РАССКАЗЫ
НА БОЛЬНИЧНОЙ КОЙКЕ
В тускло освещенном большом кабинете за столом сидит врач. Мы почти ровесники, ему немногим больше сорока, и хотя на часах три ночи, он выглядит бодрым и свежим, как успевший выспаться человек, чего не скажешь обо мне – я съеживаюсь от боли на краю стула. Растрепанные по плечам волосы и наспех, поверх домашней, наброшенная одежда. Карета скорой помощи отказывалась ждать долго, так что собираться «на бал» Золушке пришлось быстро.
Взгляд, которым врач окидывает мою фигуру… уж не показалось ли мне? Между нами – метра три. Здесь я впервые: в мрачном здании с высокими потолками и потрескавшимися стенами, желтизну которых усиливает тусклый свет. Именно так я представляю себе застенки ГПУ: следователь склонился над протоколом, а арестованный корчится от боли. Идет допрос. И хочется скрутиться, как животное, и забиться под стул, и сидеть там, чтобы никто не трогал, и выть от боли, а приходится отвечать через силу.
Из сферы гастро тема вопросов плавно смещается в гинекологию: выкидыши? внематочные беременности? аборты? Отрицательно киваю. Врач делает многозначительные паузы, переспрашивает, качает головой и, наконец, довольный сам собой, со смехом рождает: – Вы воспитывались в монастыре?
Значит, не показалось. Весело ему, развлекается. Даже странно представить, что измученный образ пациентки может рождать в уме врача интерес какого-либо рода. Молчу. Перспектива в ближайшее время попасть под нож хирурга сильно притупляет остроумие. Намекнуть, что работаю здесь же, на кафедре, через два корпуса… Только стоит ли? Каждое новое слово – продолжение невыносимого для меня диалога.
Дальше медсестра ведет длинными коридорами, и я плетусь за ней хвостом, не в силах отнять руку от правого подреберья. «Пытать будут», – утешаю себя прибаутками, чтобы хоть как-то отвлечься от жаркой пульсирующей боли.
Наконец обезболивающий укол в процедурном и казенная кровать. Палата гастроэнтерологического отделения. Заняты две кровати из шести, и пара спящих тел по соседству, как солдаты, свернувшиеся в окопе. Не определишь ни возраста, ни «звания». Одно понятно наверняка, пол – женский.
А еще все в этом учреждении объединены общим родством – единым корнем. Болезнь, больница, больной – все с корнем боль. И я тихо, как в поезде, стараясь не разбудить спящих пассажиров, стелю свою постель.
* * *
В шесть утра медсестра идет по палатам и раздает градусники. Думаю, что если в жизни этой сухой и вялой женщины есть свои радости, то одна из них – внезапно включать свет и резким голосом объявлять «подъем». Внезапно и спонтанно, словно не разбудить хочет, а вызвать заикание.
Рядом с моей кроватью – окно в форме арки, больничное окно с прекрасным видом, прямо царские палаты; интересно, сколько лет старому зданию больницы?
Дальше все как всегда: знакомство с соседками по палате и размеренный ритм больничной жизни: завтрак, сдача крови, уколы, капельницы, обед, тихий час и, за редким исключением, затишье во второй половине дня, посещение родственников, ужин, отбой.
В течение первых двух дней рассыпается иллюзия собственной важности человека в мире. «Без меня пропадут, без меня не могут, мне на работу нужно возвращаться», – убеждает всех ответственный работник. Но заменяют даже самых «незаменимых» и беспокоят их звонками с работы лишь потому, что знают, человек скоро вернется на работу, к делам, в социум. А в остальном все идет своим чередом. Мир, как огромный состав, движется в заданном на-правлении без снижения скорости и изменений в маршруте. Не сбиваясь с собственного курса.
* * *
Мне предстоит холецистэктомия (удаление желчного пузыря), и ночью, накануне назначенной операции, случается приступ тоски и клаустрофобии одновременно. Становится невыносимо тесно в стенах палаты, и я блуждаю по коридорам, стараясь остаться незамеченной для персонала. Замечаю, что дверь в соседнюю палату полуоткрыта, и падающая внутрь полоска зовет меня, как маячок, как лунная дорожка. Я точно знаю, кто там не спит.
Бесшумно вхожу и сажусь на край кровати. Света, коллега по диагнозу, ей завтра предстоит такая же операция. Больная лежит распластанная на кровати, и мысли ее где-то далеко, вне тела и вне этого момента, ее мысли в том дне, когда «все останется позади». Мы долго молчим.
– Чего ты больше всего боишься? – наконец прерываю молчание.
– Не проснуться после наркоза.
– А я – наоборот, боюсь проснуться во время наркоза, – отшучиваюсь я.
Мне вспомнился случай из детства, тот единственный раз, когда я лежала в больнице с аппендицитом. Тоже в хирургии. Один пациент отпросился домой на майские праздники, и, хотя праздновать в общепринятом значении слова ему запрещалось, он отпраздновал. Утром слегка опохмелился. Врачам не признался, а когда проснулся в середине операции, орал так, что слышно было на всех этажах.
– Такое редко бывает, – сказала Света, – это алкоголь повлиял. Я боюсь не проснуться.
Таким глухим и отстраненным голосом она это говорит, что мне становится страшнее вдвойне.
– А еще пятно какое-то нашли на печени. Затемнение на УЗИ. Переживаю. И домой хочу, к детям. Соскучилась.
* * *
Операционный день – обычный день для больницы. Тот же ритм для всех, кроме нас, тех, кого оперируют. И снова в традициях КГБ – полная секретность. «Операция будет утром», и все. Никто не знает, когда за ним придут. Эмоции взвинчиваются по спирали, доходят до крайнего предела, потом откатываются назад подобно волне. Как все-таки мудро! Знай я, что придут в десять, то эмоциональный пик пришелся бы именно к этому времени. Но время неизвестно, и я качусь в страдальческой карусели туда-обратно, от спада к подъему, от страха к самоутешению. Иногда, в момент отката и спада страха, возвращается ВЕРА в чистом и первозданном виде: все будет хорошо, все просто обязано быть хорошо. Потом новый виток, и так несколько раз за утро, вариант сбежать уже начинает казаться мне не детской затеей, а серьезным планом действий, пригодным для рассмотрения. Ведь боль прошла, отпустила, так, может быть, и не стоит ложиться на операционный стол? Несколько раз я лихорадочно складываю вещи в сумку, а потом разбираю обратно.
К одиннадцати часам начинает мелькать слабая надежда, что операции не будет, что ее перенесут, отложат или отменят. Ведь они сказали – утром, а утро уже практически себя исчерпало. Может, что-то изменилось. Врач заболел. Внеплановая ситуация, да что угодно! И тогда – ура, еще один день в моей власти, еще один вечер томительного ожидания впереди. Как раз в этот момент сладких фантазий приходит медсестра бинтовать ноги, и вихрь переживаний захватывает меня с новой силой.
Операционная находится этажом выше, туда – на лифте в сопровождении молоденькой симпатичной медсестры. Я очень хочу заглянуть в палату к Свете, хотя бы на одну секунду, пошутить напоследок, махнуть ей рукой на прощанье, но медсестра не пускает меня. Она, как стойкий оловянный солдатик, держится на дистанции, так как знает наперед все жалобы, просьбы и стенания, которые звучат на пути к операционному столу. А мне, как назло, просто необходимо слышать человеческий голос, и я блуждаю глазами по прямоугольнику лифта в поисках чего-то спасительного. Стены, потолок, пол и девушка в белом халате.
– Какие красивые у вас туфли, а цвет!..
Она смотрит на меня с удивлением, но быстро включается в диалог: цвет-то она хотела другой, но ее размера не оказалось. А теперь она и сама думает, что цвет – самое то, очень нежный оттенок бирюзового. Так мы доезжаем наверх.
В операционной входная дверь мгновенно захлопывается на кодовый электронный замок, отрезая последний путь к побегу. Восприятие обострено до предела, нервы как натянутая тетива, каждая деталь въедается в сознание, хотя я и стараюсь концентрироваться на дыхании. Молоденькая девушка прощается, и меня перехватывает другая медсестра, более пожилого возраста, с матерински добрыми глазами.
Мы входим в комнату, смежную с операционной, и я вдруг вижу фрагмент происходящего медицинского таинства: люди в белых халатах окружили кушетку. Но женщина быстро указывает на закуток в углу:
– Сядьте на стул боком к спинке стула.
Сажусь. Мне кажется, что я спокойна и делаю все отлично.
– К спинке стула.
Пересаживаюсь так, как должно быть правильно, и она в третий раз терпеливо по слогам повторяет «боком к спинке стула» и практически разворачивает меня за плечи. Комнатка совсем мала, это предбанник операционной, только стул и металлическая вешалка на ножке. Медсестра начинает мерить давление.
– Идет операция..?
Женщина строго поднимает брови:
– Операция уже окончена, просто накладывают швы.
– Но почему там так темно?
– Они же работают с лазером. Свет будет только мешать им. Сидите здесь, никуда не вставайте, я скоро вернусь.
Я остаюсь наедине с металлической вешалкой и нарекаю ее «одноногим Джо». Джо забился в уголок, он и сам давно «задумал побег», но далеко ли убежишь в его ситуации? И халат. Джо держит чей-то халат с очень знакомым рисунком, на который я пристально и неотрывно смотрю. Наконец до меня доходит: это Светкин халат! Внизу – ее тапки. А на операционной кушетке – ее тело. Каждая мелочь воспринимается как откровение, но больше всего меня волнует вопрос, где находится сознание в момент, когда тело выключено? Где блуждает душа, страдальчески оторванная от тела? Дыхание и работа сердца будут зависеть от поддерживающего аппарата, а если свет в городе отрубят? Если свет отрубят надолго, и аппараты искусственного дыхания не смогут работать так долго в запасном режиме? Боже, что будет с нами? Да-да, я паникер. Нужно просто успокоить мысли. Просто успокоить мысли. Там, в моей обычной жизни, мне казалось, что контролировать мысли – не такое уж сложное занятие. Но сейчас десятки из них хаотично проносятся в голове и подобны соревнующимся в автопробеге машинам. А я машу им флажком: «хватит, хватит! остановитесь!», но ни одна не замечает меня. «Такого ведь не было никогда, чтобы целый город и такой значимый объект как больница лишились электроэнергии на длительное время», – отвечаю я своим мыслям. «Все когда-то бывает в первый раз!!!» – тут же парируют они мне.
Слушать собственный балаган безумия становится невозможно, я встаю и выглядываю в арку. В полумраке большой операционной голубоватый свет лампы создает уютную, почти новогоднюю атмосферу. Негромко звучит музыка из приемника. Люди у стола неспешно разговаривают и смеются. Несложно представить, что это завершение бурной дружеской вечеринки, гости выплеснули все эмоции и теперь ведут душевные разговоры у шведского стола. Наверняка, если присмотреться, можно увидеть в углу целующуюся парочку или двоих, танцующих медляк. Это не врачи, а просто корпоративная вечеринка в белых халатах, все хорошо, скоро и мне дадут такой же белый халат.
Меня убаюкивает и музыка, и звучащие голоса, ведь только настоящие профессионалы могут в подобный момент вести спокойные разговоры на посторонние темы.
«После этого я инсталлировал ей новую программу, а она ее опять грохнула. И снова позвонила мне. Там, говорит, выскакивает такое окошечко…». По голосу я узнала того самого врача, который всегда рассказывал анекдоты пациентам. Раздались женские смешки, и одновременно вошла медсестра. «Тапки и халат оставьте здесь».
– А сорочку?
– Белье и сорочку снимать не нужно.
Меня несказанно радует, что не нужно раздеваться. Когда я вхожу в операционную, то никого из оперировавших уже нет. Исчезли, растворились, как призрачные духи. Видимо, есть отдельный вход для врачей. Я вижу только женщину-анестезиолога, медсестру и спящую на кушетке Свету.
Анестезиолог окидывает меня взглядом и качает головой:
– Такую красивую сорочку жалко, забрызгают кровью.
Горло совсем пересохло, и я сипло отвечаю:
– Вы говорите про кусочек ткани человеку, которому предстоит тут оставить свой внутренний орган?
Она понимающе кивает головой. Забираюсь на кушетку, холод и дрожь колотят так, что начинается приступ истерического смеха, который не прекращается несколько минут. Нервы сдают, я дошла до какой-то внутренней границы, осознаю это задним умом, не прекращая смеяться.
– О, все понятно, – говорит анестезиолог. – А подруга твоя обливалась слезами час назад, успокоить не могли. Сюда! – и указывает пальцем.
Укладываюсь на кушетку в позу принудительной шавасаны, руки и ноги пристегиваются тугими ремнями. Операционный стол еще хранит в себе тепло человеческого тела, лежавшего здесь до меня. Светкиного тепла.
Света не приходит в себя. Анестезиолог подходит к ней несколько раз, хлопает по щекам, просит отозваться, назвать имя, но нет никакой реакции. Она снова хлопает ее по щекам: «Света, Света, я уже начинаю волноваться». А ведь она боялась этого, не проснуться! «Можно, я поговорю с ней?» Но Света не откликается ни на чей голос, спящая принцесса, только слегка постаревшая в ожидании принца. Наконец раздается глухое «да», словно из бочки или подвала.
«Ну и напугала ты меня, подруга!», – анестезиолог возвращается ко мне.
Дыхание и мысли – вот что мне сейчас доступно. И я прокручиваю в голове положительные аффирмации, которые, может быть, сработают.
Анестезиолог дотрагивается до моей руки:
– Антарктида отдыхает. Ничего, сейчас мы тебя согреем.
Мне предстоит укол, который по действию своему приближен к наркотическому веществу, и вяло пробуждающееся любопытство исследователя начинает подавать признаки жизни. Еще мне важно увидеть врача, я хочу увидеть именно своего врача, так как с утра слышала, что его не будет на работе, а кто-то будет замещать.
Укол в вену, и в следующую секунду меня накрывает горячей теплой опьяняющей волной, и я отключаюсь.
* * *
Я приоткрыла глаза и увидела знакомые стены палаты. Кто-то стоит рядом и заглядывает мне в лицо. Медсестра. Как долго она здесь стоит? Сознание ясное, прозрачное, почти кристальное, словно связь между телом и разумом стала минимальной, подобно тончайшей подвешенной ниточке.
– Боли нет, – удивляюсь я.
– Скоро будет, сейчас еще сказывается действие укола.
– Как все прошло, вы довольны результатом?
– Все прошло хорошо, и мы довольны результатом, – улыбается девушка.
Но я не унимаюсь:
– Когда мы пришли, то в операционной был другой врач. Меня точно оперировал мой врач?
– Точно, точно, – смеется она, – операционные расписаны по часам, мест не хватает, врачи сменяют друг друга в одной операционной.
Теперь сложно поверить, что подготовка к операции была час назад. Вчера это было или позавчера – не могло это быть час назад. На самом деле мы меряем жизнь не временем, мы меряем ее событиями, ситуациями, наполненностью. В моей жизни были недели и месяцы, похожие друг на друга, как две капли воды, а нынешнее утро переполнено знакомством с собой. С собой в стрессе, с собой – в размышлениях. Страх разъединения с физическим телом застав-ляет судорожно и лихорадочно цепляться за свою физическую оболочку, слышать иные свои мысли, сокрытые глубоко в подсознании.
Мне вспомнилась заметка одного писателя-фронтовика, которую я прочитала очень давно, потому приведу ее в вольном пересказе. Молодой юноша, раненный в последний год войны, истекая кровью лежал на носилках, смотрел в ясное небо и думал, что если бы появилась возможность прожить хотя бы еще один год, только один год, сколько всего он успел бы сделать! Он остался жив и вернулся домой. А спустя год вспоминал день своего ранения, свою молитву и понимал, что еще один год жизни растрачен впустую.
Просветление для многих из нас наступает именно в стенах больницы. Больничные стены вразумляют не хуже мудрого доктора, и отчетливо понимаешь, что ум находится в погоне за призрачным и ускользающим. А счастье – здесь, счастье – быть в собственном теле и в ладу с ним. Нужно только вернуться домой, говорим мы себе, чтобы уж тогда зажить в полную силу, задышать полной грудью. Так отчего мы снова и снова придумываем себе поводы быть несчастливыми?
БАРТОЛОМЕО
Рыжий. Бесшабашный. Самодовольный. Существо, не подверженное комплексам неполноценности и сомнениям в своей правоте. Полная противоположность мне.
Его растерянный с годами лоск с лихвой уравновешивался чувством собственного достоинства. На летней кухне он появлялся с видом владельца заведения, запрыгивал на стол и внимательным взглядом окидывал пространство, высматривая, где и что «плохо лежит». А в удобный момент, как опытный трюкач, ловким движением стаскивал кусок мяса со стола. Рыжий действовал без промаха и, нахально глядя мне в лицо, утверждал тоном продвинутого спикера психологического тренинга: «Вселенная щедра! Тут полно даров, предназначенных для уверенных и славных парней вроде меня!». И мне ничего не оставалось, как в очередной раз смотреть вслед коту, уносящему свой пай.
Много раз я видела его на углу магазина с приятелями. Словно компания собутыльников, они окидывали прохожих презрительными и оценивающими взглядами. Но этот, рыжий, еще и посмеиваясь. Когда я проходила мимо, он говорил своим приятелям: «Эту я знаю. Живет здесь, неподалеку. Снимает дешевую комнату с мамой и дочкой, но готовит неплохо. Пожалуй, наведаюсь я к ней сегодня на ужин». Точный Остап Бендер в кошачьем обличье. Я прозвала его на итальянский манер — Бартоломео. Коротко Барт.
Приближенность к морю действовала на меня так, что я про-сыпалась не позже пяти утра. Просыпалась без будильника, полная бодрости и сил, не нуждалась в чашке кофе, и так повторялось из утра в утро, даже если накануне мы засыпали, как совы, глубоко за полночь. И это было удивительно для меня: ведь в городских джунглях я жила совсем иначе. Видимо, все мы так живем, переставая замечать свое страдание. Не понимаем себя. Забываем себя и свою природу под диктатом социума.
Я спускалась на кухню со второго этажа и готовила еду, чтобы в течение дня поменьше отвлекаться на бытовые хлопоты. Кухня – импровизированный островок под открытым небом, оборудованный по минимуму. Холодильник и несколько семейств из пластиковых столов и стульев. Особый объект – плита, двухконфорочная страдалица, доживавшая последние деньки. Легче было развести костер старым дедовским способом, чем дождаться от старушки тепла. Шесть комнат частной гостиницы были уже заселены, и с прибытием новых гостей очередь к плите выстраивалась такая, как в лучшие времена к мавзолею. Мои ранние утра очень спасали меня от непростого ритуала жертвоприношений у плиты: к семи часам, когда жильцы постепенно просыпались, обед на день был приготовлен. Почему же столь явное неудобство и шумные кухонные столкновения не волновали владельцев гостиницы? Таким вопросом я задавалась неоднократно. Пожилая семейная пара, они, кажется, относились к кухонной доходяге как к старой беспомощной собаке, которая должна сама дожить свой век.
Когда я спускалась на кухню со второго этажа в тишине и одиночестве, множество испуганных котов хаотично бросались врассыпную при виде человеческой фигуры. Они были глупы и пугливы, поэтому и вечно голодны. Выспавшийся и спокойный, Бартоломео приходил примерно через час, когда ароматное варево уже булькало в кастрюльке. Барт был не похож на других котов, его отличали хладнокровие, выдержка и смекалка. Он вообще считал ниже своего достоинства появляться на кухне раньше меня. Перепрыгивая через забор и зевая, спрашивал: «что у нас сегодня на завтрак?» Барт только посмеивался над моими попытками выгнать его в первое время, удалялся на расстоянии трех-четырех шагов и возвращался к столу. Насмехающаяся физиономия выдавала фразу: «если что, я прыгну через забор. А ты?» Он победил в борьбе за территорию и знал это. «Расслабься, – добавлял он, – ты не первая и не последняя». В конце концов я оставила его в покое и предпочитала не замечать момент, когда Барт ловко утаскивал со стола какой-нибудь лакомый кусок. «В этом мире полно даров, главное уметь их взять!» – повторял он и уходил. Я почти привыкла к его выходкам, но меня по-прежнему огорчало его отношение. Он не уважал меня. В моем лице Барт бросал вызов всем женщинам, стоящим у плиты.
«Что ж, Барт, — сказала я однажды утром, ожидая его прихода, — ты считаешь, что изучил меня досконально и что тебе не придется ждать от меня никаких сюрпризов? Вот тут ты заблуждаешься, и крепко заблуждаешься! Приготовлю-ка я для тебя нечто особенное. На десерт».
Именно в то утро Барт сильно задержался, я даже стала волноваться, что он совсем не придет. Однако вскоре он явился в самом скверном расположении духа: то ли плохо выспался, то ли подрался, то ли его терзало предчувствие. Он недовольно уселся на стул в ожидании деликатеса, который можно будет стянуть со стола, а я резала овощи для супа и делала вид, что не обращаю на него внимания. Все шло почти как обычно, не считая моего твердого намерения внести ясность в наши отношения; Бартоломео, видимо, был очень голоден и сам ускорил дальнейшие события прыжком на стол. Я повернулась и посмотрела на него внушительно. Но Барт смеялся мне в лицо и показывал в сторону умывальника. Рыжий мерзавец отлично изучил алгоритм: полотенце, чтобы спугнуть его, я брала только чистыми руками.
Ну все, брат мой, ты сам напросился! Отложив в сторону столовые принадлежности, я остановилась и замерла. Время и пространство постепенно сплетались воедино и растворялись в небытии, я погружалась в собственное тело до тех пока, пока не почувствовала плотную и непрогретую почву, я становилась деревом, корни которого уходят глубоко под землю. Я сливалась с землей и со всеми окружающими объектами, я была воздухом и старой кухонной плитой; морем, находившимся в нескольких километрах и посмеивающимся котом, вальяжно развалившимся на столе. Исчезла граница, разделяющая меня со сторонними объектами; из этого нового состояния я возвращалась в свое тело, оставаясь всем и ничем одновременно. Я с шумом выдохнула и медленно потянула руки вверх, на уровень солнечного сплетения, формируя из пространства энергетический шар. Барт несколько напрягся, чуя что-то неладное, в пристальных глазах включились фары дальнего света. Продолжая концентрироваться на дыхании, я уплотняла и уплотняла полученный объект. Но шар получился свинцовой тяжести, им можно было убить или нанести увечья. Еще некоторое время под неотрывным вниманием кота я пыталась изменить плотность шара, то вытягивая его до размеров надувного пляжного мяча, то сжимая в металлическое ядро. Наконец у меня получилось — я держала в руках футбольный мяч, не слишком тяжелый, чтобы причинить вред живому существу, но достаточно упругий, чтобы кое-кого проучить. Не оставив Барту время на размышления, с размаху и неожиданно я запустила мячом прямо в него. Барт взвизгнул, отпрыгнул и бросился прочь без оглядки. Клянусь, он видел шар!!! И если я могла только тактильно осязать сгусток энергии руками, то он видел его воочию во всех подробностях свето-цветовой гаммы! Кот был так ошарашен, словно кухарка в одночасье превратилась на его глазах в бойца ордена Шаолинь.
Барт не пришел ни на следующий день, ни после, ни через неделю. Мне даже стало не хватать его за эти дни. Как обычно, я спускалась в кухню рано, и толпы котов-призраков бежали прочь. Но Барт не приходил. Я готовила еду и иногда оглядывалась с надеждой: здесь ли он? перепрыгнул через забор, уселся на стул или развалился на столе? Но он не возвращался. За это время несколько размышлений постигло меня в одиночестве. Одно из них о памяти нашего тела: ведь последний раз я была на занятиях по цигун почти пятнадцать лет назад. Следующее размышление заключалось в вопросе: все коты обладают такой удивительной способностью видеть или у Барта был свой дар?
Каюсь, но при случае я повторила эксперимент с первым встречным котом, попавшимся мне на пути. Тот продолжал сидеть на прежнем месте, как деревянный болванчик, и хлопал недоумевающими глазами. Это укрепило меня во мнении, что Барт отличался от других представителей своего рода.
Несколько раз мы пересекались с ним на улице, но кот сразу спасался бегством. Суеверный ужас вспыхивал в его глазах при виде меня. Примерно зная места, где обитает рыжий бандит со своими друзьями, я приходила, чтобы извиниться и покормить его, но Барт по-прежнему избегал меня, словно я в любой момент могу вытащить из-за пазухи камень. Несколько раз я готовила специально для него, но он был неумолим, ничто не могло изменить его мнения: когда-то он не уважал меня как кухарку, а теперь, открыв новые грани моей натуры, боялся непредсказуемости. Барт оказался на редкость здравомыслящим, оценив силы противника как превосходящие, он не подвергал себя риску, а безопасность оценивал выше сытости.
А я продолжала кормить его друзей. «Я подруга Барта, – говорила я с чувством вины, принося еду, – передайте ему привет и мои извинения». Только я не уверена, что эти парни, отменно питавшиеся за мой счет две последующие недели, говорили ему о моем раскаянии.
Он не пришел даже в день отъезда, и для меня навсегда осталось загадкой: какие изменения произошли в сознании Барта на самом деле. Двигал ли им только страх, или кот впервые познал муки совести, вспомнив одно из лучших предыдущих воплощений? Нахлынул ли на него горечью воспоминаний опыт просветления, случившийся с ним задолго до того, как он поселился в шкуре кота? Довелось ли ему побывать японским самураем или мастером боевых искусств, или медитировать высоко в горах? Он не настроен это обсуждать. Однако в последующих жизнях непременно расскажет о том, как был котом и, быть может, посмеется над моим рассказом. До встречи, Барт!!!
