КАК ЖЕ МНЕ ВАС ПРИМИРИТЬ…
Все чаще на дальних встречаю холмах
Прообраз дракона о трех головах.
Одна в страшном гуле зовет, будто ввысь:
«Постой, отпусти меня или вернись!»
Другая, бесстрашно играя огнями,
Заклятую дружбу таит между нами,
Смеется и плачет с охотой живою
И кажется вовсе моей головою.
А третья, к чужим любопытствам сурова,
При встрече со мной не проронит ни слова.
Быть может, столь предан огням и дымам,
Я вспомню ее, приближаясь к холмам.
* * *
Вот и сейчас подле меня проживают свои жизни
грустные львы, заросли камыша, огни над
испанским морем и, конечно, колибри, мои милые
смешные колибри. Все же следовало бы
съездить прочь и посмотреть на моллюсков.
По пути мне встретятся хотя бы
холодные дожди, играющие в чехарду
с детьми осени, или стая диких оленей,
что попытаются изменить мой маршрут.
Но я всего-то буду следить за движениями
первых и третьих.
И меня среди них не окажется. Надо же…
Я не поверю, что ветер свободен.
До конца будет еще далеко, а я навлеку
на себя тысячу неслучайных дублей
ночного неба, взрывающегося каждый миг
между взмахами упорхнувшего сердца.
* * *
Проходя мимо одного дома, современный человек заметил,
что с водосточной трубой что-то не так.
Нет, она была спокойна, слегка удивлена,
и все же готова тихо расплакаться.
Она не издавала ни звука,
а человек услышал, как зашевелились
голоса в его напрасном сознании.
Человек поднял голову – и уголки его рта
изобразили недоумение.
Голубые стены сгорбленного дома, опустив глаза,
глядели в фундамент. Чуть свисающая
кровля изо всех сил, окровавив руки, держалась на месте.
Белые кресты рам на потускневших зеркалах
скрывали неприступное, как нищие гробницы.
Старое название этой улицы лихорадочно
вспоминало, кому именно принадлежали
драповое узкое пальто, надменная шляпа,
к которой тянулось пол-лица человека,
а также год, когда водосточная труба
странного дома сжалась в оцепенении.
НОВЫЙ ГОД
1
Первое января. Я просыпаюсь в доме
знакового поселка, голос чей – тишина.
Минус двадцать один. Все цепенеет, кроме
стаек трубного дыма, брошенного пшена
для неизвестных птиц. Прячется за снегами
Бог весть какая живность под колыбельный хруст.
Ранее я весь век перебирал ногами
плевелы здешних пядей при шелушеньи уст.
2
Липы и тополя в полупрозрачном парке
медленно забывают, сколько тропинке лет.
На ледяном ручье, как на почтовой марке,
штемпелем лыжной палки без адресата след.
Знаешь, здесь каждый день сутками укорочен,
мелочи жизни сыплют из костяной горсти,
шагом не обогнуть стоптанных в грязь обочин,
чаши вина для друга детства не поднести.
3
Пение за окном. И отражают стекла
только дворовый профиль, сколько ты лоб ни морщь.
Варится битый час цвета граната свекла,
дабы успеть скрошиться в неповторимый борщ.
Прошлого не постичь, не заработав грыжу
памяти позвонковой, взятой в его кольцо.
Я же свободен вновь, я ничего не вижу
явного в постоянном: вижу твое лицо.
02.0I.2015
* * *
Если бы только ведал я раньше,
какое это ненужное бремя – оставаться собой.
Если бы умел я чувствовать,
как мое равнодушие приносит кому-то страдание.
И если бы звуки моего сердца
не посягали на чужое безразличие,
неисправимое, свободное от моей воли…
Вот тогда я научился бы наконец
слышать себя.
* * *
Ты сегодня как пленница шаха грустна,
хоть ни сети не манят тебя, ни блесна, –
и я чувствую вновь за стотысячной милью,
как твое нарастает бессилье.
Опадают ли волосы, листья иль век,
предает или верит в тебя имярек –
ты меняешь края, будто синяя птица,
что любого гражданства стыдится.
Ты раскрасишь снега в золотые луга,
в лошадиные сны превратишь ты бега.
И последнею лентой пойдешь под разрез
к миру сильных, что режут ножом или без.
Различишь не чужой, но неведомый звук,
опуская пиалу из сложенных рук,
чтобы с той стороны, где пребудем мы все,
не вращалась со мной на одном колесе.
А пока ты гуляешь по трем авеню
и в любимом кафе не читаешь меню.
Вспоминаешь тобой сочиненный напиток
для друзей и бессонницей пыток.
Разобьется витрина ли, стянет корсет
иль с соседнего столика ляжет привет:
фотокадры одной твоей полуулыбки
не привидятся мне по ошибке.
Позвонишь ли ты мне из далекой страны,
где извне только дикие вопли слышны
да лопаточный хруст на полях простыней,
где судьба чем короче, тем старость длинней?
И отвечу ли я среди вечных гудков
и дамокловых над каждым входом подков
световому концу внеземных проводов
из империи совести и холодов?..
Прохрипит, задохнется сраженный момент,
чертыхнется в слезах шестикрылый агент –
и сверчком упорхнет, полуночник, за печку,
уронив догоревшую свечку.
Так расставятся вещи и сны по местам
и приложатся вновь к деревянным крестам.
Только, с крыши сорвавшись, сырая солома
разметается в клочья у дома.
* * *
Под ветром доминирующей реальности
похрустывала галька моего сознания.
И вспенивалось море людских голосов, молчаний,
и уходило вспять, слизывая остатки прибоя.
Яхта с белоснежными парусами уплывала
за облака и находила пристанище на мели неба.
Время солнечной тенью переползало вслед за
первоисточником. Слова одиноким всплеском
вдогонку за точеным камнем покидали свою
вечность: они заложники глубины. Холодной. Живой.
