Начнем с пушкинского текста:
В прохладе сладостной фонтанов
И стен, обрызганных кругом,
Поэт, бывало, тешил ханов
Стихов гремучим жемчугом.
На нити праздного веселья
Низал он хитрою рукой
Прозрачной лести ожерелья
И четки мудрости златой.
Любили Крым сыны Саади,
Порой восточный краснобай
Здесь развивал свои тетради
И удивлял Бахчисарай.
Его рассказы расстилались,
Как эриванские ковры,
И ими ярко украшались
Гиреев ханские пиры.
Но ни один волшебник милый,
Владетель умственных даров,
Не вымышлял с такою силой,
Так хитро сказок и стихов,
Как прозорливый и крылатый
Поэт той чудной стороны,
Где мужи грозны и косматы,
А жены гуриям равны.
Стихотворение содержит загадку, как нередко бывает с пушкин-скими текстами.
Какого поэта имел в виду автор в последней строфе? Кто этот «прозорливый и крылатый», по пушкинской оценке, поэт?
Первым в 1911 году проблему обозначил П.Е. Щеголев, нашедший автограф стихотворения и расшифровавший его, но не сумевший его прокомментировать, в чем он честно признался.
В последующие годы было предпринято несколько попыток определить имя не названного Пушкиным поэта.
В 1938 году М.К. Азадовский в статье «Руставели в стихах Пушкина» 1 предположил, что это классик грузинской литературы Шота Руставели.
В 1952 году Н.В. Измайлов2 подверг версию М.К. Азадовского критике и предложил свою кандидатуру – современника и друга Пушкина Адама Мицкевича.
В 1965 году в статье «Пушкин и Саади» (К истолкованию стихо-творения «В прохладе сладостной фонтанов) М.Л. Нольман назвал имя Саади. 3
Академической наукой версия Н.В. Измайлова была признана наиболее убедительной, и именно его вывод приводится почти во всех комментированных изданиях Пушкина. И, действительно, для этого имеется ряд оснований.
Во-первых, именно благодаря версии Н.В. Измайлова мы можем с большой долей вероятности предполагать, что поводом для написания рассматриваемого стихотворения Пушкину послужили «Крымские сонеты» Адама Мицкевича. Они были созданы в 1825 году во время пребывания польского поэта в Крыму, вскоре изданы и получили большую известность и признание. В 1827 году в Петербурге уже публиковались прозаические переводы этих сонетов, сделанные П.А. Вяземским. То есть, пушкинские стихи задумывались как своеобразный отклик на крымские творения Мицкевича, других откликов на это яркое поэтическое событие Пушкин не оставил.
В отличие от Н.В. Измайлова, ни М.К. Азадовский, ни М.Л. Нольман никак не объяснили неожиданный интерес Пушкина в конце двадцатых годов к Крыму и Бахчисараю. При том, что интерес его был в это время обращен как раз не к Крыму, а в сторону Кавказа.
Во-вторых, совершенно справедливо утверждение Н.В. Измайлова о двухчастном строении стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов…»: «…первая “крымская ” часть посвящена изображению восточных пиров при ханском дворе в Бахчисарае; она состоит из четырех строф; вторая часть посвящена изображению другого, неизвестного поэта, противопоставляемого первым, “сынам Саади”, и состоит из двух строф» 4.
Таким образом, тешившим крымскую знать своей искусностью придворным поэтам, чьи облики очерчены Пушкиным с нескрываемой иронией («нити праздного веселья», «восточный краснобай», рассказы, расстилающиеся, как «эриванские ковры»), противопо-ставляется поэт истинный, «прозорливый и крылатый».
Это противопоставление играет в стихотворении очень важную роль.
Но при всех своих достоинствах версия Н.В. Измайлова плохо согласуется с пушкинским текстом или не согласуется совсем в двух последних строфах, то есть со второй частью стихотворения, как он сам ее обозначил.
Так, странным выглядит определение Литвы как «чудной стороны» (Мицкевич ведь поэт Литвы), а также определение литовцев как «грозных и косматых» мужей и уподобление литовских жен гуриям. Сама этимология слова «гурия» противоречит этому: оно происходит от арабского «хур» или персидского «хури» – черноокая.
Эти несоответствия версии Н.В. Измайлова пушкинскому тексту обстоятельно рассмотрены М.Л. Нольманом:
«Главное же, однако, в том, что для Пушкина Мицкевич – поэт не исторически-легендарной, а современной Литвы, да и описание “чудной стороны” выдержано в настоящем, а не в прошедшем времени, т. е. повествует о стране, где и сейчас “мужи грозны и косматы”. Поэтому не приходится говорить о “грозных и косматых” предках Мицкевича; а к Литве времен поэта подобная характеристика явно не применима. К тому же примыкающее к России “Царство Польское” никогда не представлялось Пушкину “чудной стороной”; “Литва и Русь” в его восприятии соседние и настолько родственные славян-ские племена, что даже “вражда” между ними “семейная”, а “спор” –‘домашний”. Сомнительно и сравнение польских красавиц с гуриями, так как подобное применение к миру католических представлений символов магометанской мифологии несовместимо с реалистической конкретностью пушкинского творчества» 5.
Да и характеристика Мицкевича именно как поэта «прозорливого и крылатого» вызывает сомнения. На этом также остановился М.Л. Нольман:
«Облик “прозорливого и крылатого поэта” не имел ничего общего с обликом Мицкевича, созданным Пушкиным в “Сонете”, в отрывке из “Путешествия Онегина” и в позднейшем стихотворении “Он между нами жил”»6.
Итак, несмотря на отмеченные нами несомненные научные достоинства, версия Н.В. Измайлова при отмеченных несоответствиях тексту пушкинского стихотворения не может быт принята нами.
Не может быть принята и версия М.Л. Нольмана.
Во-первых, как уже отмечено, она не объясняет, что послужило поводом для написания Пушкиным своего стихотворения. Почему его мысль вдруг обратилась к Крыму, и ему вдруг потребовалось восславить Саади, хотя его отношение к восточной поэзии было неоднозначным. Сам же М.Л. Нольман цитировал (со своими целями) письмо Пушкина Вяземскому (конец марта – начало апреля 1825 года), содержащее весьма критические оценки поэзии Востока:
«Кстати еще – знаешь, почему я не люблю Мура? – потому что он слишком восточен. Он подражает ребячески и уродливо – ребячеству и уродливости Саади, Гафиза и Магомета. – Европеец, и в упоении восточной роскоши, должен сохранять вкус и взор европейца» (курсив наш. – В.Е.) 7.
А во-вторых, если принять эту версию, становится непонятным резкое противопоставление «сынов Саади» самому Саади, противопоставление, отмеченное в пушкинском стихотворении Н.В. Измайловым. По логике вещей «сынам Саади» должен бы противопоставляться поэт другой школы.
И уж никак не работает на версию М.Л. Нольмана, а скорее опровергает ее, тот факт, что в одном из вариантов первого стиха предпоследней, пятой строфы присутствовал сам Саади8:
Но ни поэт Шираза милый…
То есть, если вставить этот вариант в известный нам окончательный текст, то получится, что даже Саади не мог сравниться с неназванным Пушкиным поэтом.
Поэтому наибольшего внимания, на наш взгляд, заслуживает версия М.К. Азадовского. Правда, по этой версии стихотворение датируется не 1828-м, а 1829 годом.
Датировке стихотворения М.К. Азадовский уделяет особое внимание:
«Это стихотворение находится в тетради в непосредственном соседстве с черновиком “Посвящения” к “Полтаве” и черновыми же набросками седьмой главы “Онегина”. Основываясь на этом, П.Е. Щеголев датировал его 1828 годом, признавая однако же условность такого приурочения. Эту датировку принимают также и М.А. Цявловский и Б.В. Томашевский. В. Брюсов датировал это стихотворение 1829 годом. На возможность такого приурочения указал позже П.Е. Щеголев: “Можно было бы высказать предположение, – писал он, – что оно написано не в 1828 году, как это кажется по положению его в тетради, а в 1829 году и имеет отношение к совершенному Пушкиным в этом году путешествию на Кавказ» 9.
Действительно, «путешествие на Кавказ» 1829 года ознаменовалось для Пушкина «Путешествием в Арзрум», где имеется множество беглых зарисовок «грозных и косматых» мужей, упоминаемых и в рассматриваемом нами стихотворении. М.К. Азадовский приводит достаточный ряд примеров из более ранней поэмы «Кавказский пленник», подтверждающих идентичность мужей из пушкинского стихотворения воинственным мужам Кавказа и соответственно их жен, гуриям подобных, кавказским женщинам.
«Птенцы Саади действовали в Крыму, – отмечал М.К. Азадов-ский, – страна другого певца не названа, но она легко угадывается. В таких образах Пушкин всегда представлял и изображал Кавказ. “Грозные и косматые мужи”, “жены-гурии” – это образы, знакомые еще со времен “Кавказского пленника”.
Вот несколько примеров из последней поэмы:
Смотрел по целым он часам,
Как иногда черкес проворный
Широкой степью, по горам
В косматой шапке, в бурке черной…
В черновиках:
В косматых шапках на порогах
Черкесы мирные сидят…
Эпитет «грозный»:
Беспечной смелости его
Черкесы грозные дивились…
Быть может, повторит она
Преданья грозного Кавказа.
В черновиках:
Преданья грозные Кавказа.
Все тот же он, все тот же вид
Непобедимый, непреклонный,
Гроза беспечных казаков
(выделено автором статьи. – В.Е.)» 10
Все это позволило М.К. Азадовскому предположить: «…эта пьеса является обращением к какому-то кавказскому поэту. Невольно возникает догадка: не о Руставели ли говорит здесь Пушкин? О каком другом поэте Кавказа мог бы он говорить в таких выражениях?» 11.
Находит подтверждение в этой версии и «чудная сторона», воспетая неназванным поэтом.
Так, в «Путешествии в Арзрум» Пушкин называет Грузию «миловидной» и далее продолжает:
«С высоты Гут-Горы открывается Кайшаурская долина с ее обитаемыми скалами, с ее садами, с ее светлой Арагвой, извивающейся, как серебряная лента…» (VIII, 454).
Заметим при этом, что М.К. Азадовский12 сузил значение слова «косматый». Другой смысл этого слова находим в «Русалке», где дочь мельника вопрошает в ужасе, когда князь ее оставил:
Не может быть. Я так его любила.
Или он зверь? иль сердце у него
Косматое?
Поэтому и в рассматриваемом стихотворении Пушкина мужи «косматые» – это не только шапки, но и общая характеристика народа, дикого еще в своем развитии. И формула «мужи грозны и косматы» представляется нам монолитной по своему смыслу, характеризующей народ еще слабо затронутый цивилизицией.
Именно таким виделось общее состояние Грузии русскому взору: довольно отсталым и диким. В библиотеке Пушкина имелась книга Николая Александровича Нефедьева о поездке на Кавказ и в Грузию, автор которой как раз, проезжая Кайшаурскую долину, «исполнил долг путешественника», доставивший ему «понятие о жалкой неопрятности Грузии». «Сакли их, – сообщал автор, – складенные из диких камней, разделяются: или внутри на две половины, или на два этажа, и люди живут почти вместе со скотиною!» 13.
Столь же неблагоприятное впечатление произвел на Нефедьева и главный город Грузии:
«Полагая Тифлис в числе первых губернских городов, кои, как например: Казань, Ярославль, Нижний Новгород, Тверь и проч., издалека приветствуют своей красою, я не ощутил никакого удовольствия при взгляде на унылую его панораму» 14.
По-видимому, Пушкин испытал при посещении Грузии подобное чувство, свидетельством чему может служить один из вариантов одиннадцатого стиха «Памятника»: «Грузинец ныне дикой» (III, 1034).
Такое представление о Грузии полностью соответствует упоминанию «чудной стороны», где мужи «грозны и косматы», а «жены гуриям равны», – в стихотворении Пушкина.
Теперь попытаемся рассмотреть вопрос, мог ли Пушкин знать Руставели и его знаменитую поэму?
Как установил М.К. Азадовский, «Историческое изображение Грузии», составленное Евгением Болховитиновым, известным писателем-библиофилом, было опубликовано в 1802 году и стало источником знакомства с Грузией для русского читателя.15
В главе седьмой «О грузинском стихотворстве и музыке» сообщалось:
«Особого упоминания достойны две наипаче древние поэмы Грузинские, Вепхисткаосани, т.е Барсова кожа, и Тамариани, т.е. Хвала Тамаре. Обе писаны за шесть сот лет перед сим, во времена славного царствования царицы Тамари, по ея, так сказать, вдохновению. Обе сочинены ближайшими ея боярами, первая Руставелем, а вторая Чахрухадзем. Обе у Грузинов сохранены доныне в целости и через столько веков различных угнетений , порабощений, опустошений их отечества, истребивших многие их памятники, не могли изгладиться из их памяти. Содержание первой поэмы Вепхисткаосани есть почти романическое, взятое из Индейской истории. Сцены действий подобны Ариостовой поэме, “Роланду”, но красоты, оригинальности картин, естественности идей и чувствований – Оссиановы» 16.
Сообщение о Руставели в «Истории» завершал перевод первых четырех стихов его поэмы.
В связи с этими сведениями М.К. Азадовский заключал:
«Трудно предположить, чтобы при своей исключительной начитанности Пушкин не знал этой книги или не ознакомился с нею перед новой поездкой на Кавказ. Строки о Руставели, который сравнивается с Оссианом и Ариосто, особенно должны были заинтересовать его, и, несомненно, во время пребывания в Тифлисе, встречаясь с местными деятелями, он пытался найти и более подробные сведения о великом поэте Грузии»17.
Конечно, это лишь предположения исследователя, но несомненным является тот факт, что Пушкин оказался в Тбилиси в тот момент, когда в грузинской поэзии «наметился перелом в сторону ориентации на европейскую, более всего, русскую поэзию» 18.
В отмеченной работе К.Д. Дондуа утверждалось:
«Международность мусульманских языков, персидского и османского, турецкого, в пределах Кавказа, в частности в Грузии, а вместе с тем влияние персидских лириков на грузинскую литературу не могли выдержать сильного напора новых веяний, идущих с Севера. Там и сям еще видны были следы Гафиза, но и этот персидский лирик все более и более окружается экзотическим ореолом» 19.
«Новые веяния с Севера» сопровождались и возрождением собственных национальных традиций, в том числе обращением к творчеству Руставели. В стихотворении Вахтанга Орбелиани (1812 – 1890), написанном под влиянием пушкинского «Городка», имя грузинского классика соседствует с именами классиков западноевропейской литературы. Вот как пересказывает его К.Д. Дондуа: «Приезжай, обращается поэт к своему другу, передо мной раскрыто великое творение Шоты, насладимся его стихами, Гете, Шекспира и Шиллера вновь вместе перечтем» 20.
Таким образом, мы можем утверждать, что Пушкин находился в Тифлисе во время происходящих там литературных дискуссий, в которых звучали имена Руставели и классиков европейской поэзии, в том числе имя самого Пушкина, что весьма важно для версии М.К. Азадовского.
Если сопоставить эти факты с общим отношением Пушкина к персидской поэзии, выраженным им в письме Вяземскому (ребячество и уродливость Саади, Гафиза и Магомета), то противопоставление «сынам Саади» в стихотворении «В прохладе сладостной фонтанов…» именно Руставели представляется вполне обоснованным.
Нам могут возразить: а что же послужило поводом к написанию этих стихов? При чем тут Крым? Ведь необъясненность повода была одной из важнейших причин для отвода нами версии М.Л. Нольмана.
Нет, в данном случае дело обстоит иначе: поводом для написания стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов» послужили, как это установил Н.В. Измайлов, «Крымские сонеты» Мицкевича. Но в процессе работы произошло нередко встречающееся у Пушкина переосмысление замысла.
Пушкин, по-видимому, не разделял общего восторженного отношения к крымскому творению польского собрата из-за ориентализма сонетов, из-за их излишней стилизации в духе персидской поэзии. Этим и объясняется отсутствие его отзыва на их появление.
И вот через какое-то время он все-таки задумал откликнуться на «Крымские сонеты» стихотворением, в котором собирался противопо-ставить «восточным краснобаям» поэта истинного, могучего. Но во время упомянутого пребывания в Тифлисе, возникло имя и облик другого могучего поэта – Руставели – привлекшие внимание Пушкина, а потом неожиданно всплывшее в памяти при работе над стихотворением.
Этому предположению соответствует тот факт, что стихотворение, судя по черновикам, писалось трудно и с перерывом. Так в исследовании автографа, произведенном Н.В.Измайловым, указывается, что последние два четверостишия написаны и расположены отдельно от первой части21. Кроме этого, исследователь отметил:
«…набросав первые четыре строфы, занявшие почти всю страницу тетради, Пушкин под последним стихом “Гиреев ханские пиры” поставил спиральный росчерк – разделительный знак, означавший конец первой части стихотворения и, вероятно, перерыв работы над ним» 22.
То есть вторая часть стихотворения, в которой и содержится противопоставление неназванного поэта «сынам Саади», писалась отдельно от первой, и между их написанием, вероятно, имелся перерыв в работе.
Вот во время этого перерыва и могло произойти переосмысление первоначально задуманного, и Мицкевич был заменен Руставели.
Отметим еще, что пушкинское «не вымышлял с такою силой / так хитро сказок» – в полной мере может быть отнесено к главам «Витязя в тигровой шкуре», а вот к Мицкевичу отнести «вымышление» сказок не получается.
Таким образом, версия М.К. Азадовского, по которой неназванным Пушкиным поэтом является Шота Руставели, представляется наиболее правдоподобной.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Русская литература, 1938, №5, сс.228 – 231.
2 Окончательную редакцию его статьи см.: Измайлов Н.В. Мицкевич в стихах Пушкина (К интерпретации стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов») // Н.В.Измайлов. Очерки творчества Пушкина. Л.: «Наука», 1976, сс.125 – 173.
3 Русская литература, 1965, №1, сс.123 – 134.
4 Измайлов Н. В. Мицкевич в стихах у Пушкина, с.
139.
5 Нольман М.Л. Указ. соч., с.124.
6 Нольман М.Л. Указ. соч., с.124.
7 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 17 т., т.13, М.:
«Воскресенье», 1996, с.160. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием в скобках тома и страницы.
8 Сам М.Л.Нольман рассматривал этот вариант, но истолковывал в нужном для него смысле.
9 Азадовский М.К. Указ. соч., сс.228 – 229.
10 Азадовский М.К. Указ. соч., с.229.
11 Азадовский М.К. Указ. соч., с.229.
12 Как и его оппоненты!
13 Н… Н… Записки во время поездки из Астрахани на
Кавказ и в Грузию в 1827 году. М.: Типография Селивановского, 1829, с.168.
14 Н… Н… Указ. соч., с.130.
15 Азадовский М.К. Указ. соч., с.230.
16 Историческое изображение Грузии в политическом,
церковном и ученом ее состоянии. Сочинено в Александро-Невской Академии, С-Пбг, типография Шнора, 1802, с.86.
17 Азадовский М.К. Указ. соч., сс.230 – 231..
18 Дондуа К.Д. Пушкин в грузинской литературе //
Пушкин в мировой литературе, Л.: Госиздат, 1926, с.201.
19 Дондуа К.Д. Указ. соч., с.201.
20 Дондуа К.Д. Указ. соч., с.214.
21 Измайлов Н. В. Указ. соч., с.129.
22 Измайлов Н. В. Указ. соч., сс.133-134.
