родителям
МИНУВШЕЕ
Думаю, что эти воспоминания преисполнены счастья и безмятежности не только из-за их ностальгической окрашенности и не только потому, что речь идет о детстве и юности.
Для наших родителей, в большинстве своем глотнувших непростого, а иногда и трагического детства, это была часть жизни, когда первые семейные и служебные трудности позади, а о «возрастных» еще не думается. Дети – рядом, болезни и утраты пока почти незнакомы… За пять алятских лет помню только одну смерть – приехавшего погостить дедушки одного из наших друзей.
Так что и мы, и мамы-папы наши действительно обитали на островке компактного совместного проживания изолированных от «большой земли», но (а может и – поэтому) счастливых молодых людей.
* * *
Картинка нашего первого знакомства с азербайджанской землей очень свежа в памяти. Мы переезжали из Советской Гавани, с берегов Татарского пролива, где снег начинал таять в конце мая, на юг с самыми радужными надеждами. И вот поезд въехал на территорию Азербайджана. Мы прильнули к окнам: казалось, что вагон движется внутри растительного туннеля – экзотические деревья, «усиленные» невиданными лианами, какие-то зовущие к играм шалаши, предвкушение приключений… Мы с братом просто ошалели от невероятности такого книжно-киношного счастья:
– Мы будем здесь играть!!! – дергали мы родителей, почему-то не спешивших разделить наши восторги. Помню, что сначала я увидела вдруг застывшее лицо папы, а потом перевела взгляд на картинку за окном: поезд как ни в чем не бывало несся сквозь степь, почти пустыню, с редкими кустиками, которые, как потом оказалось, имеют экзотическое наименование: верблюжьи колючки.
– Я всю жизнь боялся попасть именно в такое место, – проговорил папа, и они с мамой замолчали надолго. А когда Сумгаит встретил нас пыльной бурей, не дававшей открыть не только глаза, но и рот, родительское оцепенение достигло апогея. Первые несколько дней в Насосной мы с братом никак не могли понять, почему они так подавленно молчат, когда вокруг столько интересного, и ноги так и несут на улицу с пахучей акацией и корявыми низкорослыми абрикосовыми деревьями.
Подобную бурю мы испытали дважды за семь лет, второй раз – уже в Алятах.1 И самое забавное, что в тот день мы встречали гостей, двоюродных братишку и сестру, ехавших в райское местечко отдохнуть и набраться сил после дождливого Орджоникидзе. Поезд приходил в Баку, и я до сих пор удивляюсь, как солдатик-водитель осилил дорогу: песок носился по салону «газика» без всяких преград, чувствуя себя как дома.
ЗАМЕТКИ О ЛЕТНИХ ВПЕЧАТЛЕНИЯХ
Эстакада
Июль. Жара такая, что когда выходишь из подъезда и, обогнув по тенечку угол дома, неизбежно попадаешь на открытое пространство дороги (вдоль волейбольной площадки и «летки»2 – ни единого деревца), по голове как будто ударяет деревянным молоточком.
Рука непроизвольно прикрывает макушку, а ноги сами несут к заветной калитке железного забора, за которым – спуск к морю. Как будто для усмирения юношеского нетерпения путь к морю, как в сказке, трехчастный, трехступенчатый. После калитки – ступени к берегу, а от него в море уходит эстакада, которая сначала доводит до «лягушатника» (зона обитания мам с детьми несознательного возраста), и только потом, наконец, еще через несколько метров, заветный «мостик», довольно вместительная площадка, сконструированная из тех же железных деталей с ажурными круглыми отверстиями, что и забор, уложенных в несколько слоев друг на друга (папа объяснял, что их прямое назначение – покрытие военных аэродромов). Кстати, через эти отверстия удобно ловить бычков – на леску, привязанную к небольшой плоской деревяшке! Это остроумное устройство (ноу-хау алятских любителей рыбной ловли) вполне позволяет хозяину отлучиться или заняться другими «удочками», так как надежно держится по краям окружности.
На одном из пятачков эстакады всегда можно увидеть сосредоточенных, живущих своей жизнью, как будто и не замечающих радостной суеты вокруг – мальчишек и девчонок возраста гендерной неразличимости. Наша соседка Аленка Иванова и ее подружка Тоня – в числе завсегдатаев этого «рабочего места» (эти замечательные малышки с рано проклюнувшимся личностным началом являют собой еще и «партию зеленых» нашего двора: ох, и достается же от них беднягам, не по злобе задевшим кустик опекаемой подругами розы или совершившим какой-нибудь еще более «страшный» проступок по отношению к природе).
Левая сторона мостика обжита любителями попрыгать «солдатиком», по центру проносятся ныряющие с разбега асы, ну а степенная публика не спеша входит в воду со ступенек правой части этого вместительного сооружения.
Так вот, эта отзывающаяся на каждый твой шаг, упруго вибрирующая эстакада, как булгаковская пятидесятая квартира, способная к обратной перспективе и вмещающая столько человек, сколько понадобится, – наша Эйфелева башня, сердце городка, центр светской жизни все теплое время года.
Дуэт мореманов
Море, конечно, замечательно и само по себе, но если ты отправляешься к нему с другом…
Особенно удачный дуэт сложился у нас с Наталькой Гаращенко в последнее школьное лето. Даже если бы мы не знали о существовании олимпийского вида спорта «синхронное плавание», мы бы его изобрели – просто плавать уже было недостаточно, возникали экспромпты идей и движений, закреплялись самые удачные трюки; азарт и требующая незамедлительного применения энергия лишали страха и толкали на новые эксперименты.
Правда, первые минуты всегда отдавались ритуалу «вхождения» – плавая, мы просто медленно раздвигали шелковистую воду, смакуя тактильные ощущения.
– Наслаждение… блаженство.., – приговаривала я в такт дви-жению, а Наташа успевала над этим похохотать, плывя параллельным курсом.
Переходы
Удивляла меня всегда неожиданность смены времен года, вернее, наше моментальное переключение с одного на другое, особенно на границе лета и осени. Осень всегда являлась без предупреждения, неожиданно. Проститься с очередным сезоном купания, понять, что сегодня последний его день, нам никогда не удавалось.
Просто вчера еще железо мостика и деревянные скамейки были раскаленными, вода не выпускала часами, а утром следующего дня ты вдруг ощущал в «поведении» воздуха едва уловимую официальность, прохладцу; а если все-таки пытался ее не замечать и шел на море, настил мостика даже при ярком солнце не обжигал ног и как будто сам стеснялся этого, скамейки согревали как-то формально, скорее – грелись от нас самих. И даже если вода встречала по-прежнему приветливо, становилось ясно – какая-то часть ритуала выпала, вчерашний день начал длинный пунктир, конец которому – на рубеже весны и лета; а сегодняшний сомкнулся с таким же рубежом прошлого сезона. Так что прощание с летним мостиком всегда происходило постфактум.
Как умело отвлеченный взрослыми ребенок моментально забывает об игрушке, за которую секунду назад боролся всеми доступными ему способами, так и мы, мореманы, расставались с плавательным сезоном безболезненно, сознание автоматически принимало правила игры: теперь – другие радости, теперь – ш-к-о-л-а!
И мы уходили. И как будто забывали, что живем на берегу моря. И как будто не скучали по тому, без чего летом и дня прожить не могли. Любовь к водной стихии как среде обитания впадала в анабиоз. А зимнее море становилось иной субстанцией: со своей тайной, со своей мощью и тревогой, со своим запахом (концентрированным, водорослевым) и цветом, почему-то глинистым и мутным. И с другими хозяевами, не часто, но появлявшимися у берега, – белыми лебедями…
Куда-то они улетали весной? И принимает ли их наш берег доныне? Кто знает?
* * *
Начало апреля. Бархатное тепло ветерка, не сливающиеся в один, а прилетающие как будто по очереди запахи, мягкий слой песка на твердой почве Хамандага3 – единственной горы наших окрестностей с пасущимися на ее холмах верблюдами; с кратерами, напоминающими коровьи лепешки, только живыми, исполненными какого-то своего, древнего и вечного, смысла; с подмигивающими особо внимательным созерцателям частицами этой нутряной тайны – отливающими медью на солнце кусочками лавы.
Чужеродный предмет, легкомысленно запущенный в жерло любого из них, неизбежно выскакивает через несколько минут: гуляйте, смотрите, радуйтесь, но в сокровенное – ни-ни…
Вдруг позволенная себе роскошь – лежать ничком на пахнущей солнцем – не откровенным, палящим, утомляющим, но – деликатным, несмелым, только набирающим силу, – лежать на теплой, сухой, пряной земле и видеть ее без посредников, как будто под микроскопом.
Шагать, устать, прилечь.
Жука застать врасплох,
Глаз к глазу, чуть смутившись.
Почувствовав себя в гостях,
Притихнуть удивленно.
Под запах солнца и земли,
Под соль морского ветра
Забыть себя
И слиться с абсолютом –
Какая роскошь!
АЛЯТЫ В ЗВУКАХ
Глухой звук вибрирующего железа эстакады (она же – мостик), нарастающий ритм разбегающихся ног, доходящий до частоты ударов барабанных палочек – и-и-и – бултых!!! – взрыв в воде. И это не единожды, а непрерывно, с наслоениями и перекличками.
Если лежать с закрытыми глазами, то это прекраснейшая из какофоний!
* * *
Май, солнце, ветерок, запахи молодой зелени, земли, известки; ни одной пяди земли без склонившихся, каждый над своим занятием, жителей городка, а над всем этим и одновременно пропитывая все это – музыкальный стимул: самые модные шлягеры, которые совершенно не мешают друг другу. Если пройтись от одного двора к другому, можно почувствовать их музыкальные границы: сначала возникает путаница от наложения слов и мелодий, а потом звучащая раньше – уступает приблизившейся хозяйке новой территории. Шагнешь в обратном направлении, и опять победила первая! И так до бесконечности… И эта какофония – скорее гармония.
Ни одного хмурого лица, все сравнялись в возрасте и почему-то безмятежно-возбужденно (именно так!) счастливы.
Имя этому: майский субботник в Алятах.
* * *
Наш дом был расположен так, что в школу быстрее добегалось через солдатскую площадку перед казармами, а потом – через пустырь, заканчивавшийся проходной городка. А так как мне никогда не удавалось выйти с запасом времени и чинно прогуляться, путь до школы превращался в пробежку со страшной перспективой опоздания. И, как будто освобождая от напряженного поглядывания на часы, бег этот сопровождали шлягеры, разносившиеся над пустырем. Или список их был невелик, или тот, кто заведовал радиоцентром, был слишком постоянен в своих пристрастиях, но хорошо помню, что «Когда цвели сады» в исполнении Анны Герман4 стали едва ли не единственным из предлагаемых блюд. Когда раздавались первые аккорды, казалось: не выдержу больше… Но песня и голос были настолько настоящими, что через минуту угроза опоздания отходила на второй план, а душа трепетала уже вместе с лирической героиней Герман, царство ей небесное.
* * *
Теплая бархатная ночь, группы дефилирующих алятцев всех возрастов и темпераментов (шумных, молчаливых, поющих и пр.) и звуки «летки», летнего кинотеатра. Для тех, кто живет поблизости, это просто часть реальности, проникающая в раскрытые окна. Для прогуливающихся по кругу – исчезающие и появляющиеся голоса, шумы и мелодии.
Какая-то во всем этом щедрость, открытость и безмятежность.
* * *
В шторм звуки моря заполняли городок. Или мне это теперь так кажется? Идешь вдоль волейбольной площадки: земля желтая, небо синее, солнце контузит, и никакие звуки (благо, даже машины – редкость) не мешают естеству – первой природе, существовавшей до нас, – разговаривать!.. Незаметно вбираешь этот мощный ритм и соленый горячий запах. Да, да, в Алятах пахнет даже жара. Полный синкретизм всех органов чувств, даже с какими-то неизвестными науке способностями восприятия.
* * *
Зимний звук ветра с дождем – на разные голоса… Ощущение «вселенского одиночества».
ДОСУГ В АЛЯТАХ
Фотография из прошлого
Первыми моими друзьями в Алятах были… муравьи-труженики.
Мы переехали в конце июня. Ни одной знакомой души, двор почему-то совершенно пуст. Оказалось, не совсем: напротив подъезда, в щели между асфальтом и бордюром, я обнаружила начало кипевшей жизнедеятельностью муравьиной тропы. Она поднималась на бордюр, пересекала его наискосок и продолжалась по сухой земле, скорее по песку, усыпанному муравьиными сокровищами…
Суетливые неугомонные работяги прихватывали хвоинки, листики, какие-то пушинки и прочую мелочь, столь необходимую в их коллективном хозяйстве; она выпадала, но они упорно возвращались и тащили намеченную ношу дальше, по проложенному пред-шественниками неизменному маршруту, очень смешно уступая друг другу место, так как потоки их движения были встречными – ни дать ни взять муравьиный Невский!
Высшим пилотажем и интригой моих долгих наблюдений стал вскоре выбор одного, главного героя: глаз цеплял его и уже не выпускал, какие бы виражи ни устраивал объект созерцания.
Иногда он терялся, но через несколько секунд выныривал откуда-то со своей ношей, которая и мне успевала стать родной, и о сохранности которой я волновалась не меньше непосредственного участника действа по имени «инстинкт жизни».
Одного рекордсмена мы с братом даже изловчились сфотографировать, и этот снимок жив до сих пор: малюсенький муравьишко тащит перед собой огромную (в сравнении с ним, конечно, – я же не рыбак из анекдотов) ягоду тутовника.
О базарчике и не только
Базарчик вспоминается махоньким, почти игрушечным, с тремя-четырьмя торговыми рядами под двускатными навесами и хозяйственными магазинчиками по левую сторону от входа. Помещения были так миниатюрны, что посетители рисковали создать пробки в дверях, если число их превышало полдюжины.
Не знаю, как другим, но мне ни разу не пришло в голову отправиться на рынок одной, – уж слишком неприкрытые знаки внимания выказывали наши сколь добродушные, столь и любвеобильные соседи (местные, как мы говорили), даже не пытавшиеся подавлять или хотя бы скрывать эмоции. Вне зависимости от возраста они выплескивали их одной фразой: «Хоро-о-ший девишк»…
Главное было – не слишком отрываться от родителей и по мере сил подхватывать испускавшие утрированный, просто какой-то неистовый аромат авоськи с купленными фруктами, овощами, зеленью. Иногда нужно было просто подождать, пока взрослые, закончив обряд купли-продажи, подадут сигнал «на выход».
С некоторых пор мои пережидания обрели вполне определенный плацдарм, география их сузилась до одного квадратного метра перед газетным киоском, стоявшим между магазинным и торговыми рядами с противоположной входу стороны. Стоять-то он стоял, но, как бы мы теперь выразились, существовал почти виртуально. То есть, киоскер, несомненно, «у него» был, стандартный набор положенных по рангу товаров тоже, – словом, киоск как киоск. Вот только стать свидетелем или участником торговой операции на его прилавочке мне ни разу не удалось – округлый зев всегда был закрыт, и даже банальное «Ушла на базу» не прикрывало его маркетинговый срам.
В один из очередных, вполне рядовых, походов на рынок в глаза мне бросился фотопортрет Людмилы Гурченко, переживавшей тогда свой ренессанс после долгих лет невостребованности кинематографом. Сквозь стекло фантомного киоска (разумеется, закрытого) с обложки свежего номера «Советского экрана» смотрела «воскресшая» актриса в чалме пастельно-бежевого газа, с красиво выбивающимися из-под нее пепельными кудряшками, в невероятной красоты висячих сережках.
Оторваться от это взгляда с тысячью оттенков не представлялось возможным. Я пыталась бороться: отходила, изображала независимость, но ноги вновь приводили к исходной точке, и глаза опять впитывали эту инопланетность.
Прошло лето, пролетела осень. Зимой мы реже ходили на базар, но «свидания» с фотопортретом продолжались. По-моему, он так и прожил в окне киоска до нашего отъезда летом следующего года.
Недавно после тридцатилетнего перерыва вновь посмотрела фильм «Средство Макропулоса» с Л. Гурченко в главной роли и в одном из кадров узнала тот самый портрет актрисы: в том же платье, в той же чалме, в том же гриме.
– Ну и что? – спросите Вы.
Не знаю сама. Просто в детстве все острее: и радость, и восторг, и восхищение. И так мало надо, чтобы заворожиться и перескочить из одной реальности в другую. И так много может дать самая отдаленная от тебя, самая абстрактная и придуманная – картинка.
Ситка
Этимология слова ситка остается неразгаданной, но эти сооружения поверхностью едва ли не меньше двух квадратных метров, «росшие» прямо из воды, тоже занимали часть досуга жителей городка.
Папа с Игорем, братом, рыбачили с них в любое время года, даже по вечерам, возвращались затемно. Однажды зимой во время рыбалки неожиданно прилило, вернуться можно было только вплавь. Папа, прыгая с ситки, сильно поранил стопу, очень глубоко порезал ногу (рана заживала несколько месяцев). И если бы не Игорь… Помню, что когда они пришли, папа сдержанно сказал, что его сын проявил себя мужчиной. А у нас с мамой был коктейль чувств из тревоги, сострадания и гордости.
Ну, а летом – и говорить нечего! Ситки, особенно в первое алятское лето, когда к нам приехала целая делегация двоюродных братьев и сестер, а из алятцев мы еще никого не знали, – были каким-то отдельным миром. Это был фантастический подарок от неизвестного: посреди моря вдруг только для тебя кусочек «суши», обжитого пространства! Хочешь – простором любуйся, вглядывайся в горизонт; хочешь – в воду сигай (не всегда с первой попытки получалось – страшно), а то и ложись прямо на ажурные железки, к небу передом, к воде задом. Ах!..
* * *
Воздушный змей фабричного производства с парашютистами, которые (нужно было выждать момент абсолютного натяжения нити) упруго взмывали в мгновение ока и, становясь почти неразличимыми в небе, вдруг начинали приземление, – это такое неуклюжее на земле и такое расхлябанное до первого «правильного» порыва ветра устройство просто завладело нашими душами предпоследней зимой в Алятах.
С его появлением (братишка уже студентом привез его из Орджоникидзе – змей был не понят двоюродным братом и отвергнут за ненадобностью) все наши морские прогулки были посвящены запуску змея, и папа был самым азартным участником действа.
* * *
Был в городке и настоящий теннисный корт. На этом корте и мы с подружкой, хотя и недолго, но поиграли. Весной, незадолго до выпускных экзаменов, воображали себя теннисистками (единственное, что было настоящим, – отличные ракетки, которые подарил моему брату наш друг Генка Кузнецов из Насосной). Вставали рано утром, когда тени деревьев сюрреалистически длинны, на всем лежит розоватый солнечный свет, и есть еще надежда, что жара не будет нещадной. Какой-то взрослый «коллега», которому мы мешали тренироваться, показал нам, как надо бить мячом о стену (видимо, так мы меньше места занимали), мы и старались. Очень скоро поднималось солнце, нещадно слепя глаза, да и школа призывала, и мы разбегались по домам – купаться-переодеваться…
* * *
В день нашего отъезда из Алят мы с подругой, у которой еще оставался последний школьный год, решили собрать материальную память о море. Внутри нас звучали торжественно-печальные фанфары, когда мы выискивали на правом берегу пляжного обрыва малюсенькие беленькие ракушечки, почему-то решив, что должны сделать из них бусы. Как будто ритуал какой-то исполняли, почти не разговаривали…
Недавно Мариша написала, что ее бусики до сих пор живы. А моих тогда на ожерелье не хватило, скажу честно…
* * *
Много раз мне снился именно тот участок берега, та сторона, которая не входила в поле нашего обитания. И действительность перемешалась с реальностью. В первое лето нас действительно покатали на лодке, мы даже видели остров на горизонте, но потом все сконцентрировалось на мостике и его правой стороне, вплоть до Хамандага. И только когда рано утром, при штиле, я медитировала на левой стороне мостика, это пространство как-то туманно присутствовало, скорее в подсознании, – глаза вбирают, и только…
Теперь на этом участке Международный морской порт, строится Международный аэропорт, что, несомненно, многое поменяет в жизнеустройстве поселка. И – кто знает – вполне могут оправдаться прогнозы о переносе столицы республики на семьдесят пять километров южнее…
НЕБО
Третьим будешь?
Мы уезжали в отпуск, на родину родителей, в Осетию. В самом этом факте: с летнего моря – в дождливый Орджоникидзе, чтобы отдохнуть, – было уже что-то неправильное, но… Тоска по Родине – дело серьезное, достойное уважения. И поэтому, как это ни странно, особенно, когда думаешь об этом сейчас, население курортного городка (он только прикидывался военным) заметно редело.
При всей моей любви к многочисленным двоюродным братьям и сестрам, при всем любопытстве к горным пейзажам окрестностей Орджоникидзе, к буйству «другой» зелени, растущей не на солончаках и песке, а на черноземе, с травкой без проплешин, сплошным ковром, – при всем при этом я с большим трудом покидала Аляты.
Вот и в этот раз расстаться с морем казалось невозможным. До поезда еще было время, и мне позволили «последнее свидание».
И вот что странно: если перебирать в памяти летние дни наших пяти сезонов в Алятах, все воспомининия дерзко расталкивает именно это.
Полный штиль. Вода и небо слились в одном ультрамарине – то ли небо отражается в море, то ли море – в небе. Вот только в верхней сфере дополнительная роскошь – кучевые облака гипертрофированно-учебнико-географической наружности. Крепко сбитые, толстощекие, румяные, ленивые; да еще и не по одному гуляющие, а довольно плотно кучкующиеся. Просто какие-то гигантские купидоны.
Не смотреть на это было бы непростительной расточительностью, и поэтому, плавая, я все время поворачивалась на спину. Благо, лежать на воде все мы были обучены. Так, то плывя на спине, то отдыхая, я и терялась между двумя синевами, пока не увидела такую же часть природы, как небо, море да я сама: с не очень большой высоты на меня смотрела чайка, по-французски элегантная, в черно-белом изысканном наряде…
Может быть, не прерви я это свидание, обостренное ощущением его временной дозированности, оно слилось бы с другими счастливыми часами на море (а ходили мы купаться зачастую по три раза в день; начинали в пять-шесть, с папой, потом – после обе-денной сиесты, а нередко – и ночью, но о жути ночной безграничности воды надо рассказывать отдельно).
Но кажется мне, что такого неба и такого моря не видела я больше никогда.
И никогда природа настолько не принимала меня за свою.
РАЗГОВОР С ВООБРАЖАЕМЫМ СОБЕСЕДНИКОМ
C прошлым мы всегда нежнее, чем с настоящим.
Если прошлое станет вдруг сегодняшним днем, поползут из всех щелей заботы, проблемы, требующие незамедлительного разрешения, печали и тревоги. Наверное, это так. Мудрое устройство человеческой памяти создает для нас крепкие тылы, затушевывая «помехи». А тыл, в сравнении с полем битвы (актуальностью), всегда немножко сусален, напомажен, идеализирован и идилличен.
Да, да, да! Со всем согласна, уважаемый визави!
Вот только скажите по-честному: отпустите Вы своего ребенка ночью во двор одного? Отпустите?! Да еще и позволите там остаться, а сами спокойно ляжете спать? Вижу Ваши удивленные глаза – ответ ясен.
А вот наши (чрезвычайно заботливые и вообще-то беспокойные) родители в одну из майских ночей 1975 года безмятежно отдыхали, когда мы с Игорем, старшим братом, несли вахту от науки, вернее, он нес, а я «оруженошествовала». Дело в том, что Игорешка увлекался астрономией, полстены в детской занимала карта звездного неба, которую он выписал по почте еще в 1973 году; добывались книги, критиковался учебник астрономии (как незаметно исчез этот предмет из школьной программы в наш прагматичный век); были попытки построить телескоп (чтобы найти его описание, добрались до научной библиотеки в Баку).
Так вот, 25 мая ожидалось полное затмение Луны. И учитель физики Римма Витальевна Чепурко доверила Игорю ради большого события школьный телескоп. Так братишка стал полпредом школы и репортером с места событий.
Моя же функция заключалась в том, чтобы мешать ему дурацкими приставаниями: – Игорешка, это не Клешня рака?
– Нет! Она вообще не в этой стороне!
– Как? Ну посмотри…
Эти волны наплывали стихийно и, конечно, нарушали его душевную и умственную сосредоточенность, но мое дилетантское любопытство было неистребимо, каюсь. В конце концов Игорь определил самозванному адъютанту место, сунул в руки игрушку и застыл перед телескопом. Местом была раскладушка, прихваченная из дому, а игрушкой – «спидола», пожертвованная папой (вообще-то он без нее не засыпал).
Мы обосновались подальше от зелени, на свободной площадке двора, и кроме звездного неба ничего не замечали. Конечно, это было два разных неба, интерес Игоря в те часы сосредоточился целиком на объекте наблюдения, Луне, – я же, устроившись на раскладушке под «Полевую почту юности», впитывала дар этих дивных часов… может быть, для того, чтобы, услышав впервые о кантовом звездном небе, не бежать за помощью к толкователям.
А свой телескоп Игорь все-таки купил, году в 1983-м. Только вот с улицы мы больше небо не наблюдали.
ШКАТУЛКА С ДРАГОЦЕННОСТЯМИ
Однажды поздним летним вечером я вышла во двор, но, успев пройти лишь несколько шагов, застыла возле кустов, щедро, густо застилавших нашу лоджию на первом этаже. Как часто случалось, будто по чьему-то зову, почти автоматически, подняла голову к небу.
А дальше – тишина… Время остановилось, весь внешний и мой собственный, внутренний мир сосредоточились на глубоком, объем-ном, физически ощущаемом иссиня-черном бархате, давшем приют дышащим, переговаривающимся, то разгорающимся, то слегка гаснущим – знакам, которым совершенно нет дела до того, что мы называем их звездами и планетами, объединяем в созвездия, рисуем на картах, – они даже и не знают, что выглядят именно так, ведь им не видно себя со стороны.
Прямо надо мной блистало созвездие Ориона в своем гармоническом единстве, но в этот раз оно не было одиноким, каким бывает даже в самые звездные ночи: орнамент сферы был насыщенным, неплоским – казалось, пустили всех желающих, и прибытие гостей продолжается, а самые нетерпеливые из них уже пританцовывают под только им слышимую мелодию.
Это неевклидово пространство так гостеприимно вобрало и меня, так вовлекло в свой ритм, что потребовалось усилие воли, чтобы опустить голову. Шея не слушалась, как не желающая сжиматься пружина; глаза не могли расстаться с этим гипнотическим великолепием, и уже тогда я, с трудом «вернувшаяся», понимала, что такого диалога с Вселенной не повторится больше никогда.
Так и случилось.
Но с тех пор я иногда открываю-таки шкатулку с бархатной обивкой, хранящую сверкающие сокровища.
2009 г.
