РАССКАЗЫ
ЛУННО-ГОЛУБЫЕ НОЧИ
1
В четырнадцать лет К. сделал главное дело своей жизни – убил Селим-пашу в момент, когда тот садился в автомобиль. Потом он поднял восстание, охватившее полстраны от Аксарайской до Агрыза-Восточного. Неизвестно, чем оно закончилось бы, если бы мать не послала ему телеграфом названия нескольких арабских букв. Он составил их и прочитал вопрос: «Любой ценой?» К. сдался. Его помиловали как ребенка.
К старости К. оказался скучнейшим – на мой взгляд – писателем, но за его произведениями иногда мелькал тот серо-голубой характер, который заставил его встать между белыми вазами и высокими темными туями и прицелиться в человека, вышедшего на крыльцо особняка.
К. показывал свою длинную библиографию, начавшуюся с семи лет. Принтер отскрипел (тогда-то они еще скрипели) ее при мне. После некоторых названий стояло просто: «в журнале». Он даже не помнил, в каком. В этом списке был академический перевод восточного эпоса. Я и не знала, что он принадлежит ему. Я не стала вычислять по датам, сколько ему было тогда – 11 или 31.
Поговаривали, самым большим потрясением, которое К. пережил, было то, что его будущая жена сама предложила ему на ней жениться.
Когда-то К. был моим преподавателем. Несколько лет спустя – вечер, тишина пустого здания – я зашла навестить его. Он что-то паял, запах канифоли сделал меня опять подростком, который не знал, куда девать длинные ноги в загроможденном пространстве лаборатории. Мы неторопливо сплетничали. На уровне глаз, как обычно, был приколот листок со списком – пунктов в двадцать – что надо сделать. Из-под стопки журналов по программированию я выдернула тетрадь для конспектов, начало его нового романа. Раскрыла и стала читать с середины.
– Хочешь, подарю тебе?
– Насовсем?
Он опомнился и сказал: «Прочитаешь, вернешь». Я заглянула в начало и прочитала: Краимов Е., название, М., Политиздат, 1974. Это было не то имя и не та фамилия, но при желании можно было узнать неточную анаграмму его настоящей фамилии – или той, под которой я его знала. Тогда-то я и услышала про восстание.
И попыталась угадать за знакомым лицом того, кем он был. Иногда казалось, мне удается это. Я поняла, что считала его много старше – или много моложе. Открыла тетрадь снова. Как когда-то, К. не замечал меня и занимался своим делом.
Серебряный припой по зеленоватой плате.
Эмалевые оконные переплеты, позолоченные полоски ручек, пустые высокие темно-бирюзовые стены. Нет, цвет стен другой, но мне не сыскать ему названия. Цвет сна этой ночи.
Чернолаковые жуки одиночных авто на шершавом асфальте. Его юность, проступавшая сквозь страницы, как дождь. Спуски терренкура, сосновые корни, море ноября. Этого не было в сюжете, и имена героев – маска, скрывающая и оттеняющая то, что он показывал мне. Начало романа, изданного четверть века назад.
Я захлопнула оранжево-серую обложку тетради и опять посмотрела на него. К. улыбнулся сквозь свет настольной лампы, и я поняла, что он видит не меня – ту девочку, которая выбрала его своим индивидуальным куратором вопреки тому, что препиралась с ним в аудитории и ни во грош не ставила его репутацию корифея. Девочку, сверстницу того себя.
На мгновение стало страшно. Получалось, К. считал, что я уже сделала какое-то главное дело в своей жизни и могу жить спокойно, никак не комментируя для себя свежую сводку новостей. («Если б у Левитана был такой же взъерошенный голос, как у наших ведущих, – сказал он, – мы бы проиграли войну. Они даже сквозь стену вкатят тебе инъекцию адреналина»).
Но я не помнила, что я сделала. Я вообще старалась тогда не помнить ничего, кроме вчерашнего дня. Возможно, убивая пашу, К. тоже не заметил, что делает. Выстрел был частью его воспитания, как меха матери и библиотека отца. И только в этот вечер – жидкий припой, студийная связка видеомагнитофонов – он понял границы своего поступка, очерченные в учебниках алой лентой по желтой карте. Подвигом этот поступок назвали потом другие люди, считая, что им виднее. А я никак не ассоциировала его ни с тем мятежником, ни с автором давно вышедшей книги. Лица этих людей сквозь сумерки и дым канифоли не расслоились и не превратились в одно, незнакомое и идеальное. Они так и остались – разными и не лучшими.
2
В автобус, как обычно, вошла и села рядом моя подружка. На изгибе ее крупных блестящих локонов будто тополиный пушок. Я протянула руку снять – и поняла, это седина. Вчера ее не было.
– Марала, – я тихо позвала ее, – выкрась волосы хной, чтоб тебя не спрашивали, отчего ты поседела.
Марал повернулась ко мне; ее ресницы, как звезды. Я достала из сумочки зеркальце и показала ей. Она ничего не заметила сегодня утром.
– Ты не поверишь, – медленно опустила она зеркальце, – со мной ничего не случилось. И дома все нормально. Я даже не помню, что снилось. Кажется, сон был добрым – знаешь, такой вкус на губах.
Я кивнула. Марал стала серьезной.
– Они выпадут, – сказала я, – не расстраивайся. У меня тоже седина с 20-ти лет.
– У тебя? – она опять повернулась ко мне.
Я откинула прядь надо лбом.
– Они просто смотрятся очень светлыми. Совсем незаметно, если не знать.
Марал увидела их.
– И вправду. Если не знать.
– Я тоже не помню, после чего она. У моей мамы почти нет седины. Она появляется и исчезает. И у тебя исчезнет.
На самом деле я помню, но это не то событие, чтоб седеть от него в таком возрасте. Я так же утром пошла на работу, а ниже – метрах в пятидесяти – на остановке лежал человек в темно-синем костюме. Вокруг были люди, дети, я еще подумала, где можно так нализаться с утра. Пришла в контору и узнала, что это был редактор городской газеты. Он умер. Я была о нем отвратного мнения. Будь я влюблена в него, как все остальные жители нашего городка на краю света, между пустынным плато и зеленым морем, я, может, не поседела бы.
Через полгода эту газету закрыли. А может, просто перестали выпускать ее на русском – какая разница?
ИЗ ЦИКЛА «ОСТАНОВКИ»
ТЫ БУДЕШЬ
Два года назад у нас был недолгий эмоциональный роман, неожиданный для меня. Человек заворожил не внешностью или повадкой, а резким гордым умом и – на контрасте – нежностью. Я полюбила. А потом он сказал: «Не могу, не хочу, не буду». Было невыносимо, до боли в запястьях, горько, но я понимала причины отказа – в тот момент я представляла собой клубок проблем, с которыми не стоило связываться.
Всё это время, примерно раз в пару месяцев, я писала ему в сети нейтральные фразы – «С добрым утром», «Как дела?», поздравлялки с праздниками, обозначая, что помню. Он не отвечал. Я и не ждала. Но и не писать не могла.
А потом он ответил на очередное поздравление так, как отвечал раньше – бегло и ласково. Я растерялась и промолчала. К тому времени я переехала в другой город, но ощущение, что что-то не так, привело меня рано утром в его двор в то время, когда он уходит на работу. Я увидела его, он показался мне беспокойным, уставшим и не очень счастливым (а я думала, что уж у него-то всё хорошо), и на какой-то миг захотелось его окликнуть. Но я не сделала этого, а он не заметил меня и ушел к трамвайной остановке. Это было в морозы, а через неделю наступила снежная оттепель. Я не удержалась и написала в ВК: «Добрый вечер. Пушистые слова, по погоде, прилагаются». Опять тишина. А после новогодняя ночь, мое поздравление и его ответ, который я полчаса пыталась понять. И смириться. Не смогла. Я сидела на лестнице, ведущей на второй этаж моего дома, боясь спуститься к сыновьям, которые веселились за столом.
Он написал, что жалеет, что у нас тогда не срослось. И еще – про неоперабельный рак, обнаруженный случайно и поздно.
Но стены, поставленные когда-то, держали меня. Обида на него или уважение к себе, трусость или гордость – не хотела даже разбираться в своих чувствах. Просто опять приехала в этот чертов город и повесила букет роз на ручку его двери. На цыпочках подошла, незаметно. И ушла. И только потом написала, чтоб он открыл дверь и забрал цветы. Он перезвонил.
– Зачем? На хрена мне цветы?
– Я так хочу. Не хочу потом дарить четное число. Хочу нечетное – сейчас.
Есть поступки, значения которых мы сами не понимаем. Цветы были моим протестом смерти: – Я против, слышишь!
Был разговор. И опять переписка в сети, как когда-то. Когда я набралась мужества попросить о встрече, он отказал: «Не хочу, чтоб ты меня видела таким». – «Я тебя два года не видела». – «И сейчас не надо. У меня другая».
Она слышала этот диалог. Её претензии и ревность, непонятные мне. Я никогда не ревновала. Первый раз, когда была замужем, не ревновала, потому что любила и доверяла мужу. А второй раз не любила и тем более было безразлично, кто звонит ему перед сном. Оба раза я оказалась вдовой, и это тоже значимая карта в моем пасьянсе.
А потом он сообщил, что очередные анализы показали резкое улучшение – и заблокировал меня. Правильно сделал, потому что я измучилась и постарела за этот месяц слёз и бессонницы. О чём только я не думала. Вплоть до идеи перерезать ему горло – я знаю, как умирают от рака, он не заслужил этого.
Еще 4 месяца. Дела, от которых не поднять головы. Мельком бывать в ВК, чтоб увидеть, что он недавно заходил – значит, жив. Эти два года у меня не было мужчины, который мог бы положить руку мне на бедро, когда я засыпаю. Казалось — уже и не надо. Ни его, никого. Такой дикой ценой оплачивать короткое время счастья. И все равно хотелось его увидеть вопреки запрету, увидеть, что я оказалась права, сказав однажды в запале, — Представь, какой будет облом, если ты не умрешь в апреле, как тебе предсказали!
Середина июня, раннее утро. Чистый, промытый ливнями город. Я устроилась подальше от его подъезда. Он вышел на крыльцо и почему-то посмотрел в мою сторону.
Боже, как он мне не нравится! И уже третий год не нравится, всё поперёк, почему же увидела и тут же забыла — и свою горечь и его «нет». Всё перекрыла радость, что он жив и я могу его видеть. Просто видеть. Узнавать заново профиль, особенности походки, изящество костюма и жест, которым держит зонтик, взятый на всякий случай — он вышел пораньше, чтоб пройти пешком несколько остановок. Я шла за ним метрах в шестидесяти, приноравливаясь к его темпу, и готова была смеяться от счастья. Он похудел и ссутулился, но это не важно. Важно, что однажды мы понимаем – даже смерти можно сказать «я против» – и она отступает. Не важно, на сколько. Важно, что отступает.
ДВУХТЫСЧЯНЫЙ ГОД
Максу сперва даже почудилось, что он попал в родной универ. Или везде эти пыльные стены коридоров одинаковы и пахнут надеждами? И студенты те же, хотя он учился пять лет назад и не здесь. Он заглянул в аудиторию первого курса.
– Скажите, Ира Огнева…
– Ее сегодня не будет. Передать что? – девушка чинно слезла с преподавательского стола. В ее нижней губе блестело раздвоенное металлическое змеиное жало.
– Да. Пусть она позвонит по этому телефону.
Он записал номер в предложенном блокноте. И имя. Макс. Посмотрел еще раз на девушку перед собой. По ее ушной раковине карабкался серебряный человечек. Нет, пожалуй, студенты другие.
Через неделю, условясь о встрече, они вместе вышли в серый центр города.
– Зайдем?
Дверь под слепыми трубками рекламы стриптиз-клуба.
– А разве не рано? Кажется, еще закрыто, – осторожно удивилась Ира.
– Да, но я здесь работаю. Что-то вроде охраны. Осторожнее, Марина… то есть Ира.
Макс поддерживает ее на обитой мягким лестнице.
– Давненько меня не называли ее именем!
Марина ее старшая сестра.
– Бывает.
Большой пустой зал. Макс включает свет над одним из столиков.
– На чем я остановился? А, да. Короче, зато теперь я среди чеченцев главный хохол.
Ира хмыкнула, – проблема метисов, которых не считают своими на родине и русскими здесь, в Москве, была ей не нова. Она запрокинула голову, осматриваясь. Глухие стены закрыты подсвеченными витражами портового города.
Лицо девушки ничем не напоминает то, которое он забыл. Но он знает, что это Ира.
– Ты до сих пор пьешь только сок? – Макс отходит за стойку и что-то там ищет. – Помнишь, я над тобой прикалывался? В баре, мы все пошли тогда после театра?
– Помню. «Священные чудовища». Это был мой первый взрослый спектакль. Оказывается, сзади сидела моя классная, а я ее не видела. Она потом в классе разорялась.
– Сколько тебе было?
– Двенадцать, кажется.
Он возвращается с подносом.
– Сигареты?
– Я не курю,– возражает она.
– Да? А Марина, кстати, курила на первом курсе. А ты что, не знала? Ну, потом ее живо Серый к рукам прибрал, даже краситься перестала.
– Блин, как интересно узнавать новое про собственную сестру!
– Ты совсем на нее не похожа. Марина, она была… Как она за Серого выходила. У нас в группе много было хороших ребят. А она сказала: у Сиражутдина есть свои достоинства.
– Я помню эту эпопею.
Похоже, их воспоминания не совпадают.
– Ты и меня, поди, хорошо помнишь.
– Только то, что ты был очень любезен со мной.
– Немудрено. Ты была… я не то что там… словом обидеть боялся.
Макс щелкнул пальцами, подбирая слова, хлопнул ладонью по массивной полировке столешницы.
– Я не претендую – у тебя свой круг знакомств, но ты хотя бы звони иногда. Мне так скучно здесь, в Москве.
Ира кивнула: «Марина писала. Она дала твой адрес и велела передать привет. Я приходила, тебя не было».
Он смеется.
– Я так испугался, когда увидел твою записку – не мог понять, откуда… А потом поехал тебя искать.
Макс смеется сам себе, его с головой накрыла волна имен и событий, сквозь время они кажутся чуть иными, и он пытается рассказать, какими – девушке, которая долго его слушает.
– Извини, Максим. С тобой очень здорово, но у нас семинар в пять, руководитель бесится, когда опаздывают. И почему-то я очень устала.
– Да, конечно. Мы слишком долго не виделись. Но ты ведь позвонишь?
Он смотрит в теплый полумрак ее глаз.
– Вот и хорошо. А то я б сказал – мол, звякни, если будут проблемы, сестра просила за тобой приглядывать – ты ж не позвонишь.
– !!!
– Я серьезно, Ира. Не забывай про меня. Я тебя очень люблю.
– Я знаю. То есть помню.
У дверей он целует ее, машет вслед.
Ира.
Возвращается и, как впервые, видит расписное стекло над столом. Зурбаган с птичьего полета. Зурбаган без зелени и людей.
САМСА ДЛЯ СОБАКИ
Пять утра, сиреневая зима, площадь у автовокзала безлюдна. Стою, жду самый первый автобус, которого даже нет в расписании, потому что он проходит из автопарка, не заезжая на платформу, чтоб в 6:30 уже отправиться обратно из пункта Б. Рядом круглосуточная забегаловка для гаишников, таксистов и клубной молодежи, которая любит пошататься по ночному центру.
Откуда-то из спящих дворов появляется довольно крупный черный пес, подходит ко мне, неторопливо обнюхивает мои сумки, потом пристально и с достоинством смотрит на меня так, что я буквально понимаю его мысль: «Дай мне поесть».
Слегка ошарашенная, говорю ему, – «Посторожи», – и иду в забегаловку.
– Мне самсу. Греть не надо, это для собаки,– объясняю буфетчице.
Пес аккуратно берет самсу в пасть, перехватывает поудобнее и… убегает обратно во дворы. Он еще и не для себя ее просил!
ЦАРСТВО ФЛОРЫ
Девушка ехала в автобусе. Лет двадцать семь, хорошего роста, широкая в кости. Начало лета; на еще не загоревшей коже особенно четко большие темные глаза, как на фаюмских портретах. И черные волосы крупным мягким извивом.
Она сидела напротив меня, я смотрела и не могла отвести взгляд, старалась запомнить: платье в мелкий цветочек, линию живота под ним – беременность так украшает! В маршрутном автобусе попадаются примерно одни и те же люди, но я не встречала ее раньше.
Неужели я еще способна восхищаться кем-то – так, с первого взгляда!
Что я смогу сделать? Выйти следом за ней, заговорить? Поймет ли она меня? Сказать, что хочу написать ее портрет? Но я десять лет не брала в руки кисть и забыла, как пахнут краски.
Сфоткать втихаря на мобильный и потом каждый день смотреть на заставку, не зная, что с ней, не имея возможности дарить подарки ей и ее ребенку, иногда звонить, спрашивать ни о чем – просто, чтобы слышать ее голос. Врываться в чужую жизнь, как бездомный ветер.
О, Господи!
Снова жить, верить в кого-то, заранее принимая характер – как давно не было! Встречать теплым взглядом каждый жест – как когда-то давно.
Снова любить мужчину? Но, пока молоды, они, как щенки, утомительно жизнерадостны – всё погрызть и обслюнявить, а потом их сажают на цепь обязанностей, и они превращаются в злобных, вонючих…
Да я не о них.
Та девушка вышла раньше, возле кондитерской фабрики. Я поехала дальше.
Лет через пять, когда у меня, наконец, будет время, не занятое работой, уборкой, готовкой, я напишу картину – золотистая деревянная рама окна электрички, такое же сиденье, та девушка, цветы на ее коленях и корзинка у ног. Чем не богиня Флора?
