РАССКАЗЫ
МЕД
Перед самым почти Новым годом мне в Москву позвонила мама (обычно-то я сам ей звонил) и ра-достно сообщила, что ей передали от меня мед. Она так и сказала, что приходила, мол, женщина и при-несла две трехлитровые банки меда с Алтая, которые я заказал ей специально для них с отцом.
– Но я ничего не заказывал, – ответил я. – Ни у какой женщины и никакого меда…
– Ну как не заказывал? Ты не шутишь? – встревожилась мама. – Она же сказала, что училась вместе с тобой в одной школе, и что ты сам попросил ее купить нам с отцом лечебного меда. Вот она и привезла…
– Может быть – это розыгрыш какой-нибудь или такой у вас бизнес с доставкой на дом? – предположил я. – А денег-то много за мед отдали?
– Да не знаю, – беспокойно ответила мама. – Наверное, тысячи по три за банку.
– Что значит, наверное? – переспросил я.
– Ну, она так сказала. Такую назвала цену.
– И ты все ей отдала, как она и сказала?
– Да, – ответила мама. – Точнее, она сама взяла из наших накоплений – из синей папки, что в бельевом шкафчике, там у нас на черный день… Ты же знаешь, мы с отцом плохо видим. Я принесла папку, а она взяла сколько надо. Да и быстро все было. Она торопилась по своим делам…
Вскоре выяснилось, что от всех домашних накоплений у моих родителей почти ничего не осталось. За мед улетело более ста тысяч рублей.
Была полиция, снимали с медовых банок отпечатки пальцев, опрашивали соседей и социальную работницу, составляли словесный портрет.
В итоге никто ничего не нашел. Та женщина, что принесла роди-телям мед, как в воду канула. Да, может, особо-то и не искали ее. Много ведь и других дел у стражей порядка. Но дело не в этом. Да к тому же значительную часть утраченных денег я родителям вскоре отправил переводом. Дело в другом. После этого случая мама и отец начали стремительно угасать. И через полгода они отошли к Господу. Отошли вместе – с разницей в три дня. Они прожили вместе почти шестьдесят лет…
А потом, через некоторое время, я наводил порядок в роди-тельском доме и обнаружил на балконе две трехлитровых банки того самого алтайского меда.
Я вынес его на помойку. Ну, а что еще с ним можно было бы сделать?
ШАМИУЗА
Нет-нет да и вспомнится, ни с того, ни с сего, это странное русскому уху название, мелькнет в глубине памяти, словно огонек за окном быстро летящего в ночи поезда и исчезнет вновь и надолго.
Шамиуза, Шамиуза. Когда-то я был там в командировке.
Морскую пехоту, где довелось мне какое-то время послужить, вечно бросали на разного рода «стратегические, важные и очень важные» объекты флота: то морпехи как бесплатная и надежная рабочая сила строили какие-нибудь пирсы и причалы, то мчались по пятнадцать – двадцать суток эшелонами в среднюю полосу России на так называемую «целину» – для оказания помощи в уборке урожая где-нибудь в Саратовской области, Казахстане или Татарии, то просто разгружали «для нужд» цемент или уголь, лук или картошку, да мало ли где и чего приходилось.
Все это – лишь к тому, чтобы было понятно.
Вот и в тот раз нашу роту, собранную из разных морпеховских подразделений и в которую назначили меня замполитом, десан-тировали почти на самую китайскую границу в глушь-глухомань под названием Шамиуза. Что это такое? Сразу-то и не назовешь. Поскольку – это не поселок, не гарнизонный городок, каковых немало по границам нашей необъятной Родины, ни застава и ни деревня, ни какой-либо иной административный пункт. Шамиуза – это просто-напросто склады, похожие на огромные перевернутые корыта, с разного рода взрывчатыми веществами, снарядами, ракетами для кораблей и подводных лодок, на обваловку которых все мы и были направлены.
Работа оказалась очень даже нехитрой. И нашему брату морпеху вполне под силу. Склады, те самые, стратегические, к которым вела одна-разъединственная змеевидная дорога, были разбросаны между сопок каким-то особым квадратно-гнездовым способом. Да и шут с ним, с этим способом. Об этом нам думать было не надо. Наша задача состояла в другом – с целью пожаро-взрывобезопасности надо было вырубить все деревья и подлесок вокруг хранилищ, а также перевернуть и аккуратно уложить дерн на расстоянии двадцати метров по периметру от кромки каждого склада.
Топор да лопата для бойца – инструмент привычный. Руби да рой себе. Бери больше, кидай дальше. Чего тут хитрого? Потом в строго отведенных местах и под особым присмотром отцов-командиров сожги весь кустарник. Тоже все понятно. Курить разве что нельзя во время работы. Но и это поправимо. Через каждый час звучала команда: «Рота, отставить работу! Пять минут покурить и оправиться!» И все бы ничего, если бы это было в каком-либо другом месте…
Шамиуза – по-китайски долина змей. Очень точное название. Такого количества ползучих и шипящих я никогда и нигде более не видел. Змеи были везде: в траве, которая поднималась зеленой щеткой до пояса, в ручьях, на деревьях – свисали этакой желтой или зеленовато-голубенькой плеточкой.
– Ничего страшного, – говорил мне замполит этой базы – крупный, лысина вечно в мелких капельках пота, краснолицый майор по фамилии Перец, – я, вот видишь, уже пятый годок як здеся. К змеюке же той попривыкнуть надо. Во-первых – никогда не торопися. Это же очень хорошо, шо тута гады ползучие. Народ с непривычки бояться будет. А это же – хорошо! А бежать тута некуда. Ни магазинов, ни кино, ни иных яких соблазнов для матросив нема. А чагожа в сопках-то бойцу делать? Нечева. А значит – дисциплина будет. А без нее – никуды. Потом, змиюка, она же шума и дыма боится. Тварюга умная. От чиловиков она сама уползает. Но это – когда как. Расслабляться категорически нельзя, – майор Перец при этом строго окинул меня взглядом. Мол шутки шутками, а бди-тельность прежде всего. – Никогда не беги от гадюки ни вверх, ни пид гору – тильки вбок, – продолжал он свой инструктаж. – Змиюка, она так, собака, устроена, шо теряет усякую скорость, когда ползет поперек сопки.
О чем-то еще и еще рассказывал за рюмкой чая мне коллега – местный замполит. Сейчас уже и не вспомнишь. Разве что одно его наблюдение запомнилось мне.
– Вот там в Москве или в Киеве для примера (на Украине у него была семья, которую он видел раз в год в отпуске) считают, шо здеся прям такая екзотика. Да, – вздохнул он, – эта екзотика, когда ее на фотографиях или по телику бачить. Со стороны дюже гарно. Кум тут, железнодорожник, раз был на денек. Сопки, говорит, это же так прекрасно. Они похожи на женские груди. Тьфу…
Через месяц наша рота выполнила боевую задачу и, получив благодарность от командования и с десяток почетных грамот «за успехи в повышении и укреплении», покинула Шамиузу.
Как ни странно, но ни одного бойца моей роты за весь период командировки ни одна из змей не ужалила. Матросы и сержанты довольно быстро освоились. Несмотря на все запреты – лихо ловили их. Понаделали из змей десятки всякого рода дембельских плеточек, ремешков и иных безделушек-пугалок. Один раз из укромного места я даже наблюдал игру в хоккей со змеей. Точнее, змея была у матросов вместо шайбы, а клюшками служили обычные швабры. На кусок асфальта перед казармой вылили несколько ведер воды, бойцы встали по кругу, а в центр вбросили пойманную накануне змею. Ее под общее ликование: «На кого ты, стерва, хвост поднимаешь?!» – довольно долго перешвыривали с одного края на другой до тех пор, пока она не прекратила вначале шипеть и извиваться, а затем и шевелиться.
Что тут скажешь? Наш боец везде найдет себе забаву.
А в Шамиузе я никогда с тех пор не был. Да и чего там более делать-то? Не поедешь же туда специально. Да и не пустят. Спецобъект. Зона.
Я ПРИЕХАЛА!
По будним дням утром к нам с бабушкой привозят внучку Веронику. И всякий раз мы говорим ей: «Ты приехала! Наше солнышко! Наша радость!» Мы ликуем и веселимся.
А потом постепенно день входит в привычное русло. Вероника раздевается, моет руки, садится завтракать. Она проверяет свои игрушки, смотрит мультфильмы, лепит фигурки из пластилина. Бывает, что иногда ей приходится выслушивать и назидательные речи: «Не надо рисовать красками на подоконнике!» или «Ты опять ничего не ешь!» Тогда Вероника выразительно смотрит на нас и говорит: «Я приехала!»
И мы «вдруг» вспоминаем, что она действительно приехала. И вновь ликуем и радуемся. И всякий раз говорим ей: «Ты приехала! Наше солнышко! Какое счастье!»
РАЗЪЕЗД №3
На этом полустанке наш поезд задержался лишь на миг, всего на несколько секунд, для того, должно быть, чтобы выгрузить почту. Именно тут из окна тамбура я увидел пятерых малышей – трех мальчуганов и двух девчушек, которые грозили мне своими маленькими кулачками.
«Почему?» – спросил я себя. Ведь дети так любят махать проходящим поездам, а эти – грозят…
Наверняка они переиграли уже во все свои игры, и теперь единственным их развлечением было встречать поезда и посылать безмолвный укор счастливо едущим вдаль пассажирам.
«Не обидел ли кто их? – подумал я. – А может быть, это плата за безразличие тех, кто проезжал здесь раньше?»
Мной вдруг овладела грусть оттого, что я никогда не узнаю, чьи это дети, кого и как долго они еще будут ждать, выглядывая в окно своего старого одноэтажного дома. Мне захотелось хоть чем-то порадовать их.
Но что я мог для них сделать? Что оставить после себя?..
Поезд тем временем отпустил тормоза и легко тронул, и в ответ на детские угрозы я прощально махнул ребятишкам рукой и так же прощально улыбнулся. Домик их начал отдаляться, а я все махал и махал – чем дальше, тем сильнее. И когда лица ребят стали едва различимы, я вдруг увидел, что детские кулачки один за другим стали разжиматься и затрепетали ладошками, провожая меня…
Кругом расстилалась пасмурная степь с седым ковылем и предгорьями по горизонту. Капли дождя оставляли длинные рос-черки на окнах вагона, я все дальше и дальше уезжал от этих мест на свою далекую службу. Но весь день, несмотря на обилие пейзажей, нет-нет да и вспоминались мне теснящиеся в окне, точно опята, темноволосые головы казачат, что живут в сиротливо стоящем среди степей доме, под крышей которого висит табличка с простым и сухим названием «Разъезд № 3».
СОЛЬ
Как-то раз пригласил я своих коллег по редакции на рыбалку. У меня была моторная лодка «Воронеж», которую я перевез с прежнего места службы и держал ее на территории воинской части возле станции «Океанская». Именно на ней я и вывез моих сослуживцев порыбачить в заливе Де-Фриз, а потом, как пред-полагалось, и ухи сварить на берегу полуострова с таким же названием.
День был хороший, ясный; и рыбы мы довольно быстро разной поймали немало – и камбалы, и ленка, и толстолобика. Уха обе-щала быть густой и наваристой. Все у меня было для этого приготовлено. В форпике лодки были все необходимые при-надлежности: и казан, и подставка под него, была и канистра пресной воды, были и лук, и картошка, и лавровый лист, и перец. Короче говоря, было все, что нужно. И вот, когда все уже было готово для ухи – рыба почищена, а вода в казане закипала, я вдруг понял, что забыл соль. Вообще не взял. «А какая же уха без соли?» Меня даже потом прошибло от этой мысли. Что же делать – я совершенно не знал. И даже на миг представить не мог, как скажу моим друзьям, мол, простите меня, растяпу, я соль забыл. Уха-то была самым центром этого мероприятия.
И тут я просто пошел вдоль берега и бормотал сам себе под нос: «Господи, помоги мне найти соль! Избавь меня от позора!» Я понимал, что все это бессмысленно. Ну откуда на пустынном полуострове возьмется соль? Просто мне нужно было понять в тот миг – как же быть дальше, как выйти из этой ситуации…
И странное дело – у ближайшего кострища, метров через двести от нашего привала, возле бревна стояла… чуть початая пачка крупной поваренной соли. Ничего больше не было. Только соль. Словно кто-то специально оставил ее там именно для меня.
СПАНИЕЛЬ
Одно время я подрабатывал извозом. Ездил вечерами и ночами на своей видавшей виды белой «шестерке» по городу и, как заправский бомбила, зарабатывал деньги. И много со мной в это время происходило самых различных историй. Веселых, грустных, нелепых. Чего только не было.
Вот и в тот уже поздний вечер я затормозил недалеко от Остан-кинской башни – возле жилого дома. На обочине голосовал довольно молодой еще парень лет двадцати пяти-тридцати. В руках у него была сумка, а рядом сидела небольшая собака.
– На дачу, наверное, собрался, – подумал я, и остановил машину.
– Куда ехать? – привычно спросил я через приоткрытую форточку. – На дачу?
– Нет. Не на дачу, – ответил паренек, всматриваясь в меня. – У меня к вам просьба – собаку мою не возьмете?
– То есть как собаку, – не понял я, – куда взять?
– Ну, себе – домой, – дрожащим голосом сказал парень. – Я вам денег дам. Собака умная, чистоплотная. Спаниель. Пятый год ему. Кобелек. У меня ребенок маленький. А у него аллергия от собачей шерсти. Вот жена и говорит, чтобы я хоть куда сегодня же убирал из дома собаку…
В это время черный спаниель сидел возле своего хозяина не шелохнувшись. Я заглушил мотор и вышел из машины. Пес смотрел на меня во все глаза, и, казалось, все понимал.
– Слушайте, – сказал я, – а может быть вам отвезти его к кому-нибудь из родственников или друзей. Давайте я отвезу вас и туда, и обратно.
– Да нет у нас тут никаких родственников. Мы приезжие. Снимаем тут комнату – в этом доме. Возьмите собаку. У нас просто нет другого выхода.
И он, словно ребенок, заплакал. Я, как мог, пытался утешить его.
– Нет, вам просто нельзя с ним расставаться – решительно сказал я. – Давайте вы сейчас подумаете, а я через час сюда приеду и, если вы не передумаете, возьму вашу собаку.
С тем я решительно сел за руль – и уехал.
Через час, как и обещал, я вернулся на прежнее место. Я остановился и даже посигналил там. Но там – никого не было.
КРАТКИЙ АВТОГРАФ
Однажды в Союзе писателей России я повстречал одного из моих любимых писателей – Василия Ивановича Белова. Я в ту пору работал там консультантом и решил взять у него автограф. Благо его книга продавалась в писательском ларьке. Вскоре с этой книгой и авторучкой наготове я и подошел к Василию Ивановичу.
– Не могли бы Вы мне подписать Вашу книгу, – обратился я к нему.
– А что же я могу вам написать? – посмотрел на меня Василий Иванович. – Что же?
В эти мгновения я подумал, что Василий Иванович просто готовит какую-нибудь привычную фразу, которую он обычно оставляет читателям в таком случае. Что-нибудь эдакое нейтрально-выразительное.
– Как вас зовут? – спросил Василий Иванович.
Я представился.
– Хорошо, – сказал Василий Иванович, – и стремительно написал: «Вадиму. Белов».
Как точно, – не раз потом думал я об этом автографе. Ни одного лишнего слова, никаких красивостей или водянистых сентиментальностей. Все очень точно и лаконично. Вот она – во всем рука мастера.
Владыко
Такая поздняя в тот год была Пасха, что почти вплотную под-ходила ко Дню Победы. Всего несколько дней разъединяло эти два больших праздника.
9-го мая столичная морская пехота, как обычно, выезжала возложить венки к памятнику 64-ой морской стрелковой бригаде на Лудиной горе. Это – недалеко от Москвы – километров, наверное, двадцать по Волоколамскому шоссе в сторону области. Выезжали генералы, ветераны-фронтовики и мы – офицеры, те, кому по тем или иным причинам довелось в ту пору оказаться в стольном граде.
Все было привычно и понятно – праздник есть праздник. Духовой оркестр сиял золотом начищенных труб, высокий, под два метра ростом, дирижер играючи взбрасывал тамбур-мажорный жезл. Светился небесной голубизной и первой трепетной зеленью сол-нечный месяц май. «Победа! Победа!» – звенело в воздухе.
Тем временем недалеко от самого места торжества разбивался небольшой палаточный городок, точнее, пара палаток ОСБУ; в них накрывались столы с нехитрой закуской: водкой, хлебом, зеленью. В общем, как обычно – помянуть, поднять чарку.
Оказался в тот год на празднике памяти и я – недавний выпускник Военно-политической академии. Год был тяжелый. Рушился Со-ветский Союз. Приходилось, посути, на духовном пепелище обретать новую жизнь.
В ту пору я охранял автостоянку ночного бара. Денег-то не платили по три-четыре месяца – а надо было как-то кормить семью.
А тогда, в тот день – мы собрались на большой праздник. Мы возложили венки у Вечного огня. Мы с ликованием и радостью, мол, знай наших, посмотрели морпеховскую показуху с рукопашным боем, пулеметно-автоматной стрельбой, с разламыванием кирпичей и разбиванием о голову пустых бутылок, и только уж потом, далее, собрались у столов с тем, чтобы как положено…
В той поездке с нами был Владыко – митрополит. Он отслужил по всем погибшим заупокойную литию и вместе с нами приехал на место празднования.
– Христос воскресе! – воскликнул он, когда победные тосты отзвучали, и ему предоставили слово.
– Воистину воскресе! – дружно ответили мы.
Затем Владыко пригласил нас в монастырь. Возникло еще одно застолье. А поскольку минувшую ночь я не спал, то водка сыграла свою роль. И когда подали кофе, то я нечаянно зацепил чашку рукавом, и чуть было не облил митрополита, который сидел за столом напротив меня. Он даже привстал, чтобы одежды его не пострадали. Все это было воспринято тогда как мелочь и пустяк, и памятный вечер, само собой, прошел в победных тостах и за-здравных пожеланиях.
На следующий день я позвонил своему товарищу из штаба ВМФ, который тоже был на том празднике.
– Слушай, – отчего-то похихикивая сказал он, – тебя вообще-то нельзя приглашать на такие мероприятия. Ты чуть было самого митрополита чаем не облил.
– Ну, во-первых, не чаем, а кофе, – возразил я, – а во-вторых, «чуть-чуть» – не считается.
На том разговор и завершился. С одной стороны, я отнесся к этим словам не более как к офицерской шутке, а с другой решил, что если представится случай, то непременно извинюсь перед его святейшеством.
Случай представился через три месяца. И не где-нибудь, а в Греции. Туда на учебном корабле «Гангут» на остров Корфу мне довелось прибыть с курсантами-стажерами. Духовно окормлял тот морской поход – наш Владыко. На борту прошло крещение курсантов и экипажа. В столице острова Корфу – Керкире – состоялся крестный ход к храму Святого Спиридона. Много было экскурсий и встреч.
Только вечером мне представился случай поговорить с глазу на глаз с митрополитом.
– Владыко, – в завершении сказал я, – этой весной в монастыре я нечаянно чуть было не облил вас кофе. Простите.
Он посмотрел на меня ласково и нежно.
– Да что вы? Ведь я этого совсем и не помню.
А затем прошло еще несколько лет. И вновь мне довелось встретиться с владыкой в Кремле на торжествах, посвященных 2000-летию Рождества Христова. Когда я подходил к нему под благо-словение, то невольно думал – вспомнит ли он меня – столько людей постоянно вокруг него, столько лиц.
– А вы совсем не изменились, – сказал Владыко, – все такой же, как и на Корфу.
ПО ЗВЁЗДАМ
Когда в наш полк приезжал с проверкой из политотдела подпол-ковник Галин, то мы особо-то не беспокоились: знали – все обойдется; ну, пожурит малость, на недостатки укажет, слегка кой-кого вздрючит – в общем, страху нет, потихоньку проедем. А уж ежели совсем честно, то приезду Галина были даже рады. Потому что, как ни странно, но для проверяющего очень он был светлым человеком. И внешность у него была светлая: лицо круглое, точно солнце, щеки как у ребенка, с ямочками, волосы русые. К тому же улыбчивый, добродушный. Днем, конечно, строгости на себя под-напустит, бумаги там проверяет разные, планы и протоколы перелистывает, инструкции и положения разъясняет, а вечером – совершенно другой человек.
Соберемся мы, бывало, где-нибудь: то в офицерской столовой, то в бильярдной или, случалось, в бассейне; стол, естественно, как положено накроем, и тут-то начиналось у нас с Галиным самое настоящее, теплое общение.
– Вот это я понимаю, – потирая руки, весело приговаривал Валентин Игнатьевич (так звали Галина). – Приготовились хорошо. Вижу, ценю, – говорил он, – сразу чувствуется солидный подход к делу.
– Стараемся, Игнатьич, стараемся, – вступал в разговор замполит. – Ты же знаешь, твой приезд для нас, Богом забытых, и школа, и праздник.
– Ну, ты наговоришь, Толя, – улыбался Валентин Игнатьевич. – Я-то приехал холку вам поднадрать, а ты – праздник. Ха-ха-ха! Хе-хе-хе! Ладно, ладно – соловьев сказками не поят. Наливай, чего там у тебя? Давай, Толя, поехали!
И мы ехали, мы неслись, мы мчались. И чем дольше длился вечер, тем быстрее летела дорога. Валентин Игнатьевич для каждого из нас находил приятное слово, ласковый взгляд, выразительный жест.
– Жизнь прекрасна, друзья! – восклицал обычно после второго или третьего тоста Валентин Игнатьевич. – Жизнь, вот что такое настоящее счастье. Да, да, да, друзья мои. Одна у нас беда – торопимся мы. Все бежим, все суетимся. А жить-то надо широко, красиво, не спеша. Чтобы и тебе радость, и ближнему твоему. Ну, неужели не так? А, Толя? – обращался он к замполиту.
– О чем речь, Игнатьич, – кивал и поддакивал ему замполит.
– Так-то, брат, так. Я-то ведь знаю, что все мы это умом понимаем. Но ведь не ценим же. Или забываем, а?
– Не ценим, Игнатьич! Не ценим!
– А надо ценить! Надо. Вот ешь ты сало сейчас. Хорошее сало. Откуда, кстати? – спрашивал Валентин Игнатьевич, оглядывая всех разом и выплевывая шкурку.
– Из Сибири.
– Вот, хорошо. А успеваешь ли ты им насладиться? Успеваешь ли вкус понять? Не всегда. А ты вот возьми рюмочку, выпей, да со вкусом огурчиком захрумкай ее, потом сальцом, потом икорочкой, потом мясцом. И все это – радость жизни.
Щеки у Валентина Игнатьевича наливались краской. Он выпивал еще и еще стопку и входил в раж. Мы уже знали, о чем он будет говорить дальше. Но никто его не перебивал. В конечном-то счете все это, особенно для нас, молодых офицеров, было забавой, развлечением.
– Не так живем, друзья мои! – распевно, с широким разбросом рук восклицал Валентин Игнатьевич. – Не так! И ведь если не кривить душой, если по-честному, то что такое наша жизнь? А, Толя, а?
– Жизнь, штука сложная, – кивал изрядно поднаклюкавшийся замполит. – Наше дело служить, ни о чем не тужить.
– Ерунда! – резко перебивал Валентин Игнатьевич. – Есть нам о чем тужить, есть. Мы ведь живем от должности к должности, Толя! От звезды к звезде! Друзья мои! Ну, ведь так, а? Признаемся же, черт возьми, что лейтенант стремится стать старлеем и думает, что так ему будет хорошо, старлей – капитаном, капитан – майорскую звезду нацепить и погоны с двумя просветами. Мы вот с тобой, Толя, в полковники метим. А? Ну, разве не так? Поскорей бы нахлобучить нам барана на голову. А там уж и в запас можно собираться. И все.
Друзья мои! Вы понимаете, что – все! Это финиш! Мы ведь жизни-то не видим. У нас все время гонка – от звезды к звезде. Нет, я не против этого мерзкого слова «карьера». Но что толку, если за этими звездами мы не видим неба, солнца, моря… Проскачешь вот так по жизни, а там – бабах – инфаркт у тебя или инсульт, и вот уж несут на красных подушечках твои бронзовые медали за безупречную и безуспешную. И все – разве что синий памятник с красной звездой. Так-то…
После этого Валентин Игнатьевич строго оглядывал всех при-сутствовавших и замолкал. Но пауза длилась недолго.
– Верно говоришь, Игнатьич, – наливая очередную стопку, произносил замполит. – Жить надо красиво и ярко. Так, чтобы звезды всем нам светили и на плечах, и на небе. А потому давай-ка, слышь, выпьем за это и споем.
Все мы дружно выпивали и к разговорам о жизни уж более не переходили. Валентин Игнатьевич любил романсы и мог под гитару петь их едва ли не ночь напролет. Однако всякий раз, исполняя песню «Эх, дороги, пыль да туман…», он отчего-то ронял скупую слезу и произносил:
– Все, друзья мои, пора и честь знать.
Утром подполковник Галин торопился на паром, чтобы успеть добраться в штаб дивизии и оперативно доложить об итогах про-верки. Все, как правило, было в норме, что нас вполне и устраивало.
С тех пор прошло много лет. И уж давно нет на земле подполковника Галина. Жизнь свою он закончил трагически. Что-то вдруг случилось у него с головой. Мнительный он какой-то стал, беспокойный. Поговаривали, что у него очень серьезная болезнь – чуть ли не опухоль мозга. До операции дело не дошло.
Подполковник Галин повесился. Хоронили его тихо, без шума, не привлекая внимания. Но опять же слухи пошли, что повесился он зря. Вроде бы как при вскрытии черепа никакой такой опухоли обнаружено не было.
А недавно я просматривал свои старые любительские кинопленки. И среди них нашел одну с небольшим эпизодом о подполковнике Галине. Мы вместе добирались на пароме в штаб дивизии. Была зима, и яркое утреннее солнце ослепительно сияло. Я снимал тогда солнце, которое периодически пряталось за сопки и вновь выныривало из-за них. Снимал мощный кильватерный след за паромом. Снимал лица пассажиров, покуривавших на палубе у фальшбортов. Но вот мой объектив крупно берет улыбающееся лицо подполковника Галина. Солнце играет у него в глазах. Он что-то говорит мне (жаль звука нет). Но я помню и так:
– Жизнь прекрасна, друг мой, – говорит он. – Она здесь. С нами.
СЧАСТЬЕ
Давным-давно, в курсантскую еще пору, один мой товарищ попросил меня помочь ему в сборе материалов для курсовой работы. Попросил не случайно. Мы вместе с ним занимались в философском кружке. И вот там этот мой друг и товарищ взял тему, ни больше ни меньше, как о человеческом счастье. В общем, он решил мак-симально полно изучить разные представления людей о том, что такое счастье в жизни человека, как быть счастливым и что для этого нужно. В итоге он начал собирать разного рода высказывания известных людей по этому поводу. Были среди них хорошо известные выражения, такие, например, как: «Счастье – это борьба!» или «Счастье – это, когда тебя понимают!» Короче говоря, много было собрано им разных ученых и обычных представлений об этом предмете жизни. Все их он записывал на карточки, группировал, систематизировал, раскладывал у себя в тумбочке, словно колоды карт. Вот и меня он попросил пополнить эти «запасы» – мол, будешь в отпуске – спроси кого-нибудь из окружающих, из друзей, близких, родственников – что же такое в их представлении счастье.
Честно сказать, в том зимнем коротком отпуске я благополучно забыл о его просьбе. Да и до того ли мне было? И когда? Понятно же – встречи с одноклассниками, с родней, разговоры, застолья. Отпуск пролетел в один миг. И уж когда он почти совсем истек, я вдруг неожиданно вспомнил о той самой просьбе. Я как раз тогда вышел в коридор покурить, подумал, что завтра мне надо отъезжать обратно на учебу в военное училище, и вспомнил…
В это самое время по лестнице поднимался наш сосед сверху – дядя Дима. Он был плотником, человеком очень смирным, тихо попивавшим почти ежедневно и спокойно, как мне казалось, сносившим многие невзгоды семейной жизни. Ему крепко доставалось от жены. Она умело снимала с него стружку. При этом вид у дяди Димы был почти всегда жизнерадостный. Он никогда не огрызался.
Мы покурили, постояли с ним, поговорили о погоде, о моем скором отъезде и…
– Дядя Дима, – обратился я к нему, – а вот что такое, в вашем представлении, счастье?
– Что? – удивленно переспросил дядя Дима. – Счастье? Серьезно? Хм-м… М-да-а, – выдержал он некоторую паузу. – Ну, вообще-то счастье – это такая штука – тут у кого как! Кому как повезет, какая карта выпадет. Тут – что на роду написано. Понимаешь? У одного – так, а у другого – эдак! Можешь и стараться чего-то там для счастья приобресть себе. А все равно не получится. А можешь и просто так жить, ну, как есть – и хорошо! Работай, трудись, дело делай. Ну и… я вот, лично, к примеру, если выпью маленько – так вот оно и счастье.
С тех пор прошло много лет. Более тридцати. Почти сорок. В позапрошлом году я вновь встретил в подъезде дядю Диму. Мы, как и прежде, постояли на лестничной клетке, немного поговорили о жизни. Дядя Дима сильно сдал. Ему было за восемьдесят. Он недавно овдовел, жил под приглядом дочери.
– Как здоровье? – спросил я его.
– Да-а, – махнул он рукой. – Плохо.
– Может, чем помочь?
– Нет, – ответил дядя Дима. – Ничего не надо. И деньги есть, а выпить не могу.
– А что случилось?
– Не идет!
Вскоре я узнал, что он, вслед за женой, мирно отошел ко Господу.
НА ПАТРИАРШИХ
Несколько лет я преподавал журналистику в Военном уни-верситете. Кафедра находилась на Садовом кольце, рядом с Патриаршими прудами. Именно там, в теплое время года, я любил погулять или посидеть на лавочке. Случалось так, что у меня были занятия в начале и в конце учебного дня, а середина оставалась свободной. Вот там – у Прудов – я и проводил эти часы. Время пролетало быстро. Было на кого посмотреть, чем полюбоваться. Много раз я встречал там известных артистов, политиков, людей шоу-бизнеса. Были там и свои завсегдатаи: бабульки из соседних домов, ветераны войны и труда. В общем, заслуженные и, я бы сказал, маститые люди. С одним из таких ветеранов – внешне похожим на баснописца Крылова, я однажды присел на лавочку.
– Не помешаю? – спросил я его.
– Не беспокойтесь, – ответил он. – Мне уже никто помешать не может. Жить осталось – полтора понедельника.
– Ну, что уж Вы так грустно, – попытался я возразить. – Смотрите – какая красота вокруг. Надо жить и радоваться.
– Это вам надо! А моя жизнь – в прошлом. Другая страна. Люди другие. Что толку? Вот у меня пятьдесят пять государственных наград, – со значением сказал он. – А жизнь-то прошла…
Не раз и потом я проводил время на Патриарших прудах, но этого ветерана там более не встречал.
АФОНСКОЕ КРЕЩЕНИЕ
Иногда вспомнится вдруг, как добирались мы с моим другом Алексеем Алексеевичем на Святую гору Афон. Он-то много раз там бывал, а я впервые. Дорога туда пронеслась совсем незаметно. И вот, помню, оказались мы теплым вечером на самой границе Афона в небольшом городке Уранополисе. Мы поужинали и пошли на берег Сингитского залива осмотреться и искупаться. Я забрел в воду и еще подумал: «Надо же – ноябрь на дворе, а вода – как у нас на Урале летом». И хорошо поплавал там, порезвился. А вышел на берег – глядь, а креста-то на мне и нет. Слетел крестик. Расстроился я, пытался нырять, шарить по дну руками, но бесполезно – темно уже было, да и плохо под водой видно. В общем, вышел я на берег в расстроенных чувствах. Жалуюсь своему другу, мол – такая вот неприятность произошла. Досадно. Что же делать?
А он смотрит на меня и улыбается.
– Не переживай, – говорит. – Ничего тут случайного не бывает. Просто с этого дня у тебя новая жизнь начнется. Поздравляю, – говорит, – с Афонским крещением!
И достает мне из своего рюкзака новый крестик. Откуда он его взял – до сих пор не знаю.
