РАССКАЗЫ
ДУША ПЛАТОНА
монолог на два голоса
– А ты так и живёшь в пещере. Довольно уютно. Телевизор, телефон, холодильник, сигареты на столике. Я всегда любил сидеть около жертвенной курительницы и вдыхать дым. Сигареты напоминают тебе о том времени?
– Нынешний мир прозаичен. Сигареты предназначены для того, чтобы курить. Кофе для того, чтобы взбодриться. Женщина для того, чтобы было с кем спать.
– Жаловаться на мир, равно как и требовать улучшения человеческой породы – прописные истины. Впрочем, повторять прописные истины тоже прописная истина. Что интересного было за последние две с половиной тысячи лет?
– Ничего особенного. Тебя сбросили с пьедестала, потом поставили вновь, потом опять свергли.
– А что сейчас?
– Сейчас нет пьедестала. Для богов не осталось места, они расползлись по мифам.
– Печально. Я надеялся, когда люди полетят к звездам, они по-иному взглянут на себя. Триада тоже рухнула?
– С людьми так и произошло. Они теперь искренне верят, что сами хозяева своей судьбы. Триада превратилась в ковш, из которого бензин наливают в двигатель автомобиля. Троицу ещё кое-как проповедуют христиане, да масоны пыжатся со своими треугольниками и молоточками. В общем, ничего достойного.
– Рее это не понравилось бы. Хотя, наверное, она просто усмехнулась бы.
– Ну, да, разумеется, я помню: «Всё между тем в себе Троица прячет, всему она мера, необходимость в начале всего, посреди и в итоге».
– Совершенно верно: «Всюду является Троица, коей в Единстве начало».
– Как мне тебя называть?
– Зови Юлиан Халдей. Или Юлиан Теург. Если хочешь, – Слава, Костя, Витя. Если больше нравятся другие имена, можешь называть Майкл. Или, например, Хасан. Как пожелаешь.
– Это трудно – жить вовсе без имени?
– Ничуть. Ты должен помнить: «В себе затворившись поспешно, Отец не замкнул лишь огонь для собственной силы разумной». Когда подобен лучезарному телу, легко раствориться в чужом имени. Сегодня я камень, вчера бог, завтра человек. Ты везде, ты успеваешь одновременно быть и сомнением, и ответом. Напомню тебе, что имя лишь числовое выражение. Необходимо для того, чтобы оглянуться и вспомнить. У меня нет в этом нужды, я всегда в настоящем. Тебе звонят.
– Да. Одна ведическая девушка. Я случайно поднял трубку с месяц назад, и с того дня она достает требованием жить то ли по йоге, то ли по Кришне. Мне было лень разбираться: как именно. И также лень остановить это Колесо Сансары.
– Хороша собой?
– Не знаю. Я её ни разу не видел. Хочешь пообщаться?
– Давай.
– Беда каждого живого человека в том, что он страдает из-за своего невежества и думает, что всё знает и не хочет ничему учиться. И когда касается конкретных проблем, не может поверить, что одно цепляет другое, и есть одна причина всех страданий.
– Да.
– Вы согласны со мной?
– Нет.
– Вы же только что сказали «да».
– Лукавство диалектики. Не успел сказать «да», уже тянет произнести «нет». И наоборот.
– Преодолеть невежество – единственный способ избежать страданий.
– Готов был бы согласиться, мадам, но есть одна незадача. Я, например, не страдаю. Зачем тогда преодолевать невежество? Кроме того, чем больше знаешь, тем больше рассуждаешь, тем больше, во всяком случае, теоретически, причин для страданий.
– Познание истины есть преодоление страданий…
– Простите, мадам, у вас заела пластинка. Не учите орла летать, сказали бы в этом случае эллины. Чао, милая, вы обратились не по адресу!
– Нехорошо обижать наивную слепую душу.
– Нехорошо. Но кого тогда прикажешь обижать? Умную, злую и циничную душонку едва ли можно оскорбить.
– Твоё высокомерие не меняется с веками.
– А почему оно должно меняться? Из всех моих последователей мне наиболее любезен Прокл. Помнишь, как он сказал, искупнувшись в холодном мартовском море: «Все человеки в большинстве своем глупцы, но и среди них встречаются умные люди». Ты представляешь, что было бы с планетой, если бы жили одни умники? За счет кого тогда можно было бы выезжать? Или кому садиться на шею? Очень быстро всё закончилось бы грустно – по земле ходил бы всего один Человек и размышлял, как ему подвинуть богов. И что произошло тогда бы? Ответ ты знаешь не хуже меня. Мгновенное дуновение тёмного огненного ветра – и миру наступил бы каюк. Но если миру без глупцов суждено погибнуть столь по-идиотски, тогда зачем их истреблять? Пусть радуют небо восторженными похвалами в адрес умников. Не зря же было придумано: «Помни, что честные люди подвержены меньше невзгодам».
– Интересное заявление. В «Тимее» ты утверждал обратное: сначала надо стать человеком, а потом богом.
– Ты, как и все остальные, неверно меня истолковал. Я говорил о стремлении, а не о подобии. На мой взгляд, разница этих понятий очевидна. Дорога всегда приведёт человека туда, куда и должна привести. Главное в этом мероприятии, чтобы он шёл. А вообще, лучше всех меня комментировал один умный поляк: «Истина всегда лежит посередине. Надгробия над ней не устанавливают». Когда он умер, я пожал ему руку.
– Я прочитал в интернете анекдот: «В то время как японские роботы танцуют и сочиняют стихи, японские люди сломя голову носятся по атомной станции Фукусима и из вёдер тушат пожар».
– Смешно.
– Тем, кто носились с ведрами, думаю, не очень.
– Ты хочешь поговорить о славных героях?
– Пожалуй, да. Ты невероятно запутал человечество, разместив их на одной полке с ангелами и подземными демонами. Ничего себе соседство: архангел Михаил, Геракл и чёртик из Аида. Это была шутка?
– У меня дурной характер. Когда я сказал об этом сиракузскому тирану Дионисию, тот не поверил, а когда убедился, страстно возжелал поджарить меня на костре. Я едва успел бежать. Так что мой экскурс в реальную политику был не слишком удачен. Я много писал об этом в «Пармениде», жаль, что трактат дошёл до нынешних времен в сильно покорёженном виде.
– От тебя вообще мало что сохранилось. Один очень толковый грузинский историк назвал твое наследие – «культурная тень Платона». От себя же добавлю, что тень сильно искажает очертания.
– Да бог с ним, с наследием. После меня остался образ мышления, едва уловимое, но вездесущее предчувствие достойной мысли. Книги рассыпались в прах, слова исковерканы, но вот стройность и последовательность логических построений выжили, невзирая ни на что.
– Ну да, сам себя не похвалишь…
– Извини, но это азы искусства риторики – начинать с похвалы самому себе. Неизбежная кара владеющему речью. Вернёмся, меж тем, к славным мужам. Что тебя в них не устраивает?
– Решительно всё. Один хороший писатель написал: «Настоящие герои всегда должны умирать на войне». Что делать героям без дыма пожарищ, в повседневности бытовой жизни? Миф о том, как Геракл вычистил авгиевы конюшни, безусловно, впечатляющая поучительная история на тему, что не бывает плохих профессий, но я с трудом представляю себе младого отрока, мечтающего стать говночистом.
– Ты оцениваешь со стороны. Я же всегда пропагандировал взгляд изнутри. Человеческая душа, как известно, переменчива, поэтому и смертна. Ведь как можно разделить средний род, занимающий пространство между бессмертными богами и людьми. Пожалуй, на три части. Ближайшую к небесам следует с полным правом назвать ангелами. Примыкающую к земным созданиям – героями. Одинаково отстоящую от этих крайностей справедливо полагать демонами. Это, если хочешь, космос. А что же внутри космоса? А внутри космоса идут вихревые потоки, разделяющие время и пространство на множественность. Согласись, один и тот же человек в разных обстоятельствах оказывается способным на диаметрально противоположные поступки. В начале, середине и конце пути он обязательно бывал немного ангелом, чуть-чуть демоном и иногда слегка героем. Какая же из этих ипостасей его настоящая? Та, которую он забыл? Или та, которую вспоминает в тяжкую минуту? Та, с которой он общается в зеркале? Или та, которой он стремится подражать, но у него не получается?
– И каков же ответ?
– Фокус, пожалуй, в том, что ответа здесь нет. Поэтому славными героями, пожалуй, следует называть тех, у кого внутри свет. А свет у них внутри из-за того, что они знают нечто такое, в чем не признаются под самой жестокой пыткой. Другое дело, что знание их, как правило, во благо, и им нет нужды болтать об этом на каждом шагу.
– На практике обычно всё сводится к обыкновенной позиции: принёс козленка – хороший человек, унёс козленка – плохой.
– Где необходимость, там и возможность. Не будь зажаренного козленка, не будет продолжения человеческого рода. Творец создал человека хищником, но не лишил его разума, хотя бы для того, чтобы в приступе голода он не сожрал собственные яйца. Так что твой вопрос, по существу, подразумевает иное: как сделать так, чтобы одного козлёнка хватило на всех. Ответ, как ни странно, прост: либо людей должно стать ничтожно мало, либо неукоснительно соблюдать старшинство – кому лопатку, а кому и объедки.
– Ты хочешь сказать, что такой порядок мироздания предложил Творец?
– Нет. Если бы такой порядок предложил Творец, тогда не было бы недовольных среди тех, кто обречён на объедки. Либо надо признать, что Творец тоже ошибается, значит, он ничем не отличается от людей, следовательно, его нет, и таким образом, весь окружающий нас мир не более, чем порождение нашей собственной больной фантазии. Но это не так. Окружающий мир куда более естественен и гармоничен, чем мы сами, следовательно, он не есть плод нашего воображения.
– Каков вывод?
– Вывод, опять же, прост. Творец, как первопричина всего Сущего, дал возможность этому миру материализоваться. Далее мир покатился своим путем, через доблести и подлости, разыскивая свое место и свое назначение. Пожалуй, этот процесс можно назвать термином «саморегуляция». Вместе с миром, иногда в одном дыхании с ним, иногда против течения, иногда бросаясь грудью на амбразуру, катится по ухабам и каждая человеческая душа. Внутри каждой души идет точно такая же борьба между клятвой и клятвопреступлением, это состояние хорошо передает слово микрокосм. Когда-нибудь мир и населяющие его души дойдут до предела и, осчастливленные, умрут.
– Зачем суетиться, если всё определено.
– Определены только начало и конец. Весь долгий промежуток полностью отдан на откуп трудящимся умам.
– Сильно смахивает на лозунг: «анархия – мать порядка».
– Всё на всё всегда смахивает, или, выражаясь интеллигентно, похоже. Мысль, не оформленная математически, уподобляется морской зыби. Кому-то нравится, кому-то нет. Лично я предпочитаю математику. Не хочу утомлять тебя пространными цитатами, но слова несравненного Гиерокла так и рвутся на волю: «Если всё существующее имеет в основе вечные замыслы бога, то ясно, что число, содержащееся в каждом виде существующего, зависит от его причины, первое число находится где-то там, оттуда и приходит сюда. Ограниченный численный промежуток это десяток, а возможность десятки – это четверица. Простое сложение первых четырех цифр: один плюс два плюс три плюс четыре дают в итоге десять. Четверица есть также арифметически среднее единицы, не имеющей начала, и семерки, девы, не происходящей ни из какого числа внутри десятки. Поэтому четверица одновременно содержит и охватывает возможности производящих и производных чисел».
– Послушай, я великолепно чувствую себя в своей пещере. Я читаю книги и бросаю это занятие, не дочитав до конца. Мне интересно за автора придумать финал.
– Понимаю. Я тоже всякий раз аплодировал Ямвлиху, когда он бросал в огонь почти завершенный трактат. Однажды до меня дошли слухи, что благодаря этому юродству Ямвлих научился летать. Я взглянул. Полётом я бы это не назвал, бедолага оторвался от поверхности локтей на десять. По мне, думал он лучше, чем летал.
– Ты же сам когда-то сказал: «Свет ненавидя, не стоит спешить в мир материи жадный, где лишь убийства, раздоры, тяжелый дурман испарений, хвори нечистые, где всё сгнивает и всё преходяще. Отчего разума главная цель – такового избегнуть».
– Это я сказал? Возможно, я ошибался. В конце концов, сакральным и некритикуемым меня полагали только в Афинской школе философов. Я не возражал, хотя и не соглашался. Я уже говорил тебе, у меня дурной характер. А в другом месте я сказал: «Кто уверяет, что больше не выбраться нам из забвенья реки непреклонной? Раз преступивший черту перейдет её снова. Брось ключ от засова и двигайся быстро». Раздергивать меня на отдельные цитаты и строить на этом жизненную позицию по меньшей мере нелепо.
– Спокойствие обволакивает. Когда всё хорошо, лучшего и не требуется. Достаточно на этот счет посмотреть какое-нибудь хорошее кино и быть вполне довольным жизнью.
– Понимаю. Как ты помнишь, я тоже сторонник безмолвной молитвы. Но неужели тебе не хочется удостовериться, догонит ли всё-таки Ахиллес черепаху?
– А он её догонит?
– Думаю, что точно на этот вопрос может ответить только сам Ахиллес. Я зайду к тебе завтра. Наверное.
– Ты не уверен?
– Я обещал быть в Нью-Йорке. Гершвин сочинил очередную лабуду, просит, чтобы я послушал. Это займёт некоторое время.
– Ладно. Передавай Гершвину привет.
МАГИЯ ЧИСЕЛ
Постаревший профессор юриспруденции увлёкся магией чисел. Жена фыркнула и окончательно ушла к любовнику. Дети, жившие отдельно, посмотрели на блажь снисходительно и отстранённо. Коллеги по адвокатской конторе в разговорах как бы между прочим всё чаще поднимали тему «как замечательно на пенсии жить на берегу тихого озера или рядом с лесом, нянчить внуков» и т.п. и т.д. в этом же духе. Профессор упрямо делал вид, что не понимает намёков.
В его уютном кабинете, повидавшем немало трагикомических ситуаций, портрет достопочтенного Плевако, неизменно в течение десятилетий заполнявший пустоту казённой стены, был заменен на гипсовый бюст мудреца Пифагора сомнительного качества. Профессор сидел допоздна за массивным солидным столом и размышлял.
«Вот ведь как интересно получается, – думал он. – Человек такое грандиозное существо, способен на такие высоты и на такие низости, но если взглянуть на его поступки с математической точки зрения, то все они не более чем колебательный промежуток между единицей и девяткой».
– А ноль? – подумал профессор. – Ноль – это начало или конец?
– С одной стороны, вроде бы начало, – сказал профессор. – Но ноль это ведь ничто. А как ничто может быть началом чего-то? Но, с другой стороны, если ноль добавить к единице, получится десять, хотя это и противоречит здравому смыслу. Значит, бесконечность состоит из того, что я понимаю плюс то, чего не может существовать по определению.
Профессор открыл сейф. В сейфе стояла бутылка дорогого коньяка. Профессор усмехнулся и закрыл сейф. Последние десять лет профессор не пил. Почки, знаете, да и вообще, за здоровьем надо следить.
– Хорошо, оторвёмся от нуля, – подумал профессор. – Выйдем из замкнутого круга. Единица. Что такое единица? Один – в поле не воин. В поле – согласен, а в жизни? Кто у нас одиночки? Герои, психопаты, святые. Писатели и художники, если не врут, но эти всё же ближе к психопатам. Кино и театр – труд коллективный, государственный строй – труд коллективный, наука и производство – труд коллективный, в общем, всё созидательное есть труд коллективный. Мошенники ещё обычно одиночки, но эти, скорей, в одном ряду со святыми, только со знаком минус.
– Вывод напрашивается следующий, – сказал профессор. – Единица, которая является точкой отсчёта в реальном времени и пространстве, высокомерно противоречит всем последующим продуктивным цифрам. То есть – она всем своим видом показывает, что я, такая замечательная, свалилась к вам прямо с неба, без меня, суки, у вас ничего не получится, поэтому терпите мой несносный характер. Я – есть, без меня никуда!
– Теперь двойка, – продолжил размышлять профессор. – Два, в целом, число неприятное, причём с детства. Кол легко исправить на четвёрку, тройку, проявив надлежащее старание, на пять. А двойку не исправишь никак, она жирная, противная клякса, которая говорит – будет много двоек, станешь второгодник. Опять же, каждой твари – по паре.
– Не надо всё-таки так про жену, – подумал профессор. – Никакая она не тварь. Было время, любили: она – меня, я – её. А потом – что? А потом – разлюбили. Я – её, она – меня. А дети? А что дети? Дети выросли, у них своя жизнь. Эта двойка сплошной дуализм: белое и черное, Инь и Ян, единство и борьба противоположностей. Бисексуализм – и тот двойственен по содержанию. Зато абсолютная четкость в отражении света. Заметьте – белое и черное, а не красное и зеленое.
– Дурная цифра, – решил профессор. – Нехорошая. Не даёт человеку сосредоточиться. Провоцирует на смену масок: то ли дьявол, то ли бог, то ли агнец, то ли волк. Зато дуэтом хорошо петь, дружнее. А песня, как известно, нам строить и жить помогает. Но перейдём, пожалуй, на тройку.
– Что могу сказать про зюзюйку? – сказал профессор. – Самая корявая цифра из всего десятка. А в римском исполнении – однозначная, как забор. Но высокопарная. Тут тебе и Троица, и триада, и трёхмерная сущность, и триединство духа с Демиургом во главе, и на троих собраться, и тридцать три богатыря, а позади дядька Черномор, и Илья Муромец, что на печи сидел тридцать лет и три года, а потом всем супостатам по шеям как навалял. А на самом-то деле обычный треугольник. Люди карабкаются по стенкам этой пирамиды, взыщут и алчут, пускаются во все тяжкие, а в итоге круг Вавилонской башни: хотели сравняться с богом, а получили шиш – смешенье языков.
– При этом цифра злая, – сказал профессор. – Треугольник легко превращается в кол.
– Где-то я читал, – подумал профессор, – что Христа на самом деле не распяли, а посадили на кол. Мол, гвозди в те времена были дороги, чего их на каждого бродягу тратить, а берез и сосен в округе хоть пруд пруди. Отсюда и столь популярное в Средневековье подвиженичество на столпах, в память Учителя. Это потом крест придумали, в порядке повышения статусности.
– Не кощунствуй, – одёрнул себя профессор. – Тебе не к лицу. Пойдём с вершины вниз, к основанию. В основании у нас всегда четырехугольник. Какое потрясающее слово было в старославянском – четверица. Лёгкое, надежное, основательное. Вера, Надежда и Любовь сядут попами на эту гладильную доску и хорошо. Но есть изъян – четвёрка плоская. А земной шарик всё же круглый, этим опасен, этим и интересен. Четвёрка – это бассейн с подогретой водой, танцующие нимфы поливают из кувшинов амброзией, жизнь сыта, скучна и незатейлива. Притом имеет склонность притягивать уродство и вычурность. Эллипс, бастард круга, мечтает растянуться в прямоугольник. Четвёрка – среднеарифметическое между высокомерной единицей и счастливой семеркой, оплот мира и его же гроб. Потому, что это двойная двойка, противоречие, возведённое в квадрат.
– Виват, виват! – вскричал профессор. – Да здравствует славная виктория! Потому что мы переходим на пять.
– Любопытное дело, – подумал профессор. – У скотоводов арабов пятёрка один в один египетский меч хопеш, который одновременно использовался как серп. А у землепашцев латинян чрезвычайно похожа на аршин для измерительных работ. К вопросу об истоках мировой экспансии. Опять же у римлян: символ победы – сама непристойность – раздвинутые ноги или расставленные пальцы, зависит от степени развращённости. В любом случае, нет сомнений, кто тут прав. Пожалуй, пятёрка явно напрашивается на обвинение в вульгарности. Но не всё так просто. Всего пять человеческих чувств, если не воспринимать всерьёз глупость про шестое чувство. Пять элементов мироздания, во всяком случае, у платоников и алхимиков. Пять пальцев на одной руке, которые в критической ситуации складывают в кулак. И в то же время пятый угол и пятое колесо в телеге как синоним бестолковости.
– Хорошо бы сейчас перекурить, – подумал профессор. Курить он тоже бросил десять лет назад, в целях заботы о здоровье.
– Цифра крайне удобная для возлияний. Чем латинская пять не кубок, а арабская не рог? Неуловимое число, подозрительное, напоминает ту самую шлюху, которая вроде бы шлюха, но знает пять языков и посещала Оксфорд.
– Ну, вот, добрались и до торжественной части, – сказал профессор. – Или торжествующей. Или вопиющей одиноко в пустыне. Или безобразно подлой и молчаливой. Шесть. В течение веков всё происходило благолепно, в гимназиях мурыжили Закон Божий: Творец создал человека на шестой день. Когда появился дьявол – неизвестно, в перечне услуг, оказанных божественной канцелярией, он не указан. Славно было бы закрыть глазки и шепотом произнести: его нет! Но продираешь зенки и – вот они, три зловещие шестерки – знак Антихриста, в войнах, авариях, убийствах, катастрофах, смерчах, будоражащих твердь земную и душу человеческую. Шестёрка похожа на змею, свернувшуюся клубком. Люди змей не любят и, в большинстве своём, боятся их, хотя и сделали гада символом философии и фармацевтики. Какие-то отрывочные воспоминания из первобытных времен. В определённом смысле, шесть – это зюзюйка, хитроумно перескочившая на три хода вперед и застывшая в виде вечного вопроса.
Неожиданно зазвонил телефон. Профессор посмотрел на часы. Было четыре утра.
– Вы пиццу заказывали? – спросил телефонный голос.
«Более дебильный вопрос для этого времени суток трудно представить», – подумал профессор.
– Нет.
– Жаль, – сказал голос и отключился.
– На чём я остановился? – подумал профессор. – Ах, да, на сатанинском числе шесть. Ну, что ж, искушение играет немалую роль в нашей жизни, вполне заслуживает того, чтобы безраздельно владеть целым числом.
Профессор посмотрел на то место на стене, где многие годы висел портрет Плевако:
– После окончания института у меня был выбор – стать судьей, ментом или адвокатом. Груз моральной ответственности, возложенный на судью, показался мне слишком тяжелым, работа следователем уж больно поганой, я занялся адвокатской практикой, превратившись, в результате, в не слишком известного, но вполне удачливого специалиста. По ходу жизненной пьесы ещё звали в диссиденты и КГБ, как сейчас припоминаю, почти одновременно; я отказался, вероятно, из-за врожденного чувства брезгливости. Работая адвокатом, я научился действовать сообразно обстоятельствам, свято исходя из убеждения, что цель оправдывает средства. Поэтому в глазах очень многих я – безусловная сволочь. Раскаиваюсь ли я сейчас? Пожалуй, что нет. Но и радости особой тоже не наблюдаю. Так что человека могли создать на шестой день, или он мог произойти от обезьяны без всякого вмешательства потусторонних сил, но испытывать муки совести, похоже, он научился только благодаря цифре шесть.
– А на седьмой день Господь умыл руки, – засмеялся профессор. – Изначально, вероятно, имелось в виду, что он помыл руки после трудной работы. Если внимательно посмотреть на русское написание цифры семь, получается переставленное вверх тормашками слово есмь. В латинском же варианте – виктория с двумя восклицательными знаками. Так или иначе, семь напрямую означает нечто прекрасное и благородное. Семь чудес света, семь великих греческих мудрецов, семь самураев, в американском изложении потопорнее – «великолепная семерка» – ребята простые, но решительные и отзывчивые, как носовой платок. Рассказывают, что при Сталине хотели снять фильм «Семь ледорубов». Название как-то не вписалось в ритмы эпохи, остановились на просто «Семеро смелых».
Семь дней в неделе, в конце концов, точный ориентир, когда с утра не надо идти на работу. Цифра, отчасти внушающая надежду. Семь, помноженное на капризную зюзюйку, даёт после длительных тренировок удачу в карточной игре. Здесь прослеживается интересная закономерность: нечто совершенное получается только тогда, когда бог расслабился, а у человека опустились руки.
– Удар под дых мировой образовательной системе, – подумал профессор. – Из зубрилок никогда не получится Эйнштейн.
– Потому что крутизна настаивает на полёте мысли, – сказал профессор. – Потому что впереди у нас восьмёрка, спираль, безжалостно устремлённая в бесконечность. Сейчас было бы хорошо произнести стихи, но стихов, увы, я не пишу, а те чужие, что помню наизусть, случаю не соответствуют. Поэтому как профессиональный юрист позволю себе ложку дёгтя. Восьмёрка состоит из двух нолей. Есть такое предположение, что это лишь обычный переход из одного ничто в другое ничто. И в процессе этого перехода в мире царит и вершит бал посредственность. Хотя, надеюсь, что это сомнительное утверждение.
– Наверное, я не романтичен, – подумал профессор. – Чёрствая канцелярская крыса, перемоловшая немало человеческих судеб, стареющая и потому выживающая из ума.
Профессор взял лист бумаги и нарисовал цифру девять. Перевернул. Получилось шесть.
– Аллаха называют Невидимым, – подумал он. – Хотя логичнее было бы назвать зеркальным.
– Тем не менее, назвали Невидимым, – сказал профессор. – И ограничили количество его имен девятьсот девяносто девятью. Ислам – это единственная религия, честно сознавшаяся в двух банальных вещах – не стоит бога ради выходить за пределы видимого и шайтан живёт в утробе как неотделимая часть целого.
Профессор откинулся на спинку кресла и задремал. Ему мерещились беснующиеся цифры, пляшущие и кокетливо создающие множественные десятки. В какой-то миг ему показалось, что он увидел новую, дотоле неизвестную цифру, не похожую ни какие другие, он не мог даже внятно разобраться – хороша она или ужасна. Эта неизвестная цифра прошла, как комета по небосклону, и исчезла. Профессор сладко зевнул и заснул окончательно.
Утром в адвокатской конторе случился переполох. Пришедшим к девяти ноль-ноль сотрудникам охранник сообщил, что профессор всю ночь работал в кабинете, не покидая его. В дверь долго стучали, потом взломали. В кабинете было пусто. На столе под гипсовой головой Пифагора сомнительного качества лежало адвокатское удостоверение профессора. Поперек удостоверения красным фломастером была выведена надпись: УВОЛИЛСЯ!
На стене вместо портрета достопочтенного Плевако был приколот лист бумаги. Листок в нетерпении сорвали и прочли вслух:
«Из того, что завещал нам мудрец Пифагор, самым главным является вот это:
Дуракам закон не писан.
Если писан, то не читан.
Если читан, то не понят.
Если понят, то не так!»
