РАССКАЗЫ
ЗВОНИ, МИККИ, ЗВОНИ!
«Но у меня же не было в детстве таких больших ушей, как у Мауса, правда? Ведь не было, папа?»
«Ну, что ты, малыш! Конечно же, не было. Ты просто вел себя всегда, как тот отважный мышонок. Гордые позы, замашки силача… Хорошо, хоть летать не пробовал. Мы с мамой очень смеялись».
– Майки! Майки?! Ты где? А, вот ты… Опять с какой-то дрянью возишься?
А ведь было время, когда ей удавалось скрывать раздражение. Давно, правда.
На столе, в маленьком чуланчике, разложены (по возможности, в каком-никаком порядке) обломки и осколки, бывшие недавно еще фигуркой Будды Хотея. Фигурка казалась надежно крепенькой, но пала жертвой вечных злодеев: небрежной щетки для сметания пыли (Ах!), и каменных плиток пола (Бац!). Дробный, звонкий разлет кусочков.
Пришлось потрудиться, пресекая немедленное сметание осколков в мусорный совок: ясно же, что в Индонезии побывать больше не придется, а фигурка, пусть и три пенса ей королевская цена, но это память оттуда и другой нет.
– Майки, я к тебе обращаюсь!!! Ты опять положил деньги на тот номер? Тебе деньги девать некуда? В конце концов, что это за телефон?! Если бы ты был не такой тюфяк, я бы заподозрила бабу на стороне! Он никогда не отвечает, а ты суешь туда деньги и суешь! Я сто раз просила больше этого не…
Это отцовский телефон, но она этого не знает. И не узнает никогда: один раз совершить глупость вполне достаточно. Когда-то одной из прежних жен рассказал, сдуру… Романтика, доверие, все такое… Нет уж.
Рядом с обломками лежит тюбик «моментального» клея. Клеит он хорошо, только вот Бог руки твердой не дал: вещи после склеивания напоминают Франкенштейна с его уродливыми швами.
– Ты меня вообще слушаешь?! Ай, да провались ты…
Дверь в чуланчик пластмассовая и совсем легкая, толком не хлопнешь. А ей как-то удается, надо же. Даже пыль летит!
Так, теперь поближе лампу, очки на нос и начнем. С головы? Или с основания? С самых крупных осколков, наверное.
В столе, в самой глубине самого нижнего ящика, лежит еще один такой тюбик – только совсем старый, засохший, и клея в нем уже давно нет. Такое обычно бросают, не глядя, в мусор, чтобы через секунду забыть. Только не этот; о, нет, только не этот! Он будет лежать здесь, в самом дальнем углу самого нижнего ящика, завернутый в лоскуток тонкой кожи, всегда.
Пока кто-нибудь другой, кто будет потом здесь жить, не перетрясет весь хлам и все оставшиеся вещи, чтобы упаковать к вывозу на свалку…
…Это левая рука, или правая? Правая. С обломком посоха. А не подходит! Где-то должен быть еще кусочек.
Клеем из того тюбика была склеена, давным-давно, горка мор-ских ракушек и камешков. Которые много лет ждали своего счастливого часа, валяясь, где ни попадя, по дому. Тетя (по мамкиной линии) постоянно ругалась, когда занималась уборкой.
«Микки, ты либо склеиваешь свою композицию, как собирался, либо я их выбрасываю! Сколько можно?»
«Да, тетя, конечно! Завтра же!»
«Слышали уже твои завтраки. Выброшу, так и знай! Только пыль копится.»
Ракушки и камешки собирали, когда впервые выбрались с отцом на побережье, вдвоем. Сначала насобирали целый мешок, потом выкинули почти половину. Хоть пообщались тогда толком. При мамке-то пообщаться особо не удавалось: это была ее исключительная привилегия, общаться всегда, со всеми, и громко. Отец все больше молчал. Да он и общаясь все больше молчал. А где тогда была мамка, кстати? Не упомнить; ездила куда-то в другое место, наверное.
Потом хотел собрать из тех ракушек-камушков сувенирную горку на память. Много лет хотел.
…Вот он, нужный кусочек! Капелька клея. Приложили, прижали. Раз, два, три, четыре… Тридцать. Порядок. Даже аккуратненько получилось. В сторонку пока, пусть прихватится получше.
Редко в то время звонил отцу. Как-то не было повода, что ли? Номер мобильника папа никогда не менял, по операторам не прыгал. Он вообще не любил что-нибудь менять. Зато всегда можно было позвонить на раз и навсегда запомнившийся номер, по любой нужде («Отец, а как жарить шашлык? Мы тут с ребятами собрались, никто не умеет…»). Просто и надежно. Что имеем – не храним.
…Итак, голова. Почти не пострадала, а вот от длинных ушей отбилась куча мелочи. Все ли осколочки еще и нашлись-то? И не выйдешь ведь на кухню, не проверишь. Жена как раз гремит там посудой, взвинчивает себя к ежевечернему скандалу…
Где теперь та горка – неизвестно, да и не в ней дело, не в горке. Дело в телефоне. С того момента, как горка изваялась-таки, и до сих пор, и впредь, пока жив, на том номере были и будут денежки. Чтобы всегда можно было позвонить папе, по любой нужде («Отец, не могу больше. Сил нет. Достала подруга. И бросить жалко, беременную, и терпеть никак!»), и узнать, как папа поступил бы на месте… Или получить совет. Или подсказку.
«Отец, а ты закрашивал седые волосы? А если хочется закрасить – чем лучше? Да, наверное, лучше не стоит…»
«Наверное… Ты звони, Микки, звони».
…Нет, отложим пока голову. Попробуем афедрон: он у фигурки основательный и уютный, и раскололся всего на четыре кусочка, плюс крохотный осколок. Вот. Капля клея, приложили, прижали. Раз, два, три, четыре…
Вернуться с вечеринки домой однажды, под вечер, в сильном подпитии, да и под кайфом немного… Ноги двигаются, голова не думает. Колледж почти позади, почему нет? А тетка – с мешком на пороге, на пути к мусорным бакам: «Все, кончилось терпение! Шляться по кабакам с девками времени хватает!» Ракушки, камушки… Отнять мешок у старухи, решительно пройти к себе… Взять, да и сделать! Мужчины слово держат. Прямо сейчас. Всем назло! Несмотря на муть в голове, блин.
Где этот чертов клей?!
«Алло, отец! Отец? Плохо слышно! Где у нас клей, который моментальный?»
«В кладовке, Микки. Железный шкафчик; на верхней полке маленький стакан, в нем тюбики. Там раньше были. Ты, если надо, звони, Микки, звони».
А наутро голова раскалывается, а наутро тошнит, а наутро глаз не открыть. Зато когда открыть – первое, что перед ними – горка на столе. Классная, кстати, получилась, креативная; без смещенного сознания так и не вышло бы, наверное… Пустой тюбик рядом.
Горка – золотой ключик. Отпирает (щелк-щелк-щелк!) «вспомнить все», чего не бывает никогда наутро. Вечер, теткина ругань, камешки, звонок… «Алло, отец?»… Где телефон? Да, есть – исходящий вызов. Все верно, вчера. Поздно вечером. На отцовский номер. Даже голова проходит внезапно. Клей нашелся, горка склеена.
Только вот отца полгода как схоронили.
(Мокрое кладбище, раскисшая глина, заплаканная и растрепанная мамка, совсем старенькая и седая, родственники какие-то, которых отродясь не видел).
Но – звонок же!.. И клей нашелся.
«Ты звони, Микки, звони».
От холода трясет, с похмелья, или от нервов?
…Вот, так. Задница готова. Пузо тоже собрано. Сложить вместе… Есть, подходит! Капля, приложить… Человек, цепляющийся за памятные безделушки, бывает смешон, а как же. Тем, кто не знает – что такое настоящая память. Раз, два, три, четыре… Сколько лет тому, а потрясение помнится. Даже сейчас поколачивать начинает.
И ведь был бы постарше-посерьезней, или не так убит утренними страданиями, или тетушка заявилась бы со своими делами по дому… Никогда бы… Ни-ког-да… «Ты звони, Микки, звони».
Кнопки уворачивались из-под трясущихся пальцев, как тараканы; телефон сварливо пиликал при каждом нажатии. Потом сдался. В трубке гудки. Шуршащая тишина.
«Алло?»
Тишина, а потом, из дальней дали: «Да, Микки. Ты нашел клей?»
«Отец?»
«Да, Микки. Говори. Тебя что-то беспокоит? Ты, когда надо, звони мне, Микки, звони. Я люблю тебя. Я постараюсь сделать так, чтобы ты всегда мог дозвониться. Я постараюсь».
«Отец? Ты… где, Отец? Ты как?»
«Так себе. Но это неважно. Ты звони, Микки, звони». Тишина. Отбой.
Пустой тюбик тетка смахнула, было, днем в корзину, но удалось спасти. Завернуть в кусочек тонкой кожи от какой-то перчатки, убрать в самый дальний угол самого нижнего ящика стола – который тогда был письменным, а теперь рабочий и стоит в чуланчике. Вдруг он тоже важен? Вдруг без него нельзя будет дозвониться больше?.. Тетя беспокоилась тогда целую неделю. Майки, кажется, заболел. Микки не в себе.
Она всю жизнь за что-то беспокоилась, тетя, пока ее тоже не похоронили.
…Теперь мешок. Будды-Хотея без мешка не бывает. Мешок большой и пустотелый, и раскрошился сильнее всего. Ну, ничего. Лампу еще поближе, очки, лупа, побольше терпения… Ничего… Немного бед ему осталось собрать из нашего дома в свой мешок. Жизнь с ее радостями, в основном, позади. Ни детей, ни внуков, бедность, fem`-Ксантиппа… Сердце болит…
Вот и все, порядок! Будда Хотей, хоть и стал Франкенштейном, веселости не утратил. Хохочет. Всем бы так. А хорошо было тогда, в Индонезии. Да и годков, с женой на двоих, было, как сейчас самому, почти что. Хороший Будда.
Погладить по пузику.
…Где он теперь, тот отцовский аппарат? Кто его заряжает, чтобы он оставался в сети? Чем? Бог весть. Но деньги у него на счету будут, как бы ни костерила благоверная. Как ни мала пенсия.
– Мааайкл!!! Ты жрать собираешься?! Ужин стынет!
О! Вечерняя чаша цикуты готова; настало время традиционного скандала.
– Иду, дорогая! Руки помою только…
Одна радость: знать, что можешь, пусть изредка, набрать номер, и услышать издалека: «Да, Микки… Ты, если надо… звони, Микки, звони».
Одна тревога: однажды набрать номер и услышать: «Аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия…».
Тогда, верно, надо будет самому уже двигаться туда. Куда звонил.
Выяснять, что с отцом.
КЕРА
Всю свою сознательную жизнь Мартин Мартин1 мечтал завести собаку.
Мечтал, будучи подростком в школе, мечтал в колледже, мечтал в бакалавриате и на службе, на первой работе клерком и, открыв уже свое маленькое дело.
Мечтал вяло и бездеятельно, поэтому собака все как-то не заводилась. Мечта его была подобна беспокойному и непутевому ребенку, который, вроде бы, всегда с тобой, но и часто куда-то пропадает, а потом всегда возвращается и все равно вызывает всегда приятные эмоции.
В юности мечталось о громадной и свирепой собаке, чтобы скотина Смит из параллельного потока боялся, а соседка Ненси млела и была бы благосклонна к Хозяину Монстра. С годами аппетиты поубавились до крупного, но не слишком большого пса. Спокойного и серьезного, лобастого, широколапого, желательно – не очень слюнявого. Мартин регулярно представлял себе, как приезжает куда-нибудь в специальный собачий магазин… Или на выставку… Не важно: в некое абстрактное Место, Где Приобретаются Собаки, как ходит по рядам от песика к песику, как выбирает понравившуюся ему морду…
Но у Судьбы, как известно, свое видение вещей. И оно, как правило, существенно отличается от наших неуклюжих предположений. Поэтому собака у Мартина Мартина завелась совершенно внезапно, без подготовки, без процедуры выбора и в момент, которого Мартин Мартин совершенно не ожидал.
В тот день, самый обычный для летней Мальты день, вполне подходящий для выпекания блинчиков прямо на желтовато-белесой поверхности скал, Мартин по делам своей компании («Мартин Мартин, канцелярия и офисные товары») поехал из родной Виктории2 в Мдину3, после чего еще намеревался уладить кое-что в Валетте4.
Вырулив аккуратно с палубы «Гозо Ченнел»5 , пожилой фордик Мартина катил себе сквозь солнце и пыль, мимо унылых серых агав и поросших вездесущей опунцией каменистых отвалов по обочинам. Возле Авры6 Мартин свернул к центру острова с прибрежной дороги и успел проехать еще с пяток миль, когда Его Собака внезапно возникла почти что перед бампером машины, проявившись из колышащегося над шоссе знойного марева.
Так проявляется снимок в ванночке фотографа.
Так появляется призрак из ночного тумана.
Так кристаллизуется идея из аморфного варева размышлений.
Мартин успел затормозить. На дороге, прямо на раскаленном солнцем асфальте, лежал щенок. Маленький, буро-пегий, короткошерстный, с полувисячими треугольными ушками и острой темной мордочкой, без ошейника. Щен лежал молча, положив голову между передними лапами и едва дыша. Когда Мартин выбрался из машины под палящее солнце и подошел к нему, тот даже не пошевелился, а только повел с трудом большими и печальными ореховыми глазками из-под белесых ресничек. Мартин понял, что щеночку плохо. Даже, наверное, окончательно плохо.
Это не помешало Мартину задать тот самый дурацкий вопрос, который задают все, без исключения, люди, оказавшиеся в его ситуации:
– Ты откуда взялся, малыш?
Более идиотским вопросом мог бы быть только «Ты чей?», поскольку вокруг на много миль виднелись лишь агавы на каменистых пустошах.
Мартин поднял щенка, удивительно тяжеленького для своих размеров, и перенес его бережно на переднее сидение «форда». Там он налил в ладонь минеральной воды, которую щен мгновенно не слизнул даже, а с хлюпаньем жадно всосал; потом – еще, и еще, и еще, а остаток вылил на горяченную шерстку между ушками, и на спинку. Потом открыл еще одну большую бутылку минеральной и повторил все сначала. Щенок был здорово обезвожен.
«Надо дать объявление о находке», – подумал Мартин Мартин, трогаясь дальше. Щенок на соседнем сидении закрыл свои удивительные глазенки и затих, вздрагивая иногда всем тельцем. Мартин подумал еще, что чудом не опоздал. И что сегодня в Валетту из Меддины уже, наверное, не поедет. А миску и ошейник с поводком можно купить недорого в Авре, или в Буджиббе7 , на обратном пути. Найдутся хозяева – возместят.
…Песик понимал, что умирает, когда из зыбкого обманчивого воздуха перед ним возник Большой Человек, заслонил его от убийственного Солнца, поднял с земли, перенес в волшебную тень и напоил. Песик не помнил, как оказался в том страшном месте, которое высасывало из него последние силы и сознание. Но теперь ему было хорошо, а этого вполне хватало, чтобы жить. Большой Человек сидел рядом и пес поглядывал на него иногда из-под ресниц, боясь, что это окажется предсмертным мороком – вроде болезненного и туманного видения Мамы, что случилось незадолго до появления Большого Человека и спасительной вкусной воды.
* * *
Щенок оказался ласковым, веселым, по-младенчески глупым, невредным. Грыз тапки, много возился, много спал и прудил лужицы возле двери. Возвращению Мартина домой радовался с визгом и норовил допрыгнуть до рук, чтобы лизнуть. Для сна он себе выбрал любимый диван Мартина Мартина. Если Мартин садился – считал своим долгом забраться к нему на колени и подставить пузико под почесывание, раскинув привольно толстые лапки.
Мартин кормил его тем, что ел сам. Выводил его на прогулку по узким крутым улочкам Цитадели, возле которой проживал. Убирал по пути в полиэтиленовый пакет щенячьи кучки. И педантично повторял объявления о находке щенка в ежедневных мальтийских газетах, начиная с «Таймс оф Мальта» и «Оризонт» до «Мальта Индепендент» и даже русскоязычной «Моя Мальта», на всякий случай, с оплатой перевода на русский. Благо, особого стеснения в средствах Мартин, будучи холостяком без экзотических увлечений, не испытывал.
Миновала неделя. На объявления в газетах никто не отозвался, и Мартин Мартин осознал, что завел-таки собаку – хотя и не совсем такую, и вовсе не так, как рисовал себе в мечтах.
Тогда он вывел щенка на очередную прогулку по Цитадели. Там они завернули к приятелю Мартина, наследному виноделу Рикардо, лавочка которого располагалась на полпути подъема по центральной улице к верхним бастионам, от которых уже виден холм, якобы служивший прежде жилищем для морской нимфы Калипсо.
Хозяин сразу принес красное сухое вино и овечий сыр в оливковом масле с базиликом, как обычно.
– Теперь ты – моя собака, – сказал щенку Мартин Мартин, гладя пегую лобастую голову, – и тебя надо как-то назвать. Не могу же я всю жизнь звать тебя «эй, пёс»?
Пес лизнул Мартину руку.
– Это у тебя мальчик или девочка? – спросил Рикардо.
– Не знаю, – честно ответил Мартин, поднимая щенка на задние лапки и рассматривая пузико, – не задумывался, как-то… Похоже, мальчик… Как бы мне его назвать?
– Тоже мне, проблема. Он же у тебя метис из метисов… Например, без фараоновой собаки8 среди его предков, всяко, не обошлось, – рассудил Рикардо, – и это хорошо, что метис, потому что тебе не надо придумывать кличку на какую-то обязательную букву, как принято у породистых собак. Можешь назвать его, как заблагорассудится.
– Может, Фейтбой9?
– Тьфу. Мартин. Говорю же тебе: меньше смотри фильмов по телевизору. Особенно – Голливуда. Что за гарлемские обороты?
Мартин Мартин очень любил смотреть по вечерам телевизор, под тройку-четверочку банок холодного «Чиска» 10.
– Послушай, Рикардо. Я хотел завести себе собаку. Ты знаешь. Давно хотел. Я продумывал, как буду содержать ее. Я знал в деталях, какого пса хочу. Я хотел дога или фараона. Или ротвейлера. На худой конец – боксера, хотя боксеры, по мне, слишком живчики. А судьба всучила мне вот этого парня. Без породы. Без родословной. Без предупреждения. Просто сунула в руки, не спрося моего согласия. Знала, что я не смогу оставить малыша умирать на дороге, под кактусом. Судьба, понимаешь?
Щенок улегся на бок у ног Мартина Мартина, положил голову ему на туфель и переводил взгляд с Мартина на Рикардо и обратно, смешно шевеля бровями и шлепая по полу хвостиком. Вентилятор гнал из недр лавки прохладный воздух, который приятно шевелил шерстку в ушах.
– Все равно, Мартин. Это не повод называть щенка, как чернокожую квартальную шпану.
– Просто «Фейт» – слишком напыщено.
– Назови «Кера»11. Он, кстати, довольно страшненький, не в обиду будь сказано.
– При чем здесь греки? И потом, это же мальчик.
– А «Боба» – не мальчик? Или «Дэнни»? Чем же хуже «Кера»?
Щенок приподнял голову и басовито тявкнул. Мартин от неожиданности поперхнулся вином, поскольку щенок подал голос впервые.
– О! – обрадовался Рикардо, пополняя стаканы, – видишь, ему нравится…
– Ладно… – Мартин вытер вино с подбородка салфеткой, взял с блюда кусочек овечьего сыра и обмакнул сыр в масло.
– Нарекаю тебя – Кера, – важно обратился он к собаке, – Это теперь твое имя, понимаешь, пес? А старик Рикардо – твой крестный. Кера… Кера… На, малыш.
И скормил сыр щенку, который при виде вкусного кусочка уже стоял, приплясывая, и изо всех сил молотил хвостиком.
Мужчины чокнулись и закрепили это дело глотком сухого красного, доброй лозой с виноградников семьи Рикардо.
…Кера понял, что ему подарили имя. Это был третий подарок, после ошейника и мягкого коврика, но, кажется, Самый Важный. Он-то сам давно уже про себя называл большого человека Хозяин, как его именовали многие другие люди, встречаясь с Хозяином на прогулках…
– Скажу сразу, щенок здоровенький…
Толстый ветеринар вытирал вымытые после осмотра руки, попутно промакивая краешком того же полотенца пот со лба над косматыми бровями. Мартин с беспокойством отметил многоточие вместо восклицательного знака в конце фразы.
– Но?.. – уточнил он.
– Понимаете…– врач бросил полотенце в ящик для грязного, – я лично до сих пор с таким не сталкивался, только читал… Не знаю, расстроит ли вас это… Или обрадует… Короче говоря, ваш песик, фактически, агамен12. У него гендерная непринадлежность. Да, у него есть внешние первичные половые признаки кобеля, недоразвитые. Но они не будут работать, поскольку в мошонке нет яичек. Или отсутствуют вовсе, или совсем рудиментарные. Так что алиментных щенков вам, простите, нянчить не придется. С другой стороны, не будет проблем со взрослением… И еще…
Ветеринар взял за краешки и поднял к свету большой рентгеновский негатив. Кера выглядел на просвет, как выглядят все в рентгеновских лучах: зловещий скелет и туманные очертания тела.
– Видите, здесь и здесь, в районе ключиц, по сторонам от позвоночного столба? Какие-то небольшие образования. Как узелки на костях. Возможно, младенческая или родовая травма… Можно сделать магнитно-резонансное исследование, можно взять дополнительные анализы… Но я пока не вижу необходимости. Узелки ему не мешают, они не болезненны при пальпировании. Головенка вертится нормально, лапки движутся свободно… Очень здоровенький и увесистый песик. Но умоляю вас: не кормите его больше всякой гадостью, которая годится только для нас с вами… Есть же нормальные комплексные корма…
И чуть позже, выписывая сертификат регистрации:
– Предположу, что его возраст составляет около двух с половиной – трех месяцев. Прививки я сделал. Через день можете гулять…
– А до этого? Нельзя было?! – содрогнулся Мартин.
Ветеринар внимательно посмотрел на Мартина поверх очков. Потом вздохнул:
– Контакты с другими собаками при вас были? Нет? Совсем нет? В местах общего выгула собак бывали? Тоже нет?.. Ладно, учитывая его происхождение… Но все равно: чуть какие сомнения – сразу ко мне. Или звоните, – Ветеринар протянул Мартину визитку, на которой над телефоном красовалось серебром «Доктор Н.К. Тернер», – И почитайте что-нибудь специальное, Мистер Собаковод… Полезно.
…После визита к толстому доброму человеку Хозяин накормил Керу чем-то совсем новым и вкусным. Оно медленно разбухало в животике, накатывалась сытость, и пес продремал блаженно до самого вечера, до прогулки-перед-сном, которую особенно любил за прохладу и за то, что Хозяин по вечерам не спешил возвращаться в жилище. Псу снилось что-то большое темное сквозь что-то подвижное красное, очень хорошее, отчего он радостно поскуливал во сне.
* * *
Судьба благоволила им, псу и его Хозяину.
Дела у Мартина шли хорошо, он даже подумывал об открытии офиса компании в самой Валетте. Подумывал он, впрочем, так же вяло, как мечтал в свое время заводить собаку, а потому представительство все как-то не открывалось. Да и времени у Мартина Мартина на бизнес оставалось теперь куда меньше: раньше «Мартин Мартин, канцелярия…» была его единственным и любимым детищем; теперь же большая толика внимания доставалась младшему ребенку.
Кера рос очень смышленым, спокойным и серьезным, как мечтал в свое время Мартин Мартин. Болезни обходили его стороной. Месяца через три стало ясно, что юношеский вариант мечты взял верх: пес обещал стать очень большим, если не огромным. И мощным. В семь, примерно, месяцев Мартин заменил ременный поводок цепочкой, а к году – купил строгий ошейник с тупыми шипами. Не для строгости, а только чтобы хоть как-то удерживать неистово тянущего за собой зверя.
А еще Мартин купил велосипед, и пес сразу полюбил бегать перед велосипедом Хозяина, а то и тянуть его за собой. Мартин Мартин с такой Керо-тягой иногда обгонял даже подростков на мотоскутерах.
Кера мог без устали, целыми днями, носиться за городом вверх-вниз по склонам и по скалам, играть-бороться со знакомыми пастушьими и охотничьими собаками, плавать в море. Но больше всего Кера любил игру в старые автомобильные покрышки, от которой мышцы на загривке и плечах собаки вскоре вздулись мощными буграми. Пес от этого перестал даже отдаленно напоминать фараонову собаку. Скорее уж, большого поджарого мастифа с неправильной, длинной и узкой, мордой.
От него стали шарахаться прохожие на улицах, и хозяин начал надевать на Керу намордник, который тот после недолгого и неупорного сопротивления принял.
Когда Мартин и пес заходили «на стаканчик» к Рикардо, они всегда располагались за дальним столом, самым древним в лавке, темно-серым, грубо сработанным. Мартин сидел у стола, Кера лежал внушительной мохнатой грудой у его ног, а Рикардо хлопотал за стойкой по другую сторону. Если кто-то заходили с улицы в лавку, пес поднимал голову и улыбался во всю зубастую пасть. Рикардо приходилось каждый раз кричать оторопевшим посетителям:
– Проходите, не бойтесь, он добрый!
– Он не тронет, – вторил Мартин, а пес, лежа, колотил по полу бревнышком своего хвоста.
Осмелевшие покупатели просили иногда разрешения сфотографироваться с собачкой, или погладить ее, и Кера тогда валился довольный на спину. Подставлял чесать свое палево-пятнистое пузо и млел. Особенно радовались ползающие по нему дети.
Кера улыбался окружающим и полагал себя счастливейшим из псов в этом мире.
* * *
– Они увеличились, – Доктор Тернер, заметно потолстевший за минувший год, рассматривал очередной рентгеновский снимок на светящемся экране. Кера сидел рядом, вывалив язык, и тоже таращился на экран – просто так, за компанию с Доктором и Хозяином.
– Видите? Наверное, это, все же, родовая травма… Узелки растут вместе с костями… Может, чуть быстрее… Они хорошо прощупываются в мышечной массе. Возможно, со временем нашему парню будет труднее вытягивать лапы вперед.
– Откуда это могло взяться?
– Кто знает… Похоже на зарубцованные переломчики… Может быть, кто-то пытался неудачно помогать при родах, и выдернул щеночка из роженицы слишком резко… Или оттого, что сука придавила его по неосторожности своим весом …
– Это можно прооперировать? – Мартин устал и немного раздражался от обилия многоточий в речи ветеринара.
– Зачем?! – изумился доктор, – Резать такого крепыша? Просто на всякий случай?.. Ну, хотите, сделаем томограмму? Я дам направление на субботу в клинику доктора Лоренца.
В субботу Мартин с Керой и Рикардо собрались ехать на Коминотто13, ловить рыбу с катера.
– Лучше в другой раз.
– Конечно, – легко согласился доктор Тернер, убирая конверт с гонораром в стол.
* * *
Около двух с половиной лет от роду Кера задержал воришку, пытавшегося обчистить автомобиль Мартина. Чем потрепанный фордик приглянулся ливийцу-наркоману, совершенно непонятно. Наверное, из-за смещенного сознания.
Воришку, слегка пожеванного, увезли вальяжные полицейские, и больше Мартин Мартин его не видел. Депортировали, надо полагать. Рикардо сказал, что Мартин Мартин – воистину баловень судьбы, если умудрился стать жертвой вора на тишайшей и благополучнейшей Мальтийской земле.
– Я, несомненно, баловень Судьбы, – ответил ему Мартин, – посмотри, какой у меня есть роскошный пес!
Еще через пару месяцев, осенью, Кера вломился в лавку Рикардо один и притащил того за штанину к дому Мартина, где Рикардо обнаружил друга скрюченным на полу, в плачевнейшем состоянии: здорово прихватило сердце, чего у Мартина до той поры не наблюдалось ни разу. Рикардо впихнул ему валидол под язык, позвонил один-девять-шесть14 и дождался врачей, сидя на ступеньках крыльца рядом с собакой. Мартина увезли. Когда скорая захлопнула дверцы и умчалась вниз по пыльной улице – Кера рванулся следом, и, если бы не цепь, привязанная к перилам – бежал бы, наверное, за каретой всю дорогу до больницы. Тогда пес улегся на ступенях и стал ждать. На призывы зайти в дом он просто не реагировал. Рикардо, вздохнув, позвонил своим, чтобы занялись лавкой.
Поздно вечером Мартин вернулся домой.
День рождения Керы отмечали обычно в начале лета, на природе, где-нибудь на побережье. Мужчины жарили барбекю на решетке, а пес хрустел мясистыми мозговыми костями, плавал в море или носился по камням за чайками, норовившими стянуть у него кусочек.
В этот раз как-то не сложилось.
Сначала Мартину было плоховато, и он не решился выходить из дому. Назавтра Рикардо пришлось уехать «на пару-тройку часов» по какому-то разбирательству с участками виноградников, и он, конечно же, вернулся в Викторию только к ночи.
В конце концов решили, что не судьба, и стали собирать жаровенку прямо во дворе.
Мартин расставлял барбекю между плетеными креслами. Рикардо укладывал мясо на решетку, доставая его из кастрюли с ароматнейшим самодельным маринадом (тайный рецепт семьи Рикардо, сутки выдержки!), а Кера, улыбаясь по обыкновению, во всю свою темную крокодилью пасть, наблюдал из тени под стеной.
Угольки в жаровне стали ярко-алыми и втянули язычки синего пламени.
Возложили решетку.
Мясо тихонько заскворчало, застреляло дымком.
Рикардо наполнил вином стаканчики (Мартину – поменьше, из-за сердца).
Мартин развязал подарочный сверток.
– Кера! Иди, морда, получай подарок.
Кера стал подниматься, и Мартин замер, уронив на колени развернутую яркую фольгу и новый красивый ошейник ручной работы. Подарочная ленточка, переворачиваясь, поплыла по воздуху.
Кера не переставал улыбаться, но вставал с явным трудом, заставляя передние лапы продвигаться короткими кривыми рывками. Потом приковылял к онемевшему Мартину. Тот быстро ощупал псу лапы и плечи.
– Боже, Рикардо, у него опухоли!
– Доктор же говорил, ничего страшного?
– Пощупай сам.
– …Да. Надо же! Как каменные, и шкура такая напряженная. Но, вроде, не горячие…
– Надо было сразу что-то делать, Рикардо. Это я виноват. Я дерьмовый хозяин!..
– Ладно! Не паникуй. Сегодня у него день рождения. Отпразднуем его, а завтра отведешь к ветеринару. Не может быть, чтобы с таким замечательным псом случилось что-то плохое! Давай, вручи ему свой подарок.
Мартин расстегнул и скинул старый ошейник. Наложил и застегнул новый, широкий, из старой кожи, отделанный тисненым греческим орнаментом и выжженными раскрашенными символами – не то алхимическими, не то древнеегипетскими. Мартин купил его вчера у какой-то древней косматой бабки на окраине рынка. На рынок он отродясь не наведывался – Мартин Мартин даже и не задумывался.
– Ай! Ух…
– Что такое?
– Меня, вроде, током ударило. Аж в глазах поплыло… Статическое, наверное.
– Ну, не красавец разве? – спросил Рикардо, поднимая свой стакан в сторону пса.
Мартин чокнулся с ним и сделал глоток.
…Вокруг расстилалась равнина, поросшая какой-то невнятной пегой травой. Над равниной клубился серый туман, скрывая дали и скупо пропуская сумеречный свет.
В правой руке таяло ощущение стакана, который исчез.
Мартин Мартин стоял среди этой равнины, и рядом был его пес. Новый ошейник на нем светился бледным мертвенным светом. Мартин подумал, что должен удивиться. Но отчего-то не смог. Осмотревшись, он разглядел в тумане не то большой камень, не то отдельную небольшую скалу, единственную на видимом пространстве, а на ней – двоих, сидящих на краешке. Один – большой и темный, второй – мелкий, бледный, тощий и вертлявый.
Мартин двинулся к ним, потому что надо же было что-то предпринять.
– Это кто? – спросил Большого Тощий, разглядывая Мартина Мартина из-под ладони, – я не приводил его сюда. Честное слово!
Мартин не усомнился отчего-то, что «честное» и этот вертлявый – вещи мало совместные.
– Не придуривайся. Он сам пришел, – вздохнул Темный, – ему пришлось привести Того, Кого-Мы-Ждем. Ну, иди сюда, щен. Добро пожаловать!..
Мартин хотел было возразить, что Кера – давно уже не щен, но тоже не смог. Он молча смотрел, как пес выбирается у него из-за спины и опасливо подходит к странной парочке. Темный протянул руку и потрепал Керу по загривку:
– Мелкий ты какой-то. Впрочем, здесь размер не важен… – он стукнул кулаком по скале и чуть повысил голос, – Просыпайся! Смена пришла. Сможешь теперь отдохнуть…
Скала дрогнула, и Мартин тоже дрогнул, отступив на полшага. Больше не успел, парализованный страхом: на склоне скалы медленно приоткрылись шесть огромных, мутно-огненных глаз. Они повернулись, уставившись на Керу, и тот почему-то весело завилял хвостом. Послышался звук, словно куда-то в скалу с шипением втянулся воздух, а потом вышел обратно. Затем глаза закрылись, и Мартин отчетливо почувствовал, что теперь скала окончательно мертва.
Большой тем временем усадил Керу перед собой.
– Славный пес. Спасибо тебе, человек. Ты вырастил хорошего Стража. Сильного, серьезного, не злого… Чего молчишь? Ты понимаешь, что умер?
– Кажется, да, – Мартин хотел сглотнуть, но понял, что теперь это не обязательно, – только я не понимаю… Как добрый католик…
– Католик? – Темный нахмурился и почесал подбородок, – Ну, извини. Перепутал. У вас там так все быстро меняется… Так лучше?
Он посветлел, еще вырос, и стал похож на Архангела. Оставаясь самим собой.
– Честно говоря, пустое все это, человек. Ты и подобные тебе… мимолетны, как бабочки. И Время для тебя – это не растущая безудержно глыба вечности, а просто время. Проходит мимо и безвозвратно. Счастливчик… А вот в Антике, например, давно уже ждут этого… Эээ… Щеночка… Если бы тебе не суждено было привести к нам своего замечательного пса – ну, предстали бы мы тебе, наверное, святыми Петром и Павлом… Или чертями… Или вообще ничем… Для тебя разве что-нибудь изменилось бы принципиально?
Большой наклонился к псу:
– Как тебя звать, хороший мой?
– Кера, – ответил за пса Мартин. Большой удивленно поднял голову и вдруг – расхохотался оглушительно:
– Кера?! Правда? Сам придумал?
– Друг подсказал, – сумрачно ответил Мартин, понимая, что обижаться бессмысленно. Большой повернулся к Вертлявому:
– Твоя работа?
– Я пошутил. Ну, показалось, что так будет забавно… Намекнул виноделу, внечувственно…
– Действительно, забавно… Ладно. Психопомп больше не нужен, долой его…
Покрытый символами ошейник упал на траву, стал прозрачным и истаял легкими искрами. Большой коснулся желваков на плечах Керы. Те беззвучно и бескровно лопнули, выпуская на сумеречный свет еще две собачьи головы. Меньшие по размеру, но принявшиеся тут же расти, так, что за немногие мгновения сравнялись по размерам с первой головой.
– Кера, – Архангел по очереди огладил все три головы, – Надо же, какая хитрая аллюзия на Судьбу… И такое удачное сокращение от Правильного Имени…
– Кербер? – прошептал потрясенно Мартин.
– Кербер, – согласился Большой.
Он провел рукой черту на горле пса; черта засветилась серебром на мгновение, словно ошейник – и погасла:
– Как ни печально, Церберу не полагается бессмертие… Только очень долгая жизнь… Поэтому раз в две тысячи лет, считая по вашему, рождается на земле новый Пес, зародыш здешнего Стража, которого касаются норны… Гм… Существа Бытия, которых в Антике называют норнами… Даруя ему зачатки еще двух… Ммм… Голов… Хотя, это и не головы вовсе… Трудно объяснить… Короче, так надо. И так с начала времен… Ладно. Подойди сюда, человек. Попрощайся со своей собакой. Теперь он перестанет быть псом и станет служить только мне.
Мартин подошел, и Кера облизал его в три языка. Погладить Керу Мартин не решился. Большой коснулся шеи пса пальцем, отвел руку – между шеей и рукой протянулся отчетливый серебристый след – и обернулся к Мартину:
– Теперь иди. Сейчас он станет Кербером, и уже не узнает тебя.
– Куда?
– Куда хочешь. Куда бы ты ни пошел – выйдешь на берег Реки. Дальше сам поймешь… Иди!..
– Реки?!..
– Тьфу… Ну, не река – так Врата… Как вы там, у себя, любите детали… Дети, право слово…
Мартин осознал вдруг, что Большой уже даже не говорит. И слова его – не слова больше. А какие-то образы, понятия, просто всплывающие в его, Мартина Мартина… Кого-то, бывшего раньше Мартином Мартином… Сознании?.. Душе?.. Сущности?.. И образ Большого стал расплываться, теряя очертания и детали, но отнюдь не теряя Смысла.
– Так что – Река тебе совсем не подходит? (Вздох) Поменять?
«Мне все равно», – ощутил Мартин.
– Ну, и хорошо, – одобрило То, что недавно еще было Архангелом.
Где-то вдали тяжело плеснуло, потянуло мертвой водой. Мартин Мартин двинулся было туда (надо бы сказать, сделал несколько шагов – да вот ног-то у души Мартина уже и не было), но почему-то обернулся.
И увидел, как Большой протянул серебряный след от шеи пса, помедлил чуть, и прижал след к земле. Кера вздрогнул, зажмурился, а потом начал вдруг стремительно расти, как росли его головы. И расплываться, переставая быть Псом, но не теряя Смысла.
Когда гигантское существо (скала? Нечто?) открыло глаза, они оказались огненными.
И (глаза?) эти остановились на Мартине, и Нечто раскатисто загрохотало рыком.
Суть Мартина Мартина, обуянная непреодолимым ужасом, бросилась к далекой (реке?).
Где-то, невообразимо далеко, в совсем ином мире, в центре nl{b`elncn лазурным морем острова, возле прокаленных солнцем желтых стен крепости, в пыльном дворе, очень расстроенный седой человечек горестно жестикулировал, объясняя что-то врачам «Скорой помощи» и толстому полицейскому:
– Просто упал! Понимаете? У Мартина уже были сердечные приступы, а что с псом – я не знаю! Он просто лег рядом с хозяином, и умер! У него какие-то опухоли на плечах, может – от этого?
– Мартин Мартин пил отсюда? – скучно спрашивал толстый полицейский, аккуратно натягивая полиэтиленовую перчатку, и поднимая с земли стакан.
– Да… Это хорошее вино, из моей винокурни, я тоже его пил! Понимаете, опухоли…
Черно-желтые ленты с надписью «Police line, don`t cross», преграждающие вход в дом и на участок, трепетали и трещали на горячем ветру. Врач «Скорой» по мобильнику вызывал ветеринарную службу, прикрывая микрофон от ветра ладонью.
Тело пса лежало поодаль, в тени. Над ним уже вились первые мухи.
Мартин Мартин, упакованный в пластиковый черный мешок, покоился на носилках в распахнутом чреве машины.
– Тебе страшно, малыш, я понимаю… – Большой, ставший теперь совсем огромным, поглаживал Кербера по спине. Так, по крайней мере, воспринял бы живой человек взаимодействие двух этих Сущностей в понятной ему системе Смыслов.
Вертлявый давно и незаметно куда-то делся.
Вдали еще различим был бледный сполох Бывшего Хозяина, стремящийся к Рубежу, который НИКОМУ ОТТУДА НЕЛЬЗЯ ПЕРЕХОДИТЬ.
– На самом деле у нас тут неплохо. Я мог бы позволить вам иногда видеться. Пока ты не привыкнешь. Но, думаю, ему это радости не доставит. Ладно, сторожи. Все собаки мира позавидовали бы тебе: им отпущено так мало, а у тебя впереди тысячи лет… А мне вот никто не позавидует. Они, эти люди, там, у себя, за свою жизнь теряют одну-две… Ну, максимум – три любимых собаки… А каково мне?.. (Вздох) Вечному?..
Груда прежнего Кербера истаивала в сером тумане за их спинами.
НА РЕЙДЕ, ВЕЧЕРОМ, ДАВНО
– …Слушай дождь… Слушай внимательно! Ветер слушать проще, он честный: ты всегда услышишь, когда он усиливается. Сначала шум, а после – порыв, дрожь в снастях, пена – все как обычно. А дождик не только шумит по-разному в зависимости от силы, он еще колышется ветром. Никогда сразу не угадаешь, затих он, потому что кончается, или потому что его удуло в сторону ненадолго.
Мужчина и девочка сидят, забравшись с ногами на диван у борта, в небольшой каюте, которая могла бы называться салоном (здесь есть маленький камбуз, стол и полка с книгами), если бы не ее размер. Они закутались в потертые пледы, слушают дождь и ждут, когда закипит чайник. Потрескивает свеча в закопченной стеклянной банке на столе.
Иллюминаторы в каюте запотели. Но по серому свету и стуку дождя о крышу рубки понятно, что сейчас лучше сидеть здесь, в уютном тепле, в ожидании свиста чайника, чем рассматривать с палубы горизонт.
Благо, старенькая яхта спокойно стоит на якоре в закрытой бухте. Ветер не силен и вода спокойна, и только иногда всколыхивает яхту пологой, длинной зыбью, что заходит в бухту из Океана.
На девочке очень старый, очень большой для нее свитер. Бантик из обрезка красной стропы повязан на темную косичку неровно и не похож на обычный бант. Скорее, это рифовый узел – в одну петлю, плоский, сильно затянутый, как на риф-шкентелях15 в сильный ветер. Девочка пыталась перевязывать его, но все равно каждый раз получалось, как у Папы – в одну петлю, плоско, только чуть слабее затянуто.
Мужчина выбрит тупой бритвой, о чем ясно говорят несколько порезов: они пришли сюда, в бухту возле маленького прибрежного городка, чтобы Папа ненадолго устроился ремонтировать рыбачьи лодки. Он уже работал здесь несколько раз, и его знают, но все равно надо привести себя в порядок, когда идешь наниматься. Платили здесь неплохо. Через пару-тройку недель можно будет купить продуктов, батарейки для навигации и дизельного топлива, чтобы всего этого хватило на месячный переход. Аккумулятор работодатель разрешал зарядить бесплатно в лодочном сарае, а воды – тоже бесплатно – можно набрать в колодце с насосом на окраине городка. Или в роднике за лесом, где она чище, но оттуда ее тяжеловато носить.
Чайник засвистел.
Девочка подбирается на коленках к иллюминатору и протирает его ладошкой.
В каюте становится чуть светлее, а свет от свечки блекнет. За бегущими по иллюминатору каплями обнаруживается море, серое под низкими облаками и рябое от дождя, длинный каменный мол с полосатым светящимся знаком у выхода в море, высокая колокольня кирхи с крестом и каменистый берег под челкой близкого к городку леса. Улицы городка по случаю дождя пусты.
Ветер качает хвосты дождя. Городок на мгновения расплывается и снова проступает сквозь морось.
Заваривая некрепкий чай, мужчина посматривает на девочку. Та уже отвернулась от дождя и задумчиво прижимает большим пальцем к переборке у иллюминатора отлепившийся кусочек скотча – один из четырех, крепящих к переборке фотографию женщины, на которую все больше становится похожа девочка.
Налетает легкий порыв ветра; дробь дождя мечется по палубе в нос – в корму и снова выравнивается. От тронутых ветерком снастей пробегает короткая дрожь, а наверху звонко щелкает несколько раз о мачту.
–Что это было? – быстро спрашивает мужчина.
–Гротафал16, – отвечает девочка, по-прежнему прижимая скотч к пластику «под дерево»,– его раскрутило ветром, и он задевает за мачту. Ты сам сказал мне не отводить17 его, потому что мы днем не знали, останемся ли здесь.
–Отлично… А сейчас что?
Девочка морщит лоб и чуть отворачивается от фотографии. Папа едва заметно расслабляется.
–По-моему, это булькнули шпигаты18 в кокпите. Вода слилась.
Мужчина аккуратно наливает чай в две большие кружки.
–Ты молодчина.
Они похоронили Маму очень давно: мамин свитер был тогда девочке почти до щиколоток, а не до колен, как сейчас. Фотография изрядно выцвела с тех пор, скотч старел и отваливался, они его меняли, и он снова старел.
Хоронили по-морскому. Одели в чистое, завернули в парус, привязали к ногам утяжелитель для второго станового якоря, помолились – под палящим немилосердно солнцем, в трех неделях перехода от ближайшей земли… Он тогда долго не мог заставить себя разжать руки, прервать это последнее касание. А когда собрался, наконец, с духом и отпустил – не стал провожать взглядом светлое пятно, тающее в прозрачной праздничной воде. Вместо этого он быстро поднял на руки зареванную дочку и спустился с ней в каюту, где устроил целое действо: они выбирали самую-самую лучшую Мамину фотографию, выбирали для нее самое-самое лучшее место в салоне и аккуратно крепили ее полосками скотча.
«Потому, что это очень важно сейчас, это теперь просто самое важное, так Мама всегда будет с нами»,– торопливо говорил тогда Папа, изо всех сил пытаясь отвлечь девочку от здесь и сейчас и стараясь не думать о белом свертке, который все это время опускался и опускался где-то в темно-синей глубине.
–Папа, ты же чай проливаешь!
Девочка бросается помогать. Она воюет с лужицей, забыв про отлепившийся скотч. Мужчина поджимает ноги и сидит с двумя приподнятыми над столиком кружками…
Острый сепсис, судя по всем признакам. Кошмарно тяжелый, мучительный и стремительный, он убивал Маму несколько дней, и все эти дни Папа умирал вместе с ней от полной беспомощности.
Сотовый телефон (на спутниковый они так и не накопили) здесь был бесполезен, даже если бы не разрядился за три недели пути; аккумулятор пуст; топлива для двигателя, чтобы зарядить аккумулятор, нет; аварийный буй они использовали в прошлом году, когда спасали дочку, а на новый тоже не накопили… Папа потом спрашивал себя: как он, здоровый тогда и нестарый еще мужик, посмел не заработать этих денег? Как он, яхтенный капитан, допустил, чтобы яхта осталась без связи и топлива – даже без НЗ для захода в порт? Вопросы бессмысленные, но дергающие и приходящие без спроса, как зубная боль.
Маме скормили все антибиотики и иммуностимуляторы, что были на борту, но они не помогли.
С того дня он начал очень серьезно учить девочку морскому делу. «Ведь, кроме тебя, у меня больше не осталось никаких помощников, понимаешь?» Предсказывать погоду, настраивать паруса; готовить во время качки; читать морские карты; держать курс; на слух определять самочувствие старенькой яхты, которая уже много лет была их единственным домом … Это отвлекало их первое время, а потом стало просто привычным занятием.
Оно также помогало мужчине спокойнее размышлять – долго ли он сам протянет с учащающейся аритмией и немеющими иногда кистями рук.
Они степенно сидят рядышком на диване возле столика со своими кружками. Девочка смотрит на Папу и видит, что он опять задумался о чем-то, поднеся к лицу кружку. Свеча освещает скулу, оставляя глаза в тени, а у скулы, огибая ее, поднимается от кружки призрачный в этом свете пар.
–Дождь кончается…
–Ты увидела или услышала?
–Услышала.
–А если его ненадолго унесло в сторону?
–Он стал реже… Слышишь? Тук-тук совсем редко, а Плюх – это вовсе не дождь, а капает с мачты.
Папа отпивает, наконец, из кружки.
–Ты молодчина,– повторяет он и улыбается.
Молодая женщина просыпается. Она открывает глаза и приподнимается, опираясь на локти – на диване, в маленьком салоне, в яхте, в дрейфе без парусов, в открытом море, в двух примерно сутках хода от ближайшего берега.
Поморгав и потрогав подушку, она понимает, что плакала во сне.
Солнце, только что вставшее из дымки над горизонтом, заливает салон своим легким светом. Солнечные блики от воды пляшут и извиваются на подволоке рубки.Тишина нарушается только легким поскрипыванием где-то в районе румпеля19 (что скрипит, так обнаружить и не удалось, как она ни старалась), да шлепками мелкой ряби о борта возле кормы.
Женщина опускается обратно на койку и закидывает за голову руки, глядя на пляску солнечных бликов.
Папа снится ей редко, Мама теперь уже – практически никогда. И впервые за многие годы приснилось не что-то смутное и непоследовательное, как всякий сон, а бывшее в действительности, ярко и точно, до последнего слова. И ведь эпизод не самый броский из всех их странствий…
Она смотрит на переборку, на старую фотографию Мамы. Цвета сильно поблекли, но фотография теперь в аккуратной самодельной рамочке, под стеклом. Она надежно приделана к пластику двусторонней монтажной лентой. Рядом висит еще одна фотография, поновее и в рамочке побольше: Папа, слегка улыбающийся в объектив, а рядом и чуть впереди – она сама, маленькая, в слишком большом для нее Мамином свитере.
Женщина потягивается, растирает лицо ладонями и энергично спрыгивает с койки. Поставив себе утренний крепкий кофе в джезве на маленьком камбузе, она поднимается по трем ступенькам трапа: выглянуть наружу и осмотреться.
Яхта покачивается бортом к небольшим волнам, описывая мачтой в голубом небе восьмерки. Ветерок слабый и неуверенный (почти штиль, но если поставить всю парусину – ход будет). А может, ветер еще и усилится перед полуднем.
Спустившись обратно, она наливает себе в кружку черного кофе с сахаром (побольше). Присаживается тут же, на ступеньку трапа и пьет его, закусывая куском горького шоколада и продолжая разглядывать фотографии.
Она была слишком мала, когда Мама сказала: «Наверное, пора уходить»; а Папа сказал: «Да, наверное»; и они через пару недель отошли в последний раз от пирса в яхт-клубе (Папа с Мамой выпили тогда перед отходом с несколькими друзьями водку прямо на пирсе, но парусник вывели из марины20 аккуратно), оставив все, что у них было на берегу и оставив мысли вернуться когда-нибудь на берег насовсем. А из-за чего – теперь уже кто знает?
Пора было приниматься за работу. Но она медлила, растягивая последние глотки: сон, пусть и грустный, оставил теплое ощущение – легкое прикосновение ко времени, когда все было проще, веселее, надежнее, а солнышко светило куда как ярче.
Хотелось продлить это еще немного.
Папа покинул ее, когда Мамин свитер был ей уже почти впору.
Однажды вечером, в шторм, спускаясь на негнущихся от усталости ногах в салон по трапу, чтобы выпить приготовленный Папой чай и завалиться после вахты спать на узенькую койку в носовой каюте, она посмотрела на Папу в последний раз: тот надежно расположился в кокпите21, крепко держа обеими руками румпель. «Все в порядке, доча, отдыхай» – громко крикнул он сквозь свист ветра, и добавил: «Это была трудная вахта. Ты молодчина!» Потом он улыбнулся. Гребень волны разбился о правый борт и окатил его каскадом колючих брызг. Папа засмеялся, а она поскорее закрыла дверки под капом, чтобы не наплескало в каюту. Всю ночь яхту сильно мотало.
Утром девушка проснулась от необычной тишины (шторм улетел, оставив после себя высокую зыбь, чистое небо и полное безветрие) и сразу ощутила беду: во-первых, было уже совсем не пять часов утра, когда Папа должен был уступить ей румпель; а во-вторых, яхта двигалась неровно, как падающий лист – значит, она лежит в дрейфе под парусами, чего Папа совсем не планировал. И, во всяком случае, ложась в дрейф при сильном ветре, он убрал бы паруса и выбросил бы с кормы плавучий якорь.
Она выскочила на палубу прямо через форлюк над своей койкой. Кокпит был пуст, румпель вывернут до упора направо. Зарифленый грот растравлен и дважды порван поперек, почти посередине. От маленького стакселя остались узкие перекрученные лохмотья, а по левому борту через леера свешивался один из продольных штормовых тросов22 – оборванный и разлохмаченный. Именно на него перед вахтой Папа застегнул карабин своей страховки.
Это была катастрофа.
Первая мысль: «Не может быть…»; вторая, почему-то: «Это нечестно!»; третья – когда она схватила разлохмаченный конец троса: «О, Господи!..»
Она метнулась в рубку за биноклем и долго оглядывала горизонт, часто протирая окуляры от слез; запустила дизель и шла много часов обратно по ходу яхты, малым ходом, сверяясь с зафиксировавшейся на дисплее GPS23 -навигации траекторией; крепила румпель и с биноклем влезала несколько раз на мачту до краспиц24, чтобы высокая зыбь не заслонила случайно от нее яркое оранжевое пятнышко спасательного жилета – все было впустую.
Надежда (почти уверенность) в том, что Ее-Большой-Крепкий-Надежный-Папа, конечно же, выдержит несколько часов в воде в этих теплых широтах, и что она обязательно отыщет его, и что Папа будет ей ужасно благодарен, и что они потом будут вспоминать это по вечерам, как Настоящее Приключение… Эта надежда таяла с каждой милей, пока не растаяла совсем, вместе со светом дня. Единственное, что она смогла сделать после – помолиться и пустить в ночи по воде сделанный наспех маленький, кривоватый венок из бумажных цветов.
На следующий день она зашила грот, заклеила швы ремонтной лавсановой лентой и развернула яхту на нужный курс по последней Папиной прокладке на карте.
Теперь она осталась одна.
Разглядывая позже старенький альбом, она не смогла найти ни одной отдельной Папиной фотографии, чтобы повесить ее на переборку рядом с Мамой. Своих было много, несколько Маминых, а Папы отдельно не было. Поколебавшись, она выбрала одну: Папа был с ней, на фоне узкой улочки в каком-то очередном маленьком портовом городишке. Мелькнула мысль просто отрезать половинку фотографии – и девушка потянулась уже, было, на полочку за ножницами, но призадумалась.
В море за много лет она привыкла к разлитой и пропитавшей все вокруг стихийной магии. Да так, что уже и не осознавала тонкие причины, управляющие некоторыми ее поступками (и Папы, и – раньше – Мамы, как она теперь понимала)… Отрезать? Провести черту, что, может статься, отделит ее от Папы, Мамы и всего того, что у них было в прошлом доброго и хорошего… Мистическим препятствием, пропастью, стеной?… Это немыслимо. Оставить? Родные люди, что на переборке, ушли из этого мира. Оставляя себя рядом с ними – не обрекает ли она и себя на то, что соединится с ними раньше, чем ей было бы суждено?
Она решила, что второе пугает ее меньше, и оставила все как есть.
Пережидая год спустя долгую непогоду в порту где-то на другой стороне Земли, она смастерила эти рамочки из планок орехового дерева. Давным-давно (еще при Маме) Папе подарил их на память кто-то из встреченных в пути морских цыган, таких же, как они сами. Папа тоже подарил им что-то в ответ; пути их разошлись, чтобы никогда больше не пересекаться. Планки лежали с тех пор в шкиперском рундучке25, так ни для чего и не пригодившись.
Запив последний кусочек шоколада последним глотком кофе, женщина ставит кружку в маленькую мойку возле плиты. Она начинает уже переодеваться для работы, но замирает, снова глянув на фотографию Мамы.
Она вдруг задумывается о судьбе того застиранного Маминого свитера, по которому много лет измеряла свой рост и возраст – где он? Помнится, сначала он стал ей впору, а потом начал стареть, совсем как человек: обвисать, лысеть, протираться… Нигде в одежном шкафчике он давно уже не встречался. Наверное, он окончательно умер, и Папа похоронил его по-морскому. Тайком, поскольку мумий (так он называл привычные, но ныне бесполезные вещи) на борту не терпел, а на протирочную ветошь она такую вещь пустить, конечно же, не разрешила бы. Собственно, на память о Маме у нее с детства было Мамино платиновое колечко с крохотным изумрудом. А свитер являлся просто магической вещью, пропитанной Маминой сущностью: он обнимал маленькую девочку, совсем как Мама в свое время. От стирки к стирке свитер терял и Мамин теплый запах, и те ворсинки шерсти, что когда-то касались Маминого тела.
Мама смотрит с фотографии серьезно, но приветливо. Фотография была сделана в ателье, еще до того, как все они стали морскими бродягами. Мама на ней лишь чуть старше, чем она сама теперь.
Продолжая одеваться, она осознает вдруг, что Папа никогда не приводил на борт женщин, с которыми знакомился периодически в яхт-клубах или в барах возле портов – даже когда дочка стала достаточно взрослой, чтобы все понимать. Может быть, отчасти из-за Маминой фотографии; наверное, он не хотел обижать Маму или ее память. Он просто говорил: «Я буду поздно, доча, не жди меня»; и потом, под утро, очень старался не шуметь и не раскачивать яхту, поднимаясь на борт.
Она ведь тоже никогда не приводит на яхту мужчин, с кем знакомится там же – в яхт-клубах или где-нибудь у стойки портового бара. Ей кажется почему-то, что это было бы неправильно.
Женщина разворачивает морскую карту района, проверяя местоположение яхты по координатам на экране маленького GPS. Затем – прикидывает компасный курс, направление ветра и остаток топлива в баках. Получает прогноз погоды по району. Вносит положенные записи в Бортовой Журнал («Это свято и это неукоснительно, доча. Даже в шторм. Даже в полночь-заполночь. Даже если яхта готова затонуть. У настоящего моряка есть две святыни, пока он жив: Господь Бог и Бортовой Журнал») и поднимается в кокпит, на ходу натягивая темные очки и рабочие перчатки с обрезанными кончиками пальцев.
Изогнутая ручка с лязгом входит в нужное гнездо; лебедка грота-фала вращается, щелкая сухариками; парус ползет по мачте вверх – к беспокойной неутомимой стрелке ветроуказателя (Папа почему-то не любил слова «Виндекс»26 , и она теперь это слово не любит).
Она разворачивает затем большой генуэзский стаксель («…хллоп …хллоп …хллоп» на ленивом ветру), обтягивает маленький стаксель на летучем беби-штаге, садится в кокпит к румпелю и подбирает через маленькие лебедки шкоты, приводя яхту в движение.
За кормой появляются бурунчики на рассеченной яхтой воде. GPS показывает четыре узла – однако! Совсем неплохо при таком ветре.
Женщина еще раз заглядывает со своего места через открытые дверцы в каюту, на фотографии, и пытается вспомнить еще что-нибудь из того вечера, на рейде, давно.
…Ранние сумерки.
Папа возится в маленьком надувном тузике27 у борта, прилаживая на место короткие весла. Палуба мокрая, но дождя уже нет: можно отправляться на берег к работодателю, и еще – чтобы купить в лавке хлеба на завтра.
Девочка придерживает фалинь, пока Папа не садится на деревянную банку и не берется за весла.
–Спасибо, доча. Ты подумай, что нам приготовить на ужин, а я постараюсь обернуться быстрее… Я очень тебя люблю.
–Я тоже очень тебя люблю, Папа.
Он ласково улыбается.
Девочка старается бросить фалинь28 так, чтобы он упал внутрь тузика, к Папиным ногам, и у нее это получается. Папа гребет. Тузик удаляется к берегу, к промокшему городку, постепенно уменьшаясь в размерах.
Девочке становится отчего-то грустно.
«Господи, Папа! Как же мне сначала было трудно без тебя …», – говорит еле слышно Женщина, чуть поворачивая румпель, блестящий и отполированный тысячами таких прикосновений – Маминых, Папиных и ее самой.
Папа очень помогал ей, когда не стало Мамы. Когда не стало Папы, помочь было уже некому.
Она переводит взгляд на маленькую девочку с фотографии и думает, что магия все-таки свершилась: навряд ли когда-нибудь кто-нибудь из мимолетно знакомых мужчин изменит вдруг свои планы и все бросит, чтобы бродить по морям вместе с ней, которая от этого отказываться не намерена. Идея вернуться туда, откуда они все начали свой путь – к пирсу давно забытого ими яхтклуба, возникла сразу после гибели Папы. Идея была внимательно рассмотрена, всесторонне обдумана и отвергнута окончательно и бесповоротно.
Девочка навсегда осталась со своими родителями. Она повзрослела, она жива и, может быть, долго еще проживет, бродя по морям и океанам. Однако все, что ждет ее впереди – одинокая жизнь в маленьком плавучем доме, в мире ее Мамы и Папы, с которыми она вместе на переборке. Когда-нибудь она сама уйдет к ним. Продолжения не будет.
«И хорошо», – думает Женщина, поднимая взгляд из салона на далекий ясный горизонт. Надо идти. За день хорошо бы пройти миль семьдесят, тогда на завтра еще останется шестьдесят и уже послезавтра, к ночи, она зачалится в рыбачьей гавани на Островах, где есть курорты и где в лавочках всегда охотно скупают у нее самодельные морские сувениры: говорят, они почему-то особенно нравятся приезжим.
А она тогда сможет купить продуктов, батарейки для навигации и дизельного топлива, чтобы всего этого хватило на двухмесячный переход. Аккумулятор ей разрешали заряжать бесплатно в эллинге у рыбаков, а воды – тоже бесплатно – можно набрать в колодце с насосом на окраине поселка.
Женщина улыбается.
Все почти как тогда – на рейде, вечером, давно…
1 «Мартин» – третья по распространенности
английская фамилия на Мальте, после Джонса и Смита. Первый же
«Мартин» – имя, подаренное нашему Мартину шутниками-родителями.
2 Главный город острова Гозо, второго по величине в Мальтийском архипелаге. Бывш. Раббат.
3 Мдина, или Меддина – город, расположенный практически в центре острова Мальта, основан арабами. Название означает «Центр», или «Середина». На Мальтийских островах несколько городков с таким названием.
4 Столица республики Мальта.
5Паромная компания, осуществляющая каботажные перевозки по архипелагу.
6 Курортный городок на северном побережье острова
Мальта, сателлит Буджиббы.
7 Курортный городок на северном побережье острова
Мальта, сателлит Авры. Городки переходят друг в друга безо
всякой границы.
8 Фараоновая собак – порода, предп. завезенная на Мальту финикийцами в дохристианские времена и сохранившаяся по сию пору. Используется в охоте на кроликов и лис.
9 Fate – судьба, англ.
10 Сорт местного пива.
11 Кера – олицетворение судьбы у др. греков. Первоначально – злой демон.
12 Не имеющий половой принадлежности.
13 Коминотто – маленький скалистый островок,
отделенный отделенный узким проливом от Комино, третьего по
величине острова в Мальтийском архипелаге, расположенного между
Мальтой и Гозо.
14 196 – телефон «Скорой помощи». Единого телефона службы спасения на Мальте нет. Полиция – 191; пожарные – 199.
15 Снасти, служащие для уменьшения площади паруса
в сильный ветер.
16 Снасть для подъема главного паруса (Грота).
17 Чтобы на сильном ветру фал не раскручивался и не колотил по мачте, его отводят в сторону – к вантам, раскрепляющим мачту к бортам.
18 Заложенные в корпус сливы для воды.
19 Рычаг, управляющий углом постановки пера руля
и, соответственно, курсом яхты.
20 Закрытая гавань для стоянки яхт.
21 Защищенное углубление в палубе яхты, в корму от миделя (центра корпуса), служащее для размещения рулевого.
22 Стальные страховочные тросы, в шторм протягиваемые с кормы до носа яхты. Служат для крепления карабина страховочного пояса.
23 Global Positional System – спутниковая навигационная система, основанная на сети спутников США.
34 Рейки, поперечно крепящиеся на мачте, для опоры топовых вантов (снастей стоячего такелажа, раскрепляющего мачту к бортам яхты).
25 Рундук – закрываемый объем для хранения
припасов, инструмента, продуктов и пр. на яхте.
26 Windex – ветроуказатель, маленький флюгер на топе (вершине) мачты.
27 Небольшая лодка, жесткая или надувная, служащая разъездной шлюпкой на яхте.
28 Шнур, служащий швартовым для тузика.
