РАССКАЗЫ
И ЦВЕЛ МИНДАЛЬ…
Туда, где улетает и тает печаль,
Туда, где расцветает миндаль…
Озиль… В твоём саду давно отцвёл миндаль, и сейчас все твои родные и близкие заняты садом, работы хоть отбавляй, надо под деревьями расчистить, прополоть, год урожайный… А воздух напоён ароматом цветущих деревьев, вовсю жужжат пчёлы…
Озиль разглядывает грязные, оплёванные лестничные ступени и продолжает вспоминать дивные цветущие деревья на родине. Она давно заметила, что так ей легче убирать подъезд.
Крикливая Елена Афанасьевна, боже, какое длинное имя, сама на работу на каблуках ходит, делает вид, что не замечает, что у Озиль нет даже моющего средства, вчера закончилось сразу, подъезды такие грязные. И кричит: Как тебя? Оля? Ты сегодня не закончишь три подъезда? В 12-ом доме ещё остались! Я говорю, мыла нет, опять кричит: А куда дела, я тебе не мыло дала, порошок дала! А куда я дену? У меня даже тазика нету, чтоб дома стирать, вот с зарплаты куплю. Асен говорит, зарплату маленькую сначала дают, потом или дают, или не дают. Русские в Москве – совсем другие русские. У нас в Фергане они золотые просто! Правда, разъезжаться стали, больше в Россию уехали, но без ссоры, соседи, дружим! Почему в Москве нас так не любят? Асен говорит, всё в газете написано про нас, каждый день пишут, но за газету надо большие деньги платить, можно так совсем голой учёной стать. Озиль грамотная, она даже в русской школе немного проучилась, потом переехали, отец военный, бросали то туда, то сюда, лишь бы не в Ош, там страшно было.
И Озиль стала ходить в узбекскую школу, зато рядом. Потом курсы окончила медицинские, многому научилась, да никто не звал массажировать или уколы делать, все вокруг, наверное, здоровые, правда, роды принимать иногда бегала, но все кругом или родственники, или знакомые, денег ни у кого нет. Асен позвонил, сказал, уборщицей будешь? Приезжай. Родственники все обрадовались, но родители загрустили. Младшая она у них, никогда отдельно не жила…
В поезде все сидели с чайниками, своими, из дому, а проводник ругался – столько дней ехать в вагоне, но даже чай не покупают. Вот русские тоже ехали с ними устраиваться в столице, они у него всё покупали, на перронах бегали, покупали, есть очень любят. А уж пить как любят… А проводнику всё мало. Асен встретил, предупредил, чтобы покрасилась, у Озиль светлое лицо, от бабушки перешло, но Озиль, стыдно сказать, даже на краску не набрала.
С утра эта Елена Афанасьевна дала две рваные тряпки на семь подъездов. А как мыть последний? Не понимает. Слава аллаху, ушла, хоть не погоняет.
Озиль вздыхает, голыми руками отжимает тряпки и моет грязный, десятилетиями ни разу по-настоящему не мытый подъезд. Окурки она собрала в коробку. Резиновые перчатки успели продырявиться, и внутри хлюпала вода, пришлось Озиль их снять, холодная вода сводила пальцы, хотя от ведра шёл пар. Хорошо, здесь подъезды тёплые.
Нет, как только получит зарплату, купит обратный билет, сил нет терпеть, все хоть и смотрят на неё, но даже не замечают, а один жилец, подросток, плюнул прямо на мытый участок. За эту неделю Озиль, ох, как узнала своё место… Асен по её просьбе одолжил тёмные очки, не хочет Озиль, чтоб видели её злые и красные от слёз глаза. Она тоже их не хочет видеть, этих злых русских! Иногда встречаются добрые бабушки, остальные сто процентов – все злые!
Быстро закончив мыть на восьмом этаже – наверху намного чище, Озиль медленно спускается. Надо бы перила тоже, но чистой тряпки нет, откуда у Озиль чистая тряпка?
Вдруг дверь на площадке открывается и светловолосая, очень красивая девушка вытаскивает хорошее, новое ведро со шваброй внутри, с горячей водой, а в руках большая пластмассовая бутылка. Озиль со страхом смотрит на неё, неужели девушка будет перемывать? Не дадут мне денег! – с упавшим сердцем встала Озиль перед ней.
– Возьмите, сейчас и тряпки принесу! – и выносит два больших пустых мешка. Вот! На неделю хватит, у меня много в гараже.
Озиль выдохнула задержавшийся вздох, взяла и тут же прошлась новой тряпкой по площадке, пол засиял.
– Чистый тряпку есть? Хочу почистить, – показав на перила, попросила Озиль.
Счастливая Озиль вытирает перила уже под взглядами всех жильцов, которые проходят мимо девушки в тёмных очках, некоторые даже брезгливо отодвигаются от неё. Нет, не все злые, почти только половина; какая удивительная девушка! Неужели москвичка? Наверное, не настоящая москвичка! – думает Озиль, не слыша, как соседка белокурой девушки на площадке шипит:
– Вечно вы тут выпендриваетесь! Пусть моет тем, что ей государство даёт! Мы за ето платим!
Хлопают двери, Озиль почти дошла до первого этажа, гордая от проделанной работы, такой чистый подъезд! – оглядывает она свою работу и с новым ведром, шваброй и убойным средством заходит в соседний подъезд. Асену расскажет, не поверит…
Но Асену не до неё. Он почти не слышит, о чём рассказывает ему радостная Озиль. Сегодня приходили к брату на стройку, всех потащили в отделение, говорят – назад к себе уезжайте, незаконные вы все. А брат уедет – он один как тут будет жить? Он тоже незаконный, в ЖЭКе пока закрывают глаза, обещали разрешение устроить… Асен растерянно садится на ступеньку и спрашивает:
– Тебе зарплату когда дадут? У Толхата денег мало на дорогу…
– А нельзя остаться? Ты говорил, дворникам зарплату поднимут…
– Поднимут, чтобы русские пошли работать. Они не любят теперь дворников. Говорят, что раньше комнату всем дворникам давали. Сейчас комнату не дают, денег мало дают. Ты же говорила, тут плохо? Хочешь остаться?
– В двенадцатом доме хорошие люди живут, они же видят, как мы чисто убираем…– шепчет Озиль, уже не зная, куда ей больше хочется. Там, где цветёт миндаль, нет работы. А здесь столько домов и улиц, и столько работы. Но их не хотят…
– Озиль, я кольцо потом куплю. Давай сначала женимся. Здесь так можно делать…
Северный ветер треплет верхушки дворовых деревьев, Озиль смущённо отводит глаза. Кто же так женится! Но всё равно ей хорошо от его слов, Асен хороший парень, если здесь в ЖЭКе его так уважают, разве родителям он не понравится?… Озиль долго не могла уснуть, прав Асен, здесь всё можно, но не им же. Им многое нельзя, родители и родственники узнают, позора не оберёшься. Но сердце сладостно замирало…
Наутро Асен не позвонил. Телефон не отвечал. Вечером после работы Озиль понеслась к его дому. Дверь была закрыта, она забарабанила, на стук на площадку вышла соседка оглядела Озиль и прошамкала:
– Всех забрали, говорят, в лагерь повезут, в палатках там жить будут, а оттуда домой. Телевизор смотреть надо! – и назидательно подняв палец, захлопнула дверь.
ПРИМАК
Из окна гробовщика Норика постоянно неслась отборная брань, а сам он был вечно пьян. Правда, как другие, не качался, жену не бил, деньги всегда носил в дом, отдавал матери, чем сильно нервировал жену, а та не могла даже пикнуть. Знала, что Норик рано остался без отца и рано пошёл работать, привыкнув зарплату отдавать матери. Нато давно поняла, что легче с самого начала поставить как надо, чем потом переделывать. И давно махнула рукой. Горе у неё было посерьёзнее.
Свекровь сразу прятала деньги и тут же спрашивала невестку:
– Нато, ты вчера сдачу мне не дала…
Бедная Нато еле сдерживала себя. В своих снах она видела себя в отдельном доме, у неё куча детей и в бабушке не нуждаются, раз есть она и няня. А Норик работу поменял, хорошо зарабатывает и никаких ругательств не помнит.
Почему говорят, что мечтать не вредно, не совсем понятно, ведь Нато после этих снов вновь попадала в реальный мир и начинала ненавидеть и мужа, и соседей, и глинобитные стены двухэтажного, узковатого дома в Конде, и родившуюся там свекровь, которая при каждом новом знакомстве спешила сообщить:
– Мы коренные ереванцы.
Всё равно деревенские! – в глубине души была уверена Нато, которая родом была из настоящей столицы, Тифлиса. Приехала в Ереван учиться, вместо вуза встретила хорошего парня, обрадовалась, что и замуж выйдет, и останется в Ереване.
Но в Конде?!– злилась она, грустно спрашивая сама себя… Оглядывалась вокруг и вновь начинала грезить… Конд был нищим и отсталым. Конд был средоточием пороков и нехватки любви, света, территории. Находясь в центре города, Конд жил своей жизнью, без канализации, без газа, без удобств. Как можно было считать себя человеком, живя в Конде?
Причиной неудач Норика был его собственный характер. Нигде не мог приспособиться, ни с подчинёнными, ни с начальством. Имел золотые руки, хороший вкус, учил заказчика, как надо, а богатого кто чему научит? Заказчик же, имея хороший тыл в виде оттопыренного деньгами кармана, железным голосом изрекал:
– Я ТАК хочу!
– А я ТАК не хочу!– все вопросы и разговоры Норик резко закрывал вместе с заказом.
Чтобы полностью насладиться независимостью, Норик пошёл в «кар-сервиз», водил такси, мечтая накопить на свою машину. Сутками его не видели дома, приходил смертельно усталый и валился спать. Хорошо, разругался с хозяином, тот недоплачивал, ушёл и оттуда.
Друг стал уговаривать:
– Апер, давай к нам, выучишься на зубного техника, подумай сам, такси могут и не заказать, весь город таксует, трудно конкурировать, а зубы всегда есть, и неизбежно болеют, и выпадают… все зубы сосчитаны и бесчисленны…
Норик подумал, подумал и не пошёл. Решив, что есть более неизбежные вещи, например, смерть человека. Однажды он притащил домой с рынка у ГУМа дубовый гроб, разобрал его, собрал, снова разобрал и собрал, отвёз обратно, мол, размером мал оказался.
– А что, горячей водой постирали, меньше стал? Мы изделие назад не берём, кому я предложу использованный гроб? – разозлился мастер, но Норик разразился таким семиэтажным матом, что тот вылупился на него и потерял дар речи.
Норик вытащил из нагрудного кармана косушку и примирительно предложил:
– Братан, я исправил все браки твоего изделия, теперь этот гроб будет служить вечно. Хочешь, часть заказа мне пересылай, хочешь, только вип-заказы, как тебе угодно. Я смотрю, народ опять стал план смертей перевыполнять, всем нам хватит.
– Ай, брат, все уезжают, тамошним гробовщикам на радость, – расчувствовался мастер, – давай, раз помощник нашёлся, два срочных есть, как ты говоришь, вип-заказа, парни с нашей улицы, авария была, половина – мне, сам понимаешь, головная боль на мне, налог-малог, сам знаешь…
Договорились быстро, а Норикины гробы сразу понравились заказчикам.
Золотые руки оставляют золотые следы. Но всего лишь следы. Работа всегда была, люди прощались с жизнью и близкими нескончаемым потоком, но к Норикиным рукам деньги не приставали, и водка стала утешением. Нато грустно вспоминала, что такси хоть этим был хорош – не пил. Норик включал телевизор и начинал ругаться с персонажами сериалов. Ругался и крыл матом. Хоть и засовывала Нато вату в уши, чтоб не слышать, всё равно не помогало.
Однажды к ним зашёл родственник, врач, прописал свекрови лекарства от суставных болей. Посмотрел на Норика, послушал, как тот со сценаристом соревнуется, и покачал головой:
– Парню нормальное лечение нужно, не медлите. И не от сериала это – хорошего врача-частника порекомендую, может вылечится…
– А что, может и не вылечиться? – испуганно вскрикнула Нато.
– Нато, лечится только простуда и то неполностью. У твоей свекрови ноги и суставы от нелечённой простуды сейчас болят. А тут дело посерьёзней будет…
Врач-частник, знакомый родственника, дал жидкое лекарство, сказал, что надо незаметно растворить с пищей в обед и ужин. Через некоторое время Норик перестал ругаться, работу стал прогуливать, потом и вовсе перестал работать, весь день валялся на диване и дремал, а из-за непонятной сонливости и пить ему не хотелось. Зато по ночам не мог уснуть и приставал к Нато, мол, жена ты мне или нет?
Со временем лекарство своё сделало. Норик бросил работу, руки дрожали, не мог работать с мелкими гвоздями. Хоть сериалы бы смотрел! Пусть и ругался с ними!– смотрела Нато с жалостью на мужа и тайком утирала слёзы.
Но сериал сам пришёл к ним домой. У свекрови боль в ногах отпустила, поехала она на похороны своей давней знакомой ещё по Тбилиси и встретила там старичка, свою первую любовь, которого не видела лет 30. Нато всё расспрашивала: Как же вы узнали друг друга? А почему не за него вышла замуж, то, да сё, а свекровь грустными влажными глазами смотрела куда-то вдаль или тихо плакала. Как всегда, помешали родители, кого-то побогаче хотели в зятья, а она не смогла отстоять свою любовь, и тот уехал в другой город… Норик плохо помнил отца, тот сидел, старушку сбил на скорости, потом бежал, снова сел, там в тюрьме и умер. И как-то за обедом вдруг подал голос:
– Ма, если и он тоже вдовец, может, хоть сейчас будете вместе? Я не против. И Нато обрадуется, да, Нато?
– Хочет, пусть переедет, слава Богу, места много, я о тебе думаю, мне-то что! – удивлённо, но тут же откликнулась Нато, а свекровь через несколько дней привела знакомить свою первую любовь, теперь уже не с родителями, давно ушедшими в мир иной и давно прощёнными, а с сыном и невесткой. Старичок оказался довольно обаятельным и умным человеком, своего дома уже не имел, дочь предусмотрительно перевела на своё имя, чтобы ничего не упустить ни при каких обстоятельствах. Норик глядел на него, глядел и предложил:
– Дядя Микаэл, а давайте переезжайте к нам. Как тнпеса!
Тнпеса-примак оказался очень деятельным и практичным человеком. Вывалил перед Нориком кучу деталей, показал, что с чем делать, и на балконе начался кипёж. Из России, у военных покупали графитовые стержни, внутри с алмазами. От графита избавлялись, ломая, извлекали оттуда алмазные стержни, очищали в химических колбах, разрезали и продавали в Нор Гаджн гранильщикам. В ящиках с платами и деталями находились огромные залежи золота, их обрабатывали, как на рудниках, извлекали оттуда золото и осаждали «чистый червон».
– «Ну, по золоту», – нехотя отвечал Норик на расспросы, но и этого единственного слова оказалось достаточно, чтобы участковый унюхал запах прибыли, видимо, донесли – золото всех и всегда привлекало. И, несмотря на все предосторожности, однажды участковый подловил их на остановке и прямо спросил:
– Ребят, что же это вы в одиночку работаете? А мне ничего не полагается, а?
Участковому рот закрыли, а производство от греха подальше переместили на заброшенную дачу дальней родни, уехавшей в Россию.
А Нато лечилась и лечилась, да безрезультатно. Норик уже осуществил одну мечту – купил машину, и, хотя дома знали, что то ли от лекарств, то ли от болезни ему нельзя водить, он подвозил мать на рынок, а Нато развозил по врачам.
У Нато нашли теперь непроходимость труб, она лежала в очередной клинике, когда двери их палаты вдруг стали осаждать санитарки и медсёстры с сочувственными взглядами. Наконец, старшая сестра отделения отважилась и сообщила ужасную новость: Норик со свекровью лоб в лоб столкнулись с КАМАЗ-ом, а остальное было ещё ужасней – еле собрали в гроб хоронить.
Нато рыдала и падала в обморок, соседи и родственники ходили за ней с нашатырём, а тот бедняга тнпеса вообще на ногах еле стоял. Все сорок дней бедная Нато ничего не могла делать, мешком валялась в доме.
Хотя родственники уговаривали, у Нато язык не повернулся предложить «тнпесе» съехать. Так и жили на разных этажах, готовила, обстирывала, и больше не лечилась: кто без мужа от бесплодия лечится?
После годовщины и Србхеча, церковного праздника, обязательного для покойника, тнпеса пришёл домой с незнакомым мужчиной и на кухне вполголоса подготовил её к знакомству:
– Нато джан, это сосед моего родственника, давно с ним дружу, посмотри на него, примерься, оцени, ты у нас молодая, может, подойдёт, жены–детей нет у него, работящий, хороший парень.
Подойти-то подошёл, но тоже бездомный, квартиру свою продал, вложил в дело и, как водится, погорел. Особенно Нато понравились его культурные манеры и высшее образование, хотя жених, с трудом устроившись, всю блокаду проработал экспедитором.
Через полгода выяснилось, что хоть и не зря лечилась, но и не от неё это было. Бедный Норик!
Тбилисские родственники по телефону заботливо следили за долгожданной беременностью. И, потому что по статусу и этот сосед родственника был тнпеса-примак, не забывали каждый раз предостерегать:
– Как там муж? А как там тот тнпеса? Ты смотри, чтоб завтра невестку тебе в дом не привёл!
ДОЛГАЯ ЖИЗНЬ МАЛЕНЬКОЙ СТРЕМЯНКИ
Чулан был тёплый, маленький, и весь пропах вещами. Это ведь не кухня, которая пахнет сдобой или горелым.
В тёмном чулане вплотную друг к другу стояли и лежали разные вещи, но туда без дела никогда не заходили. Это вам не гостиная, чтобы праздно шататься по блестящему паркету с тарелочкой в руке и при этом петь или просто хихикать.
Все обитатели маленького спёртого пространства хорошо знали свои сроки и обязательства.
Два раза в неделю дверь открывалась, и оттуда выскальзывал пылесос. Он был трудягой, долго гудел и ворчал, что в этот раз его не прочистили, в таких экстремальных условиях невозможно работать, mn, закончив пылесосить, покорно отправлялся обратно в чулан. Против хозяев не попрёшь, тем более, когда тебя бесцеремонно отключают от питания.
Раз в месяц оттуда выволакивали лестницу-стремянку, чтобы снять, а после стирки развесить занавеси. Выбравшись из чулана, стремянка обожала разойтись, встать на ноги и размяться на своих перекладинках. А когда занавеси падали на пол, долго и завороженно смотрела в окно, любуясь улицей, и нехотя ждала, пока хозяйка придёт уже с отстиранной и выглаженной занавеской. Стремянку тоже не устраивала теснота чулана, но что поделаешь, она была с высшим образованием на самой верхней перекладинке и хорошо понимала, что не каждый день следует забираться так высоко – у людей на земле есть дела поважнее, говорят, им даже противопоказано где-то витать.
А всего раз в год из чулана вытаскивали видавший виды рыжий кожаный чемодан. Хозяева запихивали туда всякие вещи для отпуска и, закинув его в багажник, надолго исчезали. А уж чемодан-то отрывался по полной за время своего отсутствия, даром что рыжий! Где только он не побывал, в каких только отелях и гостиницах его не носило! Конечно, из обитателей чулана никто не верил его россказням про то, что существуют специальные люди, которые носят чемоданы, и они даже так и называются – носильщики! Но это не мешало им с замиранием сердца слушать о дальних странах, о каких-то камерах, которые в десять или даже в сто раз больше и просторнее обыкновенного чулана. Чемодан называл их камерой хранения. И говорил, что самое главное, хоть и камера, но там всегда светло и раздолье, но без денег туда, как и в ресторан, не попадёшь.
На полках до самого потолка лежали коробки и коробочки. Там было много игрушек, и, хотя игрушками больше никто не играл, хозяева не выбрасывали их. На полке лежали ракетки для тенниса, клюшки, даже две скрипки в футляре и гитара без двух струн. И лыжи уже много лет стояли у стенки, и ни разу никто их не вытащил оттуда. Хотя стремянка иногда рассказывала, что вокруг золотая осень или что выпал снег и на улице белым-бело. Вообще, стремянка была очень романтичной лесенкой и часто поглядывала на лыжи в углу. Они были стройные и стойкие и терпеливо ожидали хорошего снега.
Самые старые обитатели чулана, лыжи и коньки в тесной коробке, знали, что больше никто не зайдёт ни за ними, ни за клюшками и ни за ракетками, да и на скрипках тоже никто не будет играть…
Однажды лыжные палки не сдержались и рассказали печальную историю. Оказывается, и скрипки в футлярах, и ракетки, и гитара когда-то жили в светлой красивой спальне. И хозяйский мальчик, который готовился стать музыкантом, то бренчал на гитаре, то часами играл на скрипке, то спускался во двор поиграть в теннис, а зимой сгонять на лыжах. Затем хозяева куда-то уехали и приехали без мальчика.
Обитатели чулана слушали и с трудом верили в сказанное. Хотя старые вещи, как и люди, знали, что может прийти время, когда их тоже вытащат и больше не вернут на место.
Пылесос очень боялся испортиться при ненадлежащем уходе, считая себя слишком сложным созданием; стремянка, как и любая нежная девушка, боялась сломаться от человеческой грубости и непосильной тяжести, а чемодан, если честно, во многих местах поистёрся, к тому же каждый раз, выходя из чулана, рыжий чемодан боялся выйти из моды. Он в последнее время на вокзале и в аэропорту видел несколько изящных чемоданчиков на колёсиках и сразу догадался об их явных преимуществах.
Коробки вообще трепетали. Их в любую минуту могли вынести к мусорному баку.
Но чтобы человек вышел из дома и не вернулся – такого они не могли себе представить. А лыжные палки на все вопросы вместо ответа горестно пожимали плечами. Никто из них толком не знал, куда пропал хозяйский мальчик. Одно было ясно– они больше никому не нужны… Много чего хозяева тогда понапихали в чуланчик, даже дверь не закрывалась.
Но вот однажды дверь в чулан открыли, вытащили оттуда всё, абсолютно всё, что было, перенесли куда-то в угол, и стремянка, оглянувшись со своей высоты, первая увидела, как стенки их чулана стали сносить. Она чуть не упала в обморок, увидев такое. До этого они все жили, как говорится, хоть и в тесноте, да не в обиде. Было тепло и тихо. На самом деле, к темноте легко привыкнуть, если никуда не двигаться. А то, что тесно – и там то же самое, можно притереться и привыкнуть, если не двигаться… Главное, всегда чувствуешь рядом друзей, коллектив всё-таки. А тут рушат стены, отбирают единственную свободную территорию, по которой из посторонних никто никогда не ходит …
Стремянка попыталась разглядеть лыжи, чтобы спросить, что их ждёт без стенок, ведь они не могут находиться вот так, без темноты, без друг друга, не прислонясь к чему-то, но не увидела их. Чемодан тоже куда-то пропал, и от огорчения стремяночка сложилась и в изнеможении сама прислонилась к стенке. Весь дом был покрыт пылью и дикими звуками дрелей и перфораторов. А в чулане всего этого не было слышно. Ну, может, как отдалённая канонада…
Рядом в углу печально стояли два длинных-предлинных карниза.
– Нас предали, – сказал один из них, явно оппозиционер.
– Нас продали! – поправил другой, более оппозиционно настроенный, – нас продали и даже не спросили, хотим ли мы уходить отсюда! Нас не спросили, хотим ли мы жить с новыми хозяевами! Всё-таки мы занимали такое высокое положение!
Стремянка уважительно прислушалась. Она всегда восхищалась карнизами, ведь они были прибиты над окнами намного выше, чем она могла бы дотянуться.
– Как это нас продали? – удивилась она. – То есть, нас ещё могут купить?
– Нет, мадемуазель, лично вас могут оставить, но на бесплатную работу, то есть, использовать. Какая для вас разница, чья нога ступает по вашим перекладинкам? А вот мы новому хозяину точно не нужны. Ведь он собирается делать ремонт… И выбрать, как это… новый дизайн…
Стремянка промолчала. Она не очень разбиралась в новых словах, хотя слово дизайн слышала от хозяйки не раз.
Прошло много времени, стремяночку действительно всё время использовали, от недосыпа и непрерывной работы она очень постарела, на ней были сплошь следы от штукатурки, от красок и, вообще, стремянка плохо выглядела. Когда комнаты все почистили, помыли, расставили мебель и повесили занавеси, стремянку потрясли, чтобы проверить, крепкая ли она, прислонили к стенке и сказали:
– Или надо её тоже помыть и выскоблить, или выбросим, купим новую. Поставим в подвале, там ей и место.
Стремянка устало посмотрела на новых хозяев, в её головке бродили горькие мысли:
– Этот подвал, наверняка, непристойное место, и я никого там не знаю. Все, кого я знала и любила, ушли отсюда, даже не попрощавшись. Поздно мне привыкать к новым обитателям этого дома. Но как быть? Я даже не знаю, что происходит со стремянками, когда они стареют не сломанными, но никому не нужными…
В подвале продрогшую от воды, всю израненную от жёсткого скребка стремянку уложили вдоль стены и накрыли рогожкой. Она дрожала от холода и мечтала с кем-нибудь познакомиться и поговорить. Но, увидев стоявшие в подвале какие-то насупленные аппараты и железки, вздохнула и, вытянув ноги, заснула.
Во сне она видела старый дом, старый чулан, старых друзей, старых хозяев, и даже хозяйского мальчика. Все были в сборе, везде горел свет, а в чулане было, как и принято, темно. Только тоненькая щелочка была видна стремянке, даже во сне…
Новые хозяева провели в подвале свет, поставили большой стол для столярных работ, жить стало интересней. Жужжала пила, фыркал рубанок и пугал циркуль.
От нечего делать стремянка стала сравнивать ту старую жизнь с новой.
И всё же иногда она мечтала увидеть старый двор, ведь из подвала ничего не увидишь, но занавески в этом доме предпочитали выбрасывать, а не стирать, а возле антресолей стояла новенькая стремянка, фасонистая, под цвет мебели, и всегда готовая к употреблению.
– Хорошо, если доживу до нового ремонта или когда наступит весна и станут мыть окна. И тогда снова я буду нужна и увижу мир. А если нет – так и умру в подвале, ах, как обидно!– тихо восклицала она, но разумеется, никто её не слышал…
