РАССКАЗ
За окном тянулась равнина, пустая и скучная, как футбольное поле в «несезон». Мы даже села ухитрялись объезжать.
– Так ты – русский? – спросил меня Руха с каким-то одному ему понятным превосходством.
Внутренне я стушевался, но ответил вполне спокойно:
– Наполовину.
– А, да, – ухмыльнулся Руха, – ты ж говорил. – Он помолчал, затем спросил по-осетински: – Мæ куыд у дæ мыггаг? (И как твоя фамилия? (Осет.))
– Мама – Гибизова, – ответил я по-русски.
– А так носишь русскую фамилию, да?
– Да.
– И по-нашему ни бельмеса?
– Цъус, (Чуть-чуть. (Осет.)) – ответил я виновато.
Маленько не в себе был этот Руха, я это сразу заметил. Огромный парень с бычьим взглядом и неисправимым акцентом, возбужденный, отчего ненадежный. Но я сам к нему подсел, и подружиться, я понимал, стоило.
– Как приедем, надо сразу кому-нибудь нос сломать, – заявил он после недолгого молчания.
– Кому-нибудь из России? – спросил я.
– Да. Чтобы сразу знали, КТО приехал.
– Для этого необязательно бить, – я старался казаться развязным.
– Необязательно? – удивился он. – Мой брат в прошлом году знаешь, сколько привез? Сорок штук.
– Сорок штук? – переспросил я, потому что пауза затянулась.
– Да! – приблатненно гундося, выпалил Руха. – Еще в новой одежде прикатил на пятнадцать штук.
– И че, он все это у русских отжал?
– Они там знаешь, сколько получают?
– Нет.
– Две с половиной.
– Это потому что в горячей точке служат?
– Наверное. Но они не воюют.
– А че делают?
– Охраняют границу.
Я промолчал. Да уж. Выпало, как говорится. Охранять неизвестно кого от неизвестно чего. Кто-то откуковал свое, пришел и мой черед. Поработаю годик заменяющимся элементом в механизме, глядишь – и меня сменят…
Это я так себя успокаивал, хотя на душе скребли кошки. Еду куда-то в Дагестан. Июль. Жарко. Форма велика. Ни одного кореша в автобусе. Тридцать шесть парней смотрят друг на дружку, как волки, и знают – предчувствуют, – что вскоре волками придется становиться по-настоящему. Хотя и друзья среди них быстро нашлись. И двоюродные братья. А некоторые изловчились призваться, будучи соседями. Но это не про меня. Я здесь один. К тому же – полукровка. И даже если есть во мне эта спасительная кавказская кровь, я ее не чувствую. И они, наверное, тоже не чувствуют. Спасает то, что я их понимаю. А еще – что не боюсь. Это сбивает с толку и заставляет прислушиваться. Хотя, если честно, мне очень страшно. И очень мне не нравится это ощущение. С радостью плюнул бы на все, развернулся да и поехал бы домой. Жалко, что в нашем евклидовом мире не все так просто. Так что лучше как в той поговорке – волю в кулак, нервы в узду. Бог даст, перезимую.
– Позырь-ка, чья кружка гремит, – попросил Руха; сам он сидел у окна.
Кружка и впрямь надоела – гремела на полке у нас над головой. Может, и моя. Полчаса назад пировали всем автобусом, вот и повытаскивали казенные кружки из казенных вещмешков. Я нашел эту алюминиевую стерву и прижал чьей-то спортивной сумкой, а садясь на место, обратил внимание, что Али уже того – напоили.
Али – это сержант-контрактник, который приехал с товарищем майором «покупать» нас. Новоиспеченные срочники быстро смекнули, что подружиться с сержантом сулит большую выгоду уже тем, что можно хотя бы разузнать, в какую дыру нас везут. Он был немногим старше нас и когда узнал, что нескольким парням удалось пронести в автобус араку в бутылках из-под минералки, то расцвел и с радостью познакомился. Сначала, конечно, опасался товарища майора, сидевшего рядом с водителем, но после нескольких заходов исподтишка махнул на своего начальника рукой и просто, в открытую, подсел к выпивающим. Он был дагестанец, хотя походил скорее на казаха. «Али» его прозвали из-за фамилии – Алияров. Он служил по контракту уже пятый год.
– Там, куда вас везут, – говорил он, – очень хорошо. Все сделано по первому классу. Есть стадион, кинотеатр, спортзал с хорошим тренером по рукопашке. Не заметите, как год пролетит… Но, – добавлял он тут же, – сначала нужно остановиться в Буйнакске. Вот там плохо.
– И сколько там пробудем? – спрашивал кто-то.
– Немного. Туда должны свезти призывников с России. Потом вместе с ними – в Бодкин.
– Куда-куда?
– В Бод-кин.
Али страдал забавным фифектом фикции – разговаривал чудовищно невнятно, так что какой там, к чертям собачьим, Бодкин, никто, по-моему, не понял. Но я заставил себя запомнить этот топоним, благо было нетрудно: Водка – Водкин – Бодкин… Впрочем, чушь все это, по-моему. Нам майор еще во Владике четко и ясно сказал: служить будете под Махачкалой. Не знаю, может, он так матерей наших утешал, они ведь чуть с ума не сошли, когда узнали, что нас в Дагестан отправляют. Единственное, что хорошо, – недалеко, можно запросто проведать. «И посылка не испортится, – заверял майор уверенно. – Максимум – неделю идет». Ага, подумал я тогда. А гроб – еще быстрее.
В Дагестан ехали, объезжая Чечню через Ставропольский край. Можно было отправить нас поездом прямой дорогой – к вечеру были бы на месте. Но начальство решило не рисковать (или не тратиться), и поехали мы автобусом. Еще не наступил вечер, а мы даже полпути не осилили. Водитель, пожилой разжиревший осетин, почти без лба, говорил, ехать нам долго, всю ночь, и не факт, что к утру доберемся. Его старенький «Икарус» еле тащился и часто покашливал, как простуженный пес. С одной стороны, это, конечно, плохо: жара и дальняя дорога – не очень хорошее сочетание. Но большинству это оказалось в жилу – погужбанить можно было основательно.
На редких остановках товарищ майор внимательно следил, чтобы мы покупали исключительно минералку. Но не зря новоиспеченные срочники плевать хотели на службу вообще и на товарища майора в частности. Так ему и говорили. Правда, по-осетински и за глаза, но все же. Впрочем, допереть, что про тебя говорят, много труда не надо. Даже языка знать не обязательно. За это он нас и невзлюбил. И при случае обыскивал особо подозрительных на предмет наличия под кителем алкогольных напитков. Но все впустую – в автобус алкоголь попадал не через двери.
Мы с Рухой оказались трезвенниками. И когда ему надоедало болтать со мной по-русски, он беседовал с парнями позади на языке родных осин. Мне, как его соседу, пришлось познакомиться с этими парнями. Один был прыщавый ворчун с маленьким, похожим на копилку ртом, другой – какой-то веселый общительный спортсмен, которого все в автобусе сразу прозвали Рыжим. Понятия не имею, за что. С осетинским акцентом прозвище звучало как «Рижий». Так и старался выговаривать, хотя было непривычно и смешно.
В дорогу родители дали Рижему немало, и делился он щедро: пироги, фыджины, сыр, апельсины, бананы. Пришлось не отказываться, хотя в рот ничего не лезло, кроме минералки, которую необходимо было выпить до того, как она потеплеет на жаре. Так мы с Рухой три полуторалитровых бутылки не допили. Вдобавок он оказался парнем сметливым, да к тому же наглым и, дабы ненужное не задерживалось у нас под ногами, отдавал почти выдохшуюся минералку вперед и назад, якобы от чистого сердца, и не брал обратно. Барахла под ногами нам и без того хватало: сумки из дома, чьи-то вещмешки, пакеты с мусором, пустые упаковки натурального сока, берцы – все поголовно их сняли и надели тапки. В берцах можно было подохнуть и не заметить, что подох.
Мне, кстати, выдали два левых тапка. То есть вместо правого еще один левый подсунули. Обдурили, в общем. Но я запомнил этого мелкого казаха, который выдавал на складе обмундирование. Даже пожалел эту суку, когда увидел, – маленький, сутулый, кадыкастый. А теперь вот – не успел стать солдатом, а уже думаю, у кого бы спереть правый тапок. Были, конечно, моменты, когда можно было протянуть ногу и выудить нужное из-под переднего сиденья. Но я решил, что не стоит этим баловаться, – как-никак мне с этими людьми жить. Так и сидел в двух левых тапках, хорошо еще, что никто не замечал.
К полуночи совсем уморились. А ехать надо было всю ночь.
Товарищ майор разглядел-таки в глазах Али неуставной блеск и отчитал прямо при нас. Это случилось в первом дагестанском городке, в который мы въехали. Водитель ушел в закусочную влить в себя очередную порцию кофе, а мы разминали затекшие конечности у автобуса. На парней, которые бухали вместе с незадачливым контрактником, товарищ майор внимания не обращал и рычал исключительно на Али. А зря. Потому что это было расценено соответственно: за Али вступились. Сначала осторожно, издалека, затем – уверенней. Немного странно было наблюдать: товарищ майор, крепкий, в общем, мужчина под сорок, отчитывает качающегося из стороны в сторону нескладного сержанта, тот пытается стоять по стойке «смирно», молчит, а вокруг гомонит спортсменистая молодежь, ходит туда-сюда кто в майке, кто без, и пытается майора остудить. Очень неестественно это выглядело, неправильно. Товарищ майор, наверное, впервые встречал таких неправильных срочников. Даже ничего не зная об армии, можно догадаться: если человек носит погоны, ему надобно подчиняться, стоять молча, внимать и прочее. Ан нет! Оказывается, это не про нас!.. Да, да, я тоже ощутил себя частью целого, хоть и исполнял роль некоего бессловесного свидетеля. Было очень приятно переть поперек и знать, что делаешь это по собственной воле. Не думаю, что кто-то из нас наперед о чем-то договорился. Если б нас сразу разделили, все, наверное, было бы по-другому. А тут – закон толпы, стихийное сплачивание. И помимо радости единения, это давало ни с чем не сравнимое ощущение превосходства: ага, вот как еще можно! а мы-то думали, что придется туго! не-ет, товарищ, ты, конечно, майор, но что ты нам можешь сделать?..
– Вы ж нам даже не начальник! – вступаясь за Али, объявил беззаботный голос из темноты.
– Пока вы не доехали до части, я за вас в ответе, – громко, чтобы все услышали, сказал товарищ майор.
– Так мы уже взрослые, – отозвался беззаботный голос.
– За нас родители отвечают, – добавил еще кто-то.
– Здесь нет ваших родителей, – возразил майор. – Они передали вас мне.
– Уæдæ! (Выражение несогласия. Приблизительно: как же! (Осет.))
– Вы уже не дома, – сказал майор, не обратив внимания на незнакомое восклицание. – Это Дагестан, и он не простит того, что вы делаете.
– А говорили: здесь спокойно…
– Здесь спокойно, – кивнул майор, неспешно оглядывая нас. – Если видно, что вас не стоит трогать…
Так или иначе, ничего он от нас не добился. И Али как бухал, так и продолжал бухать. «В командировке, – говорил он, – все пьют. Вот приедем в Буйнакск, посмотрите на него – сам не лучше будет. – И добавлял: – Сука штабная…»
Когда, наконец, тронулись, веселье продолжилось. Одна компания бухала прямо под носом у майора, другая – в хвосте автобуса. В хвосте людей набралось больше, и там они были не в пример возбужденнее. То и дело компании обменивались тостами, а иногда и напитками. Али звали назад, но он продолжал сидеть в «передней» компании.
Потом окосели настолько, что решили угостить товарища майора. Проделал это тот, кого не так давно окрестили «Хашем», хотя звали его, кажется, Маир. Хаш был очень уверенный в себе парень с длинными мускулистыми руками и мощной переносицей; без обиняков он позвал товарища майора, но тот не обратил на оклик внимания.
– Товарищ майор, хъусыс мæм? (слышишь меня? (Осет.)) – сказал тогда Хаш, возвысив голос.
Все заржали.
Товарищ майор медленно повернулся.
– Товарищ майор, – обратился Хаш с наглым простяцким дружелюбием. – Тут у нас стол, давайте выпьем последний раз, а?
Майор молча встал, приблизился и забрал все, что увидел и что не успели попрятать. Хаш, выпрямившись, сидел на своем месте и только говорил укоризненно:
– Товарищ майор, зачем это? Ну че вы, как я не знаю?..
Потом майор попросил водителя открыть на ходу двери и выкинул конфискованные бутылки в темноту.
– У кого еще увижу – высажу к чертям! – предупредил он всех.
– А не боитесь, че домой уедем? – спросил беззаботный голос, который спорил с ним на остановке. Парня, кажется, звали Бесик.
– Посмотрим, как ты с местными объясняться будешь, – сказал ему майор.
– Я живу на Кавказе, товарищ майор, – отозвался Бесик. – Это вы здесь приезжий.
– Все вы так говорите, – буркнул майор и сел на место.
Руха долго хихикал у меня над ухом: его очень веселило то, что товарищ майор отнял выпивку только у первой компании, а в хвост автобуса пойти побоялся.
– Еще бы не побоялся, – пробормотал я и принялся усаживаться поудобнее. Надо было поспать хоть немного.
Вскоре дремали все.
Мне снилось, что товарищ майор высаживает меня, Хаша и Бесика, и мы втроем решаем вернуться домой. Первым делом пересчитываем наличность. У Хаша – две штуки, у Бесика – четыре триста шестьдесят. Я робко показываю им свои семьсот пятьдесят рэ с мелочью. Они смотрят на меня недоверчиво и говорят, что у меня должно быть больше. Потом ни с того ни сего начинают обыскивать меня, а я лихорадочно пытаюсь вспомнить, когда успел проколоться. Ведь никто не знал, что еще штука припрятана у меня на черный день. Брат сунул мне ее в самый последний момент, прямо перед посадкой в автобус, и никто не мог этого видеть, даже отец с матерью. Потом брат позвонил – мы еще из города не выехали – и сказал, чтобы эта штука всегда была со мной, даже если голодать начну… Когда Хаш с Бесиком ее находят, я извиняюсь и говорю, что не хотел их обманывать. Они мне почему-то верят. Мы начинаем голосовать на шоссе, но никто не останавливается. Затем, когда мы плюем на эту затею, серая иномарка с тонированными стеклами сама тормозит около нас. Там пятеро человек. Они выходят и молча начинают толкать нас к обочине. Руки у них очень сильные, сопротивляться им невозможно. Когда мы оказываемся в канаве, они недолго смотрят на нас сверху вниз, затем достают пистолеты…
Бах! Я вздрогнул, как ошпаренный. Ни зги не было видно – ни в салоне, ни снаружи, за окном. Автобус дико визжал. Я еще не проснулся до конца, а водитель уже тормозил. В нос ударило запахом жженной резины. Кричали все, разом:
– Че это?
– Ай йæ ма! (Мать его! (Осет.))
– Обстрел?
– Мина?
– Майор, сучий ты потрох!
Тут автобус резко замер, и я крепко приложился лбом о переднее сиденье.
– Колесо пробило, – сообщил водитель в наступившей тишине.
– Может, это пуля? – спросил кто-то неуверенно.
– Не каркай, умник! – рявкнул майор.
– Æддæмæ рахизут! (Выходим! (Осет.)) – громко сказал водитель и открыл двери. Про пулю он, видимо, и не думал.
Один за другим высыпали наружу. В тапках ногам было холодно. Ночь близилась к концу. В городах таких ночей не бывает – собственных ладоней не видно, а шепот слышен чуть ли не за десять шагов. Открытая, растянувшаяся на квадратные километры равнина, погруженная в первозданный мрак.
– Мæ бæрзæй ацъæл кодтон! (У меня шея сломалась! (Осет.)) – ворчливо жаловался Руха.
– Кæд фесæфдзысты ацы æдылытæ?! (Когда не станет этих дураков?! (Осет.)) – бурчал еще кто-то.
– Вот вам и армия! – подытоживал беззаботный Бесик.
Мимо, светя одной фарой, пронеслась какая-то фура, и на секунду стало видно наш автобус. Он никуда не съехал, не заехал и, тьфу-тьфу, никого не переехал. Это радовало. Передние фары светили скупо и время от времени сонно мигали. Запах жженной резины становился все нестерпимей.
Водитель попросил света, и к нему поднесли мобилы со светящимися дисплеями. Он сидел на корточках у правого заднего колеса и осторожно трогал развороченную покрышку. Ее неровно разрезало в нескольких местах, она воняла и дымилась.
– Чем это? – спросил майор.
– Я знаю? – грубо отозвался водитель.
– Дæ бон у саразын? (Сможешь починить? (Осет.)) – спросил его Бесик.
– Кæд камерæ скъуыд нæу, – ответил водитель. – Запаскæ мæм нæй – ‘рмæст покрышкæ… (Если камера не задета. Запаски у меня нет – только покрышка… (Осет.))
Он поднялся с корточек и зачем-то принялся вертеть головой. Все выжидающе смотрели на него.
– Давайут, лæппутæ, – сказал он наконец, – барухс мын кæнут, мæ дæгъæлтæ райсон. (Давайте, парни, посветите, я инструменты достану. (Осет. с искаж. русск. вставкой.))
Ему посветили, и вскоре фонарики стали не нужны – водитель подсоединил к аккумулятору патрон со стоваттной лампочкой, и темнота отскочила от автобуса. Водитель достал из багажника домкрат и сам, ни у кого не прося помощи, приподнял справа зад автобуса. Затем начал сбивать баллонным ключом болты, крепившие колесо. У него это долго не получалось, и подключились несколько парней. Минут через десять колесо было снято. Покрышка так и не остыла, хотя вонять стала меньше. Началась долгая нудная работа по снятию ее с колесного диска. Водитель вручил два лома добровольцам, сам взял в руки кувалду, и вместе они принялись за дело.
Товарищ майор отошел в сторонку и начал калякать с кем-то по телефону. Судя по интонации – с женщиной. Некоторые парни тоже полезли в карманы за мобилами. Не знаю, зачем им понадобилось будить родных и друзей в такое время.
С той стороны автобуса тормознула какая-то машина. Несколько парней, не занятых телефонным разговором, сейчас же двинулись туда. Я увязался за ними.
Серая «девятка» с опущенными стеклами стояла посередине дороги. В освещенном салоне сидели пятеро дагов. Из мощной колонки, установленной в багажном отделении, доносилась осовремененная лезгинка.
– Помощь нужна? – спросил водила, бородатый парень лет под тридцать.
– Да нет, сами справляемся, – ответил говорливый Бесик.
– А откуда вы?
– Из Владикавказа.
– А-а, – заулыбался водила, – пятнадцатый регион!
– Алания! – подтвердил Бесик.
– И куда едете?
– А хрен его! Где мы вообще?
– Час от Махачкалы.
– Не, нам не туда.
– Ну ладно, осетины, – сказал водила, делая лезгинку громче. – Служите, – и уехал.
– Ай чи уыди? (Кто это был? (Осет.)) – спросил у меня Рижий, подошедший только что.
– Цыдæр пъæр-пъæргæнæг (Балабол какой-то. (Осет.)), – ответил за меня Руха.
Полчаса спустя покрышку поменяли. Слава богу, камера осталась целехонькой. Водитель был до того этому рад, что, когда устанавливал колесо обратно на ось, насвистывал чего-то себе под нос. Он очень намучился с этим колесом, гораздо больше остальных, так что те, кто ему помогал, вскоре отослали его подальше и закончили работу сами.
Потом вдруг выяснилось, что в радиаторе почти нет воды. За эту новость ободрившегося водителя чуть не прибили. Ему и так было несладко, а после того, как на него хором наорали, он вообще перестал разговаривать. Пришлось собрать по салону все баклажки с минералкой и залить ее в радиатор. Но и этого оказалось катастрофически мало. Чуть ли не силой мы заставили водителя завести чертову колымагу. Автобус долго не заводился, потом все же завелся и, натужно кашлянув, пополз по шоссе. Водитель, сгорбившись, мучился до тех пор, пока впереди не показались огни заправки.
Буйнакск расположился в небольшой долине, с трех сторон охваченной пологими холмами. Сначала я подумал, что мы въехали в какое-то село. Автобус долго вилял по узким, неасфальтированным улочкам, одноэтажные домики походили один на другой. За щербатыми деревянными заборами виднелись поспевающие яблони, груши, абрикосы – все было в пыли, будто после песчаной бури. Каким-то образом пыль лезла и в автобус, хотя вентиляционные люки были задраены. Обросшие черной породистой шевелюрой мальчишки кидали в автобус алычой, древние старики на лавках провожали нас бесстрастным взглядом. Девушек я не видел. Было позднее утро, солнце еще не набрало силу, но чистое, без облачка, небо обещало нешуточную жару.
Автобус взобрался на очередной подъем, и мы увидели обыкновенные блочные пятиэтажки. Буйнакск оказался вовсе не селом. Дорога стала ровной, асфальтовой, мы прибавили ходу. Все было так же, как у нас: магазины, биллборды, аптеки, нотариальные конторы, скверы, спортплощадки, прокат ди-ви-ди, вулканизации, остановки. Только людей мало, и женщин почти не видно. Те, кто встречался, были в длинных черных платьях и редко когда шли без эскорта. Мужчины и подростки – все осанистые, коротко стриженные, с упрямой посадкой головы.
После очередного поворота автобус покатил мимо длинной высокой стены. Али на весь салон сообщил, что это стадион. Затем показались серые ворота части, КПП и прочее, о чем я знал только понаслышке. У красно-белого шлагбаума нас ненадолго задержал офицер с несколькими звездочками на погонах – я еще не умел различать звания. Товарищ майор перекинулся с ним парой слов, потом ворота отползли в сторону, и мы въехали в часть.
Все принялись собираться. Надо было отыскать свой китель, головной убор, натянуть берцы, зашнуроваться, откопать ремень, опознать свой вещмешок, запихать туда первую попавшуюся кружку, вспомнить, как этот чертов вещмешок завязывается… Со второго раза все удалось.
Автобус остановился около приземистой кирпичной казармы. Дыша друг другу в затылки, мы стали выбираться наружу. После шестнадцатичасовой тряски ноги у всех гудели. Мы побросали вещмешки на траву возле крашеного известкой бордюра и принялись ходить, приседать, ругаться и интересоваться у Али насчет воды.
– Воды нет, – объявил майор.
У входа в казарму за нами наблюдали плотные русские парни с наглецой в глазах. Незнакомая кавказская речь их очень огорчала. Особенно когда мы ругались. А еще нас было слишком много, и мы тоже умели смотреть с наглецой, чем огорчали их еще больше.
Хаш не стал терять времени даром – неторопливо приблизился к ним и попросил сигарету, при этом намеренно увеличив свой кавказский акцент. Ему опасливо протянули одну сигарету, и тогда он, сунув ее за ухо, нагло попросил еще парочку.
Товарищ майор потребовал, чтобы мы встали в две шеренги перед автобусом. Никто не понимал, как это делается. Али как сержант начал объяснять, что такое шеренга и как ее рожать, но многие притворялись, что не понимают его, – он до сих пор не отрезвел, и речь его чем-то походила на шипение Дональда Дака. Русские солдаты мерзко хихикали у входа в казарму. Товарищ майор выжидающе молчал. Хаш попросил у него разрешения отойти – его тошнило. Майор сказал ему, чтобы оставался в строю.
Тут из автобуса выскочил разъяренный водитель и начал допытываться, кто наблевал в салоне. Русские схватились за животы.
– Может, он там поскользнулся, – озабоченно предположил Бесик.
Не услышав ответа на свой вопрос, водитель обратился за помощью к товарищу майору. Майор исчез в автобусе, а когда вышел, на его лице можно было прочитать все, что он о нас думает.
– Свиньи и то чистоплотнее, – выдавил он.
Русские уже ржали. Рижий, жизнерадостно сияя, поведал историю о том, как они с отцом кастрировали взрослого хряка, а когда развязали и отпустили, тот отыскал в тазике свои семенники и слопал. Рассмеялись все, кроме майора и водителя.
– Вам и до этого недалеко, – сказал майор брезгливо.
– Я вообще не при делах, – сказал Рижий. – Я – непьющий.
– А кто пил? – спросил майор.
– А где запачкано?
– На задних сиденьях – где!
– Омæ (Здесь: вот и… (Осет.)) ищите тех, кто был на задних сиденьях!
Майор шумно выдохнул через раздутые ноздри.
– Так, – сказал он. – Если никто этого не делал, в казарму не войдете.
Поднялся возмущенный гул.
– Мне-то все равно, – добавил майор издевательски спокойно. – Я сейчас пойду в общежитие, приму душ, позавтракаю – и баиньки…
– Кто наблевал, сознайтесь! – закричал Руха, и сейчас же принялись кричать остальные:
– Хетæг, дæ фарсмæ чи уыди? (Хетаг, около тебя кто сидел? (Осет.))
– Я спать хочу!
– Не могли в пакет стругануть?
– Мæсты кæнын уже! (Я уже злюсь! (Осет. с русск. вставкой.))
– Борщнул кто-то!
– Да это Али, по-любому!
Как водится, причастные к инциденту кричали громче остальных. Все знали, кто именно пировал на задних сиденьях, но тыкать пальцем никто ни в кого не торопился. Заставить убирать осетина при посторонних, пусть даже за собой, не так просто, это я знал еще на гражданке… В конце концов в автобус затолкали двух русских (с нами их ехало трое), которым не повезло сидеть недалеко от места происшествия, и они навели там чистоту. И не только там, но и по всему автобусу. Вынося пухлые пакеты с мусором, наши боевые товарищи прятали глаза.
Убедившись, что до Дагестана доехали все, товарищ майор великодушно разрешил нам войти в казарму. Там мы сразу же кинулись на поиски воды. Майор не соврал – воды и впрямь не было. Солдатик, стоящий на низком деревянном постаменте возле небольшой тумбы, сообщил нам, что воду дадут только в час дня.
– А ты кто? – спросил его Хаш.
– Дневальный, – просто ответил солдатик.
Его сейчас же обступили.
– Тот самый? Дежурный, на выход? Рота, подъем?
– Ага, – сказал солдатик.
Всех пробило на хи-хи.
– А это… – сказал Хаш, – вы не должны нас встречать? «Духи, вешайтесь!» – или как там?
– Так вы ж не к нам едете, – благодушно улыбаясь, отозвался солдатик.
– А делаете вообще? – допытывался Хаш.
– Конечно, – гордо ответил солдатик, отчего все расхохотались. Солдатик с важным видом начал описывать процесс перехода из «запаха» в «духа», но я ушел искать кровать.
На кроватях тут и там дрыхли русские. Наверное, отсыпались после нарядов. Удушливо, до слез, воняло ногами, хотя на дворе было утро понедельника. Новоиспеченные срочники растолкали ближайших солдатиков и вежливо так спросили, где можно поспать.
– Где свободно! – был ответ.
Начался поиск свободных мест. Их оказалось гораздо меньше, чем надо было. Я занял верхнюю койку у окна в одном из отделений, на которые была разделена казарма, и ушел на поиски сортира, а когда вернулся, койка моя была уже занята. Я сделал вид, что место не мое, и нашел себе новое, чуть ли не последнее. Нужно было срочно отдохнуть. Я запихал вещмешок и берцы под нижнюю койку и вырубился, как только принял горизонтальное положение.
Но выспаться не удалось. Через какой-то мучительно короткий промежуток времени противный голос выдернул меня из блаженного изнеможения:
– Ботлих, па-а-адъем!
Ботлих, подумал я сонно. Значит, никакой не Бодкин. Али, чертов Дональд Дак… Я заставил себя отлепить щеку от сальной подушки, встал и машинально принялся натягивать берцы на босые ноги. Потом вспомнил про тапки, но расшнуровываться было лень. В глубине казармы Хаш вопрошал рассерженно: «Какая сука крикнула “Ботлих, подъем!”?»
Как я понял впоследствии, явился начальник казармы и разругался с нашим майором на том основании, что он, майор, впустил в его, начальника, казарму своих засранцев. Вдобавок те парни, которым не хватило мест, просто вытолкали с ближайших постелей их законных, но безвольных хозяев и улеглись сами. Лысого начальника с четырьмя звездами на погонах это бесило даже больше, чем своеволие нашего майора.
Короче, нас вытурили на улицу.
Майор, который тоже, видимо, не выспался, приказал нам становиться в две шеренги, но мы опять не поняли, как это. Он спросил, где Али, но никто не знал. Майор кивнул каким-то своим мыслям и, сверяясь по листочку, принялся за перекличку. Мы так и стояли перед ним раздробленной, то и дело зевающей кучкой, он называл фамилию – обладатель фамилии хрипло якал в пространство. Много фамилий было произнесено неправильно, и майор честно извинялся и поправлялся. Черт поймет этого человека – он явно был от нас не в восторге, а все равно извинялся.
Двоих не хватало.
Майор поднял глаза от листочка и уставился на нас долгим взглядом. Когда до него дошло, что мы ничегошеньки не понимаем спросонья, он любезно осведомился, собираемся ли мы искать недостающих.
– А кого не хватает? – буркнул Руха.
Майор заглянул в список.
– Тогузова и Купеева.
Никто не знал, кто это. Так майору и сказали. Товарищ майор пожевал губу, потом ткнул пальцем в Руху:
– Ты – поди посмотри их в казарме.
– А почему сразу я? – возмутился Руха.
– Потому что инициатива барает инициатора, – невозмутимо отозвался майор.
Странно, но Руха не стал упираться – отделился от нашей кучки и, набычившись, убежал в казарму. Некоторое время майор молча стоял, уставившись на носки своих форменных туфель. И вдруг, сморщившись, чихнул.
– Хаир! (Будь здоров! (Осет.)) – заорали мы хором.
– А? – сказал майор.
– Это по-нашему «Будьте здоровы!», – пояснил Рижий.
– А-а… Спасибо. – Майор извлек из кармана белый отутюженный платок, хорошенько высморкался и сказал: – Вы ж сами себе хуже делаете. Вот что вам стоило просто полежать на кроватях до обеда?
– Так мы ж лежали, товарищ майор, – заверил Рижий.
– Лежали они! – мгновенно распалившись, крикнул майор. – Вы действительно стадо!
– Не говорите так, – сказал Бесик с шутливой угрозой. – Мы не стадо.
– А кто, кто? Распушили хвосты, как павлины, и ходите!
– Мы не павлины.
– Гордые кавказцы, да? В бою гордость показывать надо!
– За что нас выгнали, товарищ майор? – спросил Хаш, который уже несколько раз порывался повалиться на травку, но его удерживали.
– За то, что вы не умеете вести себя как люди. Теперь будете под открытым небом куковать. А если этих двух полудурков не найдете, так вообще – без хавки оставлю.
– Не имеете права, – заявил Бесик.
– Не имею, – кивнул майор. – Но то, что говорю, исполняю.
Мы как-то сразу притихли. Непонятно было, на понт он нас берет или действительно задумал без хавки оставить.
– Поймите, – добавил майор с необычайной проникновенностью, – мы с вами здесь гости. Это не наше командование, и нам здесь не рады. А вы, дебилы, им об этом напоминаете!
Отыскав Тогузова и Купеева (которые даже не удосужились проснуться), нас провели к спортгородку. Он размещался в тени высоких тополей. Рядом был общий сортир – низенькое строение, похожее на гараж с пристройкой. Выбирать не приходилось, мы покидали вещмешки на траву и развалились, как тюлени на пляже. Но спать было муторно: жара, жажда. Некоторые, кто поспортсменистей, поперлись на турники. Подтягиваться подтягивались, но больше, конечно, трепались.
По центральной дороге проходил солдатик при оружии, в броне-жилете и каске. Если б не амуниция, на него вряд ли обратили бы внимание – солдатик и солдатик, вон дневальный точь-в-точь такой же был, мамаши не отличат. Но в каске, сползавшей ему на глаза, в бронежилете, тянувшем его к земле, да с автоматом он выглядел настолько комично, что новоиспеченные срочники подняли его на смех.
– Стой, кто идет? Стой, стрелять буду! – закричал Бесик петушиным голосом – и началось.
На шум из ближайшей казармы вышел рослый чернявый парень с оголенным, по-мужски волосатым торсом. Новоиспеченные срочники тут же забыли про караульного. Чернявый сделал два размашистых шага по крыльцу, но увидев, сколько нас, замер на краю верхней ступеньки. Сразу стало ясно, что это местный заправила. Постояв немного в нерешительности, он прокричал что-то вглубь казармы, и солдатик с красной повязкой на руке вынес ему стул. Заправила уселся, возложил ногу на ногу и с каким-то показным, плохо отрепетированным достоинством закурил. Все внимательно следили за ним, и он это понимал. Чуть погодя он опять крикнул – на этот раз мы отчетливо услышали «Дневальный!» – и появился тот самый солдатик, который вынес стул. Заправила что-то сказал ему, тот удалился и вскоре вышел с кружкой в руке. Заправила степенно принял кружку, но не выпил – глянул внутрь и внезапно плеснул воду в лицо дневальному. Сделано это было явно напоказ – мы все заржали.
– Хынджылæг кæны! (Здесь: выпендривается! (Осет.)) – объявил Бесик во всеуслышание.
– Кто это такое? – брезгливо растягивая слова, осведомился Руха.
Хаш вдруг молча встал и направился прямиком к заправиле: грудь колесом, плечи разведены, походка с оттяжечкой. За Хашем увязались еще несколько. И когда к заправиле приблизилась небольшая боевая группа, от его напускного величия не осталось и следа.
– Сейчас ему расчехлят, что к чему, – злорадно проговорил кто-то рядом со мной.
На крыльце заправила, не поднимаясь со стула, обменивался рукопожатиями. На нашем лежбище стояла тишина, все, кто не пошел к казарме, ждали развития событий; что-то обязательно должно было произойти. Парни о чем-то расспрашивали заправилу и вели себя при этом крайне раскрепощенно: ходили туда-сюда, прыгали со ступеньки на ступеньку, принимались бороться друг с другом… Через полминуты дневальный с легкой руки заправилы уже угощал всех водой. Тогда Хаш повернулся к нашему лежбищу и выкрикнул:
– Цæцæйнаг у! (Это чеченец! (Осет.))
Заправилу звали Хамид Гафаров. Он был из Грозного и очень этим гордился. Это был такой же двадцатипятилетний контрактник, как наш Али. Его на два месяца оставили в роте за главного. Русских он не любил. Вдобавок у него в роте они были все, как один, – тихонькие, худенькие, запуганные. Новоиспеченным срочникам сразу понравилась его политика управления коллективом, и они быстро сдружились. Особенно Хаш. Теперь он, подражая Хамиду, орал: «Дневальный!» – и тот не смел не выйти. Всех это очень веселило. Правда, с Хамидом у нас была скорее вынужденная дружба: парни, не скрывая этого, смотрели на него свысока, как бы говоря, что ничего, кроме дружбы, он им предложить не может.
Он угостил всех водой из бака, стоящего возле тумбочки дневального, и вскоре воды там не осталось. Тогда мы принялись трепаться.
– И че вы тут вообще делаете? – спросил Хаш у Хамида.
– Я лично сплю, хаваю и слежу за территорией, – ответил тот.
– Че за территория? – спросил Руха.
– Вокруг казармы и немного на дороге. А вы думали, здесь стреляют-убивают?
– А че, не бывает такого?
– Бывает. Разведчики местность вокруг города прочесывают – постоянно кого-то гоняют. Но это контрактники.
– По бездомным кошкам палят и говорят, че бандитов ловят, да? – сказал Бесик.
– Нет, – возразил Хамид. – По новостям недавно говорили: Кадыров всех боевиков из Чечни выгнал. А куда? Сюда. И в Ингушетию. Больше некуда. Только это уже не группировки, а банды.
– А в город сбегать вариант? – спросил низкий, но невероятно плотный парень по прозвищу Суплекс.
– Да, – сказал Хамид. – Только лучше не по форме. Там даги солдат не любят.
– А че, чеченцы любят? – усмехнулся Рижий.
– А че, осетинцы любят? – в тон ему отозвался Хамид.
– Не осетинцы. Осетины, – поправил Бесик.
– Мы – мирный народ, – сказал Суплекс, трогая крохотное расплющенное ухо. – Нам солдаты не мешают.
– А че вас из пятой казармы выгнали? – поинтересовался Хамид.
– Теперь нас куда поселят? – спросил кто-то за моей спиной.
– А хрен его, – ответил Хамид. – Почти весь состав на полигоне. В казармах человек по двадцать. Вас, наверное, раскидают по разным ротам.
– Плохо! – сказал Руха расстроенно.
– Ниче, вы здесь ненадолго, – сказал Хамид. – Сегодня должны с Волгограда новобранцев пригнать. Я их к себе заберу…
– И че?
– Как че? У них майки, кепки, мобилы – все нулячее.
– А воздух? – поинтересовался Руха.
– По-любому. У каждого второго снутри кителя булавкой пара бумаг прицеплена.
– Хорошо живешь, да? – усмехнулся Хаш.
Хамид кивнул.
– И ты так можешь. По-нормальному с ними побазарь, они те на мобилу знаешь, сколько закинут? В прошлом месяце у меня полторы штуки на счету лежало – разговаривал целыми ночами: Москва, Грозный, Сочи…
– Перекинь рублей пятьдесят, а? – сейчас же попросил Хаш.
– Уже нету, все проговорил, – развел руками Хамид. – Сам себе слонов ищи.
– Почему – слонов?
– Потому что слонов. У них хоботы. – Хамид, как мог, изобразил рукой хобот.
– Ха! Дневальный! – немедленно заорал Хаш. – Ардæм-ма раз-два-три! (Игра слов. По-осетински «Ардæм-ма рацу» – «Иди-ка сюда».)
Под оглушительный хохот дневальный понуро выбрел на крыльцо.
– Ближе подойди, не тыхшуй! – потребовал Хаш и, когда дневальный подчинился, спросил его: – Ты слон?
Дневальный с надеждой покосился на Хамида, но тот, отвернувшись, разглядывал белую разметку на асфальте.
– Н-нет, – пролепетал дневальный.
– А кто ты? – спросил Хаш.
– Н-не знаю. – Глаза у дневального бегали.
– Сколько служишь, Намзин? – повернувшись, спросил его Хамид.
– Шесть месяцев.
– Значит, слон! – полураздраженно сказал Хамид. – Давай иди обратно.
Шесть месяцев, подумал я с тоской. А мы – всего один неполный день…
– А че он там стоит, на тумбочке? – спросил Рижий. – Все равно офицеров нет.
– Не знаю, – ответил Хамид. – Всегда так было. Им нельзя давать расслабиться, иначе они на тебя рукой махнут.
– Я им махну!
– Вас могут вон туда поселить. – Хамид указал на ближайшее деревянное строение. – Только на чем вы там спать будете?..
Это была наитрухлявейшая казарма в части. Сквозь грязные окна виднелись пустые помещения, заваленные каким-то металлическим хламом – костылями, что ли?
– А почему в ней не живут? – спросил Бесик.
– Хрен его, – отозвался Хамид. – Говорят, в прошлом году там целую роту умертвили.
Все притихли. Даже те, кто не особо слушал эту трепотню, уставились на чеченца.
– Умертвили? – переспросил Рижий.
– Так рассказывают, – пожал плечами Хамид. – Ну, сами позырьте. Почему там никто не живет? Она че, с краю стоит?..
Казарма стояла метрах в тридцати от жилой казармы Хамида, метрах в пятидесяти от плаца, а за ней располагалась еще одна казарма, тоже жилая. То есть ее окружали жилые постройки, а сама она была нежилой.
Хамид продолжал:
– Говорят, вахи ночью проникли в часть и вынесли всю оружейную комнату из этой казармы. А солдатам – шомполами в ухо. Всех так потыкали, а дневального, который все это время стоя спал на посту, оставили в живых. Он потом проснулся, увидел, че случилось, и повесился в сортире.
Мы молчали. У меня неприятно заныло в глубине правого уха.
– А че такое шомпол? – нарушая тишину, поинтересовался Руха.
– Им дуло чистят, – сказал какой-то всезнайка.
– Стержень для чистки канала ствола, – важно пояснил Хамид. Он был очень доволен произведенным на нас впечатлением.
– Да чес все это! – объявил Хаш. – Придумали, чтоб слонов пугать!
– Может быть, – сказал Хамид, пожимая одним плечом. – Не знаю.
– Они б, когда первого мочили, «Аллаху акбар!» закричали бы и всех бы на хрен перебудили, – добавил Хаш.
– Аллаху акбар – это же Аллах велик? – спросил Рижий у Хамида.
– Да. Чеченцы произносят это дважды: когда стреляют и когда режут головы кяфирам.
– Ты б резал?
– Если бы в Чеченскую войну я был постарше…
– Зве-ерь! – усмехнулся Рижий. Он очень правдоподобно не терял веселого расположения духа.
– А ты б порезал? – спросил меня Руха.
Вопрос мне не понравился; я сухо ответил, что просто убил бы.
– Если враг приходит в твой дом, убивает твоих детей, насилует твою жену, нужно чтобы он подох, как собака, – сказал Хамид, искоса глядя на меня.
– Тебя поэтому слоны боятся? – спросил Рижий.
– Думаешь, этим русским много надо? – усмехнулся Хамид. – Один раз по шее дал – у них сопли идут.
– Это просто тебе такие попались, – возразил Рижий. – У нас в Городе они знаешь, че за звери!
– Че, в натуре? – не поверил Хамид.
– Ага. Вылавливаешь их по подвалам… с планом и гитарой… – сказал Руха.
Все засмеялись.
– Не, – сказал Бесик. – Если эти русские за че-то возьмутся – все. Я один раз боролся с русским, так он мне чуть хребет не переломил.
– Че-о?! – мигом возмутился Суплекс. – Русский борец? Ты с какой луны упал? В сборной России хоть одна русская фамилия есть?
– Мæ цы? (И что? (Осет.))
– Ницы! Ма дзур, кæд нæ зоныс! (Ниче! Молчи, если не знаешь! (Осет.)) – Суплекс, наверное, был борец-профессионал, раз так горячился.
– В сборной России есть один чеченец, – вмешался Хамид.
– Как его фамилия? – спросил Бесик.
– Не помню.
– Это не чеченец, а дагестанец, – сказал Суплекс.
– Йæ мыггаг кæмæй у? (Как его фамилия? (Осет.)) – спросил Бесик уже у Суплекса.
– Иваноев, – ответил Суплекс, отчего все рассмеялись, даже сам Суплекс.
– Зато у русских есть Емельяненко, – сказал Хаш и в шутку, но довольно профессионально провел серию ударов.
– Он уже дважды проиграл, – сказал Руха.
– Один раз, – возразил Хаш, для убедительности выставив указательный палец. – Вот недавно, да и то случайно: руку в захват отдал.
– Не руку – башку, – рассудительно поправил всезнайка. – «Треугольник» был.
Хаш немедленно взбеленился:
– Иди это глухой бабке расскажи! «Рычаг локтя в треугольнике» – афтæ хуыйны! (так называется! (Осет.)) При чем тут башка?!
Всезнайка притих и вроде даже уменьшился в размерах.
– Его б сюда, а? – мечтательно проговорил Рижий.
– Кого? – спросил Хаш.
– Емельяненко. Хамид бы его через бедро кинул. Ты ж борешься, Хамид?
– Я слышал, он у нас под Фиагдоном был и двоих черных избил, – сказал Бесик.
– Кто? Емельяненко? – спросил Хамид.
– Ну.
– Кæд? (Когда? (Осет.)) – спросил Суплекс недоверчиво.
– В прошлом году, – сказал Бесик. – Пристали к нему двое: о, живой Емельяненко, давай, мол, поспарингуем! Так надоели – он их обоих выстегнул.
– Зачем Емельяненко в Фиагдон ездить? – спросил Руха с сомнением.
– На сборы, – предположил Хаш. – Или на курорт.
– Я ж говорил, что русские – звери, – сказал Рижий.
– Зато у нас есть боксеры, – сказал Хамид. – Бетербиев, Байсангуров, Альбиев…
– Альбиев – борец, – возразил Суплекс уверенно.
– Он боксировать тоже умеет, – сказал Хамид. – Я видел.
– Тогда я с Емельяненко по-братски здороваюсь! – заявил Хаш. – Ай йæ ма! – шутливо пожаловался он вдруг. – Бафæлладтæн уже ацы цæцæйнагæй! (Мать его! Задолбал уже этот чеченец! (Осет. с русск. вставкой.))
Все, кроме Хамида, засмеялись.
– Ты че-то про меня сказал? – спросил Хамид нехорошим голосом.
– Не! – простодушно отозвался Хаш. – Говорю, люблю чеченских боксеров.
– Я тоже могу сказать по-чеченски, – проговорил Хамид.
– Ты с дневальным так общаешься, да? – спросил его Рижий. – Он понимает?
– Когда я пьяный, я даже с офицерами разговариваю по-чеченски, – заявил Хамид.
– И они понимают? – спросил Рижий.
– Научились.
– А сейчас вариант бухнуть? – спросил Бесик.
– А воздух есть?
– Скинемся, – сказал Бесик. – Да? – поинтересовался он у остальных. – Тут цены как – нормальные?
– Нормальные, – сказал Хамид. – Только кто пойдет?
– Ты, – сразу сказал Бесик. – Мы ж здесь ниче не знаем.
– Я не пойду, – отрезал Хамид.
– Почему? – спросил Бесик с невинным видом.
Хамид промолчал.
– Ему впадлу, – вслух предположил Руха и, судя по всему, угадал.
– Омæ (Здесь: тогда… (Осет.)) пусть дневальный сгоняет, – предложил Бесик. – Или еще кто…
– Хочешь, чтоб меня посадили? – усмехнулся Хамид.
– А че такого?
– Там их или ограбят, или украдут. При мне одного даже убили.
– Срочника – убили? – переспросил Суплекс.
– Да, – сказал Хамид. – Пошел в банк получать перевод, а на обратном пути – зарезали…
Мы снова примолкли, а Хамид продолжал:
– Я потом на опознание с ротным ездил. У него знаете, че в карманах лежало? Фантики от конфет. Ему за три дня до этого посылка пришла, он ее заныкал и хавал потихоньку. А чтоб фантики не видели, совал их себе в карман. Потом выбрасывал. Так и умер с фантиками.
К обеду явился в дупель пьяный Али и сообщил, что сегодня в столовую нас не пустят.
– Почему? – возмущенно спросил Бесик.
– Потому что мы не поставлены на довольствие, – ответил Али. – И потому, что нас не хотят ставить на довольствие.
Потом он поманил за собой двоих парней посговорчивей, и вскоре они принесли три картонных коробки, в которых оказались сухпаи. Нам выделили пятнадцать пачек, чтобы протянули до завтрашнего утра. Помимо каши двух видов и тушенки, в сухпаях обнаружились отвратительные галеты, которые никто не ел. Про плавленый сыр с паштетом молчу – они исчезли сразу и навсегда. И так как дисциплины у нас не существовало в принципе, после первого же приема пищи намусорили мы порядочно, и то, что надобно было растянуть до утра, мы оприходовали за час.
Появился товарищ майор, оглядел кучи мусора, среди которых мы валялись, и сказал с какой-то обреченностью:
– Вы не вы, если не насвинячите…
– Товарищ майор, разрешите обратиться? – подал голос Бесик.
– Обращайся.
– А вон тому караульному патроны хотя бы выдают?
Майор покосился в указанном направлении и ответил:
– Выдают.
– Боевые?
– Боевые.
– А он имеет право стрелять?
– Да.
– А в майора?
Поднялся хохот. Товарищ майор сдержанно усмехнулся – как-никак шутка была удачная, – потом подозвал обедавшего с нами Али, сказал ему что-то вполголоса и, не прощаясь, ушел к воротам КПП. В город, надо полагать. Обернувшись, Али сообщил, что мы только что профукали возможность ночевать сегодня под крышей. Все были донельзя сыты, поэтому новость эту восприняли как авиакатастрофу где-нибудь в Таиланде.
Время тянулось очень медленно. Валяться просто так быстро надоело. От нечего делать самые шалые разбрелись по части в поисках приключений. Другие решили поприкалывать солдатиков Хамида. Третьи принялись знакомиться с офицерскими дочками. Четвертые боролись. Выглядело это даже для нас самих неестественно. Мимо строем, в ногу, шагали подпоясанные, приглаженные, постриженные военнослужащие. Те, кто шли в одиночку, обязательно отдавали каждому встречному офицеру воинское приветствие. Мы же – небритые, обросшие, в майках, с подвернутыми штанинами, в тапках, без носков, говорили не по-русски, орали, хохотали и, в шутку шугая, кидались на солдатиков.
Несколько раз повторялась одна и та же забавная сценка. Кто-нибудь поджидал на углу спортплощадки одинокого солдатика и, остановив, вежливенько так спрашивал: «Боец, прикурить есть?» И как только хмуренький солдатик протягивал раскрытую пачку, от нашего лежбища доносился крик: «Кто не хафтанет, тот чмо!» Солдатик либо улепетывал со всех ног, либо сжимался, точно его и в самом деле собирались ударить.
Вскоре все без исключения солдатики-одиночки обходили наше лежбище стороной. Если мимо шел строй в столовую, в него летели камешки. Высшим пилотажем считалось попасть по козырьку чьего-нибудь головного убора. Если проходил офицер, пусть даже в двадцати метрах от нас, надо было хором заорать: «Здр-равия желаем!», желательно – с акцентом.
И вот когда весь этот цирк, никак на службу не похожий, уже нас самих стал утомлять, к лежбищу подошли двое товарищей офицеров, каждый – с парой больших звезд на погонах. «Помдполы», – шепнул всезнайка.
– Ага, – пророкотал подпол, который был повыше. – Вот они, наши дикари.
– Мы не дикари, – немедля возразил Бесик вялым сытым голосом.
– А вам не говорили, что надо хотя бы вставать, когда подходит старший по званию? – осведомился подпол, который был пониже.
– А мы не с этой части, – проговорил Бесик, едва сдержав зевок.
– Все равно, с какой вы части, товарищи военно… – начал было подпол пониже, и тут подпол повыше с презрением рявкнул:
– Встать!
Мы подчинились. Те, кто был помельче, сделали это проворно. Остальные вставали не спеша, намеренно показывая свое к офицерам отношение.
– Вам тут, у нас, как я вижу, не нравится? – проговорил подпол повыше. – Ну так, может, для знакомства дадите мне десяток кэ-мэ вокруг части?
– Правильно, – по-лакейски согласился подпол пониже. – Не понимается через голову – поймется через ноги.
– Не надо, товарищи подполковники, – просительно сказал Бесик, вставший последним. – Жарко. И воды нам так и не дали.
– Ты, я вижу, говорить любишь? – произнес подпол повыше. – Где ваш начальник?
– Мæгъа. (Не знаю. (Осет.))
– Чего?
– Не знаю, говорю.
– Ну так и говори! А то мявкаешь что-то… Как с ним связаться?
– С кем?
– С начальником, мля!
– Он не давал нам своего номера.
– Тогда на кого он вас оставил?
– Нас не надо ни на кого оставлять.
– Ну-ка, сынок, подойди, – сказал подпол, недобро усмехаясь. Было видно, как он медленно, наслаждаясь самим процессом, сатанеет. – Ты что такой разговорчивый, у? – с холодной любезностью спросил он у Бесика, положив ладонь ему на шею. Бесик смотрел прямо ему в глаза и не моргал. – Я спрашиваю, почему ты такой разговорчивый?
– Я – не разговорчивый, – проговорил Бесик с застывшей улыбкой.
– Неразговорчивые молчат, – ласково заметил подпол.
– Я – не разговорчивый, – повторил Бесик.
– Как твоя фамилия, неразговорчивый?
– Качмазов.
– Качма-азов… – повторил подпол, как бы пробуя слово на вкус. – Как фамилия твоего начальника, рядовой Качмазов?
– Я не спрашивал у него фамилии.
– Не знаешь фамилии своего начальника?! – поразился подпол.
– Не-а.
– Кавказ! – воскликнул подпол, оборачиваясь к своему товарищу. – Где еще такое увидишь? – Он снова глянул на Бесика и грубо оттолкнул его. – Иди!
– Это как в анекдоте, – сказал подпол пониже. – Когда срет солдат на Красной площади, а милиционер ему: «Ты че, сука, творишь?» – «А я, – грит, – нашего взводника с должности снимаю».
Брезгливо оглядывая нас, подпол повыше проговорил:
– Они даже не поймут, что кого-то с должности сняли.
– Как к нам относятся, так и мы будем, – буркнул Бесик, растирая себе шею.
Кто-то тихонько шепнул ему по-осетински, чтобы замолк.
– А как к вам относятся? – с любопытством поинтересовался у него подпол повыше.
– Так… – Бесик неопределенно шевельнул пальцами перед лицом.
– Как – та-ак? – Подпол раздраженно повторил его жест. – Точнее выражайся.
– Н-ну… Из казармы выперли, в столовую не пускаете, лежим тут около сортира…
– Понятно, – перебил подпол. Он немного помолчал, потом спросил: – «Девятую роту» видел?
– Ну, – сказал Бесик.
– Не нукай, не запряг еще. Видел или нет?
– Ну, видел…
– Все видели «Девятую роту»? – громко вопросил подпол и, дождавшись от нас нестройное «да», продолжил: – В начале, помните, что там говорилось? «Вы – га-авно…» Так вот, здесь то же самое.
Некоторое время новоиспеченные срочники молчали, не зная, как реагировать на это явное оскорбление. Потом Бесик все же нашелся:
– Да-а, – произнес он с хитрецой, – но у Девятой роты была Белоснежка.
Все захохотали, даже подполы. Руха – так вообще повалился в траву и задрыгал в воздухе розовыми пятками. А этот Бесик за словом в карман не лезет… С трудом перекрывая сумасшедший ржач, подпол повыше пророкотал:
– Ну так найдите себе Белоснежку! Вона сколько вас – тридцать шесть хлебал. Как там говорится, Сереж? – спросил он, поворачиваясь к подполу пониже. – Лучше нет влагалища…
– …чем очко товарища, – подсказал подпол пониже, расплываясь при этом в широченной улыбке.
Замечательный наш Бесик не нашелся, что на это ответить. А жаль. Заткнуть товарищей подполов хотелось очень сильно.
– Вы только на словах такие крутые, – сказал подпол повыше, когда веселье само собой зачахло. – А как что – вас хрен отыщешь.
– Это вы про че говорите? – спросил Бесик.
– Много ума надо, чтобы обидеть того, кто слабее? – сказал подпол, кривя рот. – Зачем солдат трогаете? Меня тронь, раз такой сильный!
– Я никого не трогал, – сказал Бесик.
– Да любой русский солдат лучше всех вас вместе взятых. Потому как знает, что такое подчинение. Если ему скажут: возьми высоту – он пойдет и возьмет.
– Что-то не видно, чтобы они здесь…
– Де ‘взæр дзых сыхгæн, эй! (Закрой свой дрянной рот, эй! (Осет.)) – зашипели на Бесика со всех сторон, но он невозмутимо договорил:
– …высоты брали.
– Ты, сынок, видно, хочешь, чтобы твои друзья за тебя побегали? – осведомился подпол, делая шаг к Бесику.
– Я сам за себя отвечаю, – сказал Бесик, не двигаясь с места.
– Сам? Ну, тогда ответь: почему ты обросший?
– Потому что это ваша забота.
– Вот как?
– Да. От меня требовалось прийти вчера в военкомат.
– Хочешь, чтоб я тебя побрил? – с веселой угрозой осведомился подпол.
– Банцай уже! (Заткнись уже! (Осет. с русск. вставкой.)) – шикнул на Бесика Суплекс и ощутимо ткнул его в бок.
– Никак нет, – ровным голосом ответил Бесик подполу.
– Тогда даю время до завтра, – объявил подпол. – Чтобы бошки у всех были гладкие, как у дельфинов. Понятно?
Тут и ежу было ясно, что надобно хором зареветь: «Та-а-ак точно!» Но новоиспеченные срочники промолчали. Мне, если честно, далось это с огромным трудом. Хорошо еще, что подпол не стал настаивать на соблюдении устава – махнул товарищу рукой, и вместе они двинули прочь.
– Кто это был, Али? – спросил Рижий, когда товарищи офицеры скрылись за углом хамидовской казармы.
Пьяный Али все это время стоял с нами и качался из стороны в сторону, как камыш на легком ветру. Только чудом подполы не заметили его сержантских лычек.
– Зам начштаба, – сказал он, икнул и повалился обратно на траву.
И как только он повалился, раздалась стрельба. Сначала я подумал, что это какие-то обкурившиеся до бешеного энтузиазма кровельщики сооружают обрешетку, но потом – понял. Стреляли короткими очередями где-то недалеко в городе, кажется, с той стороны, где были ворота КПП. Да, там.
– А? – сказал Али, рывком отрывая помятую рожу от вещмешка.
– Че за херня? – буркнул Рижий.
Али молча поднялся на ноги и тоже, как все, уставился в ту сторону, откуда доносилась пальба.
– Может, учения… – пробормотал он неуверенно. И сейчас же где-то на плацу пронзительно, пробирая до спинного мозга, завыла сирена: «Ви-и-и-и-и-у!», и снова: «Ви-и-и-и-и-у!», и снова…
Мимо, тяжело бухая стоптанными берцами, пронесся тот самый караульный, которого мы давеча дразнили. К автомату у него уже был присобачен рожок. Где-то за хамидовской казармой ревел быком зам начштаба – что-то про «Открыть ворота!» и про «Разобраться, на х…, по отделениям!»
– Э-э, Хамид! – заорал Хаш, первым увидев выскочившего из своей казармы контрактника. – Че за херня? Учения?..
Чеченец даже не посмотрел в нашу сторону – сиганул с крыльца и как был, без майки, в черных офицерских тапках на босу ногу, дунул туда, где надрывался зам начштаба. Следом за ним выскользнул дневальный Назин, тоже сиганул на асфальт, метнулся за угол и закричал в спину убегающему контрактнику:
– А мне че делать, Хамид?
Хамид только рукой махнул. Некоторое время Назин смотрел ему вслед, потом сплюнул и спешно, но без торопливости зашел обратно в казарму.
И тут за спортплощадкой, мелькая между частыми стволами тополей, показалась бело-голубая громада автобуса. Это был видавший виды сорокаодноместный ЛАЗ. Все замедляясь, как будто по инерции, но плавно катил по направлению к пятой казарме. Я не сразу понял, что с ним не так, а когда, наконец, понял, волосы зашевелились у меня на затылке и ослабели ноги.
Бело-голубая его бочина вдоль и поперек была изрешечена пулями. Стекол не было ни в одном окне – лишь какие-то уродливые огрызки, на которых весело, как ни в чем не бывало вспыхивали и гасли солнечные отблески. В промежутках между завываниями сирены можно было услышать, как хрустят, сплющиваясь под тяжестью, простреленные покрышки. И стон – десятки хриплых детских глоток выводили тягучее, жалобно-зловещее: «О-о-о-о-о…»
Не сговариваясь, единым порывом, мы устремились к пятой казарме, наперерез автобусу – кто-то со всех ног, кто-то помедленнее, а кто-то то и дело неуверенно притормаживая. «О-о-о-о-о…» – стонал автобус, «Ви-и-и-и-и-у!..» – выла сирена, «Та-та-та-та-та!..» – трещали автоматы со стороны КПП. Мы бежали, вразнобой сопя, задевая друг друга локтями, и не спускали с автобуса глаз, и вскоре увидели, как он, издавши усталый пневматический вздох, замер метрах в тридцати от казармы. К нему сейчас же кинулись русские солдаты, и когда мы, новоиспеченные срочники из Владика, подбежали к автобусу, там уже было не протолкнуться. Лысый офицер с четырьмя звездами на погонах, на целую голову возвышаясь над своими подчиненными, махал невыносимо длинными руками и выкрикивал какие-то команды. Ничего нельзя было разобрать, жалобно-зловещее «О-о-о-о-о…» перекрывало все шумы. Русские солдаты пытались вручную разомкнуть пассажирские двери, но двери не размыкались. Я понял, что это должен сделать водитель, – справа от баранки, на приборном щитке, есть два тумблера, один из них – не помню, какой – надобно повернуть, и тогда двери раскроются. Боком, по-крабьи, я обежал автобус по длинной дуге и вознамерился было пробиться к водителю, но кто-то уже допер про тумблеры – рванул дырявую, похожую на гигантскую терку дверцу, и тучное тело водителя вывалилось наружу, подмяв сразу троих. «Мля-а-а-а!» – придавленно заныли в три глотки. Перепрыгнув через лежачих, в автобус ловко нырнул вездесущий Бесик. Его не было видно секунд пять или шесть, потом пассажирские двери, сыпля на асфальт стеклянной крошкой, раскрылись, а белый, как кокаин, Бесик повалился сверху на неподвижного водителя, рывком встал, выбрался, распихивая встречных, из толчеи, упал на колени, и его обильно вырвало прямо мне под ноги. Из пассажирских дверей тем временем один за другим начали выпадать раненые – я этого не видел, но слышал, как парни, пытавшиеся разомкнуть двери вручную, заорали вдруг остервенелыми голосами:
– Че уставился? Бери под мышками!
– Все хорошо, все хорошо! Хватит, хватит!
– Расступитесь, мля!
– Куда, Краюхин?.. Я те дам «носилки», сыкло!..
А у КПП все татакали автоматы, а на плацу все выла сирена, и стон из автобуса, как жесткая гамма, уже проник в наши тела, прошил их насквозь, оставив после себя лишь жгучий холод и пустоту, убивающую пустоту…
– Капитан! – взревел Хаш, первым из нас потеряв выдержку. – Выдай автоматы, капитан!
Просьба его, почти никем не услышанная, потонула в общем гаме.
– Вахи, вахи в городе!
– Какие, на х…, вахи? Это местные п…сы!
– Я его все, капитан! Хоть одна пуля в меня попадет – тебя живым закопают, понял?
– О-о-о-о-о…
– Алле! Алле! Санек, у нас тут война, мля! Война, грю! Раз…ли целый автобус новобранцев, прикинь?.. Тока, смотри, матушке не говори!
– Я туда не зайду! На, убей! Но я туда не зайду, не зайду, не зайду!..
– Макогонюк! Прижми вот здесь. Крепче! Че ты как по п…де ладошкой?!
– Оттащите водилу! Слышь, помоги оттащить водилу!..
– Димон, мля! Вечно те больше всех надо! Вставай, мля, че разлегся? Не топчите, мля, Димона!..
– …Смертник на легковушке. Еле на шлагбауме остановили…
– О-о-о-о-о…
– …Это ж новобранцы, у них и оружия не было…
– Товарищ капитан, товарищ капитан! Там товарищ подполковник…
– Че? Ты кто, мля, такой?
– …просит людей на кэ-пэ-пэ!
– А-атставить панику! Дежурный… Дежурный, сука! Открыть оружейную! Чужим не выдавать!.. Сержант! Ты, ушлепок косой! Успокой своих осетров, пока я их не успокоил!
– Бодкин, в две шеренги ста-а-навись!..
И тут в мельтешении перекошенных рыл, размахивающих рук и дочерна загорелых затылков я разглядел Хаша. Под шумок он отбежал к углу казармы, где, напряженно замерев, стоял одинокий караульный с автоматом наизготовку. Хаш стремительно надвинулся на караульного и без дальних разговоров попытался отобрать автомат. Завязалась борьба. Хаш рванул к себе оружие – караульный едва не упал, но устоял, не растерялся, и вдруг, на секунду откинувшись корпусом, боднул Хаша каской в грудь – выше просто не доставал. Хаш качнулся, матюкнувшись, пнул караульного, тот обиженно взмыкнул, и сейчас же раздался одиночный выстрел. Хаш, вопя, повалился спиной на асфальт. Правая штанина у него дымилась чуть повыше колена, вокруг этого места быстро расплывалось темное пятно.
– Распопин! – очумело заревел капитан. – Ты че, мля, творишь? Он же свой!
Все, кто был у автобуса, смотрели на Хаша, который, жалобно вопя, задом, оставляя за собой кровавый след, отползал прочь от Распопина. Несколько осетин уже неслись туда, на помощь раненому товарищу, а может быть, и не на помощь вовсе, у нас, осетин, всегда что-то между… Так или иначе, Распопин не стал испытывать судьбу – уперев приклад в плечо, он направил ствол в сторону бежавших и завопил дурным голосом:
– Стоять, чурки! На счет «два» открываю огонь!
И бежавшие замерли, точно налетели на невидимую стену.
