Сами, 16 лет, курд, доброволец отряда революционной
самообороны: Трупы я видел и до войны. Умершие от болезней, старости и отравлений – скучные и безликие, как куски самого дешевого мыла. Трупы погибших в бою – другое. «Расписаны страстями военного железа. Яркие, роскошно уродливые, словно застывшие мгновения бешеного движения», – так их описывал товарищ Валид. Он прав.
Первый раз погибших я увидел в учебке. Это были радикалы. Наши перебили их в засаде под Тель-Тамар. Двенадцать трупов. Говорили, бой продолжался меньше минуты. Убитых привезли в учебку и разложили на плацу, разложили их оружие и документы.
Политруководитель учебки товарищ Валид сказал, что мы должны привыкать к виду убитых, их запаху, к виду крови и жженого человеческого мяса. В моем отделении было 10 человек. Самый младший – Иса. На год меня младше. Самый старший – Хасан. Ему – 35. Раньше никто из нас в армии или полиции не служил, оружия в руках ни разу не держали. Нас выстроили перед трупами радикалов. Лето, середина лета – в это время жара в наших краях такая, что лежи в тени и не высовывайся. Мы стояли на солнцепеке, по стойке смирно, было безветренно, трупы ужасно воняли. Эту вонь ни с чем не сравнить. На запах гниения не похоже, на запах жареной баранины тоже и на запах умерших в мирное время не похоже. Вонь человечины, распотрошенной пулями, осколками и обожженной взрывом ни на что другое в целом мире не похожа. Черная корка ожогов, рваные, как распустившиеся цветы, раны, остро торчали перебитые кости. «Дышите, вдыхайте, – говорил товарищ Валид, – это запах вашей жизни. Если вы чувствуете этот запах, значит, вы еще живы – погибли ваши враги, возможно, погиб кто-то из ваших товарищей, но вы еще живы. Если вы чувствуете этот запах, значит, вы должны продолжать бой, значит нужно слушать приказы командира, значит вы стали чуть ближе к победе». Хасан, старший из нас по возрасту, потерял сознание. Нам разрешили вернуться в казарму. Мы отнесли Хасана в тень и поливали водой (не холодной, конечно; холодильника у нас не было, воду привозили из ближайшего села, она стояла в баках на жаре). Когда он пришел в себя, то доказывал, что сознание потерял из-за солнечного удара. «Я перегрелся, перегрелся. Понимаете, жара невыносимая», – объяснял Хасан. Боялся, что его выгонят из самообороны за слабость духа. Не знаю, что с ним стало после учебки. Его отправили в Эль-Хасеке – вроде бы пулеметчиком. Или гранатометчиком. Не знаю точно. Но, думаю, он хороший боец. Может, в первый раз он и испугался трупов, но позже их не боялся. Нормальный мужик.
До войны я ходил в школу. Заканчивал девятый класс. Ну что сказать про школу? Да скучно там. Почему вот взрослые в школу не ходят? Почему нет школ для взрослых? Потому что там скучно. Взрослые это понимают. А детей можно заставить учиться в школе. Как только появилась возможность, я сбежал в самооборону. Теперь у меня есть автомат Калашникова, я умею водить машину. Вожу на передовую еду, бойцов, оттуда иногда привожу раненых или убитых – и наших, и радикалов. Если везу раненых или мертвых радикалов, то мне дают сопровождающих – двух-трех бойцов.
Один раз меня отправили за ранеными в Тель-Тамар. До войны в Тель-Тамар жили арабы-сунниты, несколько курдских семей, больше всего было ассирийцев. Там были ассирийские церкви – католические и православные. Мне особенно православные нравились – иконы их, интересно, похожи на картинки из мультфильмов.
Радикалы потом разрушили многие церкви. Они, пока контролировали город, церкви минировали и взрывали. На видео снимали тоже. Может вы видели эти видео. Видели?
В общем, еду я в Тель-Тамар за ранеными. Думал сначала, кто-то из наших. Подъезжаю на южную окраину, последняя улица – за ней поле – это нейтральная полоса, в деревне за полем, Тель-Шамиран, позиции радикалов. Местная больница – казарма нашего отряда. В комнатах на сторону поля оборудованы пулеметные и снайперские позиции, окна заложены кирпичами. В комнатах на сторону города – бойцы отдыхают, на полу матрасы, тарелки, чайники, чашки, журналы и книги. Командир, товарищ Мансур, говорит: «Подожди, Сами, чай пока попей», – я в комнату к знакомым ребятам зашел, они чай принесли. Сидим, болтаем. Говорят, что прошлым вечером их радикалы атаковали – человек 50-70. Уже в сумерках. Ползком пересекали поле. Но их заметили – до наших позиций метров 50 оставалось. Их, как глупых кур, перестреляли. Ночью наши разведчики пошли проверять трупы – оружие собирать, боеприпасы, документы. Двоих раненых нашли. «Ты, наверное, раненых “шакалов” повезешь», – говорят мне. Мне как-то не по себе стало. Я один, этих двое. А если попробуют сбежать – убивать их можно или живыми ловить? Ну, я виду не подал. Ответил, что как прикажут, так и сделаю; тут война, рассуждать не буду.
Вернулся товарищ Мансур. За ним один боец идет и держит за шею невысокого человека – в рваной одежде, на голове мешок, одна нога обмотана тряпками в засохшей крови. Человек припадал на окровавленную ногу – ясно, раненый. «Это “шакал”, – сказал товарищ Мансур и показал на раненого. – Надо его отвезти. С тобой поедет этот боец. Отвезти нужно будет в штаб в Амуда, для допроса».
Едем – я в кабине, боец с пленным в кузове. От Тель-Тамар до ближайшей деревни 12 километров, ни одного нашего поста на все 12 километров. Опасное вообще место – радикалы могут город обойти и перерезать дорогу, поэтому ездил я там обычно 150 километров в час. Не вру – до 150 разгонялся. Справа и слева от дороги плоская пустыня. Я не понял, в какой момент это случилось – когда раненый радикал пихнул ногой охранника и спрыгнул. Слышу, что автомат стреляет в кузове. Смотрю в зеркало заднего вида – охранник один и целит куда-то в пустыню, лупит одиночными. Непонятно – тормозить или газу поддать. Я газу добавил. Он стучит тогда по крыше и показывает, чтобы я тормозил. «Сбежал! – кричит он мне. – Хватай автомат и за ним».
Получилось, что радикал попросил попить. Охранник снял с его головы мешок, открывает бутылку (руки у пленного связаны за спиной), и тут радикал бьет его ногой в лицо и спрыгивает. Упал на асфальт, как змея, – ничего себе не отбил, не сломал, – и драпанул в пустыню. Ух, и резво же он бежал. Мы за ним минут пятнадцать гнались. Догнали только потому, что охранник попал ему в ногу. Когда догнали, мы, не сговариваясь, стали его бить ногами. Когда человека долго бьешь ногами, он становится похож на мешок с бараньими костями – я с друзьями на таких мешках в детстве удары отрабатывал. Радикал не двигался уже; мышцы, кожа у него от ударов обмякли совсем. Нет, не убили мы его. Довезли, в Амуда его в больницу положили. Нам ничего не сделали – он же сам виноват, попытка побега.
Мы, курды, тоже мусульмане, тоже суннизм исповедуем. Но у нас нормальный суннизм – возлюби ближнего, поделись с несчастным. А радикалы, они извратили ислам. Оправдывают исламом свой терроризм – убийства, изнасилования, рабов делают из людей. Я их ненавижу – правда. Я их за людей не считаю совсем. Мы когда били того радикала, то мне, честное слово, хотелось его до смерти забить. Я даже злился оттого, что чувствую, как попадаю ему по костям, а они не ломаются – еще сильнее бил.
Азар, 32 года, ассириец, православный, учитель
английского языка в школе: До войны мы жили все вместе – арабы, курды, туркоманы, ассирийцы, мусульмане, христиане, езиды. Никто не спрашивал тебя про твою веру, твою национальность. Это – правда. Но все равно проблема была уже тогда. Мы не спрашивали друг друга, но мы знали, кто мы, кто они, кто в каком квартале живет. Мы улыбались друг другу, но ходили в разные церкви, мечети, разговаривали со своими на своём языке, с чужими на арабском. Это государство нас не делило. Сами-то мы между собой делились.
Скажу откровенно: то, что государство у нас было авторитарное, – совершенно оправдано. При таком разнообразии конфессиональном, этническом, при том, что народ у нас очень «горячий», нами надо управлять «железной рукой».
Когда протесты против правительства начались, то ассирийцы сразу заняли сторону правительства. О чем кричали протестующие? «Хотим больше демократии, больше прав». Ребята, мы знаем, что такое демократия – власть большинства. Большинство в нашей стране – арабы-сунниты. Значит, всем остальным при демократии придется подчиняться арабам-суннитам, их правилам? Нет, не надо. Ассирийцы почти полторы тысячи лет на своей шкуре испытывают, что такое власть арабов-суннитов. Мой прадед погиб в перестрелке с ними во время Первой мировой. Вроде как арабы-сунниты воевали против Османской империи, чтобы создать свое независимое государство, эмират. Однако по ходу дела они вырезали и различные меньшинства, которые могли оказаться на территории их будущего эмирата. Мой прадед погиб, защищая свою деревню. Ассирийцев тогда спасли русские – русский царь и русская армия. Наши предки ушли на север Ирака и в Иран, где были русские солдаты. Русские дали оружие, дали право исповедовать свою религию и говорить на своем языке. Ассирийцы спокойно ходили в православные и халдейские церкви, разговаривали на своем языке и затем шли убивать своих врагов. Те, кто не хотел или не мог воевать, женщины, старики, дети, уезжали в Россию. Знаете, сколько наших поселилось тогда в Москве? О, все чистильщики обуви в Москве были ассирийцами. Может, и не очень престижная профессия, но зато ассирийцы могли спокойно жить собственным укладом.
Почему арабы-сунниты нас ненавидят? Потому что мы – древнейший народ Месопотамии. Потому что величайшие люди Месопотамии – ассирийцы. Иудеи тоже нас ненавидят, потому что Иисус Христос, который разнес в пух и прах неправедность их религии, тоже был ассирийцем. Мы до сих пор в своих домах и церквях разговариваем на том же языке, что и Иисус. Умные люди говорят, что и сейчас Израиль помогает радикалам – лишь бы они убили побольше ассирийцев, а лучше, чтобы вообще всех перебили.
Радикалы появились из антиправительственных демонстраций. Молодежь, которая хотела действия, которой мало было просто митинговать. Я не верю, что правительственные солдаты стреляли в демонстрантов, поэтому демонстранты решили создавать свои вооруженные группы. Я же сказал – у нас слишком «горячие» люди. Таким «горячим» и захотелось чего-то большего, чем просто стоять и кричать о демократии. Четыре года назад они стреляли во имя демократии, сегодня они стреляют во имя суннизма. А в наших условиях, это я Вам тоже уже сказал, демократия и суннизм, получается, одно и то же.
Сегодня ассирийское ополчение вместе с курдами, да. Курды помогли нам защищать Тель-Тамар, помогли освободить наши деревни вдоль реки Хабур. Но как будет завтра, мы не знаем. Курды хотят для себя автономии, их не устраивает нынешнее правительство, они говорят о социальной революции, справедливости. Они очень часто повторяют это слово – «революция». А нас правительство устраивает, нам лучше и не надо. Когда не будет радикалов, курды будут захватывать наши деревни на Хабуре? Курды вместо радикалов будут гнать ассирийцев из Тель-Тамар, так? Не знаю. Не могу уверенно ответить, что не так. Хочется надеяться на лучшее, что когда война закончится, они найдут общий язык с правительством, и ассирийцы не станут в очередной раз жертвами чужого конфликта.
Зря война эта началась вообще. Наше государство давало нам возможность быть разными и мирно жить под одним небом. Теперь и на земле война, и небеса каждый кромсает под своего бога.
Мухаммад, 46 лет, араб, суннит, водитель автобуса:
Кто виноват в том, что в нашей стране началась война, – не могу ответить. С кем ни заговоришь, у каждого собственная правда. Я каждый день езжу между, считай, тремя разными силами – выезжаю с территории, подконтрольной правительству, проезжаю через пять деревень, где сидят радикалы, и доезжаю до севера провинции, который курды называют своей автономией. И, знаешь, что тебе скажу, везде нормальные ребята. 24 блокпоста я проезжаю в одну сторону. Со всеми у меня нормальные отношения. Никто не хамит, здороваются, бывает, предлагают попить чай, если очень жарко. Я знаю, что если где-то сломаюсь, то помогут мне починить автобус – и правительственные солдаты, и радикалы, и курды. Как быть? Я себя чувствую почти так же, как до войны – все вместе, все по своим районам. Только теперь стреляют друг в друга, а раньше не стреляли.
Берфин, 39 лет, мать солдата правительственной армии: Кого мне ненавидеть? Правительство, которое забрало у меня сына и отправило воевать моего мальчика 18-летнего? Тех, кто в него стреляет, называя «защитником режима»? Да он и жизни толком не увидел. Собирался поступать в университет на инженера. Он автомата в жизни в руках не держал, пока его в армию не мобилизовали. Про войну только по телевизору слышал. Ему что правительство, что те, кто против правительства, – он мечтает стать инженером. Вы дайте мальчику учиться, развиваться, а как вы себя называете, не имеет значения.
У нас небогатая семья. Живем в селе в 20 километрах от столицы. Муж умер три года назад – от инфаркта, хороший был человек, работящий, соседи его очень уважали. У меня четверо детей: три дочери и вот сын, которого отправили воевать. Есть свой земельный надел – выращиваем пшеницу и оливки. Когда муж умер, сын землей занимался. Теперь соседи и родственники иногда помогают, дай им Аллах здоровья. Я сама не смогу управиться – здоровье не то, возраст опять же. Да и вообще у нас принято: в доме жена хозяйка, муж на дворе хозяин – землей, скотиной занимается, торговать ездит на базар.
Когда сына в армию забрали, то я своё стадо коз частью продала, частью под нож пустила – мясо тоже часть на продажу, часть себе оставила. А кто будет их пасти? Некому.
В нашем селе было несколько ребят, кто ездил в столицу – митинговали там против правительства. Двое из них тогда пропали. До сих пор неизвестно, где они. Говорят, что их госбезопасность схватила. Так друзья их рассказывали. Говорили, что какие-то неизвестные крепкие мужчины в гражданской одежде подбежали, пока полиция митинг разгоняла, подбежали, значит, к тем двоим ребятам – ударили их, вывернули руки и быстро увели за ближайший угол.
Мой мальчик политикой совсем не интересовался. Ему не было дела до демонстраций против правительства. Да и до правительства дела никакого не было. Он правильно рассуждал: моё дело – наука, техника, а такие вещи при любом режиме нужны.
Из нашего села мобилизовали за четыре года войны почти три сотни мужчин. 28 погибли. Полсотни вернулись – ранило их, страшно смотреть: у кого ноги нет, у кого – руки, у кого глаз выбит. Кто-то вовремя сообразил – удрали за границу, эмигранты. Думаю, что им на чужбине не очень-то сладко живется, зато живые. Троих ребят, которые ездили митинговать в свое время, тоже призвали в правительственную армию. Остальные удрали – родственники их говорят, что за границей. Как знать, кто проверит – может, за границей, а может, и в армию нашу стреляют, с радикалами по пустыням бегают, в городах сидят в своих… как же они называются… не помню, память дырявая стала… в кварталах сидят, вот, обороняются от армии и от полиции.
Абдулла, 48 лет, бедуин, отец 14 детей: Бедуины
никогда никакой власти, на самом-то деле, не подчинялись. Мы – не арабы. Те оседлые, а мы кочевники, поэтому ни один уважающий себя бедуин не назовется арабом. Нам в городах и селах тесно – воздуха не хватает, простора. Наша стихия – пустыня. Какая бы она ни была – даже если южный «шафтар» задует или восточный «забуль», пыль поднимут выше неба, не видно ни солнца, ни Бога, как говорили старики. Настоящему бедуину любая погода в пустыне – мать родная. Мы и песком можем дышать, как воздухом. И пить песок, как воду.
А народ разный шастает по пустыне. Так во все времена было. Есть мы, бедуины, – постоянные жители песков, и есть разный люд захожий-перехожий. Они, если в наши дела не лезут, то и мы их не трогаем. Попросятся на ночлег, попить, поесть – святое, конечно, не откажем.
За нами ни одно правительство не угонится. Для них пески на сотни километров – враг, для нас – друг. У них, в городах и селах, что-то меняется: выборы бывают, революции, демонстрации, война вот к ним нынче пришла. А мы как жили три тысячи лет назад, так и живем по сей день. Дизель-генератор, спутниковое телевидение да кой у кого автомобили-внедорожники завелись – больше ничего нам прогресс, считай, и не дал.
Я, когда родился – родился в шатре, мать в больницу не ездила, по старинке меня рожала, – до 12 лет рос и думал, что весь мир из песка, что нет больше ничего, кроме нашей пустыни, верблюдов, шатров и заброшенных древних крепостей. Только в 12 лет отец первый раз повез меня в город – на базар. И так мне стыдно стало: деньги, кто с кого больше сдерет, кто кого переговорит по поводу цены – словно болезнь какая у людей. Зайди к бедуину в шатёр – всегда тебе помогут и никогда платы не спросят. А город, он весь поперек бедуинского порядка.
Сейчас, смотри, где война? В городах и селах, правильно? В пустыне мир и порядок. Придет человек и попросит воды – ему дадут и не будут расспрашивать, из правительства он, из армии, из радикалов. Захочет – расскажет. Главное, чтобы в наши порядки не вмешивался, а так – пусть идет себе дальше.
Прошлой осенью был случай. Двадцать человек их было, вооруженные все, на внедорожниках. Хотели мужчин-бедуинов к себе забрать – на войну. У соседей то случилось – километров 50 от моей стоянки. Новости по пустыне быстро расходятся. Я тоже свою бердану, отцовскую, с Мировой войны еще, взял… Пропали те ребята, навсегда пропали, понимаешь? Вместе с машинами. Не знаю, чьих они были, за кого. Они не правы были просто. Арабы, да, все арабы. Одежда у них новая была, пропахшая городом настолько, что рядом с ними долго не постоишь. Больше проблем у нас не возникало.
Я сам в город дважды в год заглядываю – мясо когда у меня есть или шерсть накопится верблюжья. Трое детей моих бывали уже в городах, остальных пока берегу от этого греха.
«Пьер» (псевдоним), 34 года, художник и дизайнер одежды: Я вне войны. Когда только демонстрации начались, было ясно, что дело войной кончится. Я сразу своим друзьям и знакомым сказал – я вне этой дряни. Искусство всегда над будничными человеческими страстями. Я имею в виду настоящее искусство, а не ежедневную работу ради пропитания или смазливых девчонок. Для меня художник – это искусство. Дизайнер – способ зарабатывать на жизнь.
Меня пытались мобилизовать, да. Я откупился. Взятку дал. И знаете, что военный комиссариат написал в моем досье? – «Неблагонадежен». Лучше не придумаешь.
Новости не смотрю совершенно, фронт от моего города километрах в 60-ти, за горами, недалеко – тем не менее, для меня войны не существует. Если радикалы придут в мой город? (Смеется). Я не буду дожидаться их прихода. Когда станет ясно, что армия отступает и радикалы идут к моему городу, я соберусь и эмигрирую. Может, оно и к лучшему, если сюда придут радикалы, – мне проще будет получить базовую помощь, в качестве беженца, в Европе. Цинично рассуждаю, конечно, но творческим людям надо легко разрешать свои бытовые проблемы, чтобы больше времени посвящать искусству.
Башар, офицер правительственной армии, 28 лет, танкист:
Мы воюем во имя Родины, мы защищаем её от той мерзости, которая хочет разрушить нашу страну и создать на её руинах подобие ада на земле. Радикалы мечтают вернуть «Темные века», дикость, варварство, жестокость. Такое ощущение, что эти люди появились из очень далекого прошлого, пришли из того мира, где не было тысячелетия общественного и научного развития.
Когда молодежь на демонстрации ходила против правительства, я вам объясню, почему это происходило, они думали, что государство должно для них больше делать. Они же жизни не видели – 18-20 лет. Нигде не бывали. Смотрели европейские и американские телеканалы, которые им рассказывали о демократии, свободе, о вседозволенности. Молодежь верила. Я-то по миру успел немного поездить – во Франции был, в Германии, в Армении. И скажу, что нет никакой свободы и демократии в Европе и в той же Америке. Там жесточайше караются любые попытки посягнуть на государство. Они ведь тоже понимают – не будет государства, будет анархия, человечество скатится в доисторические времена: будем, как обезьяны, гонять друг друга палками и по деревьям лазать. Нет государства – нет человеческого общества. Государство – продукт развития человечества. Ясно, как дважды два. Но чтобы понимать это, нужен некоторый жизненный опыт, нужно и другие страны, наверное, посмотреть, чтобы было с чем сравнивать свою страну.
Наша неопытная впечатлительная молодежь, насмотревшись американских программ, решила перевернуть с ног на голову установленный порядок. В результате мы получили, что самые криминальные, самые опасные элементы, которые государство удерживало в узде, вовремя отправляло в тюрьмы, казнило, такие элементы получили возможность совершать насилие, делать то, что им вздумается.
Радикалам никакая религия не нужна. Они не ради ислама убивают, взрывают, сжигают людей живьем. Ислам – очень мирная религия. Я вырос в мусульманской семье, хотя довольно равнодушен к религии. Ислам учит основам морали – просто он подает своё учение через Аллаха. Мне для понимания морали, ценностей гуманизма, для понимания, что хорошо и что плохо, нет необходимости верить в Аллаха – я читаю книги, учился в университете, даже сейчас в свободное время изучаю философию. Скажем так, ислам – один из способов развития общества. Один из старых способов, до сих пор не отживших, не потерявших своей актуальности. С христианством та же история, с буддизмом. Кому-то проще понять истины, если ему будет казаться, что они посланы Аллахом.
Радикалы – даже язык не поворачивается назвать их людьми, они нелюди – эти нелюди хотят просто творить то, что им вздумается. У них нет совершенно никаких моральных ограничений. Они хотят быть животными, хуже животных, потому что звери своих жертв не истязают, а радикалы пленных мучают очень изощренно, с выдумкой. Религией они лишь прикрываются. К сожалению, да, подобных нелюдей в любом обществе еще хватает… Разумеется, важно понять, почему они появляются. Но это уже вопрос к школе, к полиции, возможно. Я человек военный – нам, военным, приходится бороться с последствиями. Кто-то где-то недосмотрел, разгребать приходится военным. Мы – последняя надежда государства, последняя надежа навести порядок, и установить мир. Именно – мы воюем, чтобы наступил мир.
Ненависть к радикалам? Первое время, когда начал воевать, ненавидел их. Позже спокойнее стал. Такая работа у меня – уничтожать нелюдей. Есть работа уничтожать грызунов, болезни лечить. Врачи же спокойно, без эмоций вырезают раковые опухоли. Спокойствие важно, чтобы операция прошла успешно. Со мной точно так же – я должен быть спокоен, чтобы четко выполнить задачу, чтобы бой закончился успешно для нас, для моих товарищей, для армии.
Война тянется так долго, потому что радикалам оказывают помощь из-за границы. Враги нашего государства. Американцы, некоторые европейские страны, турки, королевства Залива. Если бы они не оказывали помощь, мы бы давно уже победили. То есть мы фактически воюем против целой коалиции. И подумайте над следующей вещью: если американцы и турки помогают нелюдям, чтобы победить своих врагов, имеют право на существование в современном мире их государства? – ведь они пытаются препятствовать прогрессу общества.
Что касается курдов: правительство дало им возможность организовать свои отряды самообороны. Правительство давало им оружие и боеприпасы. Но курды обнаглели – теперь они заявляют, что хотят для себя автономии, что они устроили мирную революцию – построили новое демократическое общество, самое демократическое на Ближнем Востоке. Мне лично кажется, что кто-то из наших врагов, – американцы, возможно, – спровоцировал их на такие заявления, пообещали им помощь, подталкивают их в итоге отделиться от нашей страны, объявить себя независимыми. Других причин не вижу.
Омар, имам-хатыб шиитской мечети, 54 года:
Конфликт глубоко религиозный. На протяжении своей истории ислам проходил через огромное количество ересей. Это было и с христианством, и с любой другой мировой религией. Всегда есть люди, которые пытаются веру людей использовать в своих меркантильных целях. То, что радикалы используют ислам как религиозное оправдание своих деяний – это ересь. Она жестока для нас, кто видит её последствия буквально на пороге своего дома. Для европейцев, африканцев, для многих других народов наши трагедии – всего-навсего жуткая картинка из далекого мира. Но пройдет одно столетие, другое – и деяния радикалов будут восприниматься нашими собственными потомками как один из исторических фактов, всего-навсего один из исторических фактов. Мы же сегодня не впечатляемся жестокостью Чингисхана и его монголов? Слишком давно происходило монгольское нашествие. Мы лишь констатируем – Чингисхан был жесток, его нашествие было одной из страшных страниц нашего народа, многих других народов Азии и Европы.
К сожалению, человек по-прежнему очень несовершенен. Ему нужно проходить через трагедии, чтобы осознавать, где проходят границы добра и зла, человечности и мира неразумных животных.
Между прочим, я жил в районе города Ракка, который почти два года под радикалами. Я несколько дней жил в своем доме (родственников отправил подальше, когда стало ясно, что город будет захвачен). Я пытался общаться с рядовыми радикалами, с их командирами. На моих глазах они проводили обыск в крупнейшей шиитской мечети Ракки Увайс-аль-Карни. Я пытался говорить с ними об Аллахе, о том, что праведно, а что нет. Они выгнали меня, не захотели разговаривать. Сказали: вот дорога в сторону правительственных позиций – либо ты идешь по ней, в спину никто тебе не выстрелит, либо ты останешься здесь с дыркой в голове. Ясно, что они боятся за свою ересь. Они придумали себе ряд догм и боятся посягательств на них, потому что не уверены, что догмы их устоят.
Таким образом, вся идеология радикалов, их ересь то есть, держится сейчас на жестокости. Они потеряют силу, ересь их умрет сама по себе. В общем-то, для истории, для ислама, можно сказать, ничего нового в нынешней войне нет.
Саид, пленный радикал, 20 лет: Мне не в чем раскаиваться. Я сам пришел в движение. Сожалею, что немного успел сделать для движения. В боях участвовал только три месяца. Пришел по идейным соображениям. Суннитов государство унижает, не дает нам возможности развиваться, становиться начальниками. Вся власть только у шиитов или христиан. Почему такая несправедливость, когда в стране 90 процентов – сунниты и только 10 – шииты и христиане? Где тут справедливость? Мой дядя седьмой год в тюрьме потому, что сказал правду однажды на базаре: шиитское правительство ненавидит суннитов. Ему присудили десять лет. За убийство столько лет не дают, сколько за критику правительства. Когда появилась возможность, я присоединился к движению.
Курды? Они – коммунисты. Они говорят, что хотят революции. Знаете, что коммунисты делали с мусульманами в России? Всех перестреляли, а мечети разрушили. Коммунисты ненавидят верующих людей. Конечно, надо уничтожить курдов.
Ничего не знаю, помогает ли Турция оружием движению. Даже если это правда, то не считаю, что это проблема. В Турции живут сунниты, они наши братья. Если помогает Америка… что ж, если они нам помогают, то они наши союзники. Не вижу ничего плохого. Мы воюем против правительства, а не против Америки. Я не слышал, чтобы там так же унижали суннитов, как в нашей стране.
Если выйду на свободу, то обратно присоединюсь к движению. Я не боюсь умирать. Я отлично знаю, за что готов жертвовать жизнью, поэтому смерти не боюсь.
Больше мне нечего сказать. Скажите охранникам, чтобы отвели меня обратно в камеру.
Марьям, арабка из христианской семьи, 23 года: У
меня есть жених. Его зовут Таляль. Я из христианской семьи, халдейской, он – из суннитской. Мы жили по соседству – его семья и моя. Друг к другу ходили в гости. Они справляли мусульманский праздник, наша семья шла к ним. Мусульмане-соседи обязательно приходили к нам на Рождество и Пасху. Я помню, когда Таляль первый раз позвал меня на свидание: его семья пришла к нам на День Трифона «Колодника», покровителя всех идущих самой долгой дорогой в рай. Таляль ничего не знал ни о празднике, ни о Святом Трифоне. Знак как бы свыше был, благословление, что он пригласил меня на свидание именно в тот день.
Таляль сейчас в армии. Пятый месяц воюет, его подразделение отправили в Дейр-эз-Зор – это город, где наша армия воюет в окружении почти год. Пять месяцев я его не видела. Он звонит мне иногда. Я считаю его героем. Когда он вернется, когда война закончится, мы обязательно поженимся. Или, даже если война не закончится, но он вернётся – мы поженимся. Мне будет не стыдно за своего мужа, что он прятался, когда надо было защищать родину. Нашим детям будет не стыдно за отца.
Война идет против тех сил, кто хочет разрушить нашу страну. И это не только радикалы – радикалы видимая часть врага. За их спинами скрываются те, кто дает им оружие, направляет советами, учит, как взрывать, как пользоваться новейшими видами вооружений. Таляль рассказывал, что среди убитых радикалов он видел иностранцев – внешне совершенно на нас не похожие, скорее всего, арабы с Залива, иракцы или саудиты. Но, знаете, я хочу сказать, что в войне есть свои плюсы. Она как бы срывает маски с людей. Во время войны становится понятно, кто чего стоит. Думаете, много парней, которых я знаю, ушли в армию? Совсем-совсем немногие. Скольких родители «отмазали» – заплатили медкомиссиям, чтобы их признали негодными к армейской службе. «Отмазанные» предпочитают в интернете писать: да, у нас героическая армия, дай Бог здоровья и сил нашим солдатам. На большее у них смелости не хватает.
Я не считаю, что война имеет религиозный характер. Радикалы только прикрываются исламом. В нашей стране большинство жителей – мусульмане. Радикалы надеялись привлечь в свои ряды побольше сторонников. Кто-то пошел за ними. Но ислама у радикалов, откровенно говоря, нет. Настоящий ислам учит миру и добру. Радикалы убивают и совершают прочие преступления. Война, я думаю, еще нужна для того, чтобы от подобных негодяев избавлять общество.
Про курдов я особо не знаю. В государственных новостях говорят, что правительство им помогало, а они теперь хотят отделиться от нашей страны. Они не правы тогда. Это – страна арабов и ассирийцев. Здесь тысячи лет назад жили предки арабов и ассирийцев, до них были шумеры. Шумеры вымерли. Исторические права на эти земли, значит, у арабов и ассирийцев. Если курды хотят независимого государства, то пусть уезжают туда, где им дадут землю, и они объявят там независимость. Наша страна не настолько большая, чтобы отдавать землю разным народам под их собственные государства.
Мухаммед, политический эмигрант, 31 год, живет в Турции: «В появлении радикалов виновато правительство. Мы, когда проводили демонстрации, не собирались проливать кровь. Мы планировали свергнуть правительство мирно. Рассчитывали, что в определенный момент наберется критическая масса – пятьсот тысяч протестующих одномоментно в одном месте, или даже миллион, и мы пойдем на штурм правительства. Против такого количества недовольных бесполезно что-либо предпринимать – армия до войны насчитывала 250 тысяч человек, жандармы – 35 тысяч. Правительству пришлось бы уйти, когда под его окнами собрались сотни тысяч демонстрантов. В этом состоял план оппозиционного движения. В митингах участвовали и шииты, и христиане, и курды, и ассирийцы. Арабов-суннитов, конечно, было большинство среди протестующих. Но это обоснованно – ведь они самая угнетенная часть общества.
Обычно о месте и времени акции мы договаривались через интернет. Это были открытые группы в социальных сетях. Кто мог, принимал участие в акции – добровольно, без принуждения. В конкретный обговоренный момент люди собирались: кто-то выходил из кафе поблизости, кто-то до этого момента прогуливался по тротуару, кто-то ждал в такси, кто-то был в магазине и ждал, глядя через витрину. Мы разворачивали транспаранты, скандировали лозунги, иногда удавалось оратору произнести короткую речь о преступлениях режима. 10-15, максимум 20 минут, и мы рассеивались. Снимали акцию на видео и затем видео выкладывали в интернет. Полиции трудно было противостоять подобной тактике. Позже, когда на акции собирались уже тысячи человек, когда целые улицы заполнялись протестующими, тактика поменялась – митинги стали продолжительнее, устраивались шествия до ближайшего административного здания или участка жандармов. Мы требовали, чтобы чиновники и жандармы присоединились к народу либо покинули свои должности. Правительство тогда стало оперативно перекрывать наши маршруты военной техникой, заслонами из солдат. Солдаты стреляли по людям, чтобы остановить их – пролилась первая кровь. В тот момент и началась война. Правительство спровоцировало нынешнюю войну, стреляя по мирным протестующим.
Была попытка создать отряды самообороны, которые защищали бы демонстрации от солдат.
Режим утверждает, что из отрядов самообороны позже сформировалось движение радикалов. Ситуация комплексная на самом деле. К отрядам самообороны примыкали, в том числе, провокаторы правительства, которые без повода стреляли в солдат, провоцировали их открывать ответный огонь, то есть прилагали усилия, чтобы насилие разрасталось. Провокаторы настаивали, что необходимо начать боевые действия против армии и жандармов. Вы помните, что я сказал – мы пытались перетянуть жандармов на свою сторону мирным путем? Понимаете, какая ситуация, когда у кого-то родственника убивают, и ему говорят: держи автомат, отомсти убийцам, – эмоции становятся важнее разума. Провокаторы работали как раз с родственниками погибших, получали поддержку от них. Родственники погибших соглашались, что нужно больше насилия. Даже настаивали, что нужно больше насилия против армии и жандармов. Кого-то из агентов режима нам удавалось выявлять. Я лично участвовал в выявлении двоих провокаторов. Но их все равно было слишком много.
Маховик насилия раскручивался. Гибли солдаты, за них в свою очередь мстили их товарищи, их родственники требовали от правительства жестче подавлять протесты. Процесс развивался дальше и пришел в итоге к полноценной войне: к войне одних убийц против других – а страдает больше всего наш народ.
Я уехал, когда стало ясно: либо я должен быть на стороне радикалов и убивать солдат, либо стать одним из солдат и убивать радикалов. Мне не близка ни одна из этих сторон.
Буду честным – не знаю, что станет с нашей страной; вероятно, её ждут годы гражданской войны, как в Афганистане, как в Сомали.
С курдами, по-моему, все очевидно. У них нет своего государства. Никогда, кажется, не было. Они просто воспользовались ситуацией. Говорят о революции, еще что-то пафосное и правильное, но у них одна идея: отделиться, оторвать кусок территории, где можно будет создать собственное государство.
Сейчас я и мои товарищи по антиправительственным акциям, мы собираем информацию, документальные свидетельства того, как развивался наш протест, как правительство довело ситуацию до бессмысленной войны. Другие должны узнать наш опыт, должны подумать, каким образом им избежать подобной ситуации, когда они будут бороться с собственным правительством.
Янталь – Ульяновск, декабрь 2015 – декабрь 2016
