РАССКАЗЫ
КРУГОВОРОТ
…а вечерами по улице слонялась ещё не полностью созревшая в половом отношении, но уверенно приближающаяся к этому замечательному физиологическому состоянию молодёжь. Адреналин бил молодёжи по ушам и требовал выхода в виде шикарного разврата, но денег на разврат у молодёжи не было, а зарабатывать их честным трудом она не хотела. Это было долго, нудно, противно и скучно. Поэтому приходилось довольствоваться бесплатными развлечениями, отличавшимися от шикарных неприхотливостью, неумностью и всё той же скукой. Например, время от времени подходить к железной двери расположенного на улице учреждения и нажимать на кнопку вызова. Охранник учреждения, не открывая двери, включал переговорное устройство и спрашивал «кто». Молодёжь отвечала: «х.. в пальто», после чего начинала развязно ржать и обзывать охранника разными обидными словами, самым мягким из которых было слово «ж.па». Охранник в ответ сердился, матерился, грозил молодёжи большим чёрным пистолетом, которого у него не было, и выключал связь. Молодёжь, исчерпав свой скудный словарный запас, разворачивалась и шла к пивной «Василёк». Она надеялась встретить там какого-нибудь сильно выпившего и поэтому слабо чего соображавшего пьянчужку, чтобы затащить его в кусты и там ограбить, а если будет сопротивляться, то и убить. Делов-то…
Увы, чуда не происходило. Пьянчужка не появлялся, а вместо него из «васильковых» дверей выходили суровые здоровенные мужики, и всё больше компаниями. На мужиков молодёжь нападать опасалась, потому что от них можно было запросто огрести, что несколько раз уже и происходило.
Охранник, выключив уличный переговорник, вернулся к столу, сел на табурет, включил телевизор и стал смотреть чемпионат Европы по бобслею. Охранник больше любил футбол, но футбола сегодня по телевизору не показывали, поэтому он, сурово поджав губы, с явной неприязнью разглядывал могучих сисястых девок, одетых в обтягивающие их тугие бока и бёдра сексапильные спортивные костюмы. Девки залезали в специальные спортивные санки и, разогнавшись, с ужасающей скоростью и оглушительным гротом неслись вниз по ледяному жёлобу. Это называлось «большой спорт».
На столе у охранника стояла тёмная глиняная кружка с кефиром. Охранник больше любил водку, но водка ему сейчас не полагалась ввиду несения службы, поэтому он пил кефир, отхлёбывая его из кружки мелкими брезгливыми глотками. Охраннику было сорок восемь лет, у него имелись жена, ребёнок и тёща, и раньше он служил прапорщиком воинской части номер…, из которой его три года назад с позором выгнали за аморальное поведение, выразившееся в продаже местным бандитам трёх тонн подведомственной прапору соляры.
Судья международной категории закрыл судейский блокнот, с хрустом потянулся и мечтательно зажмурился. Сегодня вечером, после соревнований, он опять собирался пойти на свидание к молодой российской бобслеистке. Они уже два раза вступали в половую связь в специально снятом для этого гостиничном номере, и судья ожидал, что эта связь пробудит, наконец, в его зачерствелой душе большое и светлое чувство. Но чувство почему-то не пробуждалось, и из-за этого он начинал нервничать, раздражаться и даже укорять судьбу. Судья был женат, и дома, на горячо любимой Родине, его ожидала большая и крепкая семья, но всё это настолько приелось, настолько замшело в своём заболоченном быте, что даже одно лишь воспоминание о доме рождало в душе угнетение и желание напиться. Судья уже давно испытывал потребность в новом сильном ощущении, ради которого семейными ценностями он бы легко пожертвовал, хотя общество его страны, где испокон веков культивировалось пуританство и незыблемость семейных уз, такой вольности нравов не поощряло.
Его пассия, молодая российская бобслеистка, в это время разговаривала по телефону, и её молодое жизнерадостное лицо озарялось радостью. На том конце провода находился такой же молодой и по-спортивному подтянутый лётчик гражданской авиации. Он только что закончил утомительный перелёт через океан, и сразу после перелёта поспешил к международному телефону, чтобы насладиться разговором с любимой. Бобслеистка ожидала, что лётчик предложит ей сегодня руку и сердце, и готова была к удовлетворению этой просьбы всей своей чувствительной душой. Что касается половой связи с судьёй, то она не имела для бобслеистки никакого принципиального в морально-этическом отношении значения: любовник был много старше её по возрасту, имел большую и крепкую семью, противный волосатый зад и страдал повышенной потливостью. К тому же он был ей идеологически чужд, потому что являлся типичным представителем мелкобуржуазной среды. К такой среде у бобслеистки с самого детства было воспитано непримиримое отношение. Что же касается собственно занятий с ним сексом, то они имели для спортсменки сугубо прозаическую подоплёку: старший тренер команды, скряга и жлоб, грозился перевести её в дублирующий состав, чтобы сделать невыездной, а она уже привыкла кататься по заграницам за государственный счёт и с этой милой привычкой расставаться совершенно не желала.
Молодой лётчик закончил телефонный разговор и, довольно улыбаясь, вышел на широкую и светлую улицу. Лицо его светилось счастьем и значимостью своего ответственного должностного положения, потому что директор авиакомпании обещал повысить ему оклад и должностную категорию. Увлечённый такими головокружительными перспективами, а также предстоящей встречей с любимой, он незаметно для себя ступил на проезжую часть и тут же был сбит проезжавшим по дороге большим тяжёлым грузовиком, перевозящим секретный груз государственно-стратегоческого значения. Водитель грузовика видел, что сбил молодого человека, но останавливаться не стал, потому что делать это ему было строжайше запрещено должностной инструкцией, определяющей поведение водителя, перевозящего подобный груз. Поэтому он, испытав мимолётное угрызение совести, но тут же подавив его чувством долга, умчался в сиреневую даль, нещадно дымя выхлопной трубой, а лётчик остался лежать на мокром от утренней росы асфальте. Через пятнадцать минут к нему подкатила «скорая помощь», но было уже поздно.
Шофёр «скорой помощи», закончив рабочую смену, зашёл в пивную «Василёк» и выпил там двести граммов водки за упокой души молодого и красивого человека, того самого лётчика, теперь уже бывшего. Смена выдалась тяжёлой, потому что за эти сутки приходилось выезжать на вызовы более двадцати раз, поспать так и не удалось, и шофёр устал. Выпитая водка клонила ко сну, шофёр тряхнул головой, дососал из большой стеклянной кружки пиво, вытер рукой губы и вышел на крыльцо. Солнце светило ярким радостным светом, обещая впереди долгожданный отдых, а внизу, на пешеходной дорожке, стояла группа молодёжи, которая при виде шофёра почему-то начала радостно улыбаться.
КОНФУЗ ДОКТОРА КРУГЛЯКОВА
– Жалоба на вас, Андрей Николаевич, – сказал главный врач и протянул Круглякову бумагу. – Восхищайтесь!
«Главному врачу Н-ской районной больницы… от Гусятниковой Тэ А.., – прочитал Кругляков. – Считаю своим долгом сообщить вам о совершенно недостойном поведении вашего участкового врача Круглякова А Эн во время посещения у нас на дому больного ребёнка…». Далее в деталях описывалось это «недостойство». Написано было грамотно и страстно. Чувствовалось: автор – опытный в писательском деле человек.
– Что скажете? – главный смотрел на Круглякова одновременно и участливо, и строго, и скептически и ехидно. Да-а-а, он был большим мастером перевоплощения! Недаром главным назначили! Ему бы главным режиссёром, а не врачом! Уж тогда наставил бы шедевральных спектаклей на злобу дня!
– А чего говорить? – пожал Кругляков плечами. – Виноват. Исправлюсь.
– Выговор. Пока устный, – главный поправил пытавшиеся сползти с носа очки. – А если напишет в управление – а эта.., – и главный кивнул на бумагу, – … напишет запросто, тогда и ваша премия за полугодие что?
– Премия-то тут при чём? – попытался было брыкнуться Кругляков, но взбрык не удался: главный умел отражать удары.
– А при том самом. При излишней разговорчивости. Уж сколько раз говорено: ваше дело, Андрей Николаевич – телячье: пришёл, посмотрел, послушал, выписал рецепты – и всё. Всё! Летите дальше, как фанера над городом Парижем! Но нет, вы не летите! Летать вам скучно! (пафос главного плавно набирал силу и мощь). Поэтому вы и пролетаете! Как вышеупомянутая фанера! Вот так! Советую в дальнейшем никаких разговоров на посторонние темы с пациентами не проводить. Да.., – главный замолчал и вдруг крикнул. – Но вы же без этого не можете! Нету, как говорится, терпежу!
Круглякову стало его жалко. Главный был мужиком, в общем-то, неплохим, но он тоже ходил под инструкциями. Шаг вправо – шаг влево… Прыжки на месте не приветствуются…
– Вам же нужно своё мнение высказать! – продолжал витийствовать начальник. – Причём, совсем не по теме вызова! Вопрос: зачем? Ответ: ни за чем. Просто так. Как у Чехова в «Свадьбе» невеста говорит, помните? «Это они так свою образованность ХОЧУТ показать!». Вот вы, Андрей Николаевич, именно ХОЧИТЕ. И уже не первый раз! Только не понимаю, чего ХОЧИТЕ! Чего, в смысле, добиваетесь!
– Великий и могучий.., – вздохнул Кругляков. Теперь ему стало жалко себя. Почему? И чего это он всех жалеет? Что значит «всех»? Себя! Сам себя не пожалеешь – на хрен ты кому…
– Могу идти?
– А чего вам ещё остаётся делать?
А дело было так. Круглякова вызвали на адрес. Причина: у мальчика – температура, болит горло. Пришёл, увидел мальчика. Сразу вспомнил: видел его вчера в открытом пивном павильоне у вокзала. Открытом, в смысле, расположенном не в тёплом помещении, а прямо на улице: витрина, бочка, пять столиков и небо над головой. «Мальчик» надувался там пивом. Хорошим таким пивом. Только что завезённым. Хороший такой мальчуган. С выраженной мордатостью и грустной тупостью во взгляде.
– Сколько лет вашему мальчику? – спросил Кругляков энергичную молодящуюся женщину, как он понял – мальчикову маму. Услышав вопрос, мадам Гусятникова (а это была именно она, писательница) почему-то раздражённо передёрнула шикарными сдобными плечами.
– Шестнадцать. А что?
– Ничего, – ответил Кругляков совершенно миролюбиво. – Взрослый уже мальчик.
– Для НАСТОЯЩЕЙ матери (она подчеркнула интонацией это слово «настоящей») её ребёнок всегда дитя!
Кругляков хмыкнул, но кивнул. Кивка Гусятникова не заметила (или не захотела заметить). Хмыканье оценила по достоинству. То есть, в минус Круглякову.
– А у вас, доктор, дети есть?
Кругляков вздохнул.
– Есть. Такой же, – и кивнул на «мальчика». Что означало это «такой же» (в смысле, балбес) – уточнять не стал, однако мадам Гусятникова усмотрела в этом выражении тайный вызов плюс оскорбительную наглость и тут же воинственно выпятила грудь. Грудь была, как и плечи, шикарной. Кругляков оценил её ещё в прихожей.
– Давайте посмотрим, – преувеличенно бодро сказал Кругляков и повернулся к «мальчику» лицом. Мальчик перестал изображать неимоверные страдания, открыл глаза и покраснел. Он наверняка узнал Круглякова. Вчера они стояли за одним столиком.
– Горлышко! Скажи «а-а-а-а»!
Горло у «мальчика « было красным, миндалины – отёчными. Круглякову очень хотелось спросить, сколько же «мальчик» вчера сожрал пива там, у бочки, на морозе, но спрашивать, конечно, не стал. Зачем выдавать «мальчика»? Мама же наверняка уверена, что её дитятко пьёт исключительно кефир. С пышками и с сайками.
Измерили температуру. Тридцать семь и одна.
– Ангина, – сказал Кругляков. Мадам ахнула так, словно он только что сообщил, что всё. Бегите в магазин за картонными тапочками и изюмом для кутьи.
– Вообще-то, в таком состоянии ваш мальчик мог бы и сам до поликлиники дойти.., – брякнул он, не подумав о последствиях, и эта фраза оказалась роковой. Наверняка именно она сподвигла мадам Гусятникову к написанию того эпистоляриуса, который он потом прочитал в кабинете главного врача
Услышав практически неприкрытое оскорбление, мадам задышала глубоко, как полковая лошадь, обнесённая дежурной порцией овса.
– Я сама (она опять интонацией выделила слово «сама») знаю, куда моему мальчику ходить. И зачем! – с ледяной подчёркнутостью отчеканила она. Дескать, тебя ещё, докторишку вонючего, не спросили! И вообще, твоя работа – людей лечить, а не указывать им, куда, зачем и накой ходить!
Пятнадцать вызовов, захотел сказать ей Кругликов. И все – в разных концах. И вчера было шестнадцать. А позавчера – тринадцать, что тоже немало. А машина – одна на восемь участков. И поэтому я хожу пешком. На своих, что говорится, двоих. И вчера ходил. И позавчера. И, скорее всего, ходить буду и завтра. И после работы ноги мои гудят как провода сверхвысокого напряжения. Но кому это интересно? Никому это не интересно. Мне за это зарплату платят. Целых двадцать пять тысяч. Еле-еле до дома в день получки доношу такую неимоверную тяжесть.
От «мальчика» и его великолепной мамаши Кругликов уходил с мутью на душе. Похоже, нарвался, думал он. Опять нарвался. Язык мой – враг мой… Горлышко у него, видите ли, заболело… Пива на морозе надо меньше жрать. А если жрать, то с водкой. В профилактических целях. Чтобы согревала. Он сам, например, только так и делает, и поэтому никакими ангинами не страдает. Если только поносом, да и то только от случая к случаю…
Выйдя из кабинета главного, Кругляков шумно вздохнул, хотел чихнуть, но передумал: главный мог расценить чих как провокацию и тонкий намёк на то, что он, Кругляков, решил взять больничный. Больничный, конечно, был заманчивым ходом (хоть пивка с недельку спокойно попить), но тогда Кругликов терял в деньгах, а Вадику, младшему, срочно нужно было купить тёплое пальто. Поэтому ни о каком больничном не могло быть и речи. Даже наоборот – неплохо бы взять пару лишних дежурств по стационару. Не ахти какие деньги, а всё одно в жилу, всё одно в кон.
