СЕРДЕЧНЫЕ РАССКАЗЫ ДЛЯ МЕРЦАЮЩИХ СТАРИКОВ
ПЕЧАЛИКИ
В Московском лесопарке, что в Коньково, уже наступила осень. На многочисленные дорожки, располосовавшие парк, тихо падали листья. Берёзы ещё не сбросили свой наряд и золотом горели на солнце. Осенний вернисаж дополняли тёмно-вишнёвые листья дубов и оранжевые кисти рябин. Рябиновый урожай в этом году был обилен, что предвещало дождливую осень и холодную зиму. Прогнозы уже начинали сбываться. Скоро вся Москва погрузилась в сырость. Почти всё лето небо низвергало на землю бесконечные потоки воды. Начало осени было не лучшим. Но неожиданно наступили яркие и тёплые солнечные деньки. И все в один голос заговорили о «бабьем лете».
Пользуясь возможностью ещё немного побыть на солнышке и полюбоваться красотой осеннего леса, Бабушка, несмотря на истязавший её полиартрит, выбралась в парк, который был очень близок к её дому, через дорогу.
Бабушке было очень одиноко и грустно. Все в семье любили её, но часто ей было не с кем поговорить – зять пропадал на работе, дочь жила виртуальной реальностью интернета, внучки всё свободное время общались со сверстниками. Бабушкины сверстники находились далеко, в другом городе, где прошла вся её жизнь. Они писали друг другу письма. Но со временем письма стали приходить всё реже и реже. И всё больше и больше времени Бабушка оставалась совсем одна, несмотря на кипевшую вокруг молодую жизнь, в которую её не приглашали. Все члены семьи считали, что имеют право на личную жизнь, в которую они не допускали свою маму и бабушку по причине её отсталости от веяний нового времени и общества, в котором жили они сами, и которого бабушка была лишена в силу своего возраста, нетрудоспособности и критического отношения к тому, что происходило вокруг. Дети просто боялись – в её замечаниях крылась немалая доля правды, которая была им не по вкусу. Словом, и в этой семье, как и во многих других, существовала вечная проблема «отцов и детей».
Бабушка всё понимала и не вмешивалась в жизнь младшего поколения в силу своего характера и профессиональных навыков (в прошлой жизни она была педагогом). Когда она поняла, что её мнение никого не интересует и никто не намерен делиться с нею своими планами (хотя в пору её самостоятельности и независимости они делали это охотно), она перестала вмешиваться в дела тех, кого всегда очень любила. Правда, когда требовалось написать реферат о состоянии современной генетики или исправить школьное сочинение до неузнаваемости, бабушкины знания всегда находили себе применение.
В те редкие минуты, когда, возвращаясь с прогулки, она хотела поделиться радостью общения с живой природой, никто её не слушал. Внучка, хотя и смотрела на неё, бабушкиных слов не слышала, занятая своими мыслями. Дочь тоже не реагировала, поглощённая виртуальными контактами во всемирной паутине, предпочитая их живым и настоящим. Возможно, что между ними было всё сказано – дети и внуки выросли, и её интересы были им не понятны. Они немного оживились, когда Бабушка получила премию за участие в конкурсе какого-то компьютерного журнала, но смотрели на это как на очередную причуду родной старушки.
Не получив желаемой реакции от тех, кого Бабушка так горячо любила, она уходила в свою комнату, где ей была выделена мягкая и удобная кровать, и читала толстые журналы, которые брала в ближайшей общественной библиотеке. Или просто лежала с закрытыми глазами, вспоминая свою прошедшую жизнь. Или раздумывала над темами литературных произведений, которые ей хотелось бы написать. Иногда она проводила в таком состоянии всю ночь, страдая возрастной бессонницей.
Так печально и тускло текла её жизнь. И ничто в ней не менялось до тех пор, пока Бабушка не встретила печаликов. Она обнаружила их в лесу, куда вышла прогуляться октябрьским утром. Гуляя по печальным тропинкам, она, приподняв странно лежавшую кучку старых коричневых листьев, неожиданно для себя обнаружила маленькую колонию печаликов.
Печалики дремали, сбившись в серый комочек. Когда бабушка осторожно переложила их на свою ладонь, они широко раскрыли свои большие грустные фосфоресцирующие глазки и уставились на неё. Маленькие тельца этих странных существ были покрыты мягким густым серым пушком, от которого оставались свободными кругленькие животики и внутренняя поверхность кругленьких ушек. Бабушка залюбовалась этими чудными существами, а печалики смотрели на неё и не делали попыток освободиться. Потому бабушка принесла их к себе домой, решив, что они могут замёрзнуть грядущей зимой под тоненьким покровом опавших сухих листьев.
Дома попытка рассказать о своей находке кончилась неудачей. Все, занятые своими собственными мыслями и делами, вежливо слушали, но не услышали бабушкин рассказ о замечательных печаликах. Тогда Бабушка ушла в свою комнату и поселила крошек под своею кроватью в самом дальнем уголке. Туда никто не заглядывал даже во время генеральных уборок квартиры. Теперь у бабушки была своя тайна, которую она не захотела ни с кем делить.
Поздней ночью, когда все засыпали, а Бабушка лежала широко раскрыв от бессонницы глаза, печалики выбирались из своего убежища. Бабушка гладила их пушистые спинки, щекотала за ушками. От такой ласки печалики улыбались и в порыве благодарности сами гладили своими тёплыми лапками бабушкино лицо, шепча непонятные, но, несомненно, добрые слова. И Бабушка засыпала. Печалики тоже спали на её одеяле, сбившись в привычный для них пушистый комочек. На рассвете они прятались в укромном своём уголке.
Скоро члены семьи всё же обратили внимание на необыкновенную замкнутость их предка, которая ходила по квартире с улыбкой на устах и отвечала на вопросы невпопад. Обеспокоенные потомки приняли эти странности за признаки надвигающегося мозгового склероза и стали тренировать бабушкину мозговую деятельность, делясь с нею своими мыслями, пытаясь вывести её из равнодушия, в котором она теперь пребывала. Никто и не догадывался о том, что у неё было теперь своё общество, хорошо её понимавшее. Если на её глаза навёртывались слёзы при воспоминании о прошлой и деятельной жизни, печалики демонстрировали ей свою любовь, шепча на ушко тёплые слова, которые бабушка не понимала, но хорошо чувствовала их доброе значение. Печалики сочувствовали, успокаивали и даже немного смешили её. Бабушка всегда смеялась очень тихо, чтобы никто не догадался, что рядом живут такие чудесные маленькие существа, облегчавшие её жизнь. Даже полиартрит стал беспокоить её меньше.
Когда же пришла весна, она вынесла печаликов в лес и выпустила на волю, пообещав с наступлением холодов взять их назад в тёплую квартиру на 15 этаже типовой московской многоэтажки. В этот день она много времени провела в весеннем лесу. А члены семьи дотошно расспрашивали её, где она так долго гуляла и как себя чувствует. Бабушка только улыбалась.
Москва, 2002 г.
ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ
Стоял один из тех печальных осенних дней, которые бывают в Москве в конце октября. Низкие серые тучи, не желавшие освободить небо, неподвижно висели над головой. Холодный ветерок легко проникал через одежду, что влекло за собой желание поскорее покинуть негостеприимную природу и юркнуть в тепло дома.
Бабушка и внучка, спустившись со своего пятнадцатого этажа, уныло брели по тропинке соседнего леса. Тропинка была усыпана опавшими жухлыми листьями, шуршавшими под ногами. Им обеим, и бабушке, и внучке, очень не хотелось продолжать свой неинтересный путь среди печальных берёз, не менее печальных елей и полузасохших лиственниц. Движимая идеей необходимости прогулок, полезных для здоровья её малоподвижной внучки, бабушка вела канючившую девочку туда, где лес пересекала асфальтированная дорожка, по которой было легче идти. Наметив для себя план действий, бабушка хотела пешей прогулкой задать внучке некую работу, необходимую, с медицинской точки зрения, маленькой ленивице. Но та продолжала ныть и выражала желание сократить путь. Она брела за бабушкой и всем своим видом демонстрировала недовольство. А бабушка с оптимизмом смотрела вперёд. Внезапно она остановилась.
– Посмотри, кто это там впереди, на дороге?
– Там никого нет, – ответила удивлённая внучка.
– Разве ты не видишь Прекрасного Всадника на белом коне?
Однако внучка, пристально всматривавшаяся туда, куда указывала бабушка, никого не заметила. А бабушка продолжала:
– Какой красавец! Это, очевидно. Прекрасный Принц! Смотри, как сверкает алмазная пряжка на его красном бархатном берете! Как красив его алый кафтан, вышитый серебром! Как блестит на коне серебряная сбруя! А как хорош великолепный белый конь с длинной, до земли, гривой! А видишь ли ты ту чудесную карету, которая следует за принцем?
– Нет там никакого принца, – сказала упрямица. Она, как и все современные дети, не верила в чудеса. Но бабушка не унималась.
– Смотри, Прекрасный Принц соскочил с лошади и идёт сюда! Как он строен и хорош собою! О, он, кажется, направляется прямо к тебе. Как он вежливо поклонился нам обеим! Он опустился на одно колено (не побоявшись осенней грязи) и снял свой берет. Он сказал, что не встречал более прелестной девочки, чем ты! Он предлагает нам последовать за ним в его прекрасную страну сказок, где в пруду, у старинного замка, плавают настоящие белоснежные лебеди, а по аллеям парка бродят сверкающие зелёным золотом павлины! Он приглашает тебя в страну, где нет никакой противной математики и где жители заняты чтением великолепных волшебных сказок и потреблением шоколадок!
– Какой старый твой принц, – сказала девочка. – Он, наверное, из твоего старого прошлого. В гробу я его видела в белых тапочках, – произнесла она голосом Папанова (она была вполне современным ребёнком). И, кроме того, мне мама не разрешает садиться в кареты ко всякими незнакомыми принцами!
– Как ты можешь так говорить, – возмутилась бабушка. – Смотри, что ты наделала!
Действительно, ошеломлённый такой встречей, принц медленно встал с колен с выражением недоумения и обиды на лице. Он надел на голову свой красивый берет и неожиданно превратился … в маленького седенького старичка.
– Простите, – прошептал он тихо и пошел к своей карете.
Подойдя к своему средству передвижения, он обернулся и посмотрел на бабушку и внучку с чувством крайнего сожаления. Внучка стояла, презрительно улыбаясь. Она продолжала не верить во всяких там принцев и в страну, где нет математики.
Расстроенная плохим воспитанием внучки, бабушка что-то лепетала, пытаясь сгладить неприятную сцену.
Принц, стоявший в задумчивости у своей кареты и слушавший извинения бабушки, вдруг повернулся и, сняв шляпу, низко поклонился.
– Сударыня, – он был настоящим отечественным принцем и не употреблял иностранных форм в обращении. – Не окажете ли вы мне честь посетить мою страну? Я уверен, что Вам это будет очень интересно.
Бабушка сначала немного растерялась, но потом, словно боясь, что принц передумает, торопливо кивнула и села в сказочную карету, в которую была впряжена четвёрка прекрасных лошадей. Принц поскакал следом
А внучка побежала домой и рассказала о странном принце и не менее странном поведении бабушки, укатившей в какую-то неведомую страну, где едят одни шоколадки и где нет математики.
– А-а-а, – сказала мама и уткнулась в экран компьютерного монитора, где она играла с незнакомыми дядями и тётями в игру, которая называется коммуникабельностью.
– А-а-а, – сказала старшая внучка, которая, как сомнамбула, погружённая в свои мысли, бродила из одной комнаты в другую. – Бабушка тоже имеет право на личную жизнь.
Москва, май 1999 г.
ДИНОЗАВРИКИ
Старый детский микроскоп был извлечён с антресолей и торжественно перемещён на кухонный стол. Это был тот самый, сверкающий красным пластмассовым телом аппарат, продававшийся в магазинах игрушек много лет назад. Старшая внучка давно потеряла к нему интерес. Её теперь беспокоили другие проблемы. Она с упоением слушала каких-то спайз-гёлз, вырезала из журналов смазливую рожицу Лео Дикаприо и бесконечно мерила перед зеркалом новую кофточку-недомерку, выставлявшую её толстенький животик на всеобщее обозрение.
В противоположность старшей, младшая внучка с нескрываемым интересом следила за манипуляциями бабушки, доставшей вместе с микроскопом и маленькую коробочку со странной, непонятной надписью «споры диназеллы». Бабушка капнула на предметное стёклышко капельку воды и осторожно высыпала из коробочки несколько крупинок, оставшихся со времён экспериментов её старшей внучки. Потом она поставила стёклышко под объектив микроскопа, и обе исследовательницы попеременно стали рассматривать маленькие зелёные шарики спор. Споры, вопреки инструкции, в которой говорилось, что рост таинственных диназелл должен начаться через час, лежали неподвижно. Но через час они немного увеличились в объёме, став похожими на зелёные виноградины. Объяснить происходящее никто не мог, поэтому микроскоп был водворён на подоконник, и о нём забыли.
Наступил вечер. Обе внучки и бабушка уютно устроились на диване перед телевизором. Во время рекламы бабушка послала младшую внучку включить электрический чайник. Та неохотно сползла с дивана, не отрывая глаз от рекламы зубной пасты, сохраняющей молодость до глубокой старости, и отправилась на кухню.
Через несколько мгновений послышался приглушенный крик, несшийся из кухонного коридора. Встревоженные непривычным звуком, бабушка со старшей внучкой кинулись на помощь. В кухонном проёме в позе, выражавшей крайнее удивление, стояла младшая из девочек. Она, прижав палец к губам, жестом приглашала взглянуть на то, что творилось на кухне.
А там на столе сидела троица удивительных существ. Величина каждого была не более двухмесячного котёнка. Они были покрыты сверкавшей, как весенняя травка, зелёной чешуей. Их маленькие головки, с тревогой повернувшиеся в сторону двери, очень походили на черепашьи. Опорой телам, стоявшим на задних лапках, служили длинные толстые хвостики. Передние лапки сверкали отполированными маленькими коготками. Все замерли, боясь потревожить это чудное видение.
– Это динозаврики, – определила их видовую принадлежность младшая внучка.
А те, успокоившись и не обращая ни малейшего внимания на зрителей, вернулись к занятию, которое так неожиданно прервалось. Они играли! И делали это точно так же, как это делают звериные или человеческие детёныши. Они наскакивали друг на друга, боролись, кувыркались через голову, фехтовали своими смешными хвостиками. При этом динозаврики издавали мелодичное попискивание, которое сменялось всхлипыванием, если кто-нибудь из них делал неудачный кульбит. Они могли немного держаться в воздухе, благодаря наличию на их спинках маленьких полупрозрачных крылышек. Веселье было в разгаре. Наблюдательницы, парализованные этим зрелищем, неподвижно стояли в дверях.
Внезапно одна из маленьких рептилий обнаружила открытое окно и, призывным писком обратив на это обстоятельство внимание остальных, скользнула в ночную заоконную тьму. Зелёные дракончики немедленно последовали её примеру.
Все кинулись к окну, ругая себя за неосмотрительность. Из темноты пространства между высотками, что называется двором, донеслись до пятнадцатого этажа ликующие, похожие на тихий смех, звуки. И всё стихло. На подоконнике сиротливо стоял микроскоп, и валялась пустая коробочка из-под спор. Капелька воды на предметном стёклышке уже успела высохнуть.
Москва, июнь 1999 г.
ПУЗЫРЬ
Было то редкое московское зимнее утро, когда яркие лучи солнца высвечивают громады высоток, а небо залито настоящей голубой краской. Таким небо бывает в конце февраля. Еще стоит зима, и мороз достигает двадцати градусов, но всё равно уже чувствуется начало перемен.
Мой взгляд, скользящий по поверхности невыразительных и однообразных крыш гаражей-ракушек, в изобилии покрывающих дно московских дворов, внезапно споткнулся об удивительное сооружение, qknbmn выполненное из прозрачного искрящегося стекла. Посреди «собачьей площадки» стоял некий значительных размеров сферический предмет, напоминавший переливающийся всеми цветами радуги мыльный пузырь. Солнечные лучи зажигали в его стенках фиолетовые, розовые и голубые огни. Внутри полусферы через прозрачные стенки виднелись контуры… легковой автомашины!
Любопытствующие, обнаружившие этот странный предмет раньше меня, уже обступили его со всех сторон. Окна соседних домов были заполнены розовыми икринками человеческих лиц, смотревших на это дворовое чудо. Я тоже присоединилась к толпе.
Великолепный шар вблизи был ещё прекраснее. Он отражал от своей, словно полированной, поверхности солнечные лучи, и они разноцветными зайчиками окрасили стены окружающих домов в немыслимо яркие цвета радуги. Внутри прозрачного шара действительно находился старенький «москвичок». Никаких видимых отверстий в сплошной сферической стене этого своеобразного гаража не было!
– Летающая тарелка. Летающая тарелка! – восторженно повторял какой-то школьник, прижавшийся носом к сфере.
– Где это ты видел летающую тарелку со старым москвичом внутри? – резонно возражал ему другой мальчишка.
– А он тёплый! – сообщал третий, щупая блестящую поверхность.
А четвёртый уже давил на шар коленом. Однако упругое сооружение не меняло своей формы. Рассердившись на неподатливый шар, исследователь прочности шаровой стенки ударил по ней кулаком. Но звука удара не последовало. Звук ушел в глубину шара. А неудачливый исследователь потирал ушибленную руку.
Люди вздыхали, пораженные совершенством формы и необыкновенностью яркого света, отражаемого от прозрачных поверхностей. Многие молчали, не зная, как реагировать на это чудо.
– Эта машина мне знакома, – взволнованно говорил высокий мужчина, стоявший во всё прибывающей толпе. Её хозяин – сотрудник одного недавно закрытого научно-исследовательского института. Его гараж находился рядом с моим. А теперь там ничего нет!
И действительно, столь дефицитное гаражное место оказалось пустым
В толпе охали, вздыхали, множество рук щупали и стучали по стенкам необыкновенного гаража. Так он и простоял до вечера, пока его краски не померкли и не растворились в темноте.
На следующее утро гараж был на месте. Хозяин его не объявился, и никто не мог ответить о его месте пребывания милиционерам, тоже теперь толпившимся вокруг. В толпе я уже различила знакомые лица вчерашних соседей по дому, о которых я ранее не имела ни малейшего представления. Они делились своими впечатлениями, спорили. Мальчишки, забыв о своих школьных обязанностях, пытались взобраться на купол. Однако его гладкая поверхность возвращала их на землю. Несколько человек из вчерашней толпы узнали меня. Так начало складываться некое общество почитателей пузыря. Оно начиналось словами «А у нас во дворе», давно забытого словосочетания для таких дворов, где соседи не знают друг друга.
Вскоре толпа зашумела, разделившись на два лагеря. К нашему чуду шествовал неопределённого возраста неопрятный, плохо выбритый мужчина. В руках он держал топор! Несмотря на слабые протесты нескольких интеллигентных личностей, поддерживаемый поощрительными криками другой части толпы, экспериментатор нанёс сокрушительный удар. В следующую секунду по закону «всякому действию всегда имеется противодействие» топор отскочил, не причинив стене ни малейшего вреда. А громила, не удержавшись, полетел на ледяной настил, воя от нестерпимой боли в руке. Раздались громкие аплодисменты защитников шара. А шар стоял, сверкая и искрясь. И не было ему никакого дела до разгоревшихся вокруг споров.
Толпы собирались вокруг него ещё долгое время. Говорили, что к пузырю подгоняли подъёмный кран, но не смогли зацепить его за гладкую поверхность заколдованной сферы. Плачевно закончилась и попытка сдвинуть его с места мощным бульдозером. Даже царапины не осталось после такого варварского наезда. Кто-то предлагал взорвать неистребимый гараж. Но местная общественность и администрация этому воспротивились. Хватит Москве взрывов! Ходили слухи о визите самого мэра. Что же касается владельца машины и гаража, то разобрать номер машины не удавалось – он был аккуратно прикрыт старой тряпочкой.
К шару стали постепенно привыкать. Каждое утро население микрорайона, глядя из окон, проверяло, на месте ли «наш» шар. Каждое утро стены квартир украшались радужными отражениями цветных лучей, проникавших через окна. И все жители вымыли свои окна, чтобы дать возможность цветным бликам украсить их быт. Теперь наш непривлекательный двор переливался всеми цветами радуги.
Становилось теплее, и люди больше времени проводили на улице. Многие мужчины стали раньше возвращаться домой, забыв про всякие собрания и заседания, которыми они оправдывались перед женами. Кто-то поставил во дворе нарядные цветные скамеечки, и люди сидели на них до вечера, любуясь своим шаром, как это делают японцы в пору цветения сакуры. Люди знакомились друг с другом и постепенно узнавали о нуждах и заботах своих соседей. Цветной пузырь словно высветил всю неприглядность нашей жизни, и всем захотелось немного украсить её. Строились планы озеленения и ремонта убогих подъездов. Даже подростки перестали делать наскальные росписи в лифтах.
В начале марта, когда солнышко стало сильнее прогревать землю, в одно воскресное утро внутри шара обнаружился человек. Он сел в свой автомобиль и спокойно выехал из пузыря. И пока все, онемев от изумления, закрывали свои рты, старенький «москвич» скрылся за поворотом.
Вы спросите, где это было? Отвечу – в Москве, в районе Коньково, на 15 этаже одного из домов, в сознании автора этих строк.
1 января 2000 г.
ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ СИЛЬВА
Диван стоял в квартире на пятнадцатом этаже. На диване сидела я и, дремля, смотрела на беснование каких-то шоу-групп на телевизионном экране. Вдруг моё внимание привлёк кадр, на котором молодой певец в чёрном фраке, с чёрными, закрученными по моде девятнадцатого века усиками, пел, извиваясь при этом всем телом, какую-то арию апрельского кота. Подыгрывавшие ему музыканты принимали невероятные позы, сгибая свои конечности и туловища под немыслимыми углами. В следующем кадре бесновались уже не артисты, а зрители – ряды молоденьких девчонок, которые в экстазе, подняв кверху лес рук, покачивались в ритмах странной музыки и подпевали кошачьему кумиру.
– Фу, какая невоздержанность чувств у современной молодёжи, – подумала я. – Мы такими в своё время не были. Во всяком случае, я никогда не влюблялась в артистов сцены, считая это плохим тоном и признаком недостаточного воспитания (мамины комплексы).
Физиономия культового кота продолжала маячить на экране. Его закрученные усики вдруг развернулись, распрямились и превратились в две пики, которые внезапно вонзились в пласты моей памяти и, остановившись у метки «1947 год», извлекли на свет Божий знаменитую Сильву, оперетту Кальмана.
В тот год в наш маленький тёплый южный городок приехал Московский театр оперетты с целым фейерверком прекрасных постановок («Марица», «Летучая мышь», «Весёлая вдова» и др.). В качестве подарка на мой семнадцатый день рождения я получила от моей подруги билет в оперетту. «Сильву» представляли в летнем театре – большом сарае с металлической крышей. За горячий июльский день крыша нагревалась, и в зале было очень жарко.
В музыкальный театр я попала впервые в жизни. Мой театральный опыт был невелик – в десятилетнем возрасте я была потрясена «Королём Лиром», поставленном в местном драматическом театре. Того Короля Лира я помню в подробностях и сейчас, спустя 65 лет.
Публика чинно рассаживалась вокруг. Многие обмахивались сложенными газетами – вееров ни у кого не было. Все ждали начала. Занавес взвился, и началось волшебство. И я уже ничего не замечала вокруг, поглощённая чарующей весёлой музыкой и событиями на сцене. Некоторые арии мне были знакомы – я слышала их по радио.
Появление Эдвина и Сильвы сопровождалось шквалом аплодисментов – они были заслуженными артистами, и, видимо, в отличие от меня, публика знала это. Сильва, на мой взгляд, была несколько полновата и казалась старше своего избранника. Зато Эдвин, молодой красавец с черными закрученными усиками, с напомаженной головой, в черном смокинге и в атласном цилиндре, произвёл на меня неотразимое впечатление. В то время, когда Сильва пела свои жалостливые слова, Эдвин какими-то необъяснимыми круговыми движениями приближался к рампе и бросал публике партера страстные взгляды. Он явно заинтересованно разглядывал ряды зрителей и улыбался им. О, как он был прекрасен! Я замерла, ожидая, когда его взгляд скрестится с моим. И он действительно на секунду остановил его на мне. Вряд ли он заметил меня, полуподростка, полу- сформировавшуюся барышню в стареньком коротком платьице и в поношенных сандалиях. Мой непривлекательный облик дополнялся ободранными коленками, длинными неуклюжими руками, которые я не знала куда спрятать, такими они казались мне некрасивыми, и двумя тоненькими косичками, торчавшими в разные стороны. Но я тогда не видела себя со стороны. Это сейчас я очень ярко представляю, какой я была в то время. Но тогда!
Я всё более и более попадала под обаяние красавца на сцене, следя за каждым его движением и странными попытками приблизиться к нам в то время, когда пел кто-то из участников этой пьесы. После его арий зал взрывался овациями, и я не отставала в выражении своего восторга. Мне кажется, что я тогда молниеносно влюбилась во всеобщего кумира и пошла бы за ним на край света, прояви он такое желание. Других окружавших меня зрителей я перестала ощущать. Мир состоял только из нас двоих – меня и Эдвина! Противная Сильва не подходила ему. Не то, что я (со своими коленками, покрытыми заживавшими царапинами после моего неудачного лазания по деревьям в дедовском саду), обездолившая бедную певицу, отобрав у неё ослепительный наряд. Это мои косички превратились в роскошную причёску, делавшую меня старше и обворожительнее. Это на мне было надето красное шелковое платье, отделанное черными кружевами. Это на мне были маленькие чёрные лаковые туфельки, делавшие мою походку такой лёгкой и изящной. Это я держала в руках роскошный веер из черных страусовых перьев и элегантно обмахивалась им.
Финальные сцены, зрительские восторги, шум аплодисментов, крики «браво», последние поклоны артистов. И вдруг всё смолкло – представление закончилось. Упал занавес, и публика, смеясь и переговариваясь, потянулась к выходу. В открытые двери вливалась вечерняя прохлада, и люди старалась поскорее покинуть душный зал. Я тоже двигалась вместе со всеми и одновременно совершенно одна в блистательном мире необычной жизни и любви, заполнившей всё моё существо.
– Что с тобой? – спросила меня подружка, когда и мы, наконец, оказались в прохладном живительном воздухе ночного городского парка.
Её голос вернул меня в действительность. Я вдруг почувствовала, что роскошное, легкое, как паутинка, шелковое одеяние тихо сползло с меня, оставив на всеобщее обозрение моё старенькое ситцевое платьице. Исчез, растаяв как дымок, великолепный веер. Куда-то девались и прелестные лаковые туфельки… Ночная свежесть подействовала отрезвляюще. Наваждение закончилось. Я, очнувшись, огляделась вокруг и вновь увидела перед собою светящийся квадрат экрана и ощутила на своих старых ногах не менее старые и стоптанные домашние тапочки.
Январь 2004, Москва
Я, ЧЁРНЫЙ КВАДРАТ И ТОЧКА
(Возрастные размышления пожилой дамы)
Я живу на пятнадцатом этаже обыкновенной московской многоэтажки. И совсем не похожа на ту даму, что значится в подзаголовке. Она представляется мне особой преклонного возраста, в достаточной весовой категории, в длинном одеянии из какого-то тяжёлого материала, может быть, панбархата с тюлем и лентами, в туфлях на полусреднем каблуке, в умопомрачительной шляпе с полями, на которых может разместиться целый цветник, укутанный в белоснежный пух страусиных перьев. К шляпе полагается вышитая бисером сумочка на блестящем ремешке из шкуры заморского животного, возможно, и крокодила. Хотя я и обозначила себя этим словом, на неё совсем не похожа. Вес мой и рост далеки от солидных цифр. Вместо тюля и лент на мне тёплый байковый белорусский халатик, подаренный к моему семидесятилетию, возрасту далеко не дамскому, а имеющему иное обозначение, довольно обидно звучащему для моего уха. Поэтому я не буду его воспроизводить. Нет у меня никакой шляпы из девятнадцатого века, как, впрочем, и из двадцатого. Нет и виденной мною очень давно у настоящей дамы из «Вишнёвого сада» сумочки. Нет лаковых туфелек, положенных каждой даме. В них и не поместятся мои обезображенные артритом ступни. Их заменяют добротные советские шлёпанцы тоскливо-серой окраски, не желающие отправиться, в силу своей сохранности, вслед за Голубым салом в мой чёрный квадрат (о чёрном квадрате и Голубом сале смотри дальше). Вот такая я дама с пятнадцатого этажа, замкнутая в четырёхугольном пространстве пола, потолка и стен на исходе своего возраста, надеющаяся, что последняя его четверть всё же как-то сумеет себя обозначить. О себе, кажется, всё. А теперь о нём, о квадрате.
Восхищённые, удивлённые, возмущённые, безразличные перед Чёрным квадратом Казимира Малевича лица. В зале самых важных и богатых, где теперь висит это полотно; в разбросанных по странам и континентам картинных галереях, где находятся многочисленные его копии; в ярких лакированных журналах; в плохоньких открытках, выпущенных каким-то смелым издательством, напрасно надеявшимся пополнить свой бюджет странным изображением чёрного на белом, якобы выражающим будущее нашего мира. Новая икона нового мира, где вместо Святого Лика – ничего, пустота, смерть!
Я тоже ничего не вижу (и не только в силу моего возраста, слабости зрения и привычки к отрицанию нелепостей!) в чёрном полотне, хотя и мерещатся мне где-то на самом, не доступном зрению из-за расстояния, дне всполохи адского света и кривляния чертей с хвостами и вилами, передающие свои символы оттуда, из бездны, на современные экраны в виде скачущих, кривляющихся, орущих непристойности жидкомускулистых, в грязных, потных, отвислых майках плейбоев, полуодетых миловидных, разрисованных во все цвета радуги гёрлс, и прочей нечисти поп-рока, терзающей когтистыми лапами несчастные струнные и неструнные инструменты.
У каждого свой чёрный квадрат. Для меня это – помойка, куда стекаются все отбросы современного искусства, куда я отправляю все ужасы мира, в котором прошла и пока ещё длится моя жизнь. В нём – нечеловеческие страдания Беслана, недавняя гибель безвинных лондонцев, ГУЛАГ, Освенцим, жерла шахт, куда сбрасывали не только членов дома Романовых, но и героев «Молодой гвардии». Туда же я помещаю бредовые полотна с лицами без глаз, с тщательно вырисованными вторичными половыми признаками, расположенными в не подобающих им местах. Там – вся грязь и пошлость, накопившаяся веками и продолжающая наращиваться и в наши дни. Наконец я нашла место, где всё это можно расположить.
Наверное, я не лишена самоуверенности, если, как и Малевич, предлагаю (о чём, естественно, мир никогда не узнает) другую концепцию символа мира – и того, что минул, и того, что грядёт. Мой символ – это точка на том же белом фоне. Во-первых – это экономия чёрной краски. Чёрная краска Малевича – это особая краска, которая почти столетие прячет от интересующихся то, что за нею скрывается. У меня, естественно, нет такой краски, если не считать чёрный шеллак, которым в недавние времена покрывали трубы наших туалетов. И я не знаю, существует ли он в наше время. Акварельная чёрная слишком прозрачна и не сможет скрыть то, что за нею прячется. Более подходит чёрная тушь. Но её пузырька вряд ли хватит, чтобы покрыть поверхность холста, равного изображению квадрата на известном полотне. Поэтому я предлагаю поставить на чистом полотне только точку, маленькую точку одним прикосновением чертёжного пёрышка.
Из этой точки возникли семьдесят пять лет назад я и все остальные, только в разные времена и века. Возникли из какого-то точечного гена, налипшего вместе с такими же, как и он, на спиральной молекуле ДНК (или, наоборот?). С него-то всё и начинается в живой природе. И травинка, и дерево, и красные цветы, буйствующие на моём подоконнике, и я, и ты тоже. И подумать только; точка размножается, делится, увеличивается в объёме. И ей кажется, что она заполняет собою свой мир. Правда, этот мир у всех нас разный: большой и маленький. У меня он средний. Раньше он был побольше. Теперь он сузился. Но кое-где в нём ещё имеются выходы в более значительные сферы.
Если внимательно в солнечный день посмотреть поверх всех этих квадратных сооружений, то можно увидеть голубое небо и плывущие по нему облака. Пристальный взгляд может расширить горизонт, на котором обозначатся знакомые отроги Кавказского хребта, белоснежная вершина одинокого Казбека, домашняя и уютная Столовая Гора. Сколько сюрпризов хранят (не знаю, как другие) эти горы. Однажды зимой, под вечер, я ехала в санитарной машине скорой помощи в Дигорию, где моей консультации ждал очередной больной. Горная гряда, засыпанная снегом от вершин до основания, уже еле различалась в темнеющем воздухе. Последние лучи опускающегося в тартарары солнца коснулись тающих в сиреневой дымке вершин, и они внезапно вспыхнули грандиозным малиново-оранжевым огнем, расплавленным золотом, отраженным от снега и ледников. Казалось, что свет исходит из земных недр, из небесной кузницы, мартеновского цеха, в котором плавят металл. Светопредставление (не путать со светопреставленеием!) длилось несколько минут и постепенно погасло. Когда я смотрю на горящие отраженным солнечным светом окна напротив, я на секунду переношусь в тот зимний и такой далекий вечер
Так каждое утро я смотрю на квадраты многоэтажных домов, расположенных в миле? километре? от моих окон. Там есть маленький зазор, и в нём ровно в семь часов появляется солнце. Это бывает лишь несколько раз в году, в Москве с солнышком не разгуляешься. Тогда дома становятся чёрными квадратами, а солнечные лучи высвечивают всё самое яркое, висящее на моих стенах, пришпиленное булавками, разложенное на спинке дивана, на столе – все мои вышивки, рисунки на бумаге, картины на холсте и шелке. Солнце оживляет двух ангелочков из солёного теста, которые, пытаясь обратить на себя внимание, начинают играть с красным яблочком и красной бабочкой. Солнце довольно быстро покидает своё укромное местечко между домами и перемещается выше, оставляя чёрные квадраты стен чёрными до полудня. Я знаю, что в этих квадратах идёт своя жизнь, и поэтому жду, когда вспыхнут солнечным отраженным золотом их окна. У меня уже есть такой опыт.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Я проснулась сегодня оттого, что на моей щеке уютно устроился солнечный луч, проникший через щель в занавесках окна. До моего сознания ещё не добралась мысль, лениво бродившая по остаткам моего сна, о месте моего пробуждения и времени, в котором я пребывала.
Однако едва ощутимый запах скабиоз сразу напомнил мне, где я нахожусь и кто я такая. Я сладко потянулась, чувствуя себя каждым участочком своего тела, каждой мышцей, каждым суставчиком. Я ещё не осознала, что сегодня мне исполнилось пять лет, и я лежу в своей английской кроватке, купленной по случаю на владикавказском базаре. Лежу под свежей накрахмаленной простынкой и рассматриваю искусно вышитую мамой синюю птицу, висящую на стене. Потом я медленно перевожу взгляд на открытую балконную дверь, за которой бушует настоящее июльское лето. Вершины скал на другой стороне горной долины ещё представляются тёмными силуэтами на фоне неправдоподобно синего неба, не успевшего поблекнуть от полуденного зноя. А за грядой горных склонов, пластами нависающими друг над другом, сверкает снегами вершина Джимарай-хох. Воздух, вливающийся в комнату, удивительно свеж и вкусен и оттенён запахами голубых и розовых скабиоз, которые мы вчера собирали с мамой в альпийских лугах, расположенных на склонах Кобанской долины.
– С днём рождения, Милюся, – слышу я голос мамы, наклонившейся над кроваткой и целующей меня. – С днём рождения, моя маленькая! – И мама кладёт мне на подушку серенький томик японских сказок с диковинными картинками, изображающими людей в странных одеждах, с веерами, смешными хвостиками волос у мужчин и сложными сооружениями на головах у женщин.
Как давно был этот сверкающий яркими красками детства день! Я зажмуриваюсь и снова попадаю в волшебную атмосферу прошлого. И опять я слышу запах, но теперь уже жасмина, цветущего в саду моего отца. Этот запах проникает и сюда, в комнату, где мы все живём. Проникает за концертный рояль фирмы Шредер, занимающий половину нашего жизненного пространства и приобретённый мамой за очень небольшую сумму у людей, с радостью избавившихся от этой громадины. Рояль моего довоенного детства рассчитан на мои будущие успехи в мире искусства. За этим роялем стоит тахта, на которой под свежей накрахмаленной простынёй я просыпаюсь в день своего восемнадцатилетия. Я сладко потягиваюсь. И мир с ожидаемыми радостями и надеждами врывается в моё сознание. Скорее, скорее, туда, где он уже бушует и ждёт меня.
В комнате тихо, и я понимаю, где мне надо искать главных виновников моего счастья. В одной ночной рубашке, искусно расшитой руками моей мамы, я вскакиваю с постели и мчусь на веранду. С её балкончика я вижу маму, которая задумчиво рассматривает куст розовых сентифолей, иначе казанлыкской розы. Этот и другие кусты так высоки, что почти скрывают маму от моих взоров. Я вижу и папу, отпиливающего от старого дерева алычи сухой сучок.
– Доброе утро! – кричу я им. И они поворачиваются ко мне. А я, шлёпая босыми ногами по нагретым солнцем деревянным ступеням лестницы, мчусь к ним, подставляя для поцелуев свои щёки. А вокруг бушует настоящее июльское лето. Там, за персидской сиренью, уже отцветшей, таинственно мерцают в густой тёмной зелени звёздочки жасмина. Куст белых бульдонежей кивает мне своими большими цветочными шарами. Жёлтые лилии тоже хотят дотронуться до меня своими стрельчатыми листьями, раскинув их на территорию дорожки, по которой я иду. Это же самое предпринимают и длинные, усыпанные мелкими белыми цветочками ветви спиреи. Из глубины сада смеются желтые, словно посыпанные гречневой крупой, абрикосы, которые папа сегодня будет снимать с веток для праздничного стола. Кисти красной и желтой черешни, предмет вожделения местных воробьёв, опустили свои ветви, и я срываю ягоды и делаю из них себе серёжки – красную на левое ухо и желтую – на правое. И вдыхаю напоённый запахами воздух родного сада. И моей юности…
Наверное, сейчас мои родители смотрят на меня с небес и говорят: « Опять ты фантазируешь, Милочка!», словно не они приложили к этому руки. И я плачу. Интересно, почему я плачу в день своего семидесятипятилетия?
20 июля 2005 г.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ
Ночь в декабрьской Москве наступает очень быстро. День никак не может набрать силу и быстро сдаёт свои позиции. И ночь заглядывает в моё окно и хищно смеётся мне в лицо. И бросает горсти снега в стекло. И дует холодным ветром в щели форточки. Люди, стремясь уменьшить её депрессивное, угнетающее влияние, зажигают электрические лампочки в разнообразных осветительных приборах. И тысячи горящих электрическим светом московских окон бросают вызов ночи. И я вместе со всеми задёргиваю занавески и зажигаю настольную лампу в моей уютной кухне. Потом я ставлю на плиту заграничный металлический чайник, который, по идее его создателя, должен предупреждать меня пронзительным свистом о времени созревания в нём кипятка. Но всякий раз он просто выплёвывает пробку силой накопившегося в нём пара. Я ставлю на стол вазочку со сладостями, присутствующими в данный момент в моих запасах, достаю синюю чашечку и в ожидании чайникового плевка раскрываю толстую книгу.
В один из таких вечеров я услышала шум в прихожей, запертой на два поворота ключа. Ключ я всегда вынимаю из его гнезда и вешаю на ручку двери. Учитывая мой возраст, это предупредительный маневр для «всякого непредвиденного случая» – у моих детей есть дубликат активной части запирающего устройства. Однако звука отрываемой двери не последовало. Я повернулась и посмотрела в проём двери, ведущей в коридор.
Я не почувствовала страха, когда увидела странное маленькое существо, стоявшее босыми ногами на керамических плитках коридорного пола. Длинная рубаха, в пятнах и прорехах, едва прикрывала сине-фиолетовые ступни маленьких ног. Маленькие, коричневые, со сморщенной кожей руки придерживали ветхое одеяние. За спиной его висели два сморщенных комочка, похожие на рюкзачки. На полу уже образовались маленькие озерца от быстро таявшего снега. Разглядеть лицо неожиданного посетителя мне не удавалось – оно было прикрыто прядями тусклых седых волос.
– Садитесь, пожалуйста, – обратилась я к своему удивительному гостю, решая в уме, что я могу предложить ему взамен готового свалиться с плеч одеяния. Но для начала я предложила ему стаканчик горячего крепкого чаю (мой чайник, переполненный слепой яростью за невнимание к его особе, клокотал и мешал мне сосредоточиться). Не дожидаясь согласия, я налила в синюю чашечку крепкой заварки и не менее крепкого кипятку, насыпала туда две ложечки сахара, размешала и пододвинула к гостю. А он, опустив голову, тихо сидел, не пытаясь даже взглянуть на меня.
– Вам нужно согреться, – настойчиво повторила я, снова пододвигая синюю чашечку. – Я сейчас достану тёплый плед, и вы согреетесь. Ведь так легко простудиться. – Странно, но я совсем не удивлялась тому, что происходило в моей кухне.
Мой гость протянул руку, похожую скорее на куриную лапку, к чашечке и всё так же, не поднимая головы, поднёс её к тому месту, где, по моему предположению, должен быть находиться рот, и сделал глоток.
В следующее мгновение его коричневая лапка, на которую в этот момент было обращено моё внимание, вдруг странным образом порозовела и на моих глазах превратилась в невиданной красоты и формы кисть. Толк в таких делах я знаю – для составления впечатления о новом для меня человеке я всегда оценивала не только выражение его лица, но и форму его рук, что нередко говорит мне о нём более, чем мимика. Рука была безупречна!
В следующий миг, словно в насмешку над моими планами переодеть гостя, рубище сползло с него, обнажив сияющее белое одеяние, под которым я увидела ступни совершенной формы.
Я подняла взгляд выше и замерла, пораженная красотой человеческого лица и шелковистых кудрей, его окаймляющих. Большие грустные глаза смотрели на меня немного печально, но и улыбались мне!
– Господи! – подумала я, – ведь это мой Ангел-Хранитель! – Наконец до моего сознания дошла эта мысль. И на смену ей тотчас же явились следующие: как же он устал от меня, от моих метаний и блужданий, следуя за мною всю мою длинную жизнь, предостерегая от необдуманных поступков, защищая меня в моих страданиях. Ему пришлось сидеть у моей кроватки вместе с мамой, когда я тяжело и страшно болела, защищать в тяжелые кризисные ночи от чёрных сил, пытавшихся утянуть меня в тартарары. Он следовал за мною в моих путешествиях, то качаясь в водах рек и морей, то взбираясь со мною на вершину Столовой горы, блуждая в переулках Флоренции, поднимаясь со мною на самолётах и вертолётах в нижние небеса Вселенной. Он, как и я, мчался на стареньком санитарном автомобиле на помощь моим пациентам, жившим в ущельях Дигории, на нефтепромыслах Грозного, у стен древнего Дербента или современного Нальчика. Он присутствовал на моих лекциях, когда я пыталась силой внушения преодолеть сон некоторых моих учеников, сидящих в последних рядах лекционного зала. Он был вместе со мною, когда я замирала от страха за судьбы своих пациентов в операционной нейрохирургической клиники. Надеюсь, что во время моих родов он деликатно вышел в коридор и закрыл за собою дверь.
Сколько же ему пришлось вытерпеть из-за меня, моей безответственности, равнодушия или ярости, лживости, неуверенности в себе или гордыни. Немудрено, что он так плохо выглядел…
От этих горьких мыслей меня отвлёк звук раскрывающегося зонтика. Два сморщенных комочка за спиной Ангела внезапно с характерным шумом распрямились и превратились в пару белоснежных, небесной красоты крыльев.
– Вы – мой Ангел-Хранитель? – начала я и замерла. А он, улыбаясь мне печально и ласково, вдруг исчез, растворился в воздухе. Не осталось и мокрых следов на полу.
И я поняла – в Милосердии нуждаемся не только мы с вами, но и наши Ангелы.
