* * *
Только, сын, не заглядывай за ту черту –
Подноготная мира груба и грязна.
И, чем видеть ее безобразную наготу,
Лучше о ней ничего не знать.
Все пройдет: молодость ли, любовь.
Из этой дыры ты не выберешься живым.
Можешь не слушать моих ворчливых слов,
Я раньше, как и ты, с мудростью был «на Вы».
Кружили голову звезды над головой,
Казалось, похватать их не хватит рук.
А теперь хочется одинокому волку крикнуть: «я свой!»
И клыками вонзаться в сердца сук.
Слышишь, сын, ты в чистом поле один.
Не тебе тягаться с судьбой.
Сколько ни заводи друзей, семей, вторых половин,
Ты всегда тет-а-тет с самим собой.
А это значит, что если вера,
то не в людей и прочую белиберду.
Сила – не в том , чтобы кулаками или языком теребя,
Это значит, что если за тобой придут,
Ты надеялся лишь на себя.
Человек ведь, знаешь ли, человеку рознь.
Твой якобы друг и глазом не поведет, так тебя предаст.
Поэтому если касаться чьей-то руки, то вскользь
И свободы не променять ни на дружбу, ни, тем более, страсть.
Остерегайся, даже если сердце тянет к людям тебя силком.
Бойся, ибо сам не заметишь надетых на тебя оков.
И так и будешь влачиться у ног щенком,
Если примешь от человека доброту и любовь.
* * *
Ты вначале смеешься и любишь их что есть мочи.
Весь город расстилается перед вами, как на ладони.
А потом приходят такие теплые темные ночи,
Когда нужно в одиночку сидеть на балконе.
Приходишь к ним другой, изучаешь ужимки, повадки.
Как сторонний наблюдатель бесстрастно раздаешь советы.
И подумываешь между экзаменов и зачетов, украдкой,
А не махнуть ли, как рукою, в лето?
Все оживает. Вот ты – у безымянной горы подножья.
Кока-кола обжигает рот, из одежды – свитер неброский.
Волн язык шершавый ступни покрывает лестью, ложью,
А ты думаешь о том, как Бродский
Был по-своему прав чертовски,
Когда на поезде предложил –
и к морю в периоды внутренней смуты,
Когда собственным сознанием загнан в угол.
В общем, я это к тому, что миру нужны минуты,
Когда ничего не происходит,
и вы с миром молча смотрите друг на друга.
* * *
Разве я виновата, что настал черед
Двигаться не друг от друга, а наоборот?
Разве я виновата, что чертов апрель
Своим дыханием руки обледеневшие грел.
Разве виновата я, что мы говорим,
А в глазах твоих, как в бокале, плещутся фонари?
Разве я виновата, что воздух – как горный хрусталь,
Что в мутных созвездиях заблистал?
Или ты виноват, что, как седой великан,
Вечер по небу раскидывает облака?
И включает саундтреком к этим минутам джаз,
Убавляя свет, прибавляя нас?
Почему этот вечер так невечен и краток?
Кого же ты назовешь виноватым?
Почему поклоняться хочется огорошившему нас дождю?
Почему же сердце в сердце испытывает нужду?
* * *
Как я рад тому, что смог опустеть,
Как после бурного веселья дом именинника,
Как заброшенная могила опоясана плетью,
Как обнаруженная на чердаке пластинка.
Ноябрьское небо схватывает
и размазывает рыжий фонарный луч,
Промозглый воздух тоже пуст, как я,
И ночь эта, задумавшая душевный путч,
Врезается в память острее копья.
Вдалеке не грохочет предвестник бурь,
Не содрогается, встревожив, его колесница,
Но для того, у кого внутри – непоседливый балагур –
Все знак: и пролетевшая неслышно птица,
И нервное подергивание крыла,
И облако, что в звёздном ковше заплутало,
И минута, что прошлое в охапку сгребла,
И эра, что безмолвно настала.
Не торопись, выдыхай, где стоишь, там стой,
Застигнутый врасплох среди спящего царства Морфея,
И чувствуй, как наполняешься ты, пустой,
Чем – не ведая, но благоговея.
* * *
Жизнь – игра в пинг-понг,
где вместо мяча ты подаешь надежды.
А потом отвернулся – и к тебе все на «Вы» вместо «ты».
И ты понимаешь, что застрял где-то между,
Растеряв по пути мечты.
О, как завистливо глядишь на тех, кто с азартом!
Как ощупываешь карманы в поисках спички – огоньку бы!
Но жизнь – увлекательнейшая шарада –
Время целует наотмашь, в губы.
Ты – а с тобою миллионы путников
Сорвались, нажитое оставили
праведники и распутники –
Рыскают в поисках пламени,
Но никак не найдут его.
Как же ты наг! Как безжалостно наг!
Как же ты беден, нищ и убог.
Если был бы твой Бог – не враг,
Он бы тебе помог.
Манной небесной бы посыпались смыслы,
Вот была бы всеобщая благодать!
Но Он – хитрее,
Он, поразмыслив,
Решил,
что тебе –
искать.
* * *
И я бы все отдала, чтобы
Солнце, пусть самой низкой пробы,
Но на миг заглянуло мне в ключицы
И растопило этот скрежещущий лед.
Пусть недолго тянется эта нить,
Но мне к ней привыкнуть – что воды испить.
И где-то под кадыком бьется бешено птица,
Которая скоро умрет.
Пусть закружат меня ветра, завьюжат,
Я усну и проснусь, забыв про слово «нужен».
И пусть мое одиночество прочь мчится,
Будто опаздывает на самолет.
Ради чего опять напоролось на мину тело?
Чтобы в прорубь отчаянья окунаться оголтело?
Чтобы, как в калейдоскопе, листать эти бледные лица?
И искать лишь одно – твое?
Сгинь, уползи обрастать новой кожей,
Свернись калачиком, а то убить можешь.
Доколе ты будешь претендовать на роль убийцы?
По перышку из крыльев выдирая,
гадая: вдвоем – не вдвоем?
Уходи, я знаю, что призрачные миражи все это.
Что ты не источник сияния – ты стоишь против света.
* * *
Хихикают, перешептываясь, дикие орхидеи.
И холод над этими странными улочками довлеет.
Они звучат и переливаются, как мелодии Вольфганга Амадея, Не оставляя никакой надежды встретить тебя, Дея.
Девушка с таким всепоглощающим именем.
Кто тебе отдал приказ «приди и наизнанку выверни»?
Ты смотришь на меня своими синими «черными дырами»,
Ни капли, ни даже чуть-чуть красивыми.
Все дело в том, что мы друг к другу намагничены.
Приходишь и безмолвно кричишь на меня.
Взъерошенная, многословная, взвинченная,
Кажется, что у меня на груди вышита.
Упрекаешь, и Вавилоны заново рушатся.
Укоряешь в чем-то, и заново гибнут Помпеи.
И я готов тебе повиноваться, готов слушаться.
Только бы ты не плакала, Дея…
