РАССКАЗ
Абхазия времен детства городской девочки – не только автономный ребенок сталинской семьи народов, но и вавилонское средоточие национальностей, настоящий слоеный пирог из сел и городов, удивительное по содержанию и живости впечатлений соединение.
У пирога сложная начинка и хрустящие края. В нижней части царят горизонтальные связи и смешиваются семьи и традиции, верх венчает партийная пирамида. Она шелестит шепотом и слухами, жестко иерархична, и снизу доверху пронизана многоступенчатыми лестницами, совсем как в сюрреалистическом мире Моритца Эшера, где все идет по раз и навсегда установленному кем-то невидимым порядку, и нет выхода никуда и ниоткуда.
Абхазский пирог – еще и несколько центров-вишенок, отличающихся друг от друга настолько, насколько могут отличаться галактики в Великой Пустоте Большого Космоса. То есть, всем: формой, содержанием, масштабами и метафизическими расстояниями смыслов.
Как и их космические тезки, Галактики Абхазии похожи структурно, но на деле очень разные, и три из них оставили след в душе городской девочки навсегда.
* * *
Первая – конечно же, галактика Гудаута.
Гудаута центростремительна, вроде раковины с узким гулким выходом и полна неразборчивой архитектоники, отчего вибрирует на низких частотах гудящим однообразным звуком. Еще она зациклена на себе, поэтому с трудом и нежеланием вбирает новое и еще трудней расстается со старым, поклоняется священной кузне, и уже успела отравиться первыми в позднем советском времени всходами наркотрафиков.
Галактика вторая – Очамчира.
Очамчира в противовес Гудауте центробежная. С рукавами-вихрями и менгрельско-абхазской-турецко-греческо-армянской разноголосицей, она соревнуется сама с собой и в пышности похоронных процессий, и в изобильной вкусности столов и в громадье каменных домов местных богачей: все известны наперечет, и все почетные гости – что на свадьбах, что на похоронах. Это скорей даже не соревнование, а настоящая гонка – в красоте жилищ и нарядов и в строгой регламентации выходов в город, на мероприятия, или на пахнущую соснами набережную, откуда в сильные шторма на целый квартал вглубь города заглядывает гуляющее в те годы на привольных просторах море.
Есть и другие галактики, помельче: – Ткварчели (Ткварчал), Гагра, Пицунда, Гали (Гал). Возможно, они не столь колоритны, зато каждая обладает набором индивидуальных качеств и заслуживает отдельного разговора. Тихого и степенного, в долгом бдении над сменяющими друг друга чашками ароматного кофе.
Самая крупная из абхазских Галактик, как в целом, так и по степени глубины оставленного в сердце городской девочки следа – конечно же, Сухуми (Сухум). Город-столица и город-порт, город демонстраций и смотров, концертов и спортивных состязаний. В шаге от моря бассейн с морской водой, ракушка ресторана встроена в развалины средневековой крепости, по набережной дефилируют группами и семейными парами представители разношерстной сухумской публики, встают к причалу дразнящие воображение круизные лайнеры.
В закутках Проспекта мира и многих других, малозаметных, но известных всему городу мест, правят подпольным миром местной ювелирной экономики колоритные персонажи и знатоки – Борода (Абрамов), Мошка (Мошиашвили), Вано (Сангулия) и Сергей (Аветисян). Цехами пошива одежды и обуви заправляют Васо Хубелашвили, братья Шаташвили, многие из семьи Ефремашвили и целая когорта сухумских армян. За поставки мяса отвечают Муджа и Хвихви Цулая.
Работает и мелкий частный бизнес. Крепкие матерчатые пакеты с надписью »Сухуми» и изображением обитающих в Сухумском питомнике обезьян ученого Лапина, тапочки, бигуди, значки, чеканка, и, в особенности, бижутерия – из мельхиора и латуни, с стили-зованными под полудрагоценные камни перламутровыми вставками и искусственной бирюзой – все это производится в многочисленных сухумских подворотнях, полуподвальных помещениях и цехах без вывесок, с домашнего вида геранью на узких подоконниках застекленных фасадов.
Со всего советского юга, и не только, едут в Сухуми за этим невиданным товаром граждане и гражданки. Городскую девочку удивляет их страсть к продукции сухумских подпольщиков, ведь ей как раз она совсем не нравится. Кажется беспомощной и бедной. Еще удивляют женщины из многочисленных экскурсий. В них нет расслабленности местных, они скоры и напряжены, к тому же, они не бреют ног, и, как подозревает городская девочка, подмышек тоже, зато любят мелкую химическую завивку и голубые сухие тени.
Еще удивительней смотрятся сопровождающие крепконогих небритых женщин мужчины. В носках и босоножках советского производства, бедных и тоже некрасивых штанах и куцых куртках, зато с женскими сумочками или пакетами в руках, которые они в подавляющем большинстве носят за своими решительными дамами.
Городская девочка физически чувствует исходящую от них инаковость, и ей это странно. Вроде одна страна, а какая фундаментальная разница.
* * *
Вокруг республиканской подпольной империи в изобилии вьются блатные, цветные, воры в законе, авторитеты, и прочая разношерстная публика.
Среди многоцветья имен и судеб городская девочка запомнила лишь авторитета Дуру Хурцилава, и то скорее всего потому, что ей запомнилось его имя.
– Дуру? Как можно назвать человека таким именем? – удивляется она, не знакомая пока еще с языково-географической природой возникновения многих имен.
О Дуру в Сухуми ходят легенды, ведь он очень дерзкий и даже носит с собой пистолет.
Еще в галактике Сухуми обитает много «спекулянтов».
Спекулянт – очень серьезная профессия и не считается в городе позорной, как того требует пропаганда. Напротив, спекулянты – люди известные, их уважают, к ним прислушиваются, у них одеваются жены партийных работников.
Филиал блатного и подпольного бизнес-мира всего советского юга, галактика Сухуми одновременно и средоточие светлых умов и неожиданных прозрений. Прошитая идеально ровными улицами – все строго к морю, заблудиться невозможно, утопающая в зелени, полная дореволюционной архитектурной архаики, взрывная и переливающая через край, она притягивает к себе остальные галактики, как магнит.
Льнут к Галактике Сухуми не только они, но и множество одиночных залетных звездочек извне. Галактика принимает их с щедростью избалованной вниманием и подношениями царицы. Равнодушно-приветливая, она охотно раскрывает объятья, но готова оттолкнуть тех, кто не вливается в ее внутренний ритм, не слышит его, либо не желает слышать.
– Хотите – идите ко мне, не хотите – я и без вас спокойно проживу, – говорит она и отворачивается к полуденному солнцу.
* * *
Спрессовывается в единое неразрывное целое в голове космический масштаб абхазских галактик и фокусируется в одной точке: – в Очамчире, в типичном доме тех лет, наполовину каменном, наполовину деревянном, с двумя внешними лестницами – парадной каменной и подсобной из дерева.
Каменная парадная лестница – наружная и ведет на второй этаж, к выкрашенной голубой краской застекленной веранде. Это и есть вход в дом, где живет семья Лео Тужба и Мани Квачахия – дедушки и бабушки городской девочки со стороны мамы Эвелины.
Детей у дедушки Лео и бабушки Мани четверо. Старший сын, Шота, человек, близкий к искусству, как в прямом, организационном его смысле, так и по степени жизненной и душевной вовлеченности в него; Вахтанг, военный врач и красавец; и две дочери, Ирина и Эвелина, избравшие нелегкую учительскую профессию. Шота с семьей живет по обычаям тех времен вместе с родителями. Вахтанг служит военным хирургом в рядах Советской Армии, и наезжает сам и привозит семью в гости к родителям изредка. Сестры хоть и находят семейное счастье в противоположной от Очамчирской галактики Гудауте, но вместе с семьями живут и работают в Сухуми и еженедельно вместе с детьми ездят на электричке в Очамчиру, чтобы навестить отцовский дом.
Возможно поэтому городская девочка успевает застать и свою прабабушку, Салме Тарба, «Деду», как называют ее в доме Лео и Мани Тужба.
Купеческая дочь, после гибели в далеком восемнадцатом году мужа, урядника Самурзаканского уезда, меньшевика и кавалера различных наград Алексея Квачахия, Деда живет в семье единственной дочери и зятя, помогает растить детей, сажает огород, готовит еду, стирает, убирает и носит воду из глубокого колодца, расположенного тут же, во дворе. От помощи она отказывается. Говорит, что труд помогает ей забыть прошлое.
После революционных потрясений Деда отдала зятю сохранившуюся часть своего приданого – горсть золотых царских червонцев – со словами, что ей они не нужны, а вот ему могут понадобиться.
– Моя теща была настоящей женщиной, – назидательно поднимает палец вверх дедушка Лео, вспоминая о ней. – Сейчас таких не встретишь.
В памяти хранится пара-тройка обрывочных эпизодов, связанных с Дедой.
Сухопарая женщина с мелкими чертами лица, ровной осанкой и аккуратным носом медленно идет по двору с кастрюлей в руках. На женщине длинное платье из ситчика и передник, голова покрыта завязанной на затылке косынкой, по спине вьются две длинные косы: Деда так и не состригла волосы.
Деда лежит в комнате на втором этаже и ей делают укол в руку. Рука худая и беспомощная и городскую девочку поражает спокойствие, с которым Деда позволяет медсестре колоть себя, когда положено громко плакать и сопротивляться.
И еще одно воспоминание.
В небольшом уютном зале стоит гроб, вокруг толпятся плачущие женщины в черном, нельзя бегать и громко разговаривать. Оказывается Деды больше нет, а на диване по старинному обычаю разложены ее вещи – платья, кофты, обувь.
Городская девочка боится вещей и отказывается заходить в зал. Кто-то берет ее за руку и подводит поближе к дивану. Слышится голос. Возможно, это голос мамы Эвелины.
– Эля, не бойся. Это всего лишь вещи. Потрогай.
Но городская девочка отказывается трогать. Ей кажется, что вещи Деды живые и дышат, и ей страшно.
* * *
В Галактике Сухуми соседи по дому собираются вечерами в узком пенале двора и играют в нарды. Как правило, это мужчины и они в полосатых пижамах и белых майках, по моде тех лет.
Соседка Жужуна, мать троих сестер, Наны, Нато и Ирмы, и, по-совместительству, сослуживица папы Аслана, промывает под дворовым краном кукурузную крупу в котелке.
Большинство соседей – из грузинской (менгрельской) глубинки, поэтому когда в их семьях случаются свадьбы или похороны, они выезжают далеко за пределы республики – туда, где испокон века обитали их предки.
Правда, местные обычаи вольно и невольно проникают и в них, и оттачиваются с каждым годом все больше. Это и обязательный променад на набережной, и пешие походы в Келасурский лес, и поездки-пикники на полное природных красот форелевое хозяйство на Черной речке.
После одного такого пикника сядет в автобус голосовавший на дороге выпивший парень с блестящими ногтями – немыслимым по тем временам зрелищем – и заявит притихшей городской девочке, что она красивая.
– Что значит, «красивая?! – возмутится городская девочка, и сбежит вперед, где сидят на жестких, обитых коленкором сиденьях уставшие и довольные поездкой родители.
– Папа, папа!
– Что, Элькин?
– Там дядька сказал, что я красивая!
– А что, разве неправда?
– Ну, папа-а!
– Хе-хе.
* * *
Еще не стал общенациональным напитком черный кофе и все пьют чай и газировку с сиропом, а помимо обязательных на многочисленных мероприятиях и в быту домашнего вина и чачи, многие, в том числе и папа Аслан, любят иногда опрокинуть бутылочку-другую пива Сухумского пивзавода: в стандартной стеклянной таре, с железной гофрированной крышкой и легко отрывающейся бумажной наклейкой с надписями на двух, а к концу шестидесятых, уже и на трех языках: русском, грузинском и абхазском.
Кофе пьют лишь в домах недавно вернувшихся из казахстанской ссылки греков и местных армян. Терпкий и горьковатый, остальным он кажется странным и, вне сомнения, неоправданным увлечением.
Но кофе коварен и терпелив. Он знает – его звездный час впереди. В итоге так и случится, и кофе сегодня предлагают в Абхазии везде. И на архаических сельских подворьях, и в медленно оживающей Гудауте, и в прекрасном полупустом Ткварчале, и в далеком Гал, и в пестрой, к сожалению утратившей магию дореволюционного очарования Гагре, и такой же пестрой, тоже ожидающей своего звездного часа Пицунде.
И в еще полном, но стремительно теряющем из-за хаотической застройки свое возвышенное величие Новом Афоне, конечно.
В полуопустевшей галактике Сухум и вовсе царят культовые места распития кофейного напитка. И это не только Брехаловка. И даже не только Пингвин…
* * *
Визиты городской девочки в Очамчиру не длительны по времени, как летние каникулы в сонном царстве Галактики Гудаута, но полны буйной прелести краткосрочного пребывания – шумные, крикливые, смешливые, с драками, ссорами и играми в компании двоюродных сестер и соседских детей, одной командой, в едином порыве и постоянной страсти взаимного общения. Правда, играть можно не везде. Например, нельзя играть во дворе у почтенной старушки, живущей как назло, прямо по-соседству: хлопает хлипкая калитка в задней части двора и городская девочка уже на ее территории.
Обладательницу византийского имени Феодосия, переименованного соседями на простецкий манер, в Федосью, отличают оставшаяся со времен дореволюционной молодости осанка, точеные черты лица, и не утратившие свежести красок голубые глаза с красивым разрезом. В деревянном доме Федосьи царят полумрак и прохлада, там почти бедно и очень чисто, а об ушедшем великолепии давних времен напоминает лишь красующаяся на тумбочке во всем блеске антикварной подлинности фарфоровая кукла – осколок прежней жизни хозяйки, обладательницы собственного выезда, мужа-обожателя и поездок на воды тягучими зимними месяцами.
Пока мама ведет душевные соседские разговоры с Федосьей, городская девочка обследует дом, и в полутемной из-за закрытых ставен спальне обнаруживает на прикроватной тумбочке ту самую, оставшуюся от великолепия прежних времен, дореволюционную куклу.
Кукла немедленно покоряет городскую девочку неземной красотой наряда и шляпкой в сиреневых кружевных тонах. Следом просыпается вполне предсказуемое желание забрать фарфоровое чудо с собой. Как назло, кукла предназначается в наследство тбилисским внучкам хозяйки, и скандал, учиненный охваченной пароксизмом желания городской девочкой, ничего не дает, и мама Эвелина с извинениями уволакивает ее, бьющуюся в истерике, из полумрака прохладных комнат обратно, в дедушкин дом.
В качестве утешительного приза остаются лишь фруктовые карамельки в сморщенных руках Федосьи во время после-дующих визитов, и просмотр ее семейного альбома с запечатленным на твердых, как камень, снимках тонким профилем, пышноволосым венцом прически, и французскими кружевами на стройной шее.
Она мало рассказывала о былом великолепии, но твердые, как камень, фотографии красноречивее слов.
Какой красивый кружевной зонтик держит над головой изящная рука в тонкой перчатке.
Интересно, остался ли он еще у тети Федосьи?
Нет?
Ах, как жаль.
И почему она усмехается?
Какое красивое у нее лицо. Оно, конечно, очень морщинистое. И все равно – какое красивое!
* * *
По приезду в Очамчиру мама Эвелина традиционно наносит соседям ритуальные визиты вежливости. Визиты проходят строго по ранжиру: сначала к тем, чьи дома прямо за забором – семье Чолокуа и той же Федосье. Затем соседям напротив – в семьи Вейс-Оглы и Булискерия. Обязателен и родственный визит в большую семью Тарба, проживающую на параллельной улице.
Городская девочка еще совсем мала, когда знакомится с детьми из семьи Тарба – Саидой, Джамилой и Лолитой, и они шумно играют в тарбовском дворе, а затем и на просторном сумрачном дворе у Вейс-Оглы. Бегают друг за другом, придумывают различные игры. Верховодит ватагой Тина Вейс-Оглы. Она старше всех и строга с остальными, например, устраивает экзамен по арифметике.
Надо быстро сложить в уме цифры и выдать результат.
Лучше всех складывает Саида, следом выдают результат Джамила и Зарема, не отстает от них и Натуся, старшая дочь дяди Шоты, затем настает черед Арды, его средней дочери.
Городская девочка складывает цифры самой последней. Все дразнятся и городской девочке обидно и очень хочется плакать.
Тине становится скучно с мелюзгой и она уходит в дом. Тут же придумывает новую игру Саида, высыхают сами собой слезы, и возобновляется прежняя дружба. Из приземистого деревянного дома Вейс-Оглы слышно, как смеется тетя Надя, мама Тины, говорит на турецком со своей свекровью Зекией, припечатывает крепким словцом сына Руслана.
Городской девочке запомнились «Цыть п..ц» и «Голубые яйца». А жаль. В речах тети Нади было столько колорита…
Тина, Тина, хорошая, славная, с серо-голубыми глазами и светлыми волосами. Уже повзрослевшую, будут спасать тебя от страшной болезни, но не спасут, потому что не было спасения от таких болезней в те годы, да и сейчас нет. А из перечисленных почти никого не осталось в Очамчире. Кто уехал, кто ушел навсегда. Опустела галактика Очамчира, ветшают ее чудесные деревянные дома, дышит вновь обретенным привольем необузданное местное море, ждет появления новой жизни на длинной, обсаженной соснами набережной.
* * *
Дедушкин дом, еще тот, прежний, не снесенный в угоду гулкой бетонной громаде новой постройки, полон канувших в небытие чудес в виде цветастого восточного ковра, закрывающего собой и часть стены, и турецкую тахту в зале, люстры с зеленым стеклом и шелестящим хрусталем тонких подвесок, разнообразной медной утвари, и массивной бабушкиной кровати, запомнившейся высокими боковыми стенками, на которые трудно взбираться.
Мощноствольная, пышноцветущая глициния обвивает ведущую на второй этаж каменную лестницу и дарит по весне охваченное благоуханием свечение конусообразных светильников-соцветий. Кажется, она жива до сих пор, эта свидетельница ушедших времен. А может, и нет. Память любит играть в причудливые игры с сознанием, подчас оставляя его в дураках.
Помимо антикварных чудес дедушкин дом полон дефицитных по тем временам книг и разнообразной музыки. Полнота собрания объяснима. Старший сын дедушки, Шота, с детства ценит все, что касается искусства.
Звучат на патефоне записанные на толстых и тяжелых черных пластинках хрипящие голоса итальянских теноров.
Ridi, Pagliaccio, sul tuo amore infranto.
Ridi del duol…
Позже патефон заменит проигрыватель, появится в доме и первый в Очамчире телевизор, а самостоятельно овладевший хитростями пианино дядя Шота качественно и до самозабвения в любое свободное время будет играть джаз.
Изящество и легкость его импровизаций оживают в памяти без малейшего принуждения. Тающие на излете пассажа звуки, характерное движение кистей, голос с хрипотцой и смеющиеся глаза.
– О! Смотрите, кто к нам пожаловал! Моя гениальная племянница!
* * *
Случается городской девочке пожить в очамчирском доме и одной, без уехавших к сочинской тетушке Норе кузин Натуси и Арды. Народившийся же пару лет назад кузен Лека в силу своего малолетства городской девочкой не замечаем вовсе.
Женщины семьи – жена дяди Шоты, тетя Жуна и бабушка Маня, конечно же рискуют, когда берутся присматривать за скучающей в одиночестве городской девочкой, хотя времена, когда городская девочка шалила так сильно, что ее приходилось пугать страшными карами, давно прошли.
Как же было непросто терпеть шалости городской девочки. Вспоминается бегство после очередной разбитой вазы под ближайший стол и несущиеся в ответ на замечание оттуда, из-под глубин стола, хлесткие, искаженные по малолетству фразы.
– Тетя Джуна! Ты злая и нехорошая жэнщына! Я тебя ни боюсь!
И ответное возмущение в голосе тети Жуны, обращенное к бабушке Мане.
– Мама, почему пугаете мной? Она же не будет меня любить!
– А кем пугать? – слышатся полные оправдания фразы бабушки Мани. – Она же только тебя еще слушается чуть-чуть!
Вот идет поиск очередной куклы, что прячут от нее, любительницы отрывать несчастным руки и головы, на верхней полке шкафа. Чтобы достать куклу, приходится выстроить пирамиду из стульев и табуреток и попутно не забыть разбить красивое черное стекло, украшающее столешницу крытого лаком трюмо. И все для того, чтобы тут же проткнуть несчастной глаза вовнутрь. Чисто из любопытства. Что там, в ее голове?
Да, без сомнений, скучающая, хоть и подросшая городская девочка представляет собой угрозу, но бабушка Маня и тетя Жуна уверены в себе.
– Мы справимся с ней, Эвелина, – уверенно заявляет тетя Жуна и берет притихшую городскую девочку за руку. – Поехали, Эля. Ты же будешь слушаться?
– Мгм.
* * *
Откуда в очамчирском доме появились дефицитные по прихоти стагнирующей советской экономики апельсины, уже не помнится. Два больших бумажных пакета с пятью килограммами оранжевых плодов почти торжественно помещены тетей Жуной в холодильник. Апельсины предназначены для похода в больницу с целью навестить болеющего, и, судя по всему, страшно важного родственника, и тетя Жуна и бабушка Маня вдвоем устанавливают шуршащие бумажные инсталляции на специально освобожденную холодильную полку.
– Пусть пока здесь постоят, – говорит тетя Жуна. – Днем отпрошусь с работы и заберу их в больницу.
Городская девочка, недавно отпраздновавшая свое девятилетие, как раз заканчивает чтение «Последнего из могикан». Она до краев переполнена переживаниями за судьбу прекрасной Коры, и надеждами – о, святая наивность, что аристократичная героиня Фенимора Купера выйдет замуж за Ункаса, сына Чингачгука, бывшего по совместительству тем самым последним из могикан, о котором Фенимор Купер написал целый роман.
Переполненность переживаниями и надеждами изматывает душевные силы городской девочки, и, чтобы совсем не зачахнуть, она периодически сбегает по внутренней лестнице второго этажа вниз, чтобы схватить на кухне что-нибудь съестное, и, улегшись на сверкающую лакированными по тогдашней моде спинками кровать и, задрав обутые в туфли ноги вверх, к стене – ей так удобней лежать – продолжает чтение.
Еще не появились в пришедшем на смену старому новом доме редкие по тем временам немецкие книжные полки, поэтому книги из богатой библиотеки дяди Шоты громоздятся в углу одной из комнат высокими, плотно пригнанными друг к другу столбцами. Городская девочка выбирает ту, что кажется интересной, затем подолгу рассматривает остальные, чтобы сравнить их с выбранной ранее, и быстро бежит в свою комнату – первая дверь направо от входа на второй этаж.
Чего только не было в тех, громоздившихся в углу столбцах!
Романы Толстого и Достоевского, Гоголь, Чехов, очень много Пушкина, недавно изданный Есенин, шеститомник Фенимора Купера, Майн Рид, Даниэль Дефо – последний в полном, неадаптированном издании. Городскую девочку поражает иллюстрация к эпизоду, где Гулливер тушит пожар в императорском дворце лилипутов, изливая на него содержимое собственного мочевого пузыря привычным мужским способом, как известно, оскорбившим императрицу лилипутов до глубины души.
Золя, Флобер, учебник по судебной медицине с хоррором изученных вдоль и поперек картинок, хороший американский парень Джек Лондон, и не менее хорошие Марк Твен, Ильф и Петров, Шолохов и Иванов.
Островский-драматург и Островский-Павка Корчагин, Сент-Экзюпери, Ильф и Петров, Катаев и многие-многие другие.
Есть даже запрещенный в те времена Леонид Андреев, с тонким абрисом недобитой белой кости на одном из заглавных листов. И великое множество книг по театральному искусству, истории балета и кино, среди них – любимые городской девочкой «Звезды немого кино» Головского.
Дуглас Фэрбенкс и Мэри Пикфорд, режиссер Дейвид Гриффит и Чарли Чаплин, Глория Свенсон и Рудольфо Валентино, Алла Назимова и Бэтт Дэвис, Лилиан Гиш и Бастер Китон. Пышность голливудских вилл, декоративность поз, влюбленность автора в собственный текст, его восторг перед волшебством экрана – несомненно, это была другая, полная загадок Вселенная.
* * *
В очередной визит на кухню, совершенно случайно, исключительно из любопытства, городская девочка заглядывает в холодильник с бумажными пакетами и вдруг ловит себя на том, что испытывает дикое желание попробовать хотя бы один из аккуратно сложенных внутри апельсинов. Без сомнений, желание попробовать апельсин – искушение для нее, а ведь именно с искушениями городская девочка обещала маме Эвелине вести самую беспощадную борьбу и очень старается исполнить обещанное. За время пребывания в очамчирском доме она ни разу не съела все имеющиеся в доме конфеты, не присвоила снесенное курицей с заднего дворика утреннее яйцо для любимого гоголя-моголя, не отрезала края с круглого высокого хлеба, предоставив остальным доедать остальное, и даже не ковыряла с помощью ножа сливочное масло так, чтобы на нем образовывалась изъеденная кратерами лунная поверхность.
Еще она чистит зубы по вечерам и бежит домой сразу, как слышит, что ее зовут.
Йех-х!
Городская девочка достала из бумажной инсталляции один апельсин. А потом еще один.
И еще.
И еще.
И пришла в себя, когда в обоих пакетах не осталось ничего. То есть, совсем-совсем ничего. Ни единого апельсина.
Городская девочка глядела на топорщащиеся и абсолютно пустые пакеты и испытывала ужасающие чувства. Придется признаться, что это она съела все апельсины. И ее сразу спросят, куда она дела шкорки.
– Куда ты дела шкорки?
– Бросила их за шкаф.
– За шкаф? Какой шкаф?
– Который в моей комнате.
– За этот огромный двухстворчатый тяжеленный шкаф?
– Да.
– Этого не может… Так, ладно! И как это тебе удалось?
– Очень просто, на самом деле. Хватаешь шкорки, взбираешься на стул, и с силой кидаешь их в дырку между шкафом и стеной. Они все там.
– Все пять килограммов?
– Ну да…
Нет. Нет. Это невозможно…
А что скажет дедушка Лео, когда ровно в семь часов придет с работы?
– Зачем съел апельсин? – спросит он на своем не очень ладном русском.
– Хотел, – угрюмо ответишь ты.
– Хотел? – поразится он. – Сказал бы мне, я бы достал.
– Я не знал, что их можно достать, – ответишь ты, опуская голову.
– Не знал, не значит, что все съел! – назидательно скажет он, и ты умрешь от стыда.
* * *
Что же делать?
Лучшее решение в подобных случаях – ничего не делать, и городская девочка так и поступает. Она поднимается к себе, и, как ни в чем не бывало, погружается в захватывающие приключения благородных героев Фенимора Купера.
Вскоре снизу слышится шум голосов. Это возвращается с работы тетя Жуна. Возвращается специально, чтобы пойти в больницу и навестить важного родственника.
Посещение в больницах важных заболевших родственников во всех абхазских галактиках по сей день остается в числе самых главных ритуалов, подтверждающих не столько факт участия в постигшей родственника беде, хотя и он, конечно, присутствует, сколько статус, которым обозначают себя навещающие по отношению к больному.
Скажем, навещающий важного родственника мужчина, желающий обозначить свою близость к заболевшему, появляется в больнице как можно более часто, может быть, даже каждый день. Свою близость к заболевшему мужчина демонстрирует через активное поведение – ведет беседы с врачами и медсестрами, периодически порывается организовать созыв консилиума, и подолгу беседует на различные темы с другими навещающими родственниками в больничном сквере, или на улице под окнами палаты.
Если заболевшего родственника навещает женщина, то, в процессе ежедневных посещений, она, как минимум дважды, принесет «Набор навещающей женщины».
Стандартный «Набор навещающей женщины» включает в себя в обязательном порядке сваренную с пылу с жару мамалыгу с четырьмя кусками сыра. Сыры желательно попарно разные – два куска белого и два копченого. Рядышком с истекающими в горячем чреве мамалыги сырами в идеале должна томиться паста из мяты и творога. Одуряюще пахнет аджикой жареный домашний цыпленок. А еще «Набор» предусматривает баночку со свежим горячим бульоном, конфеты, и фрукты и пару бутылок минеральной воды «Боржоми» (сегодня его заменила «Ауадхара»).
– Открываю холодильник – стоят мои пакеты, – много раз потом рассказывала тетя Жуна на семейных посиделках. – Только пытаюсь взять один из них, чтобы загрузить его в сумку, он вдруг падает. Заглядываю в него – он пустой. Заглядываю во второй – он тоже пустой. Бумага же плотная, взяла форму фрукта и стоит себе, будто полная, вот сразу и не разберешь. Думаю, наверняка мама перепрятала апельсины в другое место. Зову ее. Мама приходит, я и спрашиваю:
– Мама, апельсины хочу забрать, вы куда их положили?
– Я не трогала, – говорит она.
Я естественно ей не верю.
– Мама, я спешу, мамалыга остынет, я должна бежать в больницу. Где апельсины?
– Клянусь Вахтангом, (бабушка Маня всегда клялась именем среднего сына по причине его дальнего местонахождения из-за службы), не трогала я твои апельсины.
– А куда они могли деться? – недоумеваю я, и начинаю лихорадочно вспоминать, может, это я сама их спрятала, но внезапно забыла, куда? И понимаю, что нет, не прятала я их, а точно положила в холодильник, и еще предупредила маму, что они предназначены больному.
Терпеливо начинаю допрос заново.
– Мама, ну может вы отдали кому-то и не хотите говорить? Я слова не скажу, только не скрывайте от меня.
– Я же Вахтангом поклялась, – возмущается она. – Разве буду тебя обманывать? Ты для больницы принесла, как я могла их тронуть, ты что говоришь?!
– А куда они подевались?! – окончательно теряюсь я».
* * *
Пока внизу идет напряженный диалог между невесткой и свекровью, городская девочка лежит на своей кровати с книжкой в руках и пребывает в мучительных размышлениях.
Они там внизу разговаривают. И наверняка бабуля оправдывается, а тетя Жуна думает, что она спрятала апельсины. И сейчас тетя Жуна поднимется наверх и спросит, где апельсины.
Что делать?
Городская девочка знает, что никакого наказания за съеденные ею апельсины со стороны тети Жуны не будет. В больших абхазских и менгрельских семьях не принято наказывать ни близких, ни дальних родственников, и не только за апельсины, но и за гораздо более серьезные проступки. К тому же, тетя Жуна никогда не делала городской девочке никаких замечаний, хотя поводов было хоть отбавляй. А значит, не сделает и сейчас.
И вот это-то отсутствие возможного и справедливого наказания угнетало городскую девочку гораздо больше, чем его логическое присутствие, и, чтобы оттянуть момент признания, она решила спрятаться.
В большом каменном доме, выстроенном дедушкой Лео для такой же большой семьи и многочисленных гостей, два этажа и много комнат. Внизу размещаются кухня и примыкающая к ней столовая с большим камином-бухаром, как называют его местные. Еще одна комната и просторное складское помещение с низким потолком, предназначенное для хранения тканей из дедушкиного магазина, находятся слева и справа от столовой. В середине дома, сразу за центральным входом, как бы разрезая дом на две части, ведет на второй этаж довольно высокая по моде тех лет внутренняя лестница. Поднявшись по ней, можно попасть в длинный коридор, на который нанизана анфилада спален с внутренней стороны, и большой, разделенный на две несимметричные части зал с множеством окон с фасадной и боковой сторон. В самой дальней из спален, сразу за залом – еще один камин. Он не такой большой, как бухар нижнего этажа, скорее совсем небольшой, и используется по-назначению для удовольствия и лишь в самые холодные зимние дни, поскольку в доме есть паровое отопление.
Подумав, как следует, городская девочка сделала вывод, что если она спрячется в камине второго этажа, то ее не найдут. Прокравшись по коридору в дальнюю комнату, она открыла тяжелую каминную дверку-заслонку, залезла внутрь и присев на корточки спиной к дверке, вслепую закрыла ее за собой.
В камине было тихо и темно, громоздятся старые журналы и газеты и ощутимо пахнет сажей. Городская девочка подняла голову, и сквозь узкую кирпичную шахту трубы увидела далекий кусочек показавшегося ей ослепительным голубого неба.
– Красиво, – подумала она.
Пока перепугавшаяся неизбежного объяснения городская девочка разглядывала в жерле трубы небесный лоскут, тетя Жуна пыталась разгадать причину исчезновения пяти килограммов апельсинов.
– Раздала соседским детям! – задумчиво глядя на бабушку Маню, произнесла она, и негромко позвала.
– Эля-я-а.
Ответом было молчание.
Тетя Жуна позвала немного громче.
– Э-л-я-а-а.
Вновь ни звука.
– Эля, Эля! – суетливо присоединилась бабушка Маня, но ответом вновь было молчание.
Тетя Жуна быстро поднялась на второй этаж и заглянула в комнату городской девочки, но ничего кроме раскрытой книжки на смятом покрывале не обнаружила.
«Убежала к соседям», – подумала она и вернулась вниз, где ее поджидала бабушка Маня.
– Эля, Эля, Эля-а-а-а, – увидев вернувшуюся ни с чем невестку, заверещала она и тетя Жуна бросилась успокаивать свекровь, но периодически прерывала словесный сеанс успокоения, чтобы вновь зазывать городскую девочку.
Бабушка Маня тут же присоединялась к ней.
В воздухе, как говорят в таких случаях, запахло скандалом, поскольку на громкие голоса неизбежно должны были появиться соседи. Городская девочка поняла, что молчать больше нельзя.
– Оу-у, – подала она голос в той манере, в которой жители галактического села Апцхва отвечали друг другу с подворья на подворье все прошедшие столетия до изобретения сотовых телефонов.
В соответствии с законами физики, поданный городской девочкой голос бросился искать выход из узкого пространства камина, и, ожидаемо обнаружив его в трубе и обрадованный возможностью вырваться наружу, бросился туда, где синел небесный лоскут, отчего у тети Жуны и бабушки Мани создалось впечатление, что городская девочка ответила им с крыши.
– Эля-а-а, – истошно завопила бабушка Маня и стала бегать по периметру каменного дворового пространства с задранной вверх головой. – Эля, спустись! Сейчас же спустись! Нет, не спускайся! Подожди! Лестницу принесу! Не спускайся! Эля! Эля! Жуна! Что ты стоишь! Это ты во всем виновата! Она тебя испугалась! Эля! Не шевелись! Сейчас! Сейчас! Я сейчас!
Тетя Жуна, вышедшая во двор следом за свекровью, и вправду стояла, не двигаясь. Но не потому, что получила приказ от бабушки Мани.
Тетя Жуна недоумевала.
– Я стою и думаю, – рассказывала потом она. – Как она туда забралась? Ну, предположим, поставила стулья друг на друга, чтобы до потолка дотянуться. Но люк все равно не откроет. Он же на замке. Так! Камин!
Она зашла в комнату так же осторожно, как пробиралась до этого по коридору, в опасении спугнуть беглянку и вынудить ее сделать еще какую-нибудь глупость: выброситься к примеру из окна, или умереть прямо здесь, в небольшой комнате с высокими потолками и кроватью-полторашкой из светлого дерева.
По-прежнему стараясь не шуметь, тетя Жуна встала на пороге и негромко обратилась к закрытому камину.
– Эля, вылезай. Я знаю, что ты здесь. Давай без глупостей, ладно?
Но городская девочка и не думала совершать глупостей, ведь она уже смирилась с предстоящим позором, да и бабушку Маню было жалко. Очень уж она нервничала.
И городская девочка принялась вылезать из камина.
Интересно, как можно вылезти из узкого пространства камина, если ты сидишь в нем на корточках, да еще и лицом к его задней стенке?
– Говорю ей, – рассказывала потом тетя Жуна. – Спокойно так говорю, чтобы не напугать: «Эля, вылезай, я знаю, что ты в камине». И жду. Думаю, если что захочет сделать – я буду наготове. Но она не стала ничего делать, даже не заставила меня повторить дважды, сразу начала вылезать. Но как? Сначала с грохотом откинулась в сторону дверка. Потом показалась Элина попа. Потом посыпались газеты, а я даже успела подумать, откуда тут они, и решила, что надо бы прибраться в камине. А следом уже и она вывалилась.
Здесь тетя Жуна, как правило, повышала голос, и рассказ начинал прерываться смехом.
– Вся в саже, начиная от лица и заканчивая новой кофтой моей Нателы, которую я буквально утром надела на нее. Испугалась, чтобы не простыла, ветер что-то был с утра, дай, думаю, надену кофту, мало ли что. Вылезла и встала с опущенной головой. А я ей говорю строго так: – Идем вниз. – А сама еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Только крикнула маме, что нашла ее.
* * *
Тетя Жуна конечно же отложила визит в больницу, поскольку и апельсинов не было, и мамалыга и бульон успели безнадежно остыть, и занялась приготовлением семейного обеда. А бабушка Маня сначала горячо отругала продолжавшую угрюмо молчать городскую девочку, а потом стала выпытывать, кому она отдала апельсины.
– Никому, – буркнула вымытая и переодетая в чистое городская девочка.
– А куда они делись? – продолжила допрос бабушка Маня.
– Съела, – опустив голову до максимальных пределов, пробормотала городская девочка.
– Съела? Что, все? – изумилась бабушка Маня.
– Угу, – промычала городская девочка.
– А шкорки куда выбросила? – продолжила допытываться бабушка Маня, не поверившая ни единому слову внучки. Как же, съела, сволочь маленькая! Наверняка соседским детям раздала!
– Туда, – неопределенно махнув рукой в сторону огорода, сказала городская девочка.
– Она раздала и боится признаться, – заговорщически шепнула тете Жуне бабушка Маня.
– Знаю, – ответила тетя Жуна. – Ну, что делать? Раздала и раздала.
О том, что городская девочка сказала чистую правду про съеденные апельсины, догадались только через неделю, когда тетя Жуна, затеяв в доме генеральную уборку, отодвинула шкаф в комнате городской девочки, и обнаружила за ним полу-ссохшиеся апельсиновые корки, о существовании которых сама городская девочка к тому времени забыла напрочь.
– Как ты не лопнула? – в сердцах спросила тетя Жуна у угрюмо замолчавшей городской девочки. – Там же было пять кило!
– Я не считала сколько там было, – пробормотала городская девочка. – Они вкусные были, и я не заметила, как их все съела. Извините меня, пожалуйста.
– Да бог с ними, с апельсинами, – вздохнула тетя Жуна. – Просто ты могла объесться и потом тебе стало бы плохо.
Городская девочка искренне не понимала, как может быть плохо от апельсинов, но решила промолчать.
Да и извоженную ее обутыми в обувь ногами стену так некстати решили заново красить. Какие уж тут возражения…
* * *
Путь в Галактику Очамчира видится городской девочке долгим, но приятным, и лучше всего добираться туда на электричке с промежуточной посадкой на платформе Бараташвили (Гум). Платформа красива, и напоминает городской девочке дворец, внутри которого всегда царят полумрак и прохлада.
В граните пола и стен отсвечивают огни большой центральной люстры из бронзы – верной приметы канувшего в лету большого стиля.
В связи с платформой есть и не очень приятные воспоминания, ведь именно там городская девочка впервые увидит, как выглядит внезапно наступившая смерть, когда на ее глазах подъезжающий поезд отсечет голову зазевавшейся бродячей собаке, и, только что полное жизни существо, разделившись на две отдельные части, преобразится в мертвую равнодушную плоть.
С той далекой поры список, открытый гладкошерстным существом небольшого роста с вытянутым охотничьим носом и явно чужеродной породы хвостом, будет постоянно пополняться.
Мертвые и покалеченные дети в страшной аварии подле Гудауты в день похорон тети Малицы. Их трое и все они сидели с отцом в мотоцикле с коляской, когда управляемый кем-то беспечным грузовик развернулся прямо перед ними, мгновенно преобразив полные жизни тела в равнодушную плоть.
Множество погибших в авариях людей на московских дорогах. Девяностые оказались особенно щедры на них.
Военная часть списка. Она оказалась самой длинной, но память зацепилась лишь за некоторые.
Растерзанный свиньями и собаками труп мужчины на площади за Келасурским мостом в сентябре девяносто третьего. Лежащая ничком на обочине дороги в Гал женщина в овчинной жилетке. Расстрелянные у забора сухумского двора соседи, один из них был тамадой на свадьбе. Недалекий человек, так и не понявший законов войны и наивно оставшийся переждать ее трагический финал в своей квартире…
Бесконечный ряд эксгумированных из захоронения в районе Республиканской больницы тел. Городская девочка сопровождает туда иностранных журналистов. Бьется в истерике мать, узнавшая среди останков своего сына, быстро щелкает фотоаппарат.
Надо успеть запечатлеть горе на ее лице.
Накрытый плащ-палаткой залитый кровью труп Автандилова. Городская девочка возмущается, стоя в метре от него. Говорит громко, чтобы слышало как можно больше народу, и одновременно для того, чтобы отогнать подальше видение вычищенных перед последним походом ношеных туфель с острым носком, выглядывающих из-под плащ-палатки.
Он привел себя в порядок прежде, чем выйти, как ни в чем не бывало, на работу к абхазам.
Недалекий человек, так и не понявший законов войны.
– Что за безобразие, – кричит городская девочка. – Неужели нельзя не устраивать из городского двора место для показательных казней? И сколько еще времени мы будем лицезреть трупы соседей, выходя на свои балконы?
Показной цинизм, видимое равнодушие к происходящему, нечто особенное, несвойственное, неприемлемое в обычной жизни. Словно равнодушие мертвых. Такова плата за войну, такова пробужденная в глубинах подсознания жажда лицезрения смерти, подспудная, атавистическая, несущая новый, ни с чем не сравнимый опыт.
Его не забыть.
Мучимый ватагой детей котенок – еще одна страшная картинка из далекого детства. Нет, городская девочка не увидела, как он утонул. Убежала раньше, с тайной надеждой, что ему удалось спастись.
Если есть рай для животных, то ты, конечно же, там. Прости меня, если сможешь. Прости за то, что я, маленькая и движимая естественным жестоким любопытством ребенка, приняла участие в расправе над тобой. Прости, если сможешь, не держи на меня зла.
Если сможешь, прости… прости…
* * *
В тоннеле звук колес электрички становится громче и дробней. Выстукивается четкий ритм, гулко отдается эхом в темных глубинах, нанизывает километры пути. Исполняя привычный походный ритуал, городская девочка стоит у окна и считает про себя боковые фонари-лампы.
Сначала на темных влажных стенах тоннеля появляется отсвет, следом наезжает яркое пятно, которое становится все ярче и ярче, и превращается в фонарь.
Фонарь вспыхивает на мгновение и тут же удаляется прочь.
Десять, одиннадцать, двенадцать… двадцать три, двадцать четыре…
Ведут неспешные разговоры о семейных делах мама Эвелина и тетя Ира. Если городская девочка не одна, а с кузиной Заремой, то счет фонарям ведется совместно и соревновательно – у кого с какой стороны их больше!
Через вагон то и дело проходят странные люди. Глухонемой человек присаживается неподалеку и ловко раскрывает веером черно-белые фотографии плохого качества с лубочными красавицами в развевающихся флеровых накидках. Кроме красавиц, у глухонемого в запасе переснятые с журналов снимки советских артистов – Людмилы Целиковской, Любови Орловой, Зои Федоровой, Александра Черкасова. Есть и прекрасные иностранки – Марика Рекк, Вивьен Ли, Грета Гарбо, и, конечно же, королева маминых грез, Милица Корьюс.
Портрет смеющейся Милицы Корьюс в сумасшедшей красоты платье и светящихся от призрачного света софитов локонах висит и на стене большой комнаты выстроенного в стиле модерн дома в районе сухумской церкви. Там, в большой комнате первого этажа, обитает одинокая суровая старушка с недобрым взглядом и забранными в небрежный пучок седыми волосами. Старушка торгует фотографиями артистов и к ней бегает весь город – школьники, собирающие коллекции открыток, романтически настроенные женщины, и девушки, желающие заполучить изображение любимой звезды. Среди школьников и городская девочка, прибегающая через весь город (ужас, если узнает мама), чтобы купить за десять копеек очередной снимок для коллекции. Комната старушки забита вещами, прямо за порогом, по левую руку от входа, стоит стеклянная горка. В ней красуются изящные статуэтки балерин в пенных кружевных пачках, непочтительно перемешанных с множеством явно случайных, и кажущихся грубыми вещей.
На центральной стене напротив входа висит большой фотографический портрет Милицы Корьюс – любимицы хозяйки, кумира ее несбывшихся надежд.
– Милица Корьюс, – заявляет городская девочка в тайной надежде произвести впечатление на мрачную хозяйку своей осведомленностью.
– Моя любимая актриса, – ставит точку хозяйка.
– Это переснятая фотография? – не унимается городская девочка.
– Да. Сделали специально для меня.
* * *
Путь до Очамчиры давно выучен наизусть, поэтому после фонарей городская девочка считает станции. Их много, то ли восемь, то ли одиннадцать, и электричка останавливается возле каждой с характерным шипящим звуком. Стоит недолго, максимум три минуты, но измученная ожиданием приезда городская девочка недовольна. И почему кому-то вечно нужно выходить на этих далеких пустых полустанках? Она изучает мелькающий пейзаж, и слушает, как меняется в зависимости от участка дороги перестук колес. В тоннеле он один, на мосту другой, по обычному полотну третий. И вновь считает станции в ожидании появления разветвленных путей – первого предвестника конечной остановки.
Наконец и он. Очамчирский вокзал.
На перроне все спешат, деловито снуют туда сюда железнодорожные служащие в специальных формах, внимательно вглядывается в прохожих постовой. Следом наступает апофеоз: быстрый спуск с крутых вагонных ступенек, радостное нетерпение в предвкушении встречи с сестрами, совместного раздолья игр и вкусных обильных обедов.
* * *
Как, уже воскресенье и надо ехать обратно?
Мама, можно я останусь? Можно? Можно?
