ЦЫГАНЫ
Деревья умывались ветром,
стряхнув с ветвей ночной кошмар.
И, недовольный свежим ветром,
звенел разбуженный комар.
Светало. Заспанные окна
глаза протерли. На висок
свисал, как непослушный локон,
ленивый птичий голосок.
Не дочитав цыганских песен,
я в утро раннее бреду.
Затем, что ритм мой стал не весел,
я ритм у Пушкина краду.
Я выхожу, толкнув калитку,
на улицу, где – Боже мой! –
пасутся кони, спят кибитки:
цыгане пёстрою толпой.
ТРИ ЭТЮДА
1
Листья падают взахлеб
с мокрым звуком капель.
Вслушайся в невнятный слог
лопотания трёхлетней
девочки, когда она в обиде:
тот же звук. Тот детский, тёплый,
чуть капризный, со слезами.
А слова – что эти листья,
неразборчивы и влажны.
Слушай: жалоба осенних
падающих жёлтых листьев –
просто детские слова.
2
Мне войти бы, как во сне,
в посветлевшие аллеи
и руками разгребать
груды жёлтых пыльных листьев.
Длинную сплести гирлянду
из узорчатых кленовых…
Никуда не торопиться
на краю лиловой ночи,
чтобы волосы пропахли
горечью кленовых листьев.
3
Теплые листья под снегом, под снегом
пахнут обидой и грецким орехом.
Листья зелёные… Экая жалость,
лето на десять минут задержалось –
ведь для свиданий отпущено мало
времени. Листья тугие роняла,
будто жена непутёвого мужа,
не замечая ноябрьской стужи.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
С. Р.
Дождь приклеивает капли
к моему зонту.
Туч нечёсаная пакля.
Слякоть. Виадук.
Видно, этот поезд мчится
многие века.
Очередь за курицей
у грузовика.
Остановка. Три киоска.
Строящийся цирк.
Дождик что-то посерьёзнел,
как-то стих и сник.
Не грусти, довольно мне ста
горестей моих.
Слушай, дождь, давай-ка вместе
накропаем стих.
Мы японским пятистишьем
прозвеним о том,
что иду я в тот нависший
над проспектом дом,
Что в кармане куртки сердце
тёплое несу,
как единственное средство
видеть новизну
в отношениях серьёзных,
в выясненье прав.
Окончательно замёрзнув,
в дрожь и в детство впав.
* * *
Как часто мы ждем из последних бессилий
увидеть, услышать, хоть глазом, хоть краем…
Но осень, как пьеса в классическом стиле,
талантливым вымышлена негодяем.
Он автор дождя, листопадовый мистик,
он нам объясняет: нам осень по силам.
Искусно заверчены трубочки листьев
и прелью лесною пропахли осины.
Деревья и ветер толкуют о разном,
с бессвязностью малых детей и влюблённых,
а всё волшебство только в жёлтом и красном,
в двухцветном дожде, размалёванном клёном.
Рабочие руки сметают с подмостков
остатки подмоченной дождиком пьесы.
И катится гром в деревенской повозке
над городом К., над посёлком, над лесом…
* * *
Ты не звонишь скорей всего затем,
что незачем, и в доме пустота.
Количество паучьего холста
так велико, что не хватает стен.
А время отмеряет тишину
и ржавчине сентябрьской под стать,
чтобы морщинку ею прикрывать –
коротенькая чёлка в рыжину.
Какой бесслезный выдался сентябрь!
Бредет по улицам и, знай себе, бормочет.
Сентябрьский ямб копируя и почерк,
пишу стихи в тетрадку второпях.
Ах, как полезна сухость сентября
тем, кто старательно пытается не плакать.
Бродящий виноград и яблок мякоть
порукой мне, что я учусь не зря.
…мне в сентябре дороги не видать,
а этот ямб, навязчивей разлуки,
нетелефонной, бесконечной муки
не в силах передать.
ОКОЛИЦА
Почему-то за городом
осень слышно внятней.
Всё, что нами набрано,
будет, вероятно,
собрано-нанизано
на шнурки и строки –
всё, чем дни бессмысленно
ласковы, нестрогие:
под ногами шастало,
щебетало звонко,
набивалось нагусто
в руки и плетёнки.
…нитка перекушена,
узелок завязан.
Ах, какое кружево
облаков над вязами!
В бочке мёда сладкого
нет ни капли дегтя.
Кожура от спелого
яблока – под локтем…
Только вот ведь, инеем
по утрам морозит,
оттого что имя мы
редко произносим
осени-заступницы
от гулянья праздного
по июньским улицам
до околиц августа.
Быт исключает бытие? Да полноте!
В немытых окнах неба нет как нет.
К середине жизни, дай-то Бог, опомнитесь.
Отмоете окно. И в кухню хлынет свет.
Нагнётесь над цветком и разрыдаетесь:
как мир велик в космической пыльце!
Травинка к небу с хрустом прорывается,
и даже сквозь асфальт: есть у травинки цель.
