К 80-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ РУСЛАНА ТОТРОВА
ЭССЕ
…Он сидит на заваленном бумагами самопальном топчане, в синей от табачного дыма комнате, и негромко перебирает струны на гитаре. Скорее, это отдельные аккорды, а не какая-то определенная композиция, и в целом выходит грустновато.
Мама в лучших традициях высшего света представляет нас друг другу и с изящным предупреждением – «я оставлю вас ненадолго» – через мгновение уже гремит кастрюлями на кухне. Он, тотчас забыв обо мне, еще некоторое время продолжает свои заунывные пассажи и вдруг резко меняет репертуар. Кажется, что в комнате разом рассеялись дым и мрак! Это «Кукарача»… Песенка, которую я знаю с детства – по самой заигранной пластинке из тех, что водятся у нас в доме…
Увы, все хорошее быстро кончается. Исполнив этот краткий приветственный туш в честь моего появления, он возвращается к прежнему печальному звукоизвлечению. Музыкант полностью погружен в себя, и я ему глубоко безразлична.
Но теперь я уже слышу, что он играет… Ошибиться невозможно – все мелодии с той же маленькой пластинки, что и «Кукарача», и каждую я знаю наизусть. Выходит, что мой новый знакомый, так же, как и мы с мамой, любит «Лос Панчос». Мы готовы слушать этих волшебных певцов и гитаристов с утра до ночи, и просыпаюсь я не под «Пионерскую зорьку», а исключительно под их зажигательные крики «ай, аррива аррива!»… Поглядывая в его сторону из-под какого-то случайного журнала, прихожу к выводу, что для писателя он неплохо играет на гитаре. Но ему, конечно, далеко до кумиров моего детства…
…Что он за человек? Первое понятно. Любит мою маму. А что еще?
…Страстный болельщик. Это факт. Всюду газеты и журналы. Сплошь про футбол. Подобие дивана, на котором мы сидим напротив друг друга, устлано какими-то таблицами и фотографиями… Немного погодя все выяснится. Это календари чемпионатов СССР и мира, результаты отборочных матчей. А еще портреты игроков осетинской команды. Мне кажется, что их взыскательные лица пронзают меня насквозь. Не то что сумрачный гитарист, который даже не глядит в мою сторону. Для подростка, который и без того в напряженных отношениях с миром, это почти вызов…
…На дворе 1970 год. От мамы я чуть позже узнаю, что он сейчас работает для кино и пишет сценарии. О фильмах, снятых на Гостелерадио СО АССР, я прочту уже спустя много лет в каких-то биографических очерках и предисловиях к его рассказам. О чем там ни полслова, так это о «московском» отрезке его жизни и разных хитросплетениях этого периода, который, в том числе, берет начало здесь, в насквозь прокуренном подвале на Чистых прудах. Но кто может знать об этом, кроме особо посвященных?..
Оказывается, подземелье, где томится неприветливый человек с гитарой, довольно известное место в Москве. Это творческая мастерская известного режиссера и сценариста Миши Фишгойта, поясняет мама шепотом. Руслан – один из его соавторов, и ему необходимо как можно скорей завершить какую-то их совместную работу: Миша страшно негодует из-за несоблюдения сроков сдачи сценария.
Теперь, как говорится, открутив ленту назад, я понимаю причину тогдашней угрюмости маминого знакомого. Наступало (по крайней мере, так тогда казалось) время большого осетинского футбола. «Спартак-Орджоникидзе», ставший за год до этого победителем Первенства СССР, начинал играть в высшем дивизионе. А к футболу у Руслана всегда было более чем горячее отношение, что, в соответствии с известным законом убывания материи в одном месте и умножения ее в другом, неизбежно приводило к охлаждению его отношений с Мишей…
Гостеприимство именитого режиссера было продиктовано, главным образом, тем, чтобы постоянно держать своего недисциплинированного товарища в поле зрения, но двигаться в заданном мэтром направлении у него все равно не получалось. И не только из-за футбола. Выяснилось, что у них с Мишей существенные идейно-художественные расхождения. И, кроме того, Руслан сильно отвлекался на мою маму…
Однако, как я открыла для себя чуть позже, он совсем не переживал из-за того, что выпадает из чьего-то жесткого графика («сроки» всегда гасили в нем интерес к предмету) и что их творческий альянс с Мишей под большим вопросом. Просто его приоритеты лежали совсем в иной плоскости.
…Когда я узнала о его существовании?
Да тогда же, когда мама с каким-то необычным для нее волнением принесла мне однажды очередной номер «Мурзилки», уже открытый на нужной странице. – «Только никому не показывай!»… И я впервые прочитала рассказ «Улыбка Нано». И увидела имя автора – «Р. Тотров».
С самого начала всё, связанное с его личностью, было окружено для меня сплошной тайной. Почему мама, редко когда заглядывавшая в мой детский журнал, заинтересовалась вдруг историей какой-то маленькой Нано, вздумавшей навестить свою бабушку? И, самое главное, к чему вся эта конспирация?
Когда тебе совсем немного лет, трудно сохранять секреты. Тем более, что сам рассказ мне очень понравился, а особенно главная героиня. Я чувствовала родство с этой далёкой осетинской девочкой. У меня ведь тоже имелась в наличии любимая полудеревенская бабушка, и даже «Икарусы», на которых мы ездили с ней из Москвы в Петровск, были преимущественно красного цвета.
…Мне представлялось, что автор рассказа должен быть таким же веселым и добродушным человеком, как и те пассажиры, что помогали маленькой девочке во время ее путешествия. Наверно, он как две капли воды похож на парня, который сразу спрятал озябшую Нано за пазухой… А может, он и есть тот самый парень?..
…Эх. Так ведь одно дело литература, а другое – жизнь…
Хотя, с другой стороны, чего от него можно было ожидать? Границы и характер наших будущих отношений были очерчены задолго до того момента, когда Руслан появился у нас в ранге моего законного отчима. Пожалуй, уже с той самой минуты, когда лет за 10 до этого он, шутки ради, под объективом фотографа взялся помочь одной своей прекрасной знакомой усадить ее сопротивляющуюся двухлетнюю дочь в коляску…
На снимке той поры, запечатлевшем, наверно, самое раннее наше с ним знакомство, ему немного за 20. Его волосы в стиле «а-ля Ван Клиберн» зачесаны по тогдашней моде высоко назад, и он прекрасен, как юный эллинский бог. Фотография, понятное дело, статична, но по небрежному касанию, с каким он одной рукой управляет коляской, нельзя не заметить: он катит ее так, словно говорит мне: «Хочешь вывалиться? – Имеешь полное право».
Паритет с самого начала. Никакой субординации, поправок на возраст и пол, ни малейших попыток – что тогда, что потом – хоть как-то навести мосты…Спустя время, когда они с мамой поженятся, Руслан появится на пороге нашего дома с тем же независимо-насмешливым выражением лица, с каким когда-то позволял коляске со мной следовать своим курсом. И сразу и навсегда займет по отношению ко мне позицию не воспитателя, а наблюдателя.
В известном смысле такое поведение можно рассматривать как уважение прав личности. Кроме того, ведь мой родной отец, с которым они, к слову сказать, были знакомы с юности, не делегировал ему своих полномочий в таком тонком и деликатном вопросе, как пестование чужого ребенка.
…«Ну и что ты за фрукт»? – как бы мельком, скрываясь за сигаретным облаком, оценивал меня его взгляд. – «Малосъедобный», – отвечала я ему тем же невербальным способом, давая понять всем своим поведением, что нам с мамой было прекрасно и без него, а раз уж он здесь, то помог бы лучше с геометрией и черчением, с каковыми у меня полный караул…
Почему он не может позаниматься со мной математикой? А еще бывший инженер… Для него ж все элементарно, а меня эта самая стереометрия вгоняет в столбняк. А ему наплевать. Курит себе в форточку и посмеивается.
…Нет, пока я училась в старших классах, Руслан под давлением мамы все же пытался вывести из оцепенения хотя бы левое полушарие моего мозга, но всегда как-то слишком быстро сдавался. Вердикт: «она безнадежна!» был вынесен им после первой же безуспешной попытки объяснить мне, что углы, расположенные при основании любого равнобедренного треугольника, всегда равны, и добиться от меня доказательства этой теоремы. Дело не сдвигалось с мертвой точки, так как мне представлялось абсурдным доказывать то, что и без того хорошо видно на рисунке в учебнике.
После каждого из таких сеансов он всякий раз интересовался, сколько дней осталось мне до окончания школы, и требовал в качестве моральной компенсации дополнительную – к «утренней» – яичницу с помидорами. Вкупе с 42-й по счету чашкой растворимого индийского кофе. Вторую яичницу готовила я.
Мама расстраивалась. Но не из-за критической оценки моих умственных способностей. Она надеялась, что благодаря совместным занятиям у нас с ним больше шансов на родственное сближение.
Временами, изумленный моей осведомленностью в точных науках, он был настроен весьма решительно. – «Собирайтесь в школу, Оля (адресовалось маме). – Что Вы так смотрите на меня, будто это какая-то новость для Вас? И не надо отпивать из моей чашки!.. Вы что, собираетесь пойти в этом платьице? Не забывайте, Оля, Вы идете навещать несчастных людей с маленькой зарплатой… Скажите этим святым женщинам, что мне гораздо хуже, чем им – я чаще вижусь с их ученицей… И пусть отстанут от нее. Пойдите к доктору, требуйте справку… Если он хоть раз видел Вашу дочурку, то не откажет». – В особо торжественных случаях он всегда переходил с нами на «вы».
Вижу эту сцену, как будто она происходила вчера…
«…А у нас чертежник и физик – мужчины», уточняю я на тот случай, если маме, чем черт ни шутит, когда-нибудь, действительно, придется выяснять отношения с моими учителями. – «Сразу составь список, к кому еще надо пойти. Чтоб мать попусту не гонять». – Он зачем-то пересчитывает, сколько сигарет осталось в только что открытой им пачке. – «И оставь в покое кота, ты плохо на него влияешь. Иди, изучай науки!».
– Чего изучать-то, если бесполезно, и мама все равно пойдет?..
– До чего ж пустая девушка! – откликается он уже сверху, со стороны форточки, медленно затягиваясь и провожая взглядом уплывающие в сторону неба кольца-окружности, которые удаются ему без всякого циркуля. – Значит, Вы, Оля, считаете, что у Вас будет особое, привилегированное положение? Может, Вам и школу теперь навещать незачем? А другие дураки пусть учатся? Правильно я понимаю?
– Так ведь ты сам считаешь, что я тупица, дубина стоеросовая…
– Господи, до чего ж иссяк мой организм! Я не говорил, что «тупица»… (мамин голос из коридора: «Так идти мне в школу или нет?»). …Я сказал – «безнадежна». А это не одно и то же… Ну почему вы обе такого высокого мнения о себе? Давайте, девушки, трудитесь! Аттестат не я вам буду выдавать, а если б и мог, то не выдал бы ни той, ни другой.
Ну да, легко говорить «трудитесь», когда одного ждет маленькая и уютная, как седло пони, пишущая машинка «Олимпия» с лихо заправленным листом формата А4 и подстрочником повести близкого друга Гриши Бицоева, а другую – ведьмообразная математичка Елена-Санна Трякина со своим гигантским циркулем, нацеленным ей прямо в глаз. Решила жизнь положить, чтобы научить меня изображать на доске эллипс. Класс смеется до колик…
А он?… Поцокает-поцокает на своей чудо-машинке, да и завалится на весь день на диван в компании с любимым Фолкнером… Эх, поменяться бы с ним местами… И, главное, сидит всегда за этой своей «Олимпией» жутко по-пижонски, словно за фортепьяно – слегка откинувшись назад, с сигаретой в углу рта, нажимая на клавиши так, будто играет рэгтайм…
…Мама частенько присоединялась к нему, когда он занимался переводами. И тогда они «играли» в четыре руки. Правда, с явным маминым преимуществом. Просто у нее беглость печатания была несоизмеримо выше, а Руслан, верный своему внутреннему ритму, не считал нужным форсировать темп.
Мне нравились их отношения, они даже за машинку усаживались так, будто пришли друг к другу на свидание. Что, впрочем, не мешало мне время от времени испытывать к нему почти враждебные чувства. Несколько лет на 9-м этаже, в нашей малогабаритной московской квартире шла необъявленная, но самая настоящая Троянская война. Надо ли объяснять, что яблоком раздора была моя прекрасная мама?..
Думаю, бряцание оружием, которое то затухало, то вспыхивало вновь, продолжалось вплоть до рождения моего брата – Руслана-младшего. Наверно, только тогда, оценив истинный потенциал противника и убедившись, что в нашей семье все любят друг друга – дело лишь в стилистической окраске! – я решила выбросить белый флаг.
С появлением еще одного маленького мужчины изменилось все: и течение прежней жизни, и пейзаж нашего жилища в целом. Из большой комнаты пришлось убрать лесной домик из веточек и сена, куда попеременно захаживали кошка Катя и кот Коля. Его место заняла детская кроватка.
До рождения Русика этот симпатичный душистый шалашик между сервантом и торшером приводил в замешательство всех наших гостей. Руслан-старший соорудил его с целью мирного урегулирования территориальных споров, которые то и дело возникали между Катей и Колей. Кошка считала себя старожилом и занимала лучшие места в доме, включая – по праву «первой ночи» – подушку самого хозяина. В результате Руслан спал вовсе без подушки, кот отсиживался в шалаше.
Коля и Катя достались нам случайно и в разное время. Никто не собирался их «заводить», просто в час «х» наши пути фатально пересеклись, и они остались. Кошка – потому, что была слишком сиротской и нежизнеспособной. Да и кот по той же причине.
Мы заметили ее не сразу среди замечательных дымчатых котят, которые появились однажды целым выводком в подъезде нашего дома. Заморыш, и явно от другой матери, настоящий «гадкий утенок» по сравнению с остальными – бодрыми и нахальными красавцами. Они отчаянно царапались и не давались в руки; она тотчас же доверчиво уснула, как только мы извлекли ее из-под батареи.
Сирота спала летаргическим сном на письменном столе под настольной лампой. Лампа не только согревала ее, но и здорово облегчала маме поиск блох. Поскольку кошка и не думала просыпаться, вопрос «вынести» ее или «оставить» решился сам собой. Руслан распорядился, чтоб мы готовили подстилку. – «Вот я бы посмотрел на вас, девушки, когда б вы почивали, а потом очнулись и обнаружили, что у вас нет дома…».
Предыстория Коли гораздо драматичней, Руслан вызволил его из шахты лифта. В противном случае коту грозила неминуемая смерть на почве психического помешательства. Как бедолага туда угодил, так и осталось загадкой.
Была вызвана лифтерша, которая решительно не одобрила «несанкционированный проход в приямок лифта» постороннего лица кавказской национальности, однако сдалась под свирепым напором этого самого лица. Из вредности или из-за испуга она приподняла лифт сантиметров на 40 над уровнем пола. Руслан не стал с ней связываться и с гибкостью Ихтиандра подполз под кабину к надрывно орущему коту.
«Плятень какой-то с помойки…», – усомнилась в ценности вытащенного кота лифтерша. – «Понимала б чего!» – с брезгливостью отозвался Руслан. – «Кот иностранный… Слышишь, не по-нашему кричит?»…
В отличие от кошки, Коля все никак не мог прийти в полагающуюся «иностранному» коту форму и долго оставался неказистым поджарым юношей. И все-таки его таинственные неопознанные крови дали о себе знать. Из тусклой и серой, как будто она постоянно грязная, его шерстка постепенно приобретала благородный песочный цвет, и кот, со своими тонкими долговязыми ногами и удлиненными глазами медового оттенка, чем дальше, тем больше становился похожим на олененка.
Второй раз Руслан спас Колю, когда тот глубокой ночью упал с 9-го этажа на крышу магазина в нашем доме. Кот не удержал равновесия на гладких – из рельса – перилах балкона, куда вскочил от отчаянной радости. Приподнятое настроение кота объяснялось тем, что за несколько минут до этого его с Катей угостили отменной югославской ветчиной из большущей банки, которую, из-за ее гигантских размеров, нам пришлось открывать консервным ножом прямо на полу, под самым их носом. Катя просто отведала, а Коля пришел в такое восхищение, что промчался галопом по всем комнатам, выскочил на балкон и… рухнул вниз.
…Мама наотрез отказалась идти за тем, что осталось от кота. – «Собирайся, – сказал Руслан, повернувшись ко мне и доставая с антресоли дорожную сумку. – Должна же быть от тебя какая-то польза». – «Почему я?» – мне казалось, что я не смогу сдвинуться с места от ужаса. – «Ни один приличный человек не откроет кавказцу дверь в два часа ночи. Объяснишь соседям, что нам надо привести крышу в порядок». Мама заплакала и крепко прижала к себе олимпийски спокойную Катю.
К счастью, соседка со 2-го этажа оказалась не только «совой», но и интернационалисткой и беспрекословно распахнула окно с выходом на крышу, обеспечив нам, таким образом, немедленный доступ к телу…
…Коля получил сильнейшее сотрясение мозга и по этой причине не сразу узнал Руслана, отчего и сопротивлялся поначалу укладыванию себя в сумку. – «Ну, что ты, босяк, – с нежностью уговаривал его Руслан, – подумаешь, сверзнулся… В первый раз, что ли?».
После того, как коту вернули на место вывихнутую челюсть и вкололи лошадиную дозу антибиотиков, он зажил прежней счастливой жизнью. Правда, с одной существенной поправкой: теперь он все чаще и чаще начинал оспаривать монопольное право кошки ночевать на подушке рядом с хозяином.
«Довыступаешься, фармаколог, – переживал за него Руслан, наблюдая за их схватками, где Катя неизменно одерживала верх. – Схлопочешь дощечку-то». В дощечке, на которую Руслан намекал коту, был заключен глубокий символический смысл…
…Однажды он позаимствовал из маминой хозяйственной утвари обыкновенную кухонную доску и, закрывшись от всех на несколько часов, производил над ней какие-то манипуляции посредством паяльника. Квартиру заволокло едким дымом. Когда мы были приглашены на кухню, чад еще не рассеялся, но на месте вентиляционной решетки на стене красовалось настоящее произведение декоративно-прикладного искусства: мастерски выжженные очертания морд Кати и Коли – с усами, глазами и ушками – в обрамлении орнамента из отпечатков кошачьих коготков. «Вот теперь у наших котов есть достойное надгробие», – сказал Руслан, включая и выключая свет, чтобы мы могли оценить его работу при разном освещении.
Мистика это или законы драматургии, но, как известно, если в первом акте пьесы на стене висит ружье, то в последнем он должно непременно выстрелить. И «мемориальная» дощечка, увековечившая образы наших котов, «выстрелила»: всего через пару дней, после того как она украсила стены нашей кухни, кот свалился с балкона…
…Сколько лет прошло с тех пор и сколько всего еще произошло после этого…
* * *
Я вспоминаю Руслана и постоянно путаюсь во временах глаголов, говоря о нем то в настоящем времени, то в прошедшем. И дело тут не только в том, что когда представляешь себе близкого человека, которого уже нет, но которого ты слишком хорошо знал, все в тебе сопротивляется, чтобы написать о нем «был», «радовался», «удивлялся»… Я смотрю на его книги, его «Дарьял», его рисунки.. Жива гитара, хотя и серьезно расстроена – давно ее уже не снимали со стены; прячется где-то в закоулках стенного шкафа маленькая «Олимпия», избавиться от которой ни у кого не хватило духу – на ней он печатал свои первые рассказы; дощечка с котами по-прежнему согревает сердце и невозможно не улыбнуться сквозь слезы, глядя на все эти предметы из сегодняшнего дня…
Я могу потрогать эти вещи и услышать его снова.
