Ахсару
Я похоронил затылок сына.
Мои руки еще помнят тепло пеленки,
в которой впервые ты мне протянула его.
Помнишь?..
Я боялся взять его в руки, –
они оказались такими грубыми.
Я боялся посмотреть тебе в глаза,
чтобы ты не увидела мою слабость.
Я боялся прижать его к груди,
потому что стук моего сердца мог разбудить его.
Когда ты склонялась над его кроваткой,
я боялся рассказать Богу, как я счастлив,
а когда мы вместе улыбались его веснушкам,
я готов был перевернуть мир…
…А мир перевернулся сам…
В моих руках плачет невесомый холод
воспоминания о сыне.
Я искал его,
я обещал Богу, что сердце мое не дрогнет,
когда я встречу его.
Я проходил мимо сотен черных саванов
и сжимал до хрипа свое обезумевшее сердце.
Но только у одного из них
оно вырывалось и падало.
А я напоминал ему обещание
и снова шел по кругу.
…Прости меня, сын,
за то, что я не хотел верить тебе.
Ведь я искал тело двенадцатилетнего мальчика.
Я люблю тебя,
и потому с нежностью несу в своих ладонях.
Я снова боюсь прижать тебя к груди,
чтобы не испугать пустотой своего сердца,
в котором умирает крик.
Я люблю тебя, сын.
И, склонившись над тобой,
благодарю Бога, что нет рядом той женщины,
которая родила тебя.
…Разве я похоронил тебя, сын?..
Если это правда, мы не расскажем ей об этом.
Только обещай мне,
что, когда она посмотрит на меня долгим взглядом,
остывшим от жизни,
ты поможешь мне
разбить солнце на тысячи веснушек,
чтобы она улыбнулась нам…
Дзерасса
Соберите по кусочкам – телом стану,
Соберите вздох по капле – не умру.
Забинтуйте жизнь – разорванную рану,
А дитя – сама из пепла соберу.
Что иссохла, вся в провалах, мать-земля?
Не смотри глазами ям и бездной рвов.
В твою грудь моя кровиночка легла, –
Не болит ли, не горит ли свежий шов?
Обгорелая, сожженная, – моя ли?
Открывала черный саван, как фату.
Ты меня, земля, держала, как корнями,
Из-под ног сама сползая в пустоту.
Только локон, рыжий пепел…От движенья
Зубки сыплются, как бисер, на асфальт.
Собираю, разложив их, как каменья,-
Это верхний, это нижний будет ряд.
Сердце стынет, над находкой холодею…
Как мозаику, все зубки соберу…
Два кривых передних – знаю. Тот – длиннее…
Все, что в горстке – ближе к сердцу поднесу
Я целую смех ребенка… Я кричу?
Отойдите! Не посмеете отнять!..
Отнести свое дитя ли к палачу.
То ли Бога по кусочкам собирать?..
…Что качаешься полынью, мать-земля?
Что вздымаешься холмами, как тоской?
Я тебе свою кровинку отдала, –
Колыбелью станешь ей, а мне – виной…
РУСЛАН, АЛАН, АСЛАН БЕТРОЗОВЫ
Руслан
Ты оставил ее. Теперь Эмма одна.
Кто-то должен был выжить. Кто из нас был неправ?
Сыновей не сберег – и надгробьем вина
Утопает над нами в горечи трав.
Я не мог промолчать. И ты знаешь, Алан,
Если б каждый из них со мной вышел на схватку,
Я бы в честном бою их сложил на лопатки,
Чтоб никто никогда не был ранен в Беслан,
Чтобы матери, тесто по кругу катая,
Для застолий счастливых пекли уалибах,
И три круга хлебов, землю с влагой венчая,
Диском солнца взошли в наших добрых домах.
Ничего не успел… Лишь слова утешенья
Для растерянных женщин, поникших детей.
Стал я первой удобной для трусов мишенью
Богатырским сложеньем и осанкой царей.
Я иначе не мог. Меня Эмма простит.
Ты, как старший, обязан был стать им опорой.
…Я узнал, что душа после смерти болит,
Когда встретил тебя и Аслана так скоро.
Алан
Я запомнил его. И его я убью.
Мне ни здесь и ни там нет покоя, отец.
Я три дня жил надеждой, что ему отомщу,
Даже если приму неизбежно конец.
А иначе в глаза как мне маме смотреть?
Мне смиренно молчать перед дулом убийцы?
Я еще не осмыслил, где жизнь, а где смерть,
И где между спасеньем и бегством граница.
Перед кем я неправ? Меня вынес поток
Убегавших от взрывов из горящего зала.
Но вернуться домой я бы к маме не смог,
Не сумев сохранить ни тебя, ни Аслана.
Мне без брата никак – я вернулся за ним,
Но его оторвать от тебя невозможно.
Часовыми любви теперь здесь мы стоим
Пред тобою, отец, в стороне придорожной.
И неважно теперь, кто был прав, а кто нет, –
Не оставлен никто из нас болью.
Мы за тот и за этот свет
Заплатили сполна любовью.
Аслан
Круг растекается алый –
На полу.
Взгляд оторвать странный
Не могу.
Папа раскинул руки –
Всех обнять.
Ватой распухли звуки –
Не слыхать.
Гул у меня в сердце
Чужой.
Видится или верится-
Он – живой.
«Рубашку сними, – тычет маска, –
И вытирай».
Кожу сниму без остатка –
Только вбирай.
В этом медленном сне
И долгом
Кем-то первый звонок
Оболган.
А рубашка
В багровом – тонет.
Я сожму этот крик
В руке.
Этот дом твоей кровью
Полит.
Кто построил его
На песке?
Круг заклинает алый –
Я всмотрюсь.
Не собой, так травой усталой
Вернусь…
Залина
Кто-то сказал,
что горе должно быть тихим.
Пеленаю свой крик
в вашем сердце –
простите за боль.
Будет тихой она,
словно желтый цветок облепихи,
и рассыплется память –
забытая тихая моль.
Знаю, –
сердце земли необъятно, огромно и сильно, –
Разделите же скорбь, –
переполнена ею душа.
Уложу в ваши руки
своего малолетнего сына,
буду тихой, как он,
будет тихой, как траур, душа.
Не прошу навсегда, –
на мгновенье его подержите.
Наберусь тишины
и опять свою ношу возьму.
А за то, что прошу,
вздохом тяжким меня осудите,
я сама эту тяжесть до Бога теперь донесу.
Посмотри, о Всевышний, –
вот сын мой, –
он кроток и тих,
а вот моя мать –
она молча ушла умирать,
когда вылетел клапан
из сердца
и тоже затих –
чтобы мальчика смертью и криком своим
не пугать.
…Кто-то сказал:
тихим должно быть горе.
Вот и молчу исступленно
пред Тобою, Господь.
Говорят, у Земли
бесконечное сердце, как море,
отдаю его душу Тебе,
а земле его плоть.
Вот мой Сын пред Тобой, –
запеклась его рана во лбу, –
бил в упор боевик,
бил по детям,
как бьют во врагам…
…О, как скорбен Твой лик…
Дай со лба Твою кровь оботру…
…Опустите глаза,
когда матери тихо
на Голгофу идут к сыновьям.
Отчего эти ангелы спят во крови?
Отчего эти ангелы спят во крови?!
Сквозь прозрачное тельце отходит душа.
Кто вырвал мне сердце и в руки вложил,
Чтоб отнять и надежду вернуться в себя?
Ускользающий вздох мне кому донести?
Как мне вспять это время, мой Бог, повернуть?!
В потрясеньи основ мне себя не найти,
Я к Тебе устремляю свой взорванный путь.
Сохрани эту жизнь на руках у меня,
В рай отныне стремятся не ангелы, нет, –
Те, кто ангелов держит в прицеле огня,
Предъявляют на святость свой волчий билет.
Я готов превозмочь, Боже, все на земле
И за жизнь, как творенье Твое, умереть,
Но иду я с младенцем в надежде к Тебе,
Потому что с Тобой я не верую в смерть.
Отрекаюсь
Нет сыновей, растоптано отцовство,
А материнство всходит на костер,
И рвется крик вселенского сиротства
Над бездыханной памятью сестер.
Кому мой крик? Я сам его не слышу,
Я вырван из себя – не мальчик, а мишень.
Разденьте до костей – и цельтесь. Выше! Выше!
Я в судороге рук храню последний день.
Разъятый мир, в котором лгут слова!
Добей меня! Я – вот он, я – живой!
Ты ненасытно требуешь права,
Предав свой долг и проклятый Землей!
Убей мой крик, мой плач, мое рожденье,
Мой первый вскрик – предчувствие тебя!
И если ты и я – Его творенье,
Я отрекаюсь, Боже, от себя.
Я в этот миг о времени забыл
Я в этот миг о времени забыл,
О том, что мир вокруг, как западня,
Когда в Беслане кроху выносил,
Чтобы спасти от взрывов и огня.
Не думай, сын, что страшная нелепость
Зовется «жизнь», и нет у жизни прав:
Моих ладоней теплота и крепость
Надежней мощи ядерных держав.
Твое, малыш, тепло и безмятежность
Важнее убеждений всех времен,
Сильнее страха – доброта и нежность,
Свободней всех, кто совестью пленен.
Мы по-мужски с тобою помолчим,
В руках дитя – молитва и свеча.
Ты будешь продолжением моим,
А болью всех младенцев стану я.
В шершавых пальцах – детская щека, –
Мне этот жест судьба, а не приказ.
Какое счастье – чувствовать тебя,
И оправдать короткое – «спецназ».
