За свою достаточно долгую жизнь мне довелось знакомиться, встречаться и дружить с людьми самыми разными. Были среди них истинные самородки, выделявшиеся своим умом, природными талантами, уникальными способностями, харизмой, смелостью, удивительной душевной красотой и теплом. Все это в полной мере сочеталось и проявлялось в одном человеке – Нафи Джусойты, которого я всегда считал и буду считать своим Старшим Товарищем, Учителем и Наставником, Вершиной, к которой нужно стремиться.
Наша первая встреча с Нафи состоялась в октябре 1973 года, когда после университета я был принят в Юго-Осетинский научно-исследовательский институт. Тогда это был настоящий Храм науки, где были собраны лучшие представители нашей интеллигенции, внесшие определяющий вклад в основу осетиноведения. В стенах небольшого здания в соседних кабинетах трудились такие корифеи, как Сослан Шалвович Габараев, Николай Ясонович Габараев, Зинаида Давидовна Гаглоева, Хаджи-Мурат Аранбегович Дзуццаты, Баграт Виссарионович Техов, Зелим Павлович Цховребов, Баграт Захарьевич Плиев, Вахтанг Дмитриевич Цховребов, Замира Дмитриевна Цховребова, Мурат Петрович Санакоев, Иван Ники-форович Цховребов и многие другие. К тому же на первом этаже нашего здания располагалось местное отделение Союза писателей. Поэтому можно было запросто нос к носу столкнуться с живыми классиками осетинской литературы: Гафезом, Ревазом Асаевым, Коста Маргиевым, Мелитоном Габуловым, Владимиром Гаглоевым, Георгием Бестауты, Владимиром Икаевым и еще многими другими. Каждый из них достоин особого рассказа. Мне было 22 года, и таких юнцов стены этого высокого собрания до той поры не видывали. Оказавшись в таком могучем окружении, я изрядно оробел, и было отчего. Поначалу я даже из кабинета боялся выходить, смущало, что в коридорах мог столкнуться с любым из тех, кого считал чуть ли не небожителями. Надо сказать, что все эти люди, несмотря на высокие звания и научные достижения, в общении были просты и незаносчивы. И ко мне они относились более чем благосклонно – каждый по-своему предпринимал шаги к тому, чтобы я быстрее освоился в коллективе. Хаджи Дзуццаты сразу включил меня в состав редколлегии обязательной в советские времена институтской стенгазеты, при этом наказав, чтобы заметки писал исключительно на осетинском языке. Вахтанг Цховребов, отвечавший за выпуск институтских «Известий», сразу озадачил написанием статьи для этого регулярного сборника. Со всем старанием и мобилизацией имеющихся ресурсов я стал выполнять первые поручения.
Включение в активную институтскую жизнь породило массу вопросов, возникали ситуации, требующие решения. Так случилось, что чаще всего в этом помогал именно Нафи. Возможно, потому, что его кабинет находился напротив нашего, и он выходил покурить в коридор, где мы и сталкивались. Но, скорее, все сводилось к тому, что это был глубоко неравнодушный человек, и чужие проблемы для него были ничуть не менее важными, чем свои собственные. К тому же в редкие минуты отключения от работы он любил общение, беседы на различные темы и просто хотел, чтобы его выслушали. А поведать он мог о многом. На мои иногда наивные и простые вопросы Нафи реагировал основательно и серьезно, несмотря на свою всегдашнюю занятость. Вместо того, чтобы дать короткий и понятный для несмышленыша ответ, nm разражался пространной лекцией с погружением в тему, привлечением источников, нахождением параллелей, и все это, раздвинутое по всем возможным направлениям, завершалось самыми неожиданными выводами и заключениями. В подтверждение своих слов ему мало было простых объяснений, он брал бумагу и начинал вычерчивать на ней некие схемы для пущей убедительности. Такой подход учил критически относиться к решению даже вполне очевидных вопросов, серьезно относиться к подходам, построенным на использовании прописных истин.
Удивляли скромность и неприхотливость Нафи, доходившие до аскетизма. Когда ему исполнилось 50 лет, он не счел нужным хоть как-то отметить юбилей, ему показалось странным, что это событие достойно какого-то особого внимания. Но тут коллеги по институту были непреклонны и настояли на том, что если уж он не хочет положенного официоза, то обязан хотя бы прилично выставиться. Тут юбиляр перечить не стал и передал на это дело свою месячную зарплату. В те времена этой суммы хватило на организацию богатого стола на полсотни человек. Ни до, ни после не довелось мне побывать в таком красивом и веселом застолье, которое было украшено ярким участием в этом мероприятии самого Нафи.
После года пребывания в институте я получил повестку из военкомата. Показал ее директору, тот удивился и собрал совет. Все старожилы стали обсуждать эту бумагу на разные лады и пришли к заключению: из института в армию еще никого не забирали, и мне на этот счет не стоит беспокоиться. Я и был спокоен, даже когда проходил медкомиссию и направлялся на собеседование в Тбилиси. Но тут наступил момент истины: идти в армию надо! За день до отправки пришел в институт. Был воскресный день, и в здании никого не было, кроме сотрудников нашего отдела, которые пришли попрощаться. Здесь же оказался и Нафи, который сразу взял ситуацию под контроль. После пары тостов и напутствия я набрался смелости и попросил Нафи спеть одну из героических песен. Тот не стал себя долго упрашивать и спел их несколько. Он пел больше часа и исполнил весь классический репертуар осетинских героических песен. После такого концерта меня уже ничто не страшило. И уже в армии часто вспоминалось это вдохновенное исполнение, и становилось тепло и спокойно на душе.
Нафи, несмотря на занятость, откликался на всякие предложения, входил в состав бесчисленных комиссий, обществ. Часто выезжал на различные научные и писательские форумы, защиты диссертаций, юбилеи собратьев по перу. Участвовал и в более приземленных мероприятиях – мог посетить нас, когда мы были в экспедиции. Однажды, когда институт отправили на сенокос, оказалось, что никто из нас, кроме Нафи, прилично косить не умеет. Но его одного хватило на то, чтобы мы в срок выполнили норму, чего остальные организации сделать не смогли.
Нафи пользовался истинно народной любовью, глубоким уважением, его авторитет был непререкаем. Причем люди, даже далекие от литературы и книг не читающие, с почтением относились к нему как к Большому человеку, национальной гордости, хранителю народной мудрости. Одного упоминания – «Нафи так сказал», «Нафи так думает» – хватало как аргумента в любом споре. При этом сам он, как человек скромный и не амбициозный, ровным счетом не предпринимал ничего, чтобы хоть как-то возвысить себя, напомнить о своих успехах, достижениях, пользоваться своим именем, местом в обществе, регалиями и отличиями.
На фронт он ушел добровольцем в 16 лет. А в конце войны был отправлен в летное военное училище, курс которого ускоренно прошел. Пока их формировали, организовывали и отправляли на передний край, война, собственно, и закончилась. Но Нафи с полным основанием считался офицером, участником Великой Отечественной войны с полагающимися в этом случае наградами. Все это его несколько смущало. Он, конечно, участвовал в различных патриотических мероприятиях, но при этом не сверкал орденами и не пускался в пространные воспоминания о своем героическом прошлом.
Во время событий 2008 года Нафи, несмотря на настойчивые увещевания, остался в Цхинвале и вместе со всеми горожанами пережил тяготы и лишения тех дней, подвергая себя постоянной опасности. В моменты затишья жители собирались для обмена новостями. Больше всего их было на пятачке перед воротами почты – это было единственное место, где можно было зарядить мобильник. 11 августа в полдень, за день до объявления о завершении «операции по принуждению к миру», я увидел Нафи, идущего через Театральную площадь в компании с парой сопровождающих. Подошел к нему, обнялись, порадовались встрече, обменялись новостями. Он сказал, что, воспользовавшись моментом, решил обойти знакомых, от которых не было вестей, и так обошел весь город. Надо ли говорить, какое впечатление произвел мирно идущий по обстреливаемым улицам Патриарх на оставшихся и находящихся в неведении горожан. Здесь восторг перемешался с надеждой, уверенностью в победу. Многие потом говорили, что, увидев спокойного Нафи, они перестали бояться, он явился как посланник мира и благодати.
В первые же послевоенные дни Нафи вернулся к своему привычному образу жизни, с утра до вечера проводя дни за работой в своем институтском кабинете без перерывов, праздников и выходных. Если приходилось прерывать свои занятия, то это было участие в каких-то общественных мероприятиях, собраниях, заседаниях, юбилеях, встречах с высокими гостями и, куда уж деться – похоронах. На работу и обратно его путь пролегал через нашу улицу, где мы часто могли встречаться. При этом он на секунду замедлял свой стремительный шаг, подчеркнуто здоровался и бросал несколько одобрительных фраз. Во время августовских событий рядом с нашим домом находился один из штабов ополченцев. Увидев возвращавшегося домой Нафи, бойцы вручили ему две увесистые сумки. Я поспешил ему на помощь, предложил проводить. Но тот строго умерил мой пыл, сказал, что своя ноша не тянет, а мне посоветовал заняться своими делами. В сумках, как потом оказалось, было свежее мясо, консервы, крупы, сахар и прочие полезные вещи. Говорят, этого хватило на более чем недельное приличное пропитание жителей много-квартирного дома Нафи.
Несмотря на всеобщее почитание и любовь, незлобивый характер, добрый нрав у Нафи находились недоброжелатели, завистники, клеветники из собратьев по творческому цеху. Не обошлось и без пресловутых доносов. Нафи обвиняли главным образом в национализме, отходе от «социалистического реализма», «искажении истории» и прочих смертных грехах. Те, кому направлялись эти пасквили, прекрасно понимали их заведомую лживость и тенденциозность, но, придерживаясь порядка, вынуждены были реагировать. Писателю делали замечания, ставили на вид, доходило до выговоров по партийной линии и даже следовали угрозы вообще «вычистить из партии». На все это Нафи реагировал несколько неожиданно. Он не возмущался, не требовал разбирательств, не предпринимал попыток как-нибудь оправдаться и, тем более, был далек от составления контрдоносов. Такие враждебные и надуманные на-скоки ввергали его в грусть, он по-детски обижался, искренне не понимая, чем вызвана злость и клевета в его адрес. Странное дело: даже осознавая, откуда идет эта «плесень», он не предпринимал никаких мер по своей защите.
После того, как была опубликована первая часть романа «Слезы Сырдона», против Нафи развернулась целая кампания. Трудно сказать, кто был ее организатором, но без одобрения свыше она не смогла бы принять такие масштабы. Появились газетные статьи критического содержания, посыпались коллективные письма от трудящихся, «рабочих предприятий», «тружеников сельского хозяйства», «квайсинских шахтеров» и прочих объединений с «кипящим возмущенным разумом». Было видно, что никто из этих «правдолюбов» роман до конца не дочитал, но, тем не менее, требовал от автора покаяния, отречения и прилюдного извинения за свои ошибки. Нафи обвиняли в том, что он посмел назвать нартовских героев кровожадными. Но ведь, как ни крути, таковыми они и были, а делать из них ангелов и праведников автор не собирался. Такой массовой реакции на свои творения он никак не ожидал. И, конечно, подобное отношение «читателей», возможно, к главной книге жизни, не могло остаться без реакции осмысления дальнейших планов. Во всяком случае, вторая часть романа вышла чуть ли не через три десятка лет после первой. Теперь уже никто не возмущался и не писал «открытых писем», хотя характер и суть повествования нисколько не изменились. Возможно, по причине сокращения трудящихся масс или вынужденного простоя квайсинских шахтеров.
Были и другие «наезды». Иногда вбрасывались полунамеки на уровне домыслов и предположений неких деятелей с больным воображением, которым привиделось, что «Нафи – против Коста» или «Нафи – против Васо». Но это было настолько безосновательно и вздорно, что даже намека на полемику не последовало. Но все это, при явной чепуховости, было как заноза в теле или пятно на чистой рубахе.
Работа моя шла своим чередом, со старшими коллегами наладил самые добрые отношения и продолжал пользоваться ценными советами и консультациями Нафи. Тогда казалось, что в моей трудовой книжке будет только одна запись – о работе исключительно в научно-исследовательском институте. Но, как известно, человек предполагает, но никак не располагает. Обстоятельства сложились так, что меня перевели в обком партии, где, помимо всего, предписывалось заниматься вопросами культуры. И здесь понадобилась помощь Нафи, который, как всегда, помогал. Был случай, когда общественность обеих Осетий готовилась к 130-летию Коста Хетагурова. Торжества планировались масштабные, и были намечены совместные мероприятия. Для координации работы меня отправили в североосетинский реском. Я был работником новым, никого там не знал и не представлял, с какого бока подойти. И тут Нафи вызвался поехать со мной. Надо ли говорить, насколько это меня обрадовало. Нафи был вхож в любой кабинет и свой поход мы начали с посещения секретаря по идеологическим вопросам Юрия Кониева. Затем были встречи на других уровнях. Везде высокому гостю были искренне рады, и наши проблемы быстро решались. Создалось даже впечатление, что хозяева высоких кабинетов вдохновляются еще и тем, что у них появлялась воз-можность при случае прихвастнуть: «Недавно был у меня Нафи…». Таким образом, все мои дела, которые я планировал разрулить за три-четыре дня, были завершены за один день.
Были и другие наши совместные поездки во Владикавказ на различного рода мероприятия. В промежутках между официозом появлялись «окна», которые каждый использовал по своему усмотрению. Нафи иногда предлагал сопровождать его, знакомил с интересными людьми. Однажды привез меня к Гришу Плиеву домой. Его он считал лучшим другом, учителем и старшим братом, любовно называя его – Грицко. Вместе они представляли нечто необычное, чувствовалось, насколько они близки. Сразу начинался высоко-вольтный диалог, затем следовали воспоминания и свежие байки. Заканчивалось обычно исполнением народных песен, в котором оба были большие мастера.
Тем временем надвигалась смутная пора, СССР оказался на пороге развала, в Грузии махровым цветом прорастал оголтелый национализм. В Тбилиси, как грибы после дождя, стали появляться различные структуры и общества, придерживающиеся крайне националистических позиций, и в планах которых вопрос окончательного и бесповоротного решения проблемы Южной Осетии стоял на первом месте. Всякие псевдогуманитарные общества, носящие имена Шота Руставели, Акакия Церетели, Ильи Чав-чавадзе, на самом деле стали на путь мононационализма, борьбы с нацменьшинствами, подавления инакомыслия, проведения идей исключительности грузинского этноса. Особо от них доставалось Нафи, которого в Тбилиси считали главным врагом и идеологом «осетинского шовинизма». Последовали газетные публикации, на митингах стали поносить его имя и, кажется, даже грузинская церковь готова была объявить ему анафему. Но Нафи, отбросив в сторону свою обычную сдержанность и тактичность, на сей раз без прелюдий вступил в бой. Поначалу он добровольно отказался от своего членкорства в Грузинской академии наук, а затем методически стал предметно отвечать всем обвинителям, кляузникам и пасквилянтам. Что интересно, как образцы полемического жанра и безупречной аргументации эти ответы сохранились, и ими пользуются, тогда как тексты, в ответ на которые они писались, даже исчезли из памяти.
В противовес грузинским «культурно-патриотическим объе-динениям» и у нас было создано общество Коста Хетагурова, председателем которого был избран Нафи. Создавались реги-ональные отделения, проходили выездные мероприятия в районах области. Особенно запомнилась поездка в Ленингорский район, куда направили Нафи, Хаджи-Умара Алборты и меня. На собрание пришли жители поселка и сел района, и не только осетинской национальности. С программными, впечатляющими и содержательными докладами выступили Нафи и Хаджи. Народ их долго не отпускал, засыпал вопросами. В конце выступил пожилой мужчина и со слезами на глазах сказал, что прожил много лет, но первый раз в жизни услышал с большой трибуны живую осетинскую речь.
Но Нафи председательствовал не только в обществе «Коста». Его выбирали в самые разные общественные структуры, даже в те, которые были далеки от его профессиональных занятий. Несмотря на то, что это отнимало драгоценное время, он не мог отказать, поскольку был человеком сговорчивым. Иногда это приводило к курьезам. В горбачевские, а, скорее, лигачевские времена на гребне борьбы с алкоголем в СССР образовалось «Общество трезвости». По всей стране стали организовываться региональные отделения. Открыли такое и в Южной Осетии, и встал вопрос об его председателе. Кому-то сверху самой подходящей кандидатурой показался Нафи. Он был явно смущен таким выбором. «Ведь я сам далеко не трезвенник и люблю посидеть в хорошей кампании», – оправдывался он.
С Нафи довелось мне поработать еще в одной организации. Это опять был научно-исследовательский институт, но уже северо-осетинский. Меня туда пригласил директор Сергей Таболов в сере-дине 90-х годов, когда у нас, да и не только у нас, стало совсем туго с зарплатой. Несмотря на лестное предложение – о таком можно было только мечтать – я сказал, что из Южной Осетии уехать не смогу. Сергей Петрович в ответ на это ответил, что я ему нужен именно в Южной Осетии, а в институт могу приезжать раз в квартал. Во время наездов писал отчеты, аналитические записки, информации. Потом оказалось, что здесь на тех же условиях, что и я, числятся еще Васо Абаев, Владимир Кузнецов и Нафи. Их в коллективе называли «заочниками». Но в данном случае большой патриот Таболов просто хотел материально поддержать ученых. Я очень гордился нахождением в столь славной кампании. Но после гибели Сергея следующий директор ликвидировал эту ячейку «как класс».
Нафи не был среди активистов «Адамон ныхас», у него был свой особый взгляд на решение национальных вопросов и будущее автономии. При этом никто не усомнится, что он сделал для становления нашей республики ничуть не меньше хрестоматийных лидеров и пламенных трибунов. Он был депутатом Верховного Совета СССР, когда и для самой империи и, особо, для ее национальных окраин настали тяжелые времена. Приходилось использовать свой высокий авторитет, обширные связи, чтобы хоть как-то сдвинуть выдвигаемый вопрос, обратить внимание на проблемы Южной Осетии, что и делал Нафи.
Уже после провозглашения независимости его дважды избирают в Парламент Республики, где он горячо отстаивает свои позиции. В последний раз он добровольно покинул Высший законодательный орган, не согласившись с «генеральной линией». Он вообще выступал против того, чтобы Южная Осетия была президентской республикой, считая, что общество, выбравшее коллегиальность, представительство, равноправие и строгое подчинение законам, которые обязательны для всех, то есть институт ныхасов, не нуждается в единоначалии. А когда его досаждали вопросами о национальной идее осетин, он высказывал парадоксальную вещь: «жить вечно».
Нафи был превосходным рассказчиком, обладал неповторимым чувством юмора. Когда он начинал говорить, все вокруг замолкали. Его тематические монологи, произносимые на прекрасном осетинском и русском языках, завораживали. При этом он менял инто-нацию, будто переходя на диалог и полемизируя с виртуальным собеседником. При этом менялось и выражение лица. Это был театр одного актера, это надо было услышать, это следовало увидеть. В одно время на центральном телевидении прошел цикл устных рассказов Ираклия Андроникова. Тогда подумалось, что и Нафи мог бы выступить с подобной программой, и успех был бы ничуть не меньше. С этой идеей я обратился ко многим. Все ее поддержали и даже внесли свои коррективы. Но история затянулась. Единственно что удалось – снять получасовой эпизод вместе с Урузмагом Баскаевым. Тот был очень доволен результатом и планировал продолжить работу. Но у него самого начались сложности, и с телевидения он ушел. Затем все стало откладываться «на потом». Все были уверены, что Нафи, как и его представление о национальной идее, вечен. Но увы…
Как истинный горец, Нафи всегда был худощав, подтянут, быстр и ловок. И это состояние не менялось никогда, несмотря на то, что большую часть времени он проводил за своим рабочим столом, нередко засиживаясь допоздна, забывая о еде и отдыхе. Он не придерживался диет, а в свободное время занимался не оздоровительным бегом или модной восточной гимнастикой, а общением с друзьями или игрой в шахматы. Прилично играя, не терпел поражений и требовал реванша. Затем, чтобы не тратить время на поиски соперника, научил играть свою супругу. Научил, как потом оказалось, на свою голову.
Всем казалось, что еще в юности заведенный и настроенный на каждодневный труд, организм не дает сбоев. Нафи практически никогда не болел, а если случался какой-нибудь недуг, то сам по себе уходил. Как он проводил отпуск – также малоизведанная тема. Если для иных курорт и санаторий на море – награда за «тяжкий труд» или бонус за послушание, то Нафи мог провести время в каком-то доме писателей, куда его рекомендательно посылали родные и коллеги, и где он, не оставляя своих привычек, просиживал за столом большую часть светового дня. С «отдыха» он возвращался бодрым, с новой повестью или подборкой критических статей и переводов в курортном портфеле.
Удивляло отношение Нафи к печатной продукции. Все рас-тиражированные тексты он встречал подчеркнуто критично. Вернее, он ничего не имел против, но кое-что хотел поправить. В результате на кромках книг, журналов и газет появлялись его правки, вы-полненные четким почерком и не допускающие возражений.
Был случай, когда группа авторов из Северо-Осетинского института гуманитарных исследований задумала издать энциклопедический словарь «Этнография и мифология осетин». Сигнальный экземпляр книги передали мне. Для пущей надежности я передал ее Нафи. Дня через два он ее вернул. На это надо было посмотреть. С первой до последней страницы текст был исчеркан исправлениями, своими мнениями и не терпящими возражений заключениями. Когда я отвез этот экземпляр составителям, то те схватились за голову, обозвав покусителя на их текст варваром. Мне ничего не оставалось, как сказать, что именно этот экземпляр вместе с комментариями Нафи очень скоро станет уникальным, имеющим большую ценность.
Наши встречи на подходе к институту продолжались, но как-то однажды я заметил, что стремительный бег неутомимого ходока стал меняться. Не склонный обсуждать состояние своего здоровья, Нафи сказал, что ноги стали подводить, и их следует слегка под-лечить. С этим он и отправился во Владикавказ, а до этого прошел прекрасно организованный и срежиссированный 90-летний юбилей поэта. Подобные мероприятия Нафи несколько раздражали, и вместо благостного и умиротворенного принятия поздравлений и выслушивания нескончаемых панегириков, он вел себя, как спринтер на старте, в любой момент готовый вырваться в свое привычное пространство. Но при проведении последнего юбилея Нафи проявил изрядное терпение и покорно стоял во время произношения поздравительных речей. По завершении юбилейных действий я вместе со всеми подошел к Патриарху, чтобы поздравить. Пожал сухую, крепкую руку, выслушал благодарность, и впервые заметил некую усталость в глазах.
И тут вспомнилась теория рукопожатий: насколько они сближают поколения и указывают на то, что как бы велик ты ни был или создавал о себе такое мнение – ты всего лишь передаточное звено, и к этому следует относиться подобающе. Нафи пожимал руку Васо Абаеву, тот пожимал руку Цоцко Амбалову, а Цоцко жал руку Коста Хетагурову. Таким образом, я оказался в четырех рукопожатиях от Коста. Такая временно-пространственная близость заставляет задуматься о своем соответствии и самому себе задать вопрос: кто с уважением и благодарностью через много лет вспомнит о пожатии твоей руки? Насколько этого он будет достоин?
Нафи окончательно перебрался во Владикавказ к своим сестрам. Там ему было комфортнее, и здесь же можно было получать надлежащее лечение. Но для него главным было то, что здесь он может отвлечься от многих вопросов бытового характера и полностью погрузиться в работу. А планов было много… К нему, на проспект Коста, 173, прибывали гости, собратья по перу, близкие по духу. Посещали также целые делегации из северокавказских республик. И для всех он находил время, доброе слово и нужный совет.
В последний раз с Нафи я встретился в актовом зале научно-исследовательского института. Здесь проходила встреча юго-осетинской общественности с турецкими осетинами и венгерскими ясами. Она не носила обязательного характера, а больше соответствовала контактно-ознакомительному направлению. На это мероприятие пригласили и Нафи, и, несмотря на то, что в тот момент он находился в больнице во Владикавказе, в Цхинвал он прибыл, поскольку полагал, что приглашения от своих нельзя игнорировать. Выступал он одним из последних. Как всегда, речь его была красочна, богата и завораживала слушателей. Но на этот раз голос Нафи был тих, не достигал привычных высот, прерывался на паузы. Он всех напутствовал своим «бирё цёрай*», которое должно остаться опознавательным знаком, – указателем дальнейшего пути, обращением к каждому.
И вот Нафи не стало. Ушла эпоха. Остался мир, который он каждодневно создавал, лелеял и пестовал, и в который мы, Божьей милостью, оказались вовлеченными.
А вот и год прошел после его кончины. И ощущение того, что Нафи где-то рядом – не покидает. Он создал вокруг себя такой мир, такую атмосферу, над которыми время не властно.
Умер Нафи во Владикавказе, и встал вопрос о том, где его хоронить. От североосетинского руководства поступило предложение отвести ему место для упокоения на Аллее Славы. Но президент Южной Осетии Анатолий Бибилов решил, что Нафи будет похоронен в Цхинвале. И для этого в самой живописной части города был заложен Пантеон. Прошел год, а Нафи все еще находится в пределах усыпальницы в одиночестве. Если исходить из того, что в Пантеоне будут хоронить деятелей масштаба Нафи, то это одиночество может затянуться на долгое время.
