ДРУГОЕ ЛИЦО
Напарник мой, Кусок, частенько говорил, что во время опасности я меняюсь в лице и меня невозможно узнать. Спросить, кого я напоминаю, я не решался, потому что он мог сказать какую-нибудь гадость. Язык у него острый, глаз орлиный, все подмечает, гад, поэтому я помалкивал. Через неделю после ввода в город миротворцев я завалился к напарнику в гости, и он притащил из подвала запыленную трехлитровую бутыль вина. Он накрыл на стол, и стали мы пить да тосты всякие толкать. Вспомнили, конечно, и ушедших товарищей: Хайдера, братьев Остаевых, Радика Табуева, Эрика Кабулова…
Захмелев, Кусок опять поднял тему изменений моего фейса во время критической ситуации. Тут я не удержался и спросил:
– А каким я бываю, на кого становлюсь похож?
Я очень надеялся, что он сравнит меня с Аль Пачино или Де Ниро, на Марлона Брандо я не потяну, но вот с Клинтом Иствудом я в одной весовой категории. А ведь чертовски любопытно посмотреть на себя со стороны, когда ты, устроившись на позиции, целишься из пулемета во врагов.
Кусок налил в пустые стаканы вина и, поглядев на меня с ухмылкой, произнес:
– Ну, на себя ты точно не бываешь похож.
– А на кого? Ты говори, я не обижусь.
– На психа. Жуткое у тебя бывает лицо, вспоминать страшно.
– Иди ты, – сказал я, польщенный: всегда хотелось услышать такое, и вот дождался, он мне будто на уши майский мед пролил. – Ладно, давай выпьем за твою маму!
Я вытянул руку со стаканом, как будто чокался с Богом, и влил в себя прохладное красное, пахнущее изабеллой вино. Поставив стакан, я всхлипнул и полез к Куску обниматься. Он похлопал меня по спине, будто утешал, и осторожно, чтоб не уронить, усадил обратно.
Тут за окном послышались крики: миротворцы грузинские убили наших, айда мочить их! Я выхватил из кармана гранату, с которой не расставался даже по ночам – прятал ее под подушкой, и вылетел из дома. На улице я присоединился к народу, бежавшему со всех ног ко второй школе, где уже собралась толпа, и там на перекрестке увидел перевернутую желтую «шестерку», а под ней лужи крови. Люди вокруг говорили, что грузинский миротворческий грузовик нарочно наехал на легковушку с нашими, и все, кто сидел в машине, погибли.
– А где миротворцы, где эти твари? – орал я, будто собирался броситься на вражескую амбразуру. Одна женщина показала рукой на военный, припаркованный напротив городской библиотеки «Урал» с эмблемой миротворцев. Кузов машины был накрыт брезентом. Я ринулся к ней, перемахнул через низкий деревянный борт и, повращав в полумраке моргалами, заметил парней в камуфляже. Они сидели на полу, обхватив ноги руками. Увидев меня, они зашевелились и стали ползать туда-сюда, как будто хотели улизнуть, но куда? Снаружи стояла разъяренная толпа, а в кузове я с гранатой в руке грозился взорвать всех к такой-то матери. Я хоть и драл глотку, но на самом деле четко знал чего хочу: оружия! У этих миротворцев были новенькие складные автоматы, а на боку висела кобура с пистолетом. Nu и повезло же мне! От радости я совсем потерял голову:
– В машине сидел мой брат, а вы раздавили его, как муравья! Я вас всех взорву, вашу мать!
Один из миротворцев подполз ко мне на коленях и стал умолять:
– Бичо, не дэлай этава, ми не уиноваты! Вайме деда, ми просто приехали сюда на базар за едой!
– Ну тогда давай сюда свой автомат!
– Бичо, эта табелное аружие, я не магу ево тэбэ дауат, за это мения пасадият!
– Из тюрьмы ты, может, выйдешь, но отсюда точно нет! – я вытянул вперед руку с гранатой и сделал вид, будто срываю с нее кольцо.
– Вайме деда, на, бэри, толко не взривай, бичо! – миротворец протянул свое оружие, и в этот момент в кузов запрыгнул Гамлет, тот самый, что перевязал мне рану на шее во время боя за высоту над городом. Я подмигнул Гамлету, но он, видно, не узнал меня и, сдвинув густые брови в пучок, разглядывал грузинских миротворцев. Я уже взялся за ремешок автомата, потянул на себя и рявкнул:
– И пистолет тоже давай, ну, живо!
Миротворец полез в кобуру за стволом, а я боковым зрением заметил курчавую голову Вале – другого своего приятеля, служившего в ОМОНе; он тоже влез к нам. Отдышавшись, он вдруг подскочил ко мне и вышвырнул из кузова. Я, как звезда, полетел со сцены прямо на толпу и потому не ушибся, зато потерял лимонку. Опустившись на корточки, я принялся искать гранату, но ее, похоже, сперли. Жалко, конечно, но что поделаешь. Я встал и, увидев спрыгнувшего с кузова Вале, бросился на него. Я пытался выбить ему зубы:
– Ты мне должен пистолет и автомат как минимум! Ты вообще понял, что сделал? Мать твою, ты еще и ударил меня? Ну, получай! – но, увы, я промахивался, и кулаки мои молотили раскаленный дыханием толпы воздух. Я попал в кого-то постороннего и стал перед ним извиняться, а Вале, воспользовавшись этим, исчез. Потом ко мне протолкнулся ветхий старичок, я улыбнулся ему, а он размахнулся и ладонью, скрюченной старостью, влепил мне пощечину.
– Такие, как ты, – сказал он, – и развязывают войны!
Я схватился за щеку и подставил вторую:
– На ударь меня еще раз, мать твою шлюху!
И этот подлый старикан снова ударил меня. Я дико разозлился и, наверное, переменился в лице, потому что старичок стал пятиться, а гогочущая толпа притихла.
– Будь ты моим ровесником, – крикнул я, – я бы превратил тебя в пыль, пень трухлявый! Тебе повезло, что ты такой старый, но берегись: если у тебя есть сыновья, я их всех отыщу и убью!
Старикан исчез в толпе, я тоже выбрался из нее и поплелся к Лиахве. Вода в реке была чистая, людей немного, и я нырял себе и загорал. А вечером я пошел в город и возле дома, где жил Парпат, увидел знакомых ребят. Они сидели на лавочке, смотрели на Гамлета, который им что-то рассказывал, и смеялись. Я подошел к ним, поздоровался со всеми за руку и приготовился слушать. Гамлет как близкий друг обнялся со мной и спросил, где я пропадал столько времени, совсем забыл друзей, то да се.
– Расскажи ему тоже, – сказал Гамат. – Пусть посмеется.
Гамлет вынул из кармана новенький пистолет, покрутил его на пальце и сказал:
– Какой-то псих сегодня влез с гранатой в грузовик грузинских миротворцев и стал орать, что сейчас взорвет их, ну, они все побросали оружие. Потом появился еще один псих, кажется, из ОМОНа, и он вышвырнул из кузова того кретина с гранатой, а я спокойненько забрал трофеи.
– Сколько же у нас развелось сумасшедших, – сказал Гамат, закуривая, – сколько…
ЕСЛИ ДРУГ ОКАЗАЛСЯ ВДРУГ…
Ахсара я считал своим большим другом, радовался, когда слышал о нем что-то хорошее, и горе тому, кто говорил про него худое, я кидался на сплетника и вступал с ним в дебаты. Иногда, впрочем, спор наш плавно переходил в драку… Ахсар тогда хоть и лыс был, но чудесен, я в нем души не чаял. Иду я, бывало, по улице медленным прогулочным шагом, вдруг рядом скрип тормозов, из окна машины высовывается светящаяся, как у Фантомаса, голова Ахсара, на лице у него лучезарная улыбка, и голосом, тончайшим комариным, пищит:
– Таме, брат, садись, подвезу.
Я залезаю в его машину, обнимаюсь с ним, как с родным братом, и говорю:
– Спасибо, Ахсар, мне тут недалеко, на площадь, я бы и пешком туда дошел.
– Да ладно, мне просто хочется сделать для тебя что-нибудь приятное.
– Спасибо, брат.
– Знаешь, прошлой ночью ты мне снова снился, это я к тому, что много думаю о нашей дружбе, иногда мне даже кажется, что мы с тобой близкие родственники.
– Ты мне тоже снишься, маму хочу спросить, она наверняка знает, кем доводимся друг другу.
– Таме, даже если выяснится, что мы с тобой не родственники, можешь всегда на меня рассчитывать! Ну как дела на работе?
– Да ничего вроде, только знаешь, я этого Чибирова на дух не переношу, а сейчас, говорят, его сынок, Леха Чибиров, затеял чистку в таможне, и, боюсь, он меня выгонит.
– Таме, дорогой, Леха мой друг, не такой близкий, конечно, как ты, но все же, если я скажу ему пару слов, тебя и пальцем не тронут.
– Спасибо тебе, родной. Кстати, я слышал, что тебя в начальники к нам прочат.
– Ну, если я буду твоим начальством, ты будешь жить как у Христа за пазухой. Вот и площадь, ну пока, брат, давай обнимемся.
Так мы с ним и жили, и когда я заходил в церковь, то подавал требы за здравие Ахсара. Но в один прекрасный день меня выгнали из таможни без выходного пособия, а через недельку-другую Ахсар стал там начальником. Ох и обрадовался же я! Просто места себе не находил, прыгал от восторга, шапку кидал на елку и лез за ней на самую верхушку, забирал оттуда и снова подкидывал. И ждал, когда новый начальник позовет меня на работу. Но его машина с затемненными стеклами проезжала мимо меня и не останавливалась, как раньше. Но я не огорчался, думая, что у Ахсара забот полон рот, и когда он разгребет гнилые дела своего предшест-венника, он обязательно заедет за мной и позовет на службу. Однако время шло, наступила зима, деньги, которые я поднакопил, кончились, и тогда я не выдержал и сам явился к нему в таможню. Охрана не пускала меня к начальнику, дескать, у Ахсара, забыл как его отчество, совещание.
– Да ты ему скажи, что Таме к нему пришел, – говорил я охраннику, – и он тут же повысит тебя в звании.
Тот оценивающе на меня взглянул, сморщил свой низкий обезьяний лоб, будто думал, и, кивнув, исчез за железной дверью начальника. Вышел он оттуда красный, как рак, и грубо стал гнать меня, будто бомжа вонючего. Я ничего не понимал, требовал аудиенции и оказал сопротивление, ну, не то чтобы ударил, а просто, когда этот болван спускал меня с лестницы, я, чтобы не упасть, вцепился в его куртку, и мы вместе скатились вниз, встали и снова пересчитали ступеньки. Тут к нам подскочил второй охранник и бац прикладом меня по морде. От такого неожиданного удара я увидел на потолке солнце, луну и звезды одновременно. Я сплюнул кровь и, грубо теснимый охраной, отступал, пока не оказался на улице, но решил не уходить далеко и дождаться самого Ахсара. И он не заставил себя долго ждать, где-то через час после моего избиения начальник вышел из здания таможни и направился к своей машине. Я подбежал к нему и хотел обняться с ним, как в прежние времена, но он повернулся ко мне спиной и весьма недружелюбно сказал, что спешит по важному государственному делу.
– Но ты же обещал взять меня на работу! – воскликнул я в отчаянии.
– Приходи через недельку, – сказал он, даже не обернувшись в мою сторону, завел свой новенький автомобиль и укатил.
Ну я, конечно, пришел к нему, но он не принял меня ни через неделю, ни через две, ни через месяц, ни даже через год. А когда я видел его машину в городе, Ахсар пытался спрятать свою лысую башку под руль, чтоб я не заметил его, или давил на газ и проносился мимо с такой скоростью, что меня пошатывало от ветра.
ДЖИНСЫ ОТ АБРАМА
К весне мясо заколотой на Новый год свиньи закончилось, картошку уже не на чем было жарить, и мать в воскресенье решила сходить на Большой базар купить каких-нибудь продуктов. Детки, что вам принести, спросила она, вертясь перед зеркалом желтого шифоньера со скрипучей дверью. Сестра валялась на кровати с книгой, на мгновение она вскинула голову, отодвинула за уши свои иссиня-черные волосы и, промяукав: цади хочу, снова погрузилась в чтение.
Да уж, губа у нее не дура, но, чтобы испечь цади, нужна кукурузная мука, хороший желтый сыр, желательно из Цона, сметана или мацони, плюс растопить дровяную печку во дворе под старым айвовым деревом – в общем, целое дело. Мелкий, отшвырнув свою игрушечную машинку, запрыгал перед мамой: конфет соколадных хацу, есе цурцхелу и халву! Конечно, сынок, для тебя все что угодно, поди сюда к мамочке, чмок, мой сладкий, еще разочек, ну все, с тебя хватит, теперь играй себе! А тебе что купить, Таме? Я тяжело вздохнул и, опустив голову, выдавил из себя несколько слез:
– Ты сама знаешь что – джинсы…
– Нет, он с ума меня сведет! – мама театрально схватилась за голову. – Мы с голоду пухнем, а ему джинсы подавай!
– Мои друзья все во вранглерах да монтанах рассекают, Бесе и то купили гэдээровские, а я хожу в этих дурацких советских!
– У меня тоже нет джинсов, – сказала сестра. – И, как видишь, не ною, а я, между прочим, старше тебя на три года. И вообще, ты мешаешь мне готовиться к выпускному экзамену, дебил!
– Неправда, у тебя есть белая джинсовая мини-юбка! И не стыдно тебе задницу свою на улице показывать?
– Заткнись, дурак! – Сестра соскочила с кровати проворно, точно кошка, и хлопнула меня по башке толстым учебником, но я даже не пошатнулся, мои кривые борцовские ноги и не такое выдерживали. Ну вот, сама напросилась: я кинул ее через бедро. Сестрица полетела обратно в свою кроватку, я навалился сверху и, забавы ради, стал ее душить, хоть она кусалась и царапалась как бешеная. Мать оттащила меня от нее и уже покорно, смирившись, спросила:
– Сколько стоят эти проклятые джинсы?
– Луба дала мне двадцатку! – праздновать победу было еще рано, и я был осторожен, будто вышел в финал и рубился с соперником за первое место: – Если ты подкинешь тридцатку, Абрам за полтинник обещал достать фирменные джинсы…
– Что еще за Абрам? – насторожилась родительница.
– Еврей, у которого Беса купил свои гэдээровские.
Мама попросила меня выйти из комнаты, чтоб я не пронюхал, где она хранит деньги. Наивная, я уже нашел тайник: в шифоньере на верхней полке между семейным альбомом и домовой книгой, – откуда, собственно, и стащил эти самые двадцать рублей.
Насчет тетки я, конечно, солгал, она сейчас в Цоне, преподает там физику в школе и давно не появлялась на своей половине. Дом наш поделен на две равные части, – в одной живем мы, в другой обитает тетя Луба. По правде говоря, я не понимаю, чему она может научить детей. Наверное, лупит своих учеников указкой или мелом в них швыряет. Обычное дело, она даже со своей родной сестрой, моей мамой, не может ужиться. В последний раз она приезжала на зимние каникулы и закатила такой скандал, что у отца побелели усы, а пальцы к утру стали восковые от табака – столько он выкурил за ночь сигарет.
Однако все по порядку. Лубе в первый же вечер своего пребывания в городе стало скучно на своей половине, и она постучалась к нам с мешком дикого фундука, двумя головками желтого сыра, топленым маслом и еще какими-то гостинцами. С пустыми руками она никогда бы не приперлась, но за подарки мы платили дорого. Мать открыла дверь, и мы, три племянника, в восторге налетели на Лубу, затащили в дом и давай обнимать-целовать. Я чувствовал, что веселье скоро закончится, и заранее набивал карманы вкусными орешками. Впрочем, вел себя я осторожно, чтобы она не подумала, будто не рад ей. Я ведь еще червонец отрабатывал, который она при входе тайком сунула мне в карман. Я уже и на пальцах ног перед ней прошелся, и на руках попрыгал, сделал сальто на месте, на мостик встал – для меня, впрочем, такие упражнения сущие пустяки, как-никак, с четвертого класса занимаюсь борьбой.
Но тетке невозможно угодить, она найдет к чему придраться, и вот уже стул летит в сторону, она вскакивает, будто ей зад кто скипидаром мазнул. И ведь не поймешь, что ее больше разозлило: то ли отец часто выходил покурить и трепался во дворе с соседом, с которым резал свинью, то ли шашлык на ее тарелке оказался слишком жирный. Луба открыла златозубую пасть, и страшные проклятия вперемежку с матом обрушились на мою бедную матушку. Но на этот раз Луба получила достойный и справедливый, на мой взгляд, отпор. Мать, подбоченившись, грозно подступила к своей старшей сестре и зарычала: ага, зачесалось, мужика хочешь? Только моего ты не получишь, ну-ка выметайся отсюда, и чтоб ноги твоей в моем доме не было! Луба прыг к раскаленной буржуйке, хвать с пола кочергу и, размахивая ею, как саблей, рванула к двери, возле которой отец молча завязывал шнурки на ботинках. Папа, огромный, под два метра, забился в угол, освободив проход, и тетка вылетела во двор. Мать швырнула ей вдогонку теплые, на цигейке, сапоги, шубу и полмешка дикого фундука. Сыр из высокогорного села она решила оставить, потому что уже пообещала испечь пироги.
За стеной захлопали двери, загремела посуда: Луба никак не могла успокоиться и носилась на своей половине, как ведьма на шабаше, выла, как стая волков, но мы уже привыкли к ее буйному нраву. Я спокойно колол орешки, у меня от них уже температура поднялась. Мать села вязать носки. Отец, облокотившись о подоконник, курил крепкие, без фильтра, сигареты. В полночь он дал отбой, и мы потихоньку стали перебираться в нагретую электрической плитой спальню с окнами на улицу. Я прыгнул в свою кровать и пытался согреть ледяное одеяло, в которое закутался с головой, и тут – бац – зазвенели разбитые стекла, я подскочил в своей постели. Включился свет, за окном бесновалась Луба, а по полу катился камень…
– Ну давай, иди и не оборачивайся, – мама ждет, пока я не исчезну за дверью.
Гордый, как чемпион, одолевший своего давнего соперника, я качу через комнату и по дороге спотыкаюсь о мелкого. Обычно шумный, он притих, и я чуть не раздавил его, а он, оказывается, перевернул на спину большого черного жука, должно быть, вылезшего из щели в полу, и тычет пальцем в брюхо. Меня уже кусала такая дрянь – я наступаю на жука, и он хрустит под моей тапкой. Раздается рев, я поднимаю с пола братишку, обнимаю его, такого родного, целую пухлые мокрые щечки и шепчу: не плачь, я принесу тебе много чурчхел, только обещай не водиться с жуками, держись от них подальше, малыш.
В еврейском квартале по воскресеньям настоящая толчея: бабульки и дедули из близлежащих сел приезжают сюда и раскладывают свои товары прямо на дороге, и надо быть осторожным, чтоб не наступить на пирамидки яблок, айвы или связанную ошалевшую курицу. Большой базар и примыкающий к нему скотный рынок чуть дальше отсюда, но до слуха доносятся крики поросят, мычание коров, телят, блеяние коз, овец. Под высокими ветхими балконами древних, как Библия, домов на козырных местах стоят лавки обитающих тут евреев. Я дергаю маму за рукав плаща и показываю на высокого худого человека: вон он, Абрам! Продираюсь вперед и вижу на лавке перед ним настоящие джинсы, правда, протертые до дыр. Но это не смущает меня, главное, чтоб размер подошел. Мать подходит, брезгливо смотрит на штаны и говорит:
– Даже не думай…
– Мама, пожалуйста, давай купим, потом требуй с меня что хочешь, я все сделаю!
– И ты наденешь такую рвань? Да я тебя домой не пущу в них!
– Твой размер, бичо, – подмигивает Абрам. – В Америке в таких ходят хиппи, так что бери, пока не увели.
Я беру в руки джинсы, прикидываю:
– Точно мой размер! Сколько?
– Сто рублей, – говорит Абрам.
Я кладу брюки на лавку:
– Они же старые!
– Сколько дашь?
Я хочу сказать «полтинник», но мама исчезла, а искать ее в толпе было бесполезно, поэтому я предлагаю двадцатку.
– Ты чего, бичо, это настоящие американские джинсы! – обижается Абрам. – Меньше чем за пятьдесят не отдам, так что думай.
Меня трясет от возбуждения. Можно, конечно, попросить Абрама отложить джинсы на полчаса, я бы сбегал домой и спер недостающую тридцатку. Но к нему подваливает тип в кепке-аэродроме и, показав на штаны, спрашивает, сколько.
– Тебе за сто, – говорит доверительно Абрам. – Слушай, бичо, в Америке хиппи такие носят, но пока сюда эта мода не пришла и вряд ли придет. Ты для кого хочешь?
– Для дочки.
– В каком классе она учится?
– В восьмом.
– Для дочки за полцены отдам. Бичо, откуда ты такой продвинутый?
– Из Цона. Сбавь еще.
– Куда еще? Это же настоящие американские джинсы! Твоя дочка благодарить тебя будет, сам увидишь.
Они торгуются, и Абрам продает джинсы типу в кепке за двадцать пять рублей, добавив от себя жевательную резинку…
Через неделю после торгов в еврейском квартале я встретился с Бесой у кинотеатра «Чермен». Он был в стертых драных джинсах, стрелял мелочь у знакомых на билеты в кино, поминутно поглядывая на наручные часы. Ко мне он тоже подвалил и попросил выручить. Я попенял ему на то, что он испортил свои гэдээровские штаны. Ты дурак и деревенщина, сказал Беса раздраженно, в Америке на всех хиппи такие джинсы, но пока сюда эта мода не пришла и вряд ли придет. Я дал другу рубль, тот подобрел и разговорился: оказывается, он ждал свою девчонку Кристину. Отец у нее дипломат, в Штатах бывает, привез ей оттуда настоящие хипповские джинсы, а вот и она. Я взглянул на девушку, к которой побежал Беса: на ней были те самые джинсы, от Абрама. Беса взял за руку свою леди, и они оба в драных штанах направились в кинотеатр…
ДВАЖДЫ ВОСКРЕСШИЙ
В нашем городе живет человек, которому во время войны пуля попала в висок и выскочила из щеки. Его сочли мертвым, отнесли в морг и хотели сунуть в холодильник, но, к счастью для него, камеры все оказались набиты трупами, и человека с простреленной головой положили на пол и накрыли простынкой. Он провалялся в мертвецкой до утра, пока не очнулся и не стал стонать. И медики услышали его и спасли. С тех пор прошло двадцать пять лет, и человек этот жив, и слава богу! Пройти через такое, остаться в здравом уме, бухать, шутить и смеяться сможет далеко не каждый. Я уже планировал встретиться с ним следующей весной, чтоб добазариться на право написать его историю. Ну а пока что впереди меня ждала долгая московская зима, и я начал утепляться. Купил пуховик – моя старая куртка никуда уже не годилась. Понятное дело, я человек южный, и меня не спасали от холода ни мои толстые, с начесом, подштанники, ни шерстяной под новым пуховиком свитер, поэтому я редко выходил на улицу. Все больше торчал за компом, и однажды в фейсбуке случайно наткнулся на инфу и узнал, что мой друг Бачче Ш. в тяжелом состоянии попал в больницу. Я тут же позвонил ему и услышал, что абонент временно недоступен. Тогда я написал в фейсбуке нашему общему знакомому Бену. Тот был в курсе дел и сообщил: у Бачче трижды остановилось сердце, но ты не переживай, он уже выкарабкался. На душе немного прояснилось, и все же я не оставлял попыток и через неделю дозвонился до Бачче Ш., поздравил с возвращением с того света и попросил его написать, что с ним случилось. Он сказал окей, и через неделю я получил от него письмо. Но прежде я скажу про своего друга два слова. Бачче Ш. из семьи богатырей, его отец И. Ш. построил дом из камней, которые тащил с берега Лиахвы. Люди, не знавшие родителя Бачче, не верили, что такие глыбы может поднимать простой смертный. Однако при виде И. Ш. никто уже не сомневался в том, что этот могучий старик мог построить дом не в два жалких этажа, а в целых три. Бачче сам тоже обладал незаурядной физической силой, он сгибал монеты, ломал ржавые подковы, еще он был весельчак и очень любил поесть и выпить и к своим пятидесяти располнел.
Я открыл файл с письмом и стал читать, Бачче писал о себе в третьем лице, и у него здорово получалось…
Бачче Ш. решил заняться физкультурой, чтобы убрать выпирающее пузо. По утрам он стал рано вставать, бегал, качал пресс, подтягивался на турнике и так далее. Через неделю после тренировок у него стало болеть в груди. Сначала он подумал, что растянул мышцу, но однажды ночью Бачче проснулся от жуткой боли, однако скорую вызывать не стал, дождался утра и поплелся в поликлинику. У входа он встретил своего друга и дальнего родственника Джакича. Тот стоял у края тротуара напротив ступенек, смотрел на свою новую машину и курил.
– Хорошо, что я тебя застал, – улыбнулся Бачче. – Ты-то мне и нужен.
– У тебя губы синие, – сказал Джакич. – Ты виноград, что ли, ел?
– С губами все в порядке, – сказал Бачче. – Но грудь болит так, будто я внутри мышцу порвал.
Джакич бросил недокуренную сигарету, затушил ногой и, резко повернувшись, бросил:
– Давай-ка сделаем тебе кардиограмму.
В кабинете ЭКГ врач-кардиолог расшифровала длинную ленту с непонятными кривыми линиями и бросила испуганный взгляд на своего улыбающегося пациента. Тот как раз встал с кушетки и застегивал пуговицы на рубашке. А Джакич, как вошел в кабинет ЭКГ, так и остался стоять у двери, весь погрузившись в свои мысли.
– Бачче, вы пришли сюда сами? – спросила кардиолог с дрожью в голосе.
– Конечно, сам, а что?
– Вы бы лучше прилегли. Вам нужно срочно в реанимацию, сейчас я вызову скорую.
– Какая реанимация? – удивился Бачче, он уже собрался идти домой, и реанимация не входила в его планы. Он никогда ничем не болел и больше верил в физические упражнения, к тому же, как только молодая аппетитная медсестра убрала с его мохнатого тучного тела присоски, боль чудесным образом прошла. – Да все в порядке, – говорил Бачче, – неделю назад я прыгнул на турник не разогревшись и, похоже, растянул мышцу. Я в отличной форме, могу десять раз подтянуться, хотите посмотреть? – Бачче поискал глазами перекладину.
– Не надо скорую, – сказал Джакич очнувшись. Он взял у врача кардиограмму. – Я его сам отвезу в реанимацию…
На этом месте история Бачче обрывалась. Пришлось снова звонить ему:
– Алло, Бачче, привет! Как здоровье?
– Да, нормально все, вот пью виски собственного изготовления.
– Пишешь ты классно, но ты прислал мне только половину истории, расскажи на словах, как было дальше.
– С какого места?
– Джакич отвез тебя в больницу.
– Ах да, там очень смешно вышло, вместо меня на каталку уложили самого Джакича, он ведь умеет уходить в себя, и очень глубоко, и пофиг что вокруг творится, а я стою улыбаюсь. Врач заметил мою ухмылку и говорит: твой друг умирает, а ты смеешься, тебе не стыдно? Да нет, говорю, не стыдно. Значит, у тебя нет сердца, ну-ка пошел вон отсюда! Ну хорошо, пока, ребята. Джакич лежал на каталке и задумчиво смотрел в потолок, я помахал ему, и он вскочил и стал орать, что кардиограмма не его, а моя. Медперсонал выкинул Джакича из каталки и взялся за меня. А я устал от всего этого дерьма и не сопротивлялся, позволил медсестрам уложить себя. Одна своей грудью касалась моей, что было весьма приятно, и тут я выключился в первый раз. Очнулся я оттого, что меня били по груди, я хотел привстать, но дежурный врач попросил лежать тихо и не двигаться. Да что случилось, спрашиваю. Ты только что вернулся с того света, сказал дежурный врач, у тебя остановилось сердце, и, боюсь, до Владикавказа мы тебя не довезем, легче, да и лучше в Тбилиси. Я бы не поверил, потому что чувствовал себя прекрасно, если бы не увидел возле себя заплаканное лицо невесть откуда взявшейся сестры, старший сын тоже был подле и держал в ладони мою руку, а в дверях стояли ребята из нашего отряда. Сколько же я пробыл там, чтобы собрать их всех? Я понял, что дело плохо, и разрешил отвезти себя в Тбилиси. Признаюсь, я очень боялся туда ехать: как ни крути, я воевал против них столько лет. Но ребята из Красного Креста просили ни о чем не беспокоиться, и вечером я оказался в одной из больниц столицы Грузии. Там я отключился во второй раз, но меня опять оживили, на этот раз грузинские врачи. Мне сделали операцию, и вот я разговариваю с тобой.
– А как это бывает, ну, когда умираешь?
– Представь себе, что ты лампочка, и тебя выключают.
– То есть ты не пробирался через тоннель к свету, не летал в палате под потолком и не видел себя сверху?
– Нет, просто щелк – и мрак, потом снова щелк – и свет.
– Здорово. Живи долго, брат.
– И тебе не болеть.
ДОРОГА СЕДЫХ
На автовокзале Владика таксист выскочил из засады, сбил меня с ног и, взвалив на плечи, как мешок с картошкой, бросился к своей машине. За ним погнались еще несколько извозчиков, которые пытались отбить поклажу, но похититель мой в прошлой жизни, видно, был лошадью и люто лягался. Он отбился, хотя во время погони я тоже бил его сверху по плешивой макушке и повредил себе костяшки пальцев. Думал, вырублю гада, но он только хихикал. Я его и локтем долбал, и лбом, даже коленом умудрился ударить сбоку по уху, но таксисту удалось запихнуть меня в салон иномарки, набитый пассажирами, и я скукожился на заднем сиденье у дверцы.
Машина поехала, мы все угрюмо молчали, кроме водителя, который пытался развлечь нас: густым фальшивым голосом он распевал песни «Модерн Токинг». Но заметив, что на лобовом стекле дохнут мухи от тоски, он заговорил о политике. Тут, конечно, в салоне все оживились и стали поносить президента. Я в такие разговоры не лезу, ха, меня не проведешь, прекрасно помню, как во времена Какойты шпионы садились в такси и по дороге начинали поносить власть. Конечно же, находились дурачки и поддакивали ублюдкам, и те по приезде в Цхинвал звонили куда надо, и бедолагу, имевшего неосторожность высказать свое мнение о Какойты, избивали до полусмерти. Говорят, президент сам тоже участвовал в расправах, особенно после того, как позорно дернул в Джаву в 2008-м. Но сейчас, слава богу, времена изменились, свободу слова и демократию никто не отменял, говори что хочешь, высказывай свое мнение, и плевать на гебешников! Пусть они хоть пальцем до тебя дотронутся, и тогда, если ты не дурак, сразу же снимай на мобилу сломанную руку, синяки, пулевые ранения и кидай фотки в интернет, чтоб все увидели морду власти! Однако я, стреляный воробей, предпочитаю помалкивать, лучше тихо сидеть у задней дверцы и слушать. А в машине говорили, как Лони восьмого августа прятался в подвале и никого туда не пускал.
– Это какое же надо иметь черное сердце, чтоб вытворять такое! – возмущался пассажир посредине. – И как такого человека выбрали в президенты, зная о такой его подлости? Черт, на улице гуляет смерть, плюясь осколками, как шелухой от семечек, и к тебе в это время стучится испуганная женщина с ребенком, и ты, вместо того чтоб открыть дверь и спасти людей, запираешься на семь замков! Ну как земля таких держит?!
– Лучших сынов своих мы хороним, а худших выбираем во власть, – пропищала приплюснутая к левой дверце женщина.
– Кто-нибудь из власти остался восьмого в Цхинвале? – не унимался пассажир посредине. – Я просто нездешний и не знаю, что происходило в вашем городе восьмого. Эта гнида, – он показал перстом на водителя, – везет меня в Цхинвал, хотя мне надо в Пятигорск.
– Ха-ха, – засмеялся таксист. – Шутник, а ты когда-нибудь видел башню танка, врезавшуюся стволом в лестничную площадку?
– Мне тоже надо было в Минводы, – еле вздохнула приплюснутая женщина. – Оттуда самолетом в Питер, но эта мразь, – она кивнула на водителя, – увезла меня обратно в Цхинвал.
– Да ладно вам, ребята, вы чего, – смеялся таксист. – Все будет супер-пупер!
Начинающий седеть мужчина на переднем кресле спустил стекло на окошке, закурил и задумчиво сказал:
– Из правительства, конечно, остались… Восьмого я пробрался на вокзал и присоединился там к отряду Толика Бибилова. Знаете, я первый заметил «скорпионов», или как они называются, эти натовские БТРы?
– «Кобры», – сказал я, ветеран. – Мы тоже подбили один такой, на них еще автоматические гранатометы и пулеметы.
– Точно, – сказал начинающий седеть мужчина. – Две «кобры» бок о бок ползли на нас, а за ними шла пехота. Страшно было, и все же мы ввязались в бой, и пошла потеха. Толик пальнул из разового гранато-мета в «кобру», но промазал. Снаряд пролетел между двумя БТРами, и они, в свою очередь, стали палить в нас из своих автоматических гранатометов. Поднялась пыль от взрывов, а когда она рассеялась, я увидел Толика, лицо у него было в крови – потом я уже узнал, что осколки попали ему в лоб и бедро, – прихрамывая, он рванул к бойцу со снайперской винтовкой, вырвал его оружие и стал стрелять в пехотинцев. Несколько вражеских солдат тут же упали на дорогу, потом мы еще наддали и остановили наступление.
Я представил себе эту картину и подумал, что обязательно напишу об этом рассказ, а начинающий седеть мужчина попросил таксиста остановиться перед тоннелем. Тот притормозил, и начинающий седеть мужчина взял его сзади за шею и с силой ткнул мордой об руль, потом еще и еще, пока гнида шофер не стал молить о пощаде.
– Ты, конечно, президент в своей машине, – сказал начинающий седеть мужчина. – Но мы заплатили тебе, и за наши деньги ты должен везти нас куда мы хотим, а не куда тебе надо.
Таксист, всхлипывая, стал разворачивать иномарку, но он, видно, с перепугу забыл, что нам с седым ветераном надо совсем в другую сторону.
ПАССАЖИР ИЗ ТБИЛИСИ
Снежная в том году выдалась зима, белые шапки гор росли и росли, пока не примчался ветер и не разогнал тучи в небе, обнажив его горячее желтое сердце. С вершин одна за другой сходили лавины, ловя и погребая заживо людей в хрупких авто. Конечно, не все погибали, некоторым удавалось выкарабкаться, но после случая, когда из пяти пассажиров живым откопать никого не удалось, по местному телевидению объявили, что ТрансКАМ закрыт на неопределенное время. Народ тут же повалил на вокзал к таксистам выяснять, как реально обстоят дела на дороге и нельзя ли без особого вреда для здоровья проскочить во Владикавказ. По правде говоря, я ни разу не видел, чтобы извозчик отказался везти кого-то, даже если тому надо было в преисподнюю, более того, водитель сам начнет тебя подзуживать: давай, поехали, лично тебе сделаю скидку, только никому не говори, где твои сумки?
Обычно я стоял поодаль и, посмеиваясь, наблюдал за всем этим цирком, пока однажды ко мне не подобрался таксист с гипнотическим взглядом, и я не помню, как оказался на заднем сиденье его колымаги. И только в тесном соседстве с еще двумя пассажирами, потея и почесываясь, я вдруг вспомнил, что не взял с собой паспорт и десятилитровую бутыль красного сухого вина, которую обещал жене на Новый год. Я робко сообщил об этом капитану.
– Хм, документы он забыл, – проворчал тот, с необычной энергией выкручивая руль, – что же ты молчал?
– У меня не было в планах ехать сегодня.
– Тебе остановиться, что ли, негде во Владикавказе?
– Есть, конечно! Моя семья там.
– Вот и обрадуешь женушку, она небось соскучилась по тебе, такому перцу!
Таксист развернул машину и подмигнул мне в зеркало заднего вида. Смутившись от такой фамильярности, я почему-то стал оправдываться:
– Я бы раньше поехал, но по телевизору объявили, что дорога закрыта.
– Ерунда все это. Глянь-ка, рядом с тобой сидит человек из Тбилиси, вот у них точно не осталось дороги, лавиной смело Военно-грузинскую! И теперь они все едут через нас.
Мы, три пассажира, взглянули на четвертого, моего соседа, крупного щекастого грузина с гривой великолепных черных волос, выпуклым лбом, блестящим взглядом и пухлыми губами. Он отнесся ко мне с симпатией, протянул руку и представился: Миша. Я пожал его большую ладонь, назвал свое имя, и мы стали болтать, как будто знакомы сто лет, и проехали мою улицу. Таксист пришел в ярость, но, закурив, успокоился, опять развернул тачку и притормозил возле наших зеленых ворот. Я выскочил из машины, побежал домой и в поисках паспорта заметался по комнате. Мать спросила, куда это я намылился. Во Владикавказ, ответил я, знаешь, с нами едет грузин из Тбилиси! Я таких давно не встречал, хочу подарить ему что-нибудь на память! Сынок, с тобой все в порядке? Вот, мам, не надо сейчас, Миша образованнейший человек, Кафку читал в подлиннике, учился за границей, сейчас едет в Киев к своим кумовьям. А Гамсахурдия был писатель, вздохнула мама, и посмотри, что он натворил, лучше захвати с собой пистолет, мало ли. Нет, ма, таких людей, как Миша, надо беречь, они делают мир добрей и гуманней! Ура! Нашел паспорт, удивительное дело, лежал на столе перед носом, а я весь шкаф перерыл, ты прибери за мной, ладно? Я обнял мать и поцеловал ее в морщинистую щеку. Потом вытащил из-под стола вино и осторожно, чтоб не разбить бутыль, кряхтя и спотыкаясь, поперся к такси.
Мы выехали из Цхинвала и помчались через грузинские села… На вражеской территории даже во время перемирия я впадал в предынфарктное состояние, потому что машину могли в любой момент остановить местные боевики и расстрелять. Я прикинул, кого они поставят к стенке в первую очередь: таксиста вряд ли, потому что он со всеми знаком и выпутается; бабульку рядом с ним тоже не тронут, до того она старая; Миша для них свой, его вином напоят, может, шашлычком угостят; красавицу, сидящую по правую руку от Миши, наверное, изнасилуют, если конечно черногривый не вступится за нее. Я уже заметил, как он оказывал прекрасной леди знаки внимания: хорошо вам сидится, удобно ли? А вот меня сразу же в расход пустят, потому что мне тридцать пять, боеспособен и воевал против них.
Странно, бормотал таксист, встречных нет, может лавина сошла? И в самом деле по обычно оживленной трассе сейчас никто не ехал, дорога была пуста. В конце декабря у нас в низине погода была совсем как весной: почки на деревьях набухли, и мой любимый абрикос грозился зацвести, но именно в такую теплынь в горах и случаются катастрофы.
У выезда из Кехви перед шлагбаумом нас тормознули грузинские милиционеры, я опустил голову и притворился спящим, хотя от ужаса весь взмок и скользкой потной ладонью выжимал из дверной ручки жидкость. Таксист перекинулся с ними парой слов, послышался смех, и мы тронулись. Я открыл глаза, оглянулся назад убедиться, что в нас не стреляют, дурацкую эту привычку, я приобрел за долгие годы войны. Миша хлопнул меня по плечу и спросил, как мне спалось. Я ответил, что супер, и мы заговорили о мире. Мне было приятно, что мой собеседник-интеллектуал оказался лютым противником войны. Он сказал, что осетины и грузины веками жили вместе по-доброму, бок о бок сражались с врагами, и, мол, сейчас мы не имеем права убивать друг друга. Он еще много говорил о наших братских народах, смешанных счастливых браках, упомянув царицу Тамар и ее супруга, осетинского царя Давида Сослана, общих традициях и т.д. Я был в восторге от тбилисца, жаль, не нашел для него подарка, ну ничего, вот доедем до Мыкалгабырта*, и попрошу таксиста остановиться, чтоб пропустить с гостем стаканчик-другой божественного эликсира.
За дружеской беседой не так нудно ехать по заваленному снегом перевалу. И чем выше мы поднимались, тем толще становились сугробы по обочинам. Весна осталась далеко внизу. Большой желтый бульдозер расчищал завал, и таксист, воспользовавшись паузой, с помощью домкрата надел на колеса цепи, и дальше мы без виляния и заносов катили вверх, легко обгоняя груженные мандаринами фуры. Мы въехали в Рокский тоннель – здесь во время многочасовых пробок зимой водители, боясь замерзнуть, не выключали зажигания, и от выхлопных газов уйма народа погрузилось в вечный сон. Но сейчас в тоннеле никого не было, и капитан наш, недоумевая, гнал машину к свету в конце. Мы вынырнули из черной дыры, проехали еще пару километров. Черт, лавина, крикнул извозчик, остановился и выскочил наружу. Я уже увидел через переднее стекло большой белый холм на дороге и темные силуэты суетящихся под ним человечков. Машин тут собралось много. Водитель наверняка знал о сходе лавины, но, вероятно, надеялся, что ко времени нашего приезда завал расчистят.
Миша вовсю ухаживал за красавицей, не хотелось ему мешать, пусть у него получится. Я открыл дверцу, вылез из автомобиля. Солнце в декабре садится рано, я уже не щурился от его лучей. Заметив знакомого, я подошел к нему, и мы разговорились. Он жаловался, что торчит здесь уже два часа и замерз, погрелся бы в машине, да водила экономит горючее и выключил зажигание, скотина. Правда, послали за бульдозером, но он расчищает дорогу у черта на куличках, пока приползет сюда, пройдет еще три часа, а тут работы на целую ночь, и то если не сломается.
От лавины веяло смертным холодом, мне стало зябко, я хотел пойти в машину посидеть в тепле, но, увидев приближающегося Мишу, остановился. Ну как, поедем сегодня, спросил он. Боюсь, что нет, сказал я, наверное, заночуем в машине, можно, конечно, перейти на другую сторону и поменяться местами с пассажирами, едущими в Цхинвал… Таме, дружище, давай попробуем выбраться, мне еще надо в Киев попасть. Миша побежал обратно за вещами в машину, я не стал его ждать и решил для начала разведать обстановку. Натянув на уши вязаную шапку, я стал карабкаться на снежный холм. Новые кожаные кроссовки предательски скользили, нога вдруг уходила в замерзшие комья грязного снега, тогда я хватался за ветки вырванных стихией кустов и вытаскивал ушибленную нижнюю конечность. Мне очень хотелось поехать с Мишей дальше, но я понял, что с бутылью перемахнуть через такую преграду не смогу физически.
На вершине я встретился с людьми с той стороны и узнал от них, что у Чертова моста сошла большая лавина плюс еще несколько маленьких в промежутке. Мы вместе спустились вниз, и я убедил Мишу подождать здесь в знакомой компании, чем искать приключений на свой зад неизвестно с кем. Мы вернулись в наше авто, извозчик завел колымагу, развернулся, съехал с трассы и медленно спустился к селу Зарамаг. Он припарковался возле торговой палатки и сказал, что чем зря жечь бензин, лучше найти на свалке старые покрышки, поджечь их и греться так. Но вокруг уже горело множество костров, и только я решил, что не найду топлива, как наша бабулька прикатила колесо. Капитан вылил на него немного бензина из канистры, чиркнул спичкой, и мороз уступил место теплу.
Я вытащил из багажника тяжелую бутыль с вином, Миша дернул к палатке, вернулся оттуда с колбасой, хлебом, шоколадкой для красавицы и пластмассовыми стаканами, которые я тут же наполнил вином. После жарких, как огонь, тостов о мире, дружбе и братстве мы выпили-закусили. Вино ударило по мозгам дай бог! Очередной стакан оказался тяжелей удара нокаутера, и я упал. Миша и таксист бросились поднимать меня. Ребята, вы даже не представляете, как я вас люблю, орал я, а вот кроссовки, предатели, скользят, и, стянув их с себя, бросил в огонь. Мне было чертовски весело, я захотел разделить свою радость со всеми, кто тут находился, и шлялся от костра к костру, и везде мне наливали, и под рев бульдозера я пил за мир, проклиная войну. Утром с первыми лучами солнца сознание покинуло меня. Очнулся я в квартире жены, та показала мне на сумки с моими вещами и велела убираться к чертям…
Я вернулся в Цхинвал, поступил на работу в таможню и торчал в Уанеле** сутками. Зимой я мерз на посту, а летом пропадал от жары. Однажды я приехал со службы, включил телевизор и увидел, как Миша с розами врывается в парламент и изгоняет оттуда Белого Лиса***. Я вскочил и в восторге крикнул: ура! Больше не будет войны, Миша, братишка, теперь все в твоих руках!
Пришла мать и в недоумении уставилась на меня, я обнял ее и прижал к груди: помнишь, я тебе рассказывал про пассажира из Тбилиси, ну, с которым ехал в такси? Вон он, с розами!
В августе 2008 года я пережидал бомбежку в подвале пятиэтажки. Народу здесь, конечно, было немало. Люди уже привыкли и не вздрагивали при каждом попадании в дом, многие спокойно лежали на матрасах или расстеленных на сыром земляном полу одеялах. В углу на деревянных ящиках возле большой бочки расположилась компания мужичков-старичков. Говорили они меж собой негромко, как на похоронах, но я узнал один голос: как-то я вез Мишу отсюда до Владикавказа! Что скалитесь? Точно вам говорю. Тогда он никем еще не был. Знал бы я, что он такое с нами будет творить, клянусь, загнал бы машину под самую большую лавину…
** Уанел – бывший пункт южноосетинской таможни.
*** Белый Лис – прозвище Эдуарда Шеварднадзе.
