ИЛИ НОСТАЛЬГИЧЕСКИЕ ЗАПИСКИ ГРАФОМАНА
…В пыльном ящике старого письменного стола лежит картонная трубка с двойными стеклами на одном торце, между которыми зажаты разделённые тремя перемычками стеклянные осколки, и глазком на другом торце…Трубка обклеена полуистёртыми от времени нелепыми картинками. Трубка называется калейдоскопом и куплена она давным-давно, когда город назывался Дзауджикау, в «Детском мире» на проспекте (назывался ли он Александровским, Сталина или уже Мира, не важно, для нас всегда это был Проспект с большой буквы)… Стеклянные осколки при каждом повороте трубки складываются в разные картинки, никогда не повторяющие друг друга… Уже значительно позднее, при наступлении предальцгеймеровского возраста и накоплении определённого жизненного опыта, картинки стали почему-то ассоциироваться с сонатами Шнитке или бахианами Вилла-Лобоса…
* * *
…и вот в конце апреля, когда ещё на склонах Столовой горы серебрится, агонизируя, не успевший растаять снег, над городом сгущается запах черемши, уютный, как ватное одеяло…
* * *
Черемша, закатанная в поллитровые стеклянные банки, аккуратно укладывалась в картонную коробку, и банками с черемшой прижимались две или три резиновые аптекарские грелки с аракой, которую готовила старшая сестра отца, Тамара, во дворе своего дома в фамильном селении Кадгарон. Потом коробка отвозилась на вокзал и вручалась вместе с голубенькой пятёркой проводнице для передачи в Москву, ребёнку, учившемуся в аспирантуре…
* * *
Когда проходит черемшиная лихорадка, любители-садоводы высаживают семена чабреца, который к июню расстилается сиреневым ковром на присыпанной песком грядке или лужайке… Прошло тоже много лет до того, как я узнал, что чабрец – это и есть король осетинской кухни, джетчин…
* * *
После перегонки из большого чугунного чана арака разливалась в «четверти» из голубоватого стекла, которые выстраивались вдоль стены задней комнаты тамариного дома, под свисающими пучками сушеного джетчина, мяты, петрушки и укропа, а на полке над ними лежали завёрнутые в полотняные мешочки ядра домашнего сыра. Арака была знатной, и Тамара делилась ею с соседями, разливая её в розовые графины с рельефом виноградных гроздей на округлых боках. Графин араки стоил 10 рублей дореформенных денег, и это был единственный доход Тамары: колхозникам тогда не платили пенсий.
* * *
В этой же задней комнате с земляным полом стояла печка-буржуйка, в которой Тамара запекала свежие кукурузные початки, которыми кормила нас с братом и своих сопливых внуков-погодков, Руслана, Ростика и Аллу, в те редкие дни, когда родители оставляли нас на ночь в Кадгароне и уматывали по своим делам в Дзауджикау. К обжигающим язык запечённым початкам прилагались пласты вяленой буйволятины и чай-битна из мяты… А поутру нас ждало парное молоко с только что испечённым чуреком. Когда родители приезжали забирать нас в город, Тамара под навесом крытого двора пекла уалибахта* и варила ароматный лывжа** из пойманной в курятнике птицы, обильно приправленный джетчином…
* * *
В 1961 году была проведена денежная реформа. Огромная серо-салатовая сторублёвка с портретом вождя мировой революции превратилась в красненькую десятирублёвку, так же съёжились банкноты в пятьдесят и десять рублей, а рублёвая ассигнация превратилась в жалкую никелевую монетку достоинством в 10 копеек. В один день моя копилка в виде фаянсовой свиньи с кокетливым хвостиком стала ровно в десять раз дороже – медные монеты оставили в хождении.
* * *
В девятом классе я был самым малорослым, но за лето перед десятым вытянулся на 20 сантиметров и превратился в нескладного юношу с длинными руками и тонкой шеей. Летними вечерами мы выносили во двор наш старенький патефон и устраивали танцы на асфальтовом пятачке между нашим подъездом и металлическим гаражом, в котором стояла папина «Победа», верой и правдой прослужившая ему почти тридцать лет. Отец в конце концов подарил её кому-то из бесчисленных племянников, которые, вынув из неё заднее сиденье, возили на ней овец и даже коров на бойню. Танцы эти были первым чувственным опытом прыщавых подростков.
* * *
До войны отец учился в дипломатической академии МИДа, и от его несостоявшейся дипломатической карьеры (20 июня 1941 года он должен был отправиться каким-то атташе в посольство в Румынии) остался чёрный шёлковый цилиндр-шапокляк, и спустя уже много лет я вспоминал его, когда наезжавший в Москву Слава Гаглоев у нас на кухне пел шутливо-грустную песню: «Надену я чёрную шляпу, поеду я в город Анапу, усядусь на берег морской со своей непонятной тоской…»
* * *
Вторую сестру отца звали Сариса, но все её называли более благозвучным именем Царица. В этом имени заключалась трагическаяя история её жизни… Дед, Агор Гагкаев, согласился выдать её замуж за соседского парня, который безуспешно пытался за ней ухаживать и долго её добивался. В конце концов была устроена свадьба, гуляли три дня, но после двухдневного стояния в углу, усыпив тем самым бдительность организаторов, Царица выпорхнула в раскрытое окно, за которым её ждал возлюбленный Батрадз Гугкаев, красавец и настоящий абрек, один из девяти братьев, которые, по преданию, в течение месяца, вооружённые пулемётами «Максим», не пускали в Кадгарон Красную армию. Через месяц братья аккуратно разобрали пулемёты и, закопав их на окраине селения, укрылись в старой крепости в Дзивгисе, где провели целый год…
…они умчались в сиреневые сумерки Алагирского ущелья. Потом родились сыновья, Ахсар и Консо, потом Батрадз ушёл на войну и Царицыно счастье закончилось… Без вести пропал на той проклятой войне Батрадз, а Царица так и осталась с памятью о единственном своём мужчине и с его двумя продолжениями. И жизнь её, очень недолгая, со всеми не до конца выплаканными слезами и тоской по короткому предвоенному счастью, сочному, ароматному и яркому, как зелёная трава после майской грозы, пролетела как один день…
* * *
Тысячи микроскопических вкусовых рецепторов, выстроившихся на поверхности языка, не могут иметь памяти, потому что рождаются и умирают через пару недель. Но мы, тем не менее, каким-то чудесным образом сохраняем в памяти вкусовые ощущения, которые хранятся где-то в ящичках таламуса…
…в верхнем ящичке – вкус материнского молока, но этот ящичек не открывается…
…а дальше – вкус только что сорванных из-под охристых листьев пузатых огурцов с пупырышками на боках и желтыми соцветиями на конце, которые росли в огороде какой-то нашей тётки в Дзуарикау, куда мы убегали, вволю накупавшись в ирригационном канале с ледяной горной водой…
…вкус огромных, в два кулака, жёлто-розовых яблок с прозрачной кожицей, которые привозил из Унала дядя отца, высокий жилистый девяностолетний старик в армейских галифе, заправленных в грубые носки из домашней шерсти, спускающиеся в резиновые калоши…
…сладчайший вкус сока алагирской груши «дюшес», который стекал по подбородку, груши, которая, упав на пол, оставляла на нём аккуратную лужицу…
…вкус хлеба… это был особый вкус… На углу улиц Маркуса и Кирова была булочная, куда после обеда привозили хранившие ещё тепло печи большие круглые булки «подового» хлеба. От булочной до нашего дома на улице с нежным названием «Красивая», – теперь она называется улица Генерала Масленникова, – было всего несколько минут ходьбы, но мы с Сашей Салтовским умудрялись уполовинить купленную булку по дороге к нам домой… А в магазине Сельхозкооперации на Проспекте продавался вкуснейший колхозный хлеб – большие, размером с бетонный блок, буханки белого пшеничного хлеба с крупными порами и поджаристой коркой, за которым мама посылала нас с братом, вручив нам 25 копеек…
…ароматный кисло-сладкий вкус розового фруктового мороженного в картонных стаканчиках, которое продавалось на бульваре Проспекта на углу улицы Джанаева…
…и, конечно же, вкус еще горячих маслянисто-чёрных мясистых семечек, по 10 копеек стакан, которые жарила во дворе своего дома на улице Тамаева толстая армянка Ануш и которыми мы запасались, идя на стадион болеть за обожаемый «Спартак», который играл в классе «Б» советского футбола…
* * *
Много лет спустя, учась в аспирантуре, мы с моим товарищем Женей Извариным поехали на семинар замечательного философа Георгия Петровича Щедровицкого в Свердловск, а на обратном пути заехали в Челябинск в гости к Борису Морозову, тогда студенту ГИТИСа, а ныне всячески удостоенному и заслуженно-народному главному режиссёру Театра Российской Армии, с женой которого, Ольгой Исидой, мы жили на одном этаже общежития Госстроя на Рязанском проспекте в Москве. После обильного обеда с соответственными возлияниями мы отправились пить чай к матери Ольги. Дочь белогвардейского офицера, успевшего вывезти свою семью в Харбин, она вышла замуж за директора местного отделения японского банка. После прихода в город Красной Армии их роскошный дом был реквизирован, и там разместилась советская комендатура. После перехода Харбина под власть китайских коммунистов дом так и не вернули, а семье Исиды было предложено уехать либо в Японию, либо в Россию… Так они оказались в Актюбинске, где Ольгин отец, отказавшись обучать местных энкавэдэшников приёмам карате (у него был чёрный пояс), был безжалостно задавлен автомобилем… И Ольга с матерью и старшей сестрой перебрались в Челябинск.
Мы сидели в её маленькой квартирке среди изысканной китайской мебели из чёрного лака и пили чай, который она разливала в маленькие светящиеся пиалы из рисового фарфора. И я поинтересовался у этой аккуратной грустной женщины, как ей живётся в чумовом городе Челябинске. Она немного подумала и сказала: «Всё ничего, вот девочки уже совсем взрослые, а на остальное наплевать, но знаете, Саша, как-то всё стало НЕВКУСНО…»
* * *
Обрушившийся на город дождь стучит по металлическим крышам, потоки тёплой воды переливаются через дождеприёмники водосточных труб, радостно напевающих какую-то разухабистую мелодию…
…Под удивлёнными взорами соседей мы бегаем в одних трусах по двору, где расположена квартира бабушки Саши Салтовского, подставляя под ласковые струи свои тщедушные тела…
Если посмотреть на город из космоса, то можно заметить, что он расположен на самом дне своеобразной чаши, сформированной горами, окружающими город с юга и востока, «при входе гор», как писал в своём отчёте императрице граф Потёмкин в 1785 году после основания крепости Владикавказ. Поэтому все облака, которые образовываются на юге России и которые степной ветер гонит на юг, задерживаются здесь, уплотняются и выливаются дождём на город. Дождь, начавшийся в понедельник, раньше субботы не прекращается…
…зато потом, в воскресенье, город, отмытый недельным дождём, сверкает чистотой, изумрудом травы и яркой зеленью листьев вековых деревьев на бульваре посреди Проспекта и в старинном городском парке, который до революции назывался «Трек»…
* * *
Каждый приличный провинциальный город должен был иметь своих городских сумасшедших…
Улица Джанаева рассекает Проспект, и на одной стороне бульвара стоит киоск, в котором продают мороженое, а на другой его стороне примостилась крашеная голубой краской просторная будка, в которой сидит старик-ассириец, ремонтирующий обувь.
Меня, только что приехавшего из Одессы, наивного и простодушного подростка, мои новые друзья посылают к старику. Прислонившись к косяку открытой двери будки, я спрашиваю: «Дед, кожа нужна?». Глаза старика наливаются кровью, он бросает сапожную лапу с надетым на неё ботинком, хватает молоток, и я едва успеваю перебежать на другую сторону бульвара… Мои коварные друзья давятся от смеха…
Новый республиканский стадион медленно заполняется болельщиками, милиционеры гоняют мальчишек-безбилетников, пытающихся перелезть через высокую металлическую ограду… Вот уже занял своё привычное место огромный Пётр Андиев, отец трёх выдающихся осетинских борцов-вольников, Геннадия, Сергея и Сослана, степенно прохаживается под правительственной ложей директор стадиона, Шаукудз Дзарасов, легендарный борец-тяжеловес… и вдруг над трибунами проносится весёлый шепот – на беговую дорожку выходит Иллу, маленький тщедушный дурачок, машущий кулаком какому-то невидимому злодею… С трибун ему кричат: «Иллу, иу хатт ма* затяжной!». Иллу поворачивается в сторону кричавшего и издает невероятно громкий и долгий рык… Трибуны свистят и заливаются от смеха… Дзарасов подходит к Иллу, обнимает его за плечи и ведет на трибуну под правительственной ложей, по дороге что-то втолковывая ему на ухо…
Футбол в те годы был городской болезнью. До открытия республиканского стадиона матчи проходили на маленьком стадионе «Динамо» за Тереком, рядом с трамвайным депо. Игроки «Спартака» были обожаемыми народом героями, а некоторые из них были действительно хорошими футболистами. Тогда никто не знал о существовании Книги Рекордов Гиннеса, иначе гол, забитый в ворота «Ростсельмаша» абсолютно гламурным красавцем, грузином с русской фамилией Семёнов, одним из немногих мастеров спорта в команде, с лицевой линии сильно закрученным мячом, наверняка был бы внесен в неё, как самый красивый гол.
И старик-ассириец, и Иллу были вполне безобидными городскими сумасшедшими… Но были и другие персонажи…
* * *
В каникулы между 9 и 10 классами к нам приехал из Москвы наш двоюродный брат Алик Лурье, романтичный юноша, председатель московского клуба юных космонавтов, мечтавший стать лётчиком. Алик, как и большая часть тогдашней юной поросли, сочинял стихи, в массе своей достаточно незрелые, но попадались и какие-то почти приличные произведения.
Мы пошли с ним в редакцию газеты «Молодой коммунист», которую возглавлял один из бывших студентов моего отца. Он нас очень благожелательно принял, взял у Алика кипу листов со стихами, которые мы предварительно отпечатали на стареньком отцовском «Ундервуде», и велел зайти через пару дней.
Алик был так возбуждён, что почти не спал два дня и еле дождался того момента, когда мы зашли в тёмно-серое здание редакции рядом с Домом офицеров.
Каково было его удивление, когда главный редактор вручил ему несколько экземпляров газеты, еще пахнувших свежей типографской краской, где на второй странице красовалось его стихотворение: «Высоко-высоко Бог сидит, скорбя. Веруют не в Бога, веруют в тебя. Лишь тебя все любят, Наяву, во сне, Ты нужна всем людям, Ты тепло и свет. И, хотя другими ты окружена, Ты – моя богиня, Только ты одна…»
Стихотворение было подписано: Александр Лурье, г. Москва.
Алика распирало от гордости, но его быстро опустил на землю Таймураз Саламов, который, как я подозреваю, тоже занимался сочинительством, но никто и никогда этого не узнал.
Мы с Таймуразом просидели за одной партой три года. Сначала мы настороженно относились друг к другу… Но потом под партой на всех уроках появился сборник Маяковского, и мы тайком заглядывали в книгу, замирая от восторга, восхищаясь необычным строем его поэзии… Потом появились записные книжки Ильфа и Петрова, целые страницы которых мы знали наизусть… Потом, словно гром с неба, грянула поэма «Треугольная груша» Вознесенского…
Таймураз был любимчиком нашей учительницы русского языка и литературы, Светланы Михайловны Ляшевой, тоже бывшей студентки моего отца. Таймураз был уже тогда патологически грамотен – сколько я его знаю, он не сделал ни одной грамматической ошибки. Сегодня, спустя много лет, хороший врач-анестезиолог, он стал замечательным переводчиком осетинской литературы на русский язык, в ряду с такими гигантами, как Ахматова, Заболоцкий и другими…
Нам очень повезло со временем. Шестидесятые годы были полны надеждами на освобождение от долголетнего зажима, и мы с радостью встретили смещение Никиты Хрущева, потихоньку возводившего свою личность в культ, даже и не подозревая о том, какую серую болотную жизнь нам принесет правление «дорогого и любимого» Леонида Брежнева. Когда в самом пике своего властвования Брежнев провозгласил, что наша страна вступила в период «зрелого социализма», мудрый Алибек Саламов, отец Таймураза, пророчески заметил: «Ну, вот, созрели, пора падать!». Знаменитый диссидент Андрей Амальрик, предрекший развал Советского Союза в 1984 году, ошибся меньше чем на десять лет.
* * *
Не только футболом жил город. Вообще спорт и кино были, пожалуй, теми убежищами для нас, которые спасали от достаточно серых будней, от наркотиков и воровства, так как не смогли спасти нашего одноклассника, Валеру Шестернёва, севшего в тюрьму за какую-то унизительно мелкую кражу…
По нескольку раз мы ходили смотреть «Великолепную семёрку» и потом пытались подражать походке Юла Бриннера, умирали от смеха на фильме «Лимонадный Джо»…
Рядом со школой была филармония, куда нас водили на абонементные концерты симфонического оркестра, где царил великолепный Павел Ядых, взрывавший зал своим необузданным еврейским темпераментом, где, если повезло, можно было услышать, как пела блистательная Долорес Билаонова…
А в теплые летние дни, когда не случалось дождя, можно было доехать на трамвае до суворовского училища, потом дойти до памятника погибшим воинам и спуститься к только что построенному Летнему театру, где проходила встреча сборных Северной Осетии и Японии по вольной борьбе, и посочувствовать легковесу Лагкуеву, плачущему после обидного проигрыша…
…Борцы вообще были национальными героями. Их знал весь город, их обожали и старались быть похожими на таких выдающихся спортсменов, как Асланбек Дзгоев, человек невероятной силы, который мог двумя пальцами за штык удержать горизонтально армейскую винтовку…
И еще был детский пруд на берегу Терека около парка, куда мы бегали в жаркие летние дни и рядом с которым с моста прыгали в Терек отчаянные смельчаки, выбираясь из бурного потока у самой плотины с двухметровым водопадом. У меня не хватало смелости…
А когда мы стали постарше, детский пруд сменила водная станция, куда мы сбегали на целый день, и которая в выходные дни была забита горожанами…
…Время всё меняет… Детский пруд исчез, водная станция превратилась в болотистый пруд…
* * *
Но остался почти неизменным Проспект. Это не просто улица или бульвар, это магнит, центр притяжения всего нашего свободного времени… На Проспекте находились наши любимые кинотеатры, убогие и малокомфортабельные по нынешним меркам; а по вечерам, особенно в тёплое время года, Проспект превращался в клуб, место общения и встреч, гуляний и развлечений, он плотно заполнялся к наступлению темноты и не пустел до полуночи.
…Левая сторона Проспекта, если идти от улицы Кирова, была занята теми, кто считал себя городской элитой, а по правой гуляла молодежь, приезжающая из селений – это сложилось как-то само собой…
В начале 60-х годов открылось кафе «Цей», в котором было не протолкнуться… кофе, мороженое, долгие разговоры под замечательный портвейн «Прасковейский», который разливался под столом в опустевшие чашечки от кофе…
Одно время из продажи полностью исчезли табачные изделия, продавалась только махорка в квадратных пачках… над Проспектом стоял синий дым от самокруток и едкая махорочная вонь…
Как только на город начинали спускаться сумерки, Проспект начинал медленно наполняться гуляющими, сначала шумными подростками, которым родители позволяли такие выходы «в свет», потом появлялась более серьёзная публика…
Подготовка к выходу была серьёзной… лучшая одежда, косметические ухищрения, долгие минуты перед зеркалом… и вот Алла, старшая сестра Таймураза, самая красивая девушка в городе, как казалось тогда не только мне, с огромными миндалинами глаз и какой-то невероятной причёской, окинув нас презрительным взглядом, удалялась в сторону Проспекта, где её уже ждали подруги и обожатели…
Наша неразлучная троица, Саша Салтовский, Таймураз Саламов и я, старались не отставать и с удовольствием отмечали всех прогуливающихся по Проспекту известных нам и знаковых для нас людей…
…Весёлой кучкой проходили звёзды спартаковского футбола, Нодар Папелишвили и Дёма Гулеватый, в компании аристократически изысканного спортивного журналиста Андрея Айрапетова, сопровождаемые толпой болельщиков…
…гордо неся голову, гулял Бибо Ватаев, будущая звезда театра и кино, оценивающе приглядываясь к проходящим навстречу девицам…
…ему навстречу, будто только что вынырнув с подводных съёмок фильма «Человек-амфибия», шёл отважный кинооператор Мирон Темиряев…
…заворачивала на Проспект с улицы Кирова девушка, которой гнусные мальчишеские фантазии приписывали принадлежность к дамам лёгкого поведения и дали её кличку «Ромашка», высокая статная красавица-блондинка с большими серыми глазами в компании с очередным кавалером, по большей части военного сословия, либо курсантом, либо офицером…
…прогуливались уже хорошо известные представители студенческого клуба горно-металлургического института, Олег Белогуров и Бусик Каргиев, с его основателем, Володей Беликовым, к которым иногда присоединялся приехавший в отпуск из Москвы молодой философ Алан Плиев…
…наконец, встречалась и сестра Таймураза в компании столичных «небожителей» – студентов и аспирантов московских и ленинградских ВУЗов, Руслана Тотрова, Альберта Бзарова, Володи Цаллагова и других наших тогдашних кумиров, к компании которых мы пристраивались, стараясь уловить, услышать и запомнить те, казалось нам тогда, острые суждения и искромётные шутки, которыми можно было потом блеснуть уже в нашей собственной среде…
* * *
Когда-то великий Фрэнк Синатра подарил нам замечательную песню: « And now, the end is near; And so I face the final curtain. My friend, I’ll say it clear, I’ll state my case, of which I’m certain…»
«…Последний занавес ещё не опущен. Мой друг, я скажу прямо и поведаю свою историю, в которой полностью уверен…» Джеймс Паркинсон и Алоис Альцгеймер, покуривая в сторонке, ждут своего часа… А я всё кручу и кручу старенькую картонную трубку, в конце которой стеклянные осколки складываются в удивительные и неповторимые картинки…
