Филипок освежил свой пробор большой массажной расческой, посмотрел на себя вполоборота и тихо сказал:
– Скотина неблагодарная: прыгнуть он хочет. Да кто тебя держит!..
Тут он услышал себя как бы со стороны и на какую-то минуту замер: он успел понять, что его накрывает морок безумия, что он уже не чувствует своей коварной и обольстительной партии, и, возможно, он даже чавкал, и над ним смеялись. Что-то подсказывало Филипку, что он уперся в стенку, дошел до края своей степи, на котором ему необходимо было разрешить некий – этот – вопрос, и он уже не представлял себе, как он доживет хотя бы до завтра, хотя бы до завтра, не разрешив этого вопроса. Но его впечатления спутались в неразрешимый узел, а пьяные плоские мысли о Кате, шлепаясь одна на другую, создали подобие палимпсеста, который сам Филипок был уже не в состоянии прочесть верно и отделить правду от фантазий, – тем более, что он никогда не читал и обычных книг. И тогда усилием самозваной и стихийной воли Филипок внушил себе, что все, вопреки всему, решено, и Катя влюблена в него, как кошка, и просто не знает, как отделаться от своего котенка. И Филипок тряхнул гривой, шлепнув губами, как мерин, и, пошатываясь, вышел из уборной.
Перед дверью на кухню его заштормило и он подвис, растопырив локти, как на невидимых нитках; прядая ушами и бессмысленно всматриваясь в рифленое стекло, он распознал знакомые тихие голоса:
– Гав!..
– Мяу, солнышко.
– Ты куда, Гав?
– Я здесь.
– Ты куда собрался прыгнуть, Гав?
– Чего ты, дурочка?.. На землю. С парашютом хочу. В аэроклуб зовут.
– Как же так? Один?.. без меня? Какой же ты после этого друг?!..
Филипок не захотел больше слышать это безобразие и толкнул дверь. Катя и Гаврош целовались через стол, оперевшись в него локтями. «Вот сука», – сказал Филипок без понимания, вслух он это сказал или про себя, и, подойдя, сел и уставился в свою тарелку, злой, как черт.
– Что с тобой, Филипок? – спросил Гаврош.
– Ты не знаешь меня, Гаврош.
– Да пошел ты, – улыбнулся Гаврош устало и пьяно. – Еще как знаю.
– Отвечаешь?
– Отвечаю.
Филипок встал.
– Тогда скажи, что я сейчас сделаю.
Гаврош смутился и улыбка его поблекла и как бы занемела, но присутствие Кати придало ему храбрости.
– Сядешь и успокоишься.
– Не угадал, – сказал Филипок и, схватив вилку, с хрустом воткнул ее Гаврошу в темя.
Гаврош удивился, всплеснул руками и рухнул головой на стол. Филипок и сам опешил: так быстро все случилось. «Что ты сделал!?..» – крикнула его бедная душа.
– Цыц! – сказал Филипок и взглянул на Катю.
Катя была наконец поражена. Медленно убрав руки со стола и сев прямо, она посмотрела на Филипка сияющими круглыми глазами и раскрыла рот в восторженной улыбке. Она уже забыла о Гавроше, словно тот уже сто лет как был мертв, и мало ли мертвецов, и сколько их еще будет! – она силилась увидеть за всем этим настоящего, неведомого Филипка, который может убивать, когда захочет: ведь нельзя же обычному человеку, если он не ангел или бог, просто так взять вилку и воткнуть ее в другого человека. И потому она не сопротивлялась, когда Филипок вонзил в ее плечи свои страшные хищные пальцы и, опрокинув, прижал ее к полу с таким остервенением и силой, словно это была не живая женская плоть, а тряпка, которую он хотел выжать. Сначала Филипок думал только удержать ее, чтобы она не убежала и не наябедничала, но вдруг, увидев близко-близко ее белые ключицы, тоже забыл про Гавроша.
– Цыц!.. цыц!.. – шипел он ей в ухо, хотя Катя и без того молчала и смотрела в потолок восторженными круглыми глазами.
9
Филипок сел на полу и осовело осмотрелся: его родная полая степь, орошенная сверх всякой меры, булькала и смердела, как болото, и со всех сторон на него надвигалась стена непроницаемой хмари. Кати не было; один Гаврош нелепо громоздился над его степью, как монумент. Филипок фыркнул, поднялся и, упираясь в стенку и машинально подтягивая одной рукой сползающие штаны, пошел из кухни и не заметил, как задел ногой виолончель, и она грохнулась и безобразно брякнула струнами.
Входная дверь была открыта настежь; он вышел и стал было спускаться по ступенькам, но вдруг услышал снизу нарастающий топот и невнятное напряженное бормотание, – и в ту же минуту стукнуло и загудело в шахте лифта.
– А-а-а, волки позорные! – заорал он им навстречу, перегнувшись через перила, и эхо гулко прокатилось по лестничной клетке. Филипок сам испугался своего крика и рванул обратно, наверх. С безотчетной пьяной прытью он взлетел по двум лестничным маршам, проскочив мимо Катиной двери, потом по крутой и короткой сварной железной лестнице, где запнулся ногой и врезался лбом в острый косяк, затем, в чердачном полумраке, по еще одной, почти вертикальной, сорвал с квадратной деревянной дверцы медную проволоку, заменявшую замок, и выскочил на крышу, и заревел, как оборотень после ночного разгула, которого солнце застигло врасплох. Стая голубей разом взметнулась над его головой и шарахнулась куда-то в сторону.
Филипок отбежал подальше от отделанной щебенкой будки и присел на рубероид, чтобы отдышаться, трогая рукой рассеченный до крови лоб. Через минуту из той же дверцы показалась незнакомая голова. Она взглянула сначала на Филипка, потом по сторонам, и шагнула наружу. За ним ступили на крышу другие. Все были в красивой темно-синей одежде, стянутой кожаными портупеями, в блестящих, как у хоккеистов, шлемах и с черными палками в руках. Они буднично осматривались и о чем-то совещались, на Филипка взглядывая только мельком, и он подумал, что это, может быть, и не за ним вовсе.
Потом один из них направился к нему; Филипок испугался, что сейчас он будет бить его своей палкой, и вскочил, и по наитию отбежал в угол крыши и остановился у бордюра. Что-то ему подсказывало, что этот край – его последняя защита. И действительно: человек встал на месте и поднял руку, в которой держал его, Филипка, тапок. Он размеренно взмахнул рукой, бросил тапок в его сторону и сказал без выражения:
– Здорово, Промокашка.
– В каком смысле?.. – спросил Филипок.
– Ты чего буянишь? Нехорошо. Прекращай этот беспредел. Поехали чай пить. Ты ж не фраер, а фартовый уркаган. И тапок не забудь.
Филипок смотрел на него, прядая ушами, будто хотел сбросить с них лапшу, потом, услышав какой-то шум снизу, с улицы, поставил босую левую ногу на невысокий бордюр и посмотрел вниз. У подъезда стояло несколько машин: два полицейских бобика, скорая и еще какая-то, похожая на пожарную. С другой стороны угла дома, от которого к деревьям во дворе была протянута лента, пере-ливающаяся на ветру красно-белым пунктиром, стояла на траве, вытянувшись между трассой и однополосной дорогой, примыкающей к тротуару, жидкая увидев толпа, все больше молодежь.
Сначала он не понял, чего они все собрались внизу. Но когда кто-то закричал:
– Да вон же он, смотрите!.. – сообразил и загордился. Молодые девушки и парни, задрав головы, приветствовали его радостным смехом и улюлюканьем; некоторые ребята показывали на него своим спутницам пальцем, как на падающую звезду, чтобы те успели загадать желание. Филипок всегда хотел быть на виду: теперь он был на виду. Ему было жутковато стоять у самого края и, может быть, он отступил бы от бордюра, если бы не эта нарядная толпа: он хотел, чтобы его видели, – и сам хотел видеть, как на него смотрят.
– Ну, так что? – услышал он и оглянулся.
Человек в каске стоял на прежнем месте, праздно засунув одну кисть за портупею. Людей позади него, у будки, из которой Филипок выскочил на крышу, прибавилось: помимо прежних были еще: молодой парень, что-то быстро, на коленке, писавший в блокноте, человек с галстуком, говоривший по телефону, и еще один, похожий на туриста, в панаме, стоял спиной к стенке, оперевшись в нее согнутой в колене ногой, и смотрел в сторону.
Филипок уже забыл, о чем тот спрашивал; да и не интересно было; ему хотелось смотреть на толпу внизу, поэтому он сказал просто:
– Нет.
– Ладно, – ответил тот, повернулся и пошел к остальным.
Филипок проводил его взглядом, подобрал другую ногу ближе к бордюру и выпрямился над бездной, заметив, что уже не чувствует в ягодицах электричества.
– Браво, Филипок! – закричал кто-то.
Филипок стоял и тупо смотрел вниз, поворачивая голову из стороны в сторону, будто кого выискивая в толпе. Там переговаривались, время от времени, после невнятных Филипку замечаний, сгибались от смеха, будто кланялись, то в одном, то в другом месте, и снова задирали кверху головы, прикрывая глаза ладонями. «Чего они смеются? – подумал Филипок, – надо мной, что ли?..»
Вдруг кто-то эвристически заорал:
– А слабо тебе прыгнуть, Филипок?!
Толпа рассмеялась.
– Чего стоишь? Или ты трус? Не томи!.. – крикнул другой.
– Давай уже; а то шея затекла!
– Прыгай, на лекцию опоздаем!
Через минуту толпа дружным смеющимся хором стала скандировать:
– Пры-гай, Фи-ли-пок; пры-гай, Фи-ли-пок!..
Филипок удивился, что его знают в толпе (потому что редкий негодяй представляет себе размеры собственной дурной славы); ему это польстило, хотя и показалось немного обидным, что они вроде как шутят. Вдруг щелкнул и взвизгнул мегафон и по-великански грянул строгий голос:
– А ну разойдись! Чего орете? Тут человека убили.
Лилипуты сразу притихли, но расходиться, видимо, никто не думал. «Катю я тоже убил?» – мелькнул у Филипка вопрос. Он помнил, что не видел Кати, когда пришел в себя, и все-таки это его беспокоило. «Да нет, – вдруг сообразил он, – тогда бы сказали, что людей убили, а тут сказали, что…»
Внимание Филипка привлекли два странных существа, черное и белое. Он не сразу распознал в них кошек, потому что они сидели к нему прямо анфас, подобрав под себя лапы и замерев, как маленькие сфинксы; лишь веки их то раскрывались, то закрывались, медленно и бесстрастно. Они симметрично расположились по краям схожей с надгробием крышки бетонной тумбы, которой начинаются вентиляционные шахты. Филипок отчего-то расстроился; ему захотелось бросить в них кусочком щебня, но он вдруг мысленно махнул рукой и отвернулся.
Кругом над трехдневной жидкой зеленью деревьев поднимались многоэтажки, сияющие на солнце четкими гранями, постреливали зайчиками то там, то здесь распахиваемые окна, уютно темнели гроты таинственных тенистых лоджий, колыхались на ветру, как знамена парламентеров, белоснежные простыни, плыли через небо зыбкие, прозрачные облака. По примыкавшему к Гаврошеву переулку проспекту, за спинами толпы, буднично летали по трассе машины, и Филипка уже удивило, что автомобилисты не останавливаются, чтобы узнать, что здесь происходит. Потом он увидел любимый пятачок внизу, у старой, давно никому не нужной телефонной будки, где он, городской сумасшедший и старый скоморох, показывал за гроши и просто так пантомиму с марионеткой…
Вдруг он заметил внизу Джигита. Он стоял с краю толпы и тоже смотрел на него, но не смеялся, как другие. Филипок обрадовался: ему пришло в голову, что сейчас Джигит прибежит наверх и крикнет: «Оставьте пацана в покое!», – и растолкает всех этих чужих людей и уведет Филипка с собой и, может быть, купит ему пива, и они мирно посидят на корточках на согретом солнышком тротуаре, и Филипок по-честному расскажет Джигиту, чего он натерпелся и как устал. Но Джигит, вопреки его ожиданию, только вопросительно, ладонью вверх, помаячил костлявой рукой: «Ты чего, – дескать, – туда забрался?..», – и, махнув ею и спрятав в карман, быстро пошел прочь и скрылся из виду. «Джигит не сорвался», – подумал Филипок, и что-то заставило его обернуться.
Он увидел близко человека в панаме, сдвинутой на затылок; ее поля обрамляли белое лицо, как темный нимб, потому что он стоял против солнца.
– Ты кто? – спросил Филипок, щурясь.
– Лейтенант Горностаев.
Филипок нахмурился было, а потом осклабился:
– Да ладно, не заливай. Ангел, что ли?.. Сигареты есть?
– Не курю, – сказал тот. – Как ты, Филипок?.. У тебя кровь.
В его голосе Филипку послышалось сдержанное сочувствие. Он потрогал лоб и посмотрел на свои пальцы.
– Пить хочу, – сказал он, облизнув сухие губы.
– Какие проблемы? Поехали. Все в твоих руках, – ответил тот, склонив голову набок.
Филипок снова подозрительно ухмыльнулся и зачем-то ему подмигнул. Внизу громко рассмеялись, и он посмотрел: толпа заметно погустела, студентки уже снимали его на телефоны; это ему понравилось, и он, думая им угодить, сделал несколько шагов по краю, впрочем, ступая на бордюр только одной ногой, и опять удивляясь своей храбрости. Опьянения он не чувствовал; во всем теле была странная легкость и чуткость.
– Осторожно, понторез, – попросил сбоку лейтенант Горностаев с раздражением. До сих пор он был уверен, что все закончится хорошо, что Филипок просто понты с вилкой не рассчитал; порисуется перед девочками – и благополучно пойдет по этапу. – Лучше сядь и расскажи мне… про свою несчастную любовь. Или что это было?..
Филипок думал уже прогуляться в другую сторону по кромке своей степи, но что-то отягощало его карман, так что штаны все время сползали, и он быстро посмотрел: это был сотовый Кати. Лейтенант не успел отреагировать на это движение и нервно переступил.
– Телефон, – сказал себе Филипок, и лейтенант успокоился.
Филипок не помнил, как он оказался в его кармане, но почему-то обрадовался ему. Он поднес его к глазам и нажал какую-то кнопку; экран загорелся и он увидел Катю и Гавроша крупным планом: они стояли, крепко обхватив друг друга руками и повернувшись к нему лицом; Гаврош улыбался, а Катя смеялась… Вдруг ему представилось, как Катя играла на своей большой скрипке. Он хотел вспомнить мелодию, которая казалась, пока звучала, незабываемой, как его необъятная обида и одиночество – и не мог; и еще о том минутном счастье, которое он силой взял у Кати и о котором так исступленно мечтал все последние дни, тоже не было у него никакой памяти, – так что он даже засомневался, что оно было.
– Катю я тоже убил? – спросил он тихо.
– Что-что?..
Филипок смотрел на телефон и уже соображал, кому позвонить. Он всегда мечтал о мобильном телефоне. Теперь он у него был, но позвонить было некому. Вдруг ему пришло в голову, что какая разница: пусть бы только внизу увидели, что он тоже говорит по телефону. Он заметил ярлычок со словом «Мама», тронул его пальцем и поднес телефон к уху.
– Кому звоним?.. – спросил лейтенант Горностаев.
Телефон погудел, потом женский голос буднично сказал:
– Да, Катюша.
– Привет, мама, – сказал Филипок. – Как дела?
– Алло… Гаврош? Алло! Кто это?..
Филипок почему-то не ожидал такого вопроса и смешался. Он не знал, что сказать. Он сказал «Фи…» – и осекся. Кто он, Филипок, был на самом деле?.. Ведь если он скажет: «Филипок», – это, пожалуй, ничего не объяснит.
– Алло, кто это?!.. Где Катя?
– Цыц! – сказал Филипок.
– Что?..
– Цыц!..
И тогда терпение бога закончилось.
Лейтенант Горностаев бросился к Филипку и крепко схватил его за штаны у поясницы и дернул было к себе, но ветхая резинка сразу лопнула, а Филипок испуганно отпрянул, взмахнув руками и метнув Катин телефон через голову, и поставил босую ногу на воздух. Когда он услышал, как взвизгнули внизу молодые девичьи голоса, он все понял. Он хотел возразить, что, дескать, он не думал, что все так серьезно, что он просто погулять вышел, и он еще судорожно простер руки к лейтенанту Горностаеву… Мгновенный смертный ужас, озаривший его сознание ослепительной, словно все небо закрыло солнце, вспышкой, был так повелителен, немилостив и справедлив, что длился вечность. И Филипок увидел, что это было неизбежно, что он с самого начала шаг за шагом все ближе подступал к этой пропасти и всегда знал, что именно так все и закончится: это было так ясно, как будто было написано черным по белому, – как пишут в книгах, которых он не читал.
Прежде чем Филипок достиг тротуара, его бедная душа полетела, рыдая, жалуясь и ликуя, в свою отчизну.
10
Бабка Василиса сидела на своей кровати, качала ногой и зевала.
2017
