РАССКАЗ
Треугольник – каменное плато в стороне от железных дорог и автомагистралей. Здесь нет городов, нет деревень. Лишь пастухи пригоняют сюда отары овец в конце лета, когда засуха и зной выжигают пастбища в долине.
Посреди Треугольника стоит обелиск – обычный бетонный блок. На нём нет ни надписей, ни дат, и венки к нему никогда не возлагают. Такие памятники ставят не победителям, просто погибшим. Но это и не могила – хоть война сюда и докатилась, на самом Треугольнике бои не шли. Те немногие, кто видел обелиск, называют его «Памятником неизвестному солдату» или «Памятником последнему погибшему солдату». И только я знаю, кому он.
Живых в деревне не было. Чистенькие, белёные известью домики под красной черепицей, крашеные деревянные заборчики, низенькие, с калитками без запоров, – такие встретишь разве что в подобном захолустье. Ярко-синее небо и расцвеченные в золото и багрянец деревья довершали картину. Хотя нет, довершали её белые, обглоданные стаями бродячих псов костяки коров и свиней. И тишина. Полная, совершенная тишина.
Людей мы тоже нашли. Когда входили в деревню, мелькнула надежда, что местные успели сбежать. Или окки всех поголовно вывезли в свой фильтрационный лагерь. Но потом Кедр заметил погреб во дворе, зашёл, откинул крышку. И отпрянул, едва не сбитый с ног волной ударившего оттуда смрада. Электрическая лампочка в погребе ещё горела, и содержимое его было как на ладони. Впрочем, я глянул краем глаза и сразу отошёл. Зато Мегера не поленилась спуститься. Что она надеялась там найти? Не знаю. Видимо, местные бросились прятаться в погреба, услышав гул самолёта над головой. Опасались бомбёжки – во время августовского наступления окки утюжили наши города почём зря, уже не стесняясь. Но это оказалась не обычная бомба. Деревню накрыло облако «чёрного газа», а от него способно защитить разве что бомбоубежище с многоступенчатой фильтрацией воздуха, но никак не деревенский погреб. Если окки зачищают территорию, то делают это надёжно. Наверняка их командование предварительно отчиталось, что «мирное население эвакуировано, в полосе зачистки находятся исключительно диверсионно-разведывательные группы противника». Однако не прибрали за собой почему-то. Должно быть, забыли об этой деревеньке в пылу наступления.
Обратно Мегера вылезла белая, как мел, брезгливо стянула с рук резиновые перчатки, швырнула вниз, захлопнула крышку. Процедила сквозь зубы: «И за это они заплатят». Кто, окки? Интересно, как это она себе представляет?
В деревне мы не задерживались. Даже в дома не заходили. Не потому, что боялись – «чёрный газ» неустойчив к кислороду, давно разложился, осенние дожди и следы его смыли. Но осознавать, что несколько десятков, а то и сотня трупов смотрит на тебя выгнившими глазницами из-под земли, неприятно.
Псы ждали нас в заросшей молодым ольховником балке, что начиналась за околицей деревни. Тощие, голодные, злые. Хитрые. Одичавшие собаки опаснее волков, потому что хитрее. Они напали на нас с двух сторон, в самом удобном для засады месте. Если бы им попались гражданские, растерзали, те и глазом моргнуть не успели бы. Но мы – не гражданские. Я не хуже псов понимал, что это место удобно для засады. И что она там будет. Человеческая или звериная – не суть важно. Автоматные очереди разнесли самых проворных в клочья. Остальные, мигом сообразив, что просчитались с выбором жертвы, повернули назад, под защиту леса. Кедр и Малой бросились следом, добивая, ощутили азарт охоты. Пришлось одёрнуть. Не на охоту мы пришли сюда. Наша задача – самим не стать дичью.
Ближе к вечеру мы вышли к третьему федеральному шоссе. За него бои шли дважды. Первый раз – весной, когда бронетанковый клин окков вонзился глубоко в нашу оборону, и пришлось подтягивать резервы для его ликвидации, объявлять полную мобилизацию, бросать в мясорубку студентов и шестидесятилетних дедов. Второй – два месяца назад, после международной резолюции, объявившей нас «вне закона», когда бывшие союзники ударили в спину, Южный фронт посыпался, и стало ясно, что столицу не удержать.
Год назад, ещё до войны, мы всей семьёй ехали по этому шоссе к морю. Стоял июль, солнце светило из бездонного неба над головой, а миллионы земных «солнышек» грузно покачивались на зелёных стеблях по обе стороны дороги, от обочин и до самого горизонта, лишь кое-где разбавленные зелёными островками рощ. Семечки не дозрели, едва налились молочной спелостью, но всё равно были вкусные. Особенно когда вышелушиваешь их прямо из «солнышка». Мы трижды останавливались скрутить самую большую, самую тугую корзинку. Воровать нехорошо, но как удержаться, когда такая красота вокруг? Да и кто заметит крохотную недостачу!
В этом году подсолнечник не убирали. Поля вдоль шоссе выгорели начисто, превратились в слой чёрной золы. Поверженными колоссами лежали башни-опоры магистральных линий электропередач. Другие согнуло пополам, искорёжило жаром, пылавшим здесь. Уцелевшие уронили на землю порванные провода, и те дохлыми сталеалюминиевыми змеями растянулись у нас под ногами.
Разбитую бронетехнику окки уволокли, трупы собрали, лишь на обочине шоссе лежал съехавший в кювет, перевернувшийся и сгоревший автобус. Гражданский – в трёх метрах от него валялся незамеченная мусорщиками обгоревшая детская кроссовка. С косточками ступни внутри.
Заночевали мы в разбитом, изрешечённом осколками элеваторе. От дождя защита некудышняя – крыша провалилась полностью. Но дождь не предполагался – бабье лето как-никак, – зато высокие стены прятали наш костерок от любопытных глаз. Малой даже похлёбку сварганил, и это было кстати. Горячего мы не ели три дня.
Когда ложки заскребли по дну котелков, Мегера вдруг подвинулась ко мне, посмотрела нечеловечески-синими глазами:
– Почему тебя называют Оцеола? Ты что, индеец?
Малой ответил за меня раньше, чем я нашёлся что ей сказать:
– Не, это он книжек в детстве начитался. Ну, этих: Майн Рид, Фелемор Купер, знаешь?
– Фенимор, – поправил я. Отвёл взгляд. Нельзя смотреть Мегере в глаза. Особенно вблизи. Утонешь.
– Ты смотри, вы ещё и книги читаете, – хихикнул со своего места Док. – Не знал. Думал, это привилегия нас, интеллигентов.
– Это только Оцеола такой, – словно оправдываясь, уточнил Малой. – Читать – морока. Я лучше в игрушку поиграю.
– А ещё полезнее – спорт, – буркнул Кедр.
– Вон оно что, – Мегера будто не слышала наших спутников, продолжала разглядывать, как я выскребаю остатки из котелка, облизываю ложку. – А я думала, ты индеец. Молчаливый. За три дня всего раз заговорить со мной соизволил.
– Два, – поправил я. – Теперь два раза.
Познакомились мы, в самом деле, три дня назад, когда нас неожиданно сунули в «вертушку» и глухой ночью высадили где-то к югу от столицы, теперь – в глубоком тылу противника. Двух штатских и сопровождающую их диверсионно-разведывательную группу.
Впрочем, «диверсионно-разведывательной» группу можно было назвать с большой натяжкой. Профессиональных диверсантов в ней оказалось двое – Командир и я, все, кто уцелел. Прочих собирали с бору по сосенке, лишь бы обученные были, кадровые, а не мобилизованные шпаки из последней волны.
Куда и зачем нас послали, не знал никто, кроме Командира. И гражданских, разумеется. Они-то всем и верховодили. Старшим был Док. Типичный профессор какого-нибудь столичного университета: маленький, лысый, седая бородёнка клинышком. Непонятно, что он делал на Треугольнике, последнем клочке контролируемой нами территории, куда остатки армейских корпусов отступили после сентябрьского поражения. Такому полагалось ещё летом эмигрировать к нейтралам, а не шлёпать в камуфляже и бронежилете по тылам противника. Вторая – Мегера, высокая, под метр девяносто, плечистая девуля. Хотя не уверен, что называть её девушкой, женщиной или вообще человеком правильно. Мегера была программатором со всеми вытекающими: электронная начинка в мозгу, мышечные усилители, отверстие шунтпорта в затылке под копной льняных волос. Плимут, балагур и остряк, на первом же привале поинтересовался, ехидно лыбясь: «А вот мне интересно, то дупло, что у тебя в затылке, для траха использовать можно? На крайняк, если другие дырки заняты?» Бойцы загыгыкали, ожидая продолжения шутки. Мегера тоже улыбнулась. И будто нехотя, тыльной стороной ладони ударила Плимута по лицу. Остряка отбросило на метр, он не устоял на ногах, опрокинулся, вскочил, сплюнул кровь из разбитого рта, ринулся на обидчицу. И споткнулся, встретившись с взглядом Мегеры, захлебнулся в нём. Скис. Больше по поводу особенностей нашей спутницы никто не шутил. И глупых вопросов не задавал.
Три дня назад нас было десять. Вчера осталось пятеро. Не знаю, надеялось ли командование, что высадка останется незамеченной. Командир не надеялся, это точно. «Вертушку» окки сбили на обратном пути, а затем принялись за нас. Когда стало ясно, что нам сели на хвост, и за здорово живёшь преследователей не стряхнуть, Командир подозвал меня и приказал: «Здесь разделимся. Дальше гражданских поведёшь ты. Возьми двух бойцов, на выбор». Я ждал, что он сообщит мне конечную цель, но вместо этого услышал: «Док и Мегера знают, куда идти. Твоя забота – обеспечить, чтобы они дошли. Выполняешь их приказы». Вслепую подчиняться гражданским шпакам – служба хуже не придумаешь. Но так, значит, так. Вчера Док дал мне маршрут на день. Мы его прошли. Сегодня история повторилась. Надеюсь, и завтра выполню поставленную задачу.
– Гасить костёр и спать, – приказал я бойцам. – Первое дежурство – Кедр, второе – Малой, третье – я.
Для Кедра путешествие закончилось на следующее утро. Мы вышли к реке у взорванного моста, как и планировали. Собственно, мост нам не требовался, реку мы собирались форсировать вброд двадцатью километрами ниже по течению. Вдоль реки тянулись безлюдные, укрытые со всех сторон места, где можно просочиться незамеченными. Но мы просчитались. Я просчитался. Потому что мост был восстановлен, и на берегу реки стоял лагерем сапёрный полувзвод. Для чего им понадобился мост на дороге, ведущей в никуда, я не знал. По ту сторону реки начинался укрепрайон «С-1». Его строили летом, чтобы защитить столицу на западном направлении. Не закончили, да и пользы он не принёс бы – враг ударил с юга, – но берег реки густо засеяли минами, ни пройти, ни проехать.
Кедр шёл в боевом охранении и обнаружил сапёров первым. Будь он настоящим разведчиком, убрался бы оттуда тихо и незаметно. Но Кедр разведчиком не был. И когда увидел в пяти шагах от себя солдатика, зашедшего в кустики по нужде, снял его, не задумываясь. Но солдатик в кустах был не один. И сообщил о сапёрах нам не Кедр, а автоматная пальба впереди. И слева. И справа. Ничего не оставалось, как принять бой.
Сапёры задержали нас минут на двадцать. Большая часть их полегла в перестрелке, пятеро последних предпочли сдаться. Пленные нам не требовались, следовало быстрее от них избавиться и уходить. Вопрос – куда? Наверняка их радист сообщил о нападении диверсантов, и сюда уже летят «вертушки». Окки обложат нас и прижмут к реке, за которой – верная смерть.
Я внезапно понял, зачем здесь сапёры, зачем отремонтирован мост. На счастье, до того, как мы закончили с пленными. Они чистят дорогу к нашему укрепрайону. Точнее – к военному аэродрому, вокруг которого его строили.
Мы поставили пленных в ряд, на колени.
– Кто проведёт нас через мины, будет жить, – сказал я им.
Пленные молчали, косились на трупы своих «товарищей по оружию». Трое – совсем молодые пареньки, два постарше, мои ровесники. Игра в молчанку могла затянуться надолго, но нас это не устраивало. Чтобы поторопить, я кивнул Малому на одного из «старичков». Тот хоть и не понимал мою задумку, подыграл верно – всадил окку пулю в лоб.
– Повторяю ещё раз: кто хочет жить?
– Но в этом же нет смысла! – заскулил крайний слева вояка. – Там голая степь до самого аэродрома! Вас легко обнаружат, лучше сдавайте…
Этого я заткнул собственноручно.
– Искать смысл не надо, – пояснил оставшимся. – Только дорогу через минное поле.
Паренёк, стоявший рядом с застреленным, зарыдал.
– Я не знаю дорогу, я не сапёр, честно! Я радист…
Выстрел.
Осталось двое, молодой и «старик». Кто сломается первым? Хоть пари заключай.
Я уже поднял руку, когда «старик» сдался.
– Я… я проведу, если вы гарантируете нам жизнь.
– Только тебе.
Выстрел. Паренёк проиграл.
Трупы мы стащили к палаткам и подожгли. Кедра – в общую кучу. Предварительно переодели в форму окка, нацепили на шею жетон, щедро облили бензином – чтобы хорошенько прогорел, до костей. Чтобы не опознали, приняли за своего. Число сапёров должно сойтись, тогда не сразу заподозрят, что мы взяли проводника.
В этот раз я рассчитал верно. Едва река и мост исчезли за деревьями, как послышался стрёкот «вертушек». Машины пошли вверх и вниз по течению, наверняка и десант высадили, прочёсывать прибрежный лес. По ту сторону. На минные поля не сунулся никто.
Мегера мою смекалку оценила. Показала большой палец, улыбнулась:
– Молодец, вождь семинолов, соображаешь.
Док тоже посмотрел на меня уважительно. Следом и до Малого дошло. И – до окка.
Сапёр не проронил ни слова, пока мы не прошли лес насквозь. Впереди раскинулась степь, бугристая, с каменными проплешинами, торчащими из буроватого суглинка огрызками скал, редкими кустами тёрна. Наверняка обильно засеянная минами. Там, на опушке, во время привала сапёр решился заговорить со мной.
– Вы не сдержите обещание. Вы расстреляете меня, как остальных, правда?
Мегера хмыкнула. Посоветовала:
– Не задумывай далеко наперёд. Живи сегодняшним днём и старайся быть нам полезен. Чем дольше будешь полезен, тем дольше будешь жить. Простая логика войны.
Сапёр посмотрел на неё, потом на Дока. Вновь перевёл взгляд на меня.
– Если вы задумали диверсию на аэродроме, то у вас ничего не выйдет, там охраны много. – Помолчал и добавил: – Но вы не к аэродрому идёте, правда?
Я не мог ему ответить, даже если бы захотел. Я не знал, куда мы идём.
Не дождавшись ответа, он отвернулся. Вытащил из внутреннего кармана прямоугольник картона. Мегера тут же выхватила, повертела в пальцах. Я заглянул ей через плечо. Фотокарточка. Женщина и двое детей. Мальчик лет пяти и девочка немного постарше. Красивые. Почти как мои. Только светловолосые.
– Твоя семья? – поинтересовалась Мегера.
Окк кивнул.
– Живы?
Он вздрогнул, испуганно взглянул на нас. Снова кивнул. И едва Мегера отдала фотографию, поспешил спрятать её. А я понял, отчего второй вопрос вызвал такую реакцию. Разумеется, живы. С их детьми что может случиться? Они далеко от войны.
Привал закончился, и мы пошли дальше. Сквозь унылую октябрьскую степь, к неизвестной мне цели.
Мы шли гуськом, стараясь ступать шаг в шаг. Первым – сапёр, за ним – Малой, Док, Мегера и я – замыкающим. Поднимались на холм, спускались с холма, опять поднимались. Тихо, пустынно, лишь багровеют пятна терновника, да хрустит под башмаками сухая трава. От однообразия, от того, что одновременно надо и под ноги смотреть, и по сторонам пялиться, я не уследил. Пропустил миг, когда успеть можно было.
Окк развернулся, что было силы дёрнул у Малого автомат. Обезоружить не смог, но на землю повалил. Прыгнул на Дока, выхватил нож, который тот таскал в чехле на поясе, ударил в бок… В следующую секунду Мегера была рядом с ними. Отдёрнула окка удушающим захватом, обезоружила, опрокинула. Она бы и шею ему сломала, но я подскочил, ткнул ствол в лицо сапёра.
– Отпусти.
Мегера подчинилась, бросилась к хрипящему, кашляющему кровью Доку. А я спросил сапёра:
– Зачем?
– Вы не к аэродрому идёте. – Он прижал сжатые в кулак пальцы левой руки к груди, вперился в меня взглядом: – Вы всё равно меня расстреляете. Стреляйте сейчас, я вас не поведу дальше.
Этот взгляд я знал превосходно. Взгляд человека, простившегося со всем, что ему дорого в жизни, и потому не боявшегося смерти. Я выстрелил. Рука окка дёрнулась, пальцы разжались. Скомканная фотокарточка скатилась в траву.
Затем мы с Мегерой бинтовали Дока. Рана получилась дрянная, лёгкое пробито. И не знаю, что ещё. Ампула бупренорфина боль сняла быстро, но кровотечение останавливаться не хотело. И сидеть, ждать, пока Доку полегчает, смысла не было.
– Теперь первым идёшь ты, – приказал я Малому.
Он не спорил. Шмыгнул носом, кивнул, поудобнее приладил автомат и пошёл. Он прошёл метров двести. Потом взорвался.
К счастью, эта мина на нашем пути была последней.
Док не дожил до ночи. И это к лучшему. Пусть Мегера несла его на себе и утверждала, что способна идти так сколько угодно, но скорость нашу это замедляло очень заметно. А окки не идиоты. Не найдя диверсантов по ту сторону реки, они захотят прочесать и окрестности аэродрома, к которому мы приближались с каждым шагом.
Последние минуты своей жизни Док бормотал какие-то непонятные термины, густо перемежая их числами. Но он не бредил, так как Мегера кивала то и дело, успокаивала:
– Да, я помню, помню параметры. Я не могу забыть, у меня резервный чип памяти.
Потом Док затих. Мы уложили его на колючую степную траву, под терновым кустом. И здесь же устроили ночёвку – Мегера всё-таки переоценила свои силы, а те два-три километра, что мы успели бы пройти до полной темноты, ничего не решали. Лучше уж подняться на рассвете.
О костре, ясное дело, речи не было. Мы расстелили спальники, сжевали банку тушёнки – одну на двоих, больше не хотелось. Мегера улеглась спать. И я прилёг рядом, дремать и караулить одновременно – теперь все дежурства мои.
Вечер постепенно превращался в ночь. Небо темнело, набирало черноты, зажигало холодные октябрьские звёзды. Но луна пока не взошла. Меня это устраивало. Без неё уютнее.
Мегера никак не могла уснуть, ворочалась с боку на бок. Потребовала вдруг:
– Согрей меня! – Сообразила, что я её не понял, хмыкнула: – «Дупло» в затылке предложить не могу, но то, что между ног, в твоём распоряжении.
Я тоже хмыкнул. Кивнул было в сторону Дока, остывающего в десяти шахах от нас, но тут же подумал: «Какого чёрта? Наверняка это будет последний раз. И у меня, и у неё».
Секс получился быстрым и безвкусным. Зато мы в самом деле согрелись. Чтобы сохранить тепло дольше, Мегера тесно прижалась ко мне своей плоской, почти мужской грудью, положила голову на плечо. Я думал – она так и заснёт. Но ей захотелось поговорить:
– Оцеола, кого ты потерял на этой войне?
Не люблю разговоры по душам. Надо было промолчать. Или пожелать спокойной ночи и отвернуться. Но характер дурацкий – после секса всегда чувствую себя чем-то обязанным женщине. Поэтому честно принялся перечислять:
– Жену. Сына. Дочь. Родителей. Сестру. Племянников. Друга детства. Товарищей по…
– Достаточно, – её пальцы зажали мне рот. Отчего-то они пахли полынью. – Вижу, список у тебя длинный. Мне легче, у меня только любимый человек. Родственников нет, настоящих друзей… наверное, тоже. Мама была, но она умерла давно, ещё до войны.
– А дети?
Она дёрнула плечом, словно отгоняла назойливую муху.
– У программаторов детей не бывает, ты разве не знал? Ничего, пусть мой личный счёт невелик, зато я за других расплатиться заставлю.
Я отстранился, удивлённо посмотрел на неё.
– Заставишь расплатиться? Как? Мы проиграли войну, у нас больше нет авиации, флота, почти не осталось тяжёлого вооружения, заканчиваются боеприпасы. Перемирие закончится, как только окки подтянут к Треугольнику тяжёлую артиллерию. Перемешать всех, кто там укрылся, с землёй – вопрос двух-трёх недель. Вернее, с каменным крошевом, так как земли на Треугольнике нет. Почему командование не соглашается на капитуляцию, я не знаю. Лично для меня сдаться – значит предать погибших на этой войне, признать их смерть бесполезной.
Я замолчал. Мне сделалось стыдно за свою тираду, за пыл, с которым я её произнёс. А Мегера улыбнулась.
– Да, ты многого не знаешь. Пока. – Она коснулась губами уголка моего рта, шепнула: – Давай ещё разок «погреемся», и я постараюсь заснуть. Завтра трудный день предстоит.
Мы поднялись на рассвете и топали часа два. Судя по карте и гулу тяжёлых транспортников, заходящих на посадку, до аэродрома оставалось всего ничего. А не видели мы его лишь потому, что дорогу нам преградил крутобокий холм. Поднимемся на него и… Самое время спрашивать у «начальницы», что делать дальше.
Спросить мне помешал стрекот, донёсшийся из-за холма. Вертолёт летел близко, и самое паршивое – в нашу сторону.
– Чёрт! – я завертел головой, выискивая укрытие. И тут же понял – не успеваем! Воздух над гребнем холма задрожал, сминаемый лопастями.
– Туда!
Не дожидаясь меня, Мегера бросилась к старым развалинам. То ли хлев, то ли сарай – крыши нет, пустой проём на месте двери, одна стена рассыпалась до фундамента, прочие – наполовину. Судя по всему, сооружение пребывало в таком плачевном состоянии много лет. Послужить укрытием оно вряд ли могло.
Медленно, неторопливо вертолёт поднялся над вершиной холма. Сейчас, сейчас нас заметят… Если ещё не заметили.
– Под стену ложись! Быстро! – заорал я Мегере.
Она даже не оглянулась. Проскочила в дверной проём, упала на колени, принялась стучать по кирпичам недоразвалившейся стены.
– Что ты де…
Один кирпич вывалился, Мегера сунула руку в дыру:
– Осторожнее!
Укрытый грязью и мусором пол сарая вздрогнул, проломился – я едва успел отскочить. Квадратная плита пошла вниз, потом сдвинулась в сторону. Прямо у меня под ногами начиналась тронутая ржавчиной металлическая лестница
Лопасти вертолётного винта застучали прямо над головой. Не требовалось спрашивать, что делать дальше. Я шагнул. Стены сарая взорвались грязно-бурым крошевом под свинцовым крупнокалиберным ливнем. Но крышка люка захлопнулась на миг раньше.
Это был длинный, уводящий вглубь холма туннель квадратного сечения, два метра высота, два – ширина. Жгуты кабелей и шлангов на стенах, тусклые плафоны на потолке. Полумрак, тишина, воздух затхлый и влажный. Мы пробежали туннель за минуту, кожей затылка ощущая, как вверху, над толстыми бетонными перекрытиями, опускается вертолёт, как выпрыгивает из него десант. И ещё пять секунд Мегере понадобилось, чтобы набрать код на электронной панели. Потом тяжёлая стальная плита переборки сдвинулась, пропуская нас… куда?
Прежде подобное я видел только в фантастических фильмах. Помещение за переборкой походило на поставленный вертикально широкий и низкий цилиндр. Стены сплошь покрыты металлически-матовой чешуёй – небольшие, в ладонь, правильные шестиугольники. Потолок и пол – в такой же «драпировке». Посередине цилиндра – подкова пьедестала-пульта с креслами-ложементами внутри.
Мегера метнулась к пульту. Пробежала пальцами по сенсорам, взвыла по-волчьи, оглянулась.
– Ты чего столбом стоишь?! Думаешь, им много времени надо, чтобы переборку взорвать? Помогай!
Я стряхнул оцепенение.
– Что делать?
– Здесь механическая блокировка активации. Видишь силовые шкафы? – она указала на ящички полуметровой высоты, что жались к чешуйчатым стенам. – Все рубильники – на «Вкл»!
– Понял.
Я опустился на колено у крайнего ящика, распахнул дверцу, нажал на алую рукоять. Пошла туго. То ли приржавела, то ли так и было задумано.
После третьего рубильника пульт начал оживать, вспыхнули разноцветные светляки на панелях. После седьмого – тихо и низко загудели чешуйчатые стены. Предпоследний заставил завибрировать, задрожать воздух.
На последнем шкафу вместо замысловатого шифра алела надпись. Лаконичная и понятная. «Самоликвидация». Моя рука застыла на миг. Mn Мегера сказала – все!
Я выжал рубильник вверх до упора. Тут же ожило табло рядом с рукоятью: «10:00». Секунда, и цифры пришли в движение. «9:59», «9:58»… Я попробовал вернуть рукоять в исходное положение. Не вышло, рубильник заблокировался. Что ж, так, значит, так.
Я посмотрел на свою спутницу – она уже заняла кресло в самой середине подковы.
– Что это такое? Секретный командный пункт? Резервный ЦУП? Но у нас больше нет баллистических ракет, нет боевых орбитальных станций…
Мегера повернулась ко мне. Торжествующая улыбка играла на её губах, синие глаза сияли.
– Да, это Центр управления, но не полётами. У нас в самом деле не осталось спутников, ракет и ядерных боеголовок, ударить по противнику сверху мы не можем. Но мы достанем их снизу, из-под земли. Электромагнитный импульс активирует вибраторы Теслы, установленные в тектонических разломах планеты. Мы заставили окков поверить, что проект «Меркурий» – деза. Но это не деза, как видишь. Это – оружие судного дня. И он наступил сегодня.
Я моргнул, стараясь осознать услышанное.
– Это оружие позволит нам победить в войне?
– К сожалению, нет. Но мы сведём войну вничью. Потому что победителей не останется. «Меркурий» разбудит вулканы, спавшие тысячелетия, вызовет землетрясения, каких Земля не видывала, а на побережья обрушит стометровые цунами. Мы разрушим их города, уничтожим промышленность и инфраструктуру, подорвём финансовую систему. И уж наверняка оккам будет не до наших дивизий, закрепившихся на Треугольнике, потому командование и не спешило с капитуляцией. А потом – бум! От ЦУПа останется спёкшийся ком, и никаких доказательств. Пусть окки гадают, что случилось с планетой. Ужасный природный катаклизм, стечение обстоятельств, игра стихий. И цена этого – жизнь нескольких человек. Не слишком высокая за возможность предъявить врагу все счета и заставить по ним расплатиться. Мы с тобой не боимся смерти, верно, Оцеола? Теперь не мешай, мне нужно работать.
– А мне что делать?
– Что угодно. Молись, плачь, пой гимны, вспоминай лучшие моменты жизни. У тебя – десять минут. Уже девять. Даже меньше.
Она отвернулась, вынула из пенала в подлокотнике нейрошунт, убрала волосы с затылка, обнажив чёрное отверстие порта. Примерилась, точным движением вогнала гибкое жало в разъём. Металлически щёлкнули зажимы.
Я отошёл к переборке. Покосился на алые цифры таймера обратного отсчёта. «8:32». Молиться? Плакать? Петь гимны? Глупости какие. Мегера права, жизнь ничего не стоит, когда в ней больше нечего терять.
Я опустился на пол, погладил плиту переборки, прислонился к ней. Стальная толща гасила звуки, но я знал – окки уже в туннеле. Вряд ли у десантников достаточно взрывчатки, чтобы пробиться сквозь эту преграду. Однако рядом – аэродром, военные склады. Доставить всё необходимое для взлома переборки – дело пятнадцати минут. А то и десяти. Но в любом случае, для нас всё закончится раньше. Лишь бы Мегера успела. «7:49».
Вспомнить лучший миг жизни – вот это дельное предложение. Мне и вспоминать не надо. Только закрыть глаза, увидеть ещё раз. Моих милых.
Прошлое лето. Берег тёплого южного моря, пустынный в ранний утренний час. Чистый, белый, как снег, песок. И мы, все четверо, бежим наперегонки к накатывающим на берег волнам. Только что приехавшие, уставшие после долгой дороги и счастливые. Живые…
…Когда я примчался к нашему дому, – к тому, что осталось от дома после прямого попадания трёхсотмиллиметрового реактивного снаряда, – жена и младший уже лежали в стороне, прикрытые грязными, пропитанными кровью тряпками. А дочь никак не могли вытащить, её придавило плитой перекрытия. Её раздавило плитой перекрытия! – мою маленькую фею. Ничего, счёт будет оплачен. С лихвой. От «Меркурия» не спастись. Заплатят и те, кто стрелял, и те, кто отдавал приказы, и те, кто послал их убивать. Кто радовался чужим смертям, кто молчаливо соглашался, кто…
Таймер пикнул, предупреждая. «5:00». Не стоит зря тратить последние минуты. Я снова зажмурился. Синее море, белый песок, маленькие фигурки, спешащие навстречу волне… Волна всё ближе, всё больше. Фигурки останавливаются, начинают пятиться. Поворачиваются, бегут прочь.
Я тряхнул головой, прогоняя наваждение. Чушь, такого в моей памяти нет. Моим детям не грозят цунами и землетрясения – их уже убили! А остальные…
Крошечные фигурки убегали от гигантской волны и не могли убежать. Мальчик лет пяти и девочка немного постарше. Почти как мои. Только светловолосые. Я не просил выставлять мой счёт всему миру!
Я открыл глаза.
– А дети? Что будет с детьми, ты подумала?
Мегера не оглянулась, не ответила. Может, и не услышала? «3:12» – показал таймер.
Я встал, шагнул к пульту.
– А дети?! – повторил я свой вопрос громче.
Мегера дёрнула плечом, словно отгоняла назойливую муху. Она была слишком занята, чтобы отвечать. Она будила ангелов мести. Уже разбудила, и теперь нащупывала частоту резонанса, затягивала до предела пружину. Всё ярче разгорались светляки пульта, всё басовитее гудела чешуя стен.
Таймер вновь пикнул. «2:00». Две минуты на жизнь. Две минуты до конца существования адской машины. Лучший программатор армии справится со своей работой быстрее. Её уже никто и ничто не остановит. Сколько надо времени, чтобы уничтожить полмира? Минута? Десять секунд? Или одна-единственная?!
И тогда я совершил дурной поступок. Никогда прежде так не делал – если решаешь кого-то убить, имей мужество взглянуть ему в глаза. Но смотреть в глаза Мегеры я не мог. Я бы утонул в них, захлебнулся. Я выстрелил ей в затылок. Как раз туда, где холодный мёртвый металл срастался с живым человеческим телом. Другого способа остановить Апокалипсис я не знал.
Посреди Треугольника стоит обелиск. На нём нет ни надписей, ни дат, и венки к нему никогда не возлагают. Те немногие, кто видел его, называют «Памятником Неизвестному солдату» или «Памятником последнему погибшему солдату». И только я знаю, кому он.
Это памятник мне.
