Я услышала ее очень давно, эту песню. Еще дошкольницей, на похоронах прабабушки, которую теперь едва помню. Песню заводят плакальщицы. Они поют в единой тональности, сменяя одна другую, выливая потоком причитания, а фоном звучит приглушенный хор более ровных рыданий. Эта песнь о новопреставленном, как игра на одной струне.
Весть о Вашем уходе настигла меня в лучшую пору, я как раз работала над подборкой миниатюр, качая люльку новорожденного, когда эта черная птица постучала клювом в окно… Растить дитя – такое счастье. Но если нельзя разделить дары с теми немногими, кому было дело до тебя и твоих мыслей… счастье как-то сжимается внутри, его хочется защитить, а делиться уже не очень.
Мое горе не смолкает во мне. Я словно сижу на холме, совсем по-битловски, и пою, тяну одну ноту.
Ноту моей скорби.
Позвольте сегодня говорить о Вас, петь и плакать, вспоминать, радоваться, делиться всем, что я потеряла… Я буду действовать Вам на нервы, испытывать терпение, прекрасно зная, как Вы осадили бы меня за это.
Вы бы посмотрели на меня иронично, но не злобно, как умели только Вы, и сказали бы: «У нас литературный журнал, а не республиканская газета некрологов, так что иди, Милена, пиши стихи и присылай нам, давно ты ничего не присылала»…
Я отправилась бы восвояси, сбросив свой груз… И действительно, после нашей встречи стали бы приходить на ум старые скелеты и обрастать новым поэтическим мясом, и через какое-то время я бы отослала Вам письмо с подборкой, а следом еще одно, с той же, но уже исправленной. Как Вы были терпеливы, всегда давая мне возможность прислать еще один, второй, третий варианты… Кому теперь я рискну надоедать?
Помните, так было с «Манифестом против пластиковых окон»? Тогда вскоре после моего письма и нашего обсуждения рванула очередная бомба на рынке и все близлежащие окна вместе с рамами повылетали к чертям, и я прибежала в редакцию и умоляла, чтобы Вы ни в коем случае не публиковали мои стихи. Но все, что попадало в Ваши редакторские руки, уже выходило за рамки автора, и Вы дали мне это тогда понять.
Вы объяснили мне, паникующей, что это в газетах печатают статьи по горячим следам, а журнальные читатели связывать публикацию с событием не станут, когда к тому же смысловой подоплеки нет, потому что к моменту выхода номера пройдут месяцы, и жизнь наполнится другим содержанием.
Но так было не всегда, дорогой редактор, чтобы мы с Вами советовались, обсуждали, спорили, чтобы Вы мне звонили делясь, подкалывая… Вспоминается один из последних разговоров перед публикацией Чермена Дудаева, накатавшего на меня злобный памфлет в стихотворной форме. Вы так ровно, и от того комично, процитировали обвинения из его рукописи, а потом спрашиваете: «Я так понимаю, это он о тебе… а что ты ему такого сделала?.. Ааа… Ну, все идет как надо. Будем публиковать непременно!» Это было весело.
Вас всегда забавляло соперничество Ваших подопечных, Вы любили закрутить интригу, наблюдать за реакцией, вдохновлять нас на общение через творчество. Мне вообще кажется, хотя мы это ни разу не обсуждали, что Вы всегда знали, кто кому и что посвящает. Вы читали это между строк и в строках, ловили, как приемник, направления волн, различали обиды и личные счеты друг к другу без особого труда в наших гневных, нежных, неказистых или, если получится, изысканных образах.
Вы давали молодым свободу быть собой, на это никто не способен из литературных аксакалов, это была реальность, созданная лишь Вами и вокруг Вас, в Вашей редакции. За ее пределами действительно другой мир, тот, который живописал наш гениальный пиит, там правят «знакомства, деньги и седины». А Вы создали альтернативный, он-то и был настоящим, живым, неподдельным. И туда тянуло с огромной силой, и вход был очень узок, а путь, не ради красного словца, действительно тернист.
А знаете, какие чувства испытывал человек, мечтающий о публикации в «Дарьяле», которым Вы заинтересовались и пригласили зайти? Придя на этот призыв, примчавшись, скорее, я долго стояла в коридоре, чтобы унять сердце, разогнавшееся на все 120, вслушиваясь в тишину в этих старых советских стенах. Скромность антуража была своеобразным камуфляжем, маскировкой для свободы мысли, царившей там. За дверьми работали с тихим азартом, листали с интересом или через силу страницы рукописей, думали, делали пометки на полях, правили… И переть туда со своими 120-ю ударами в минуту было стыдно, я пыталась отдышаться, чтобы почти невесомо шагнуть в эту благодать, натянув на лицо маску естественности.
Признаюсь, что несколько раз до этой Вашей фразы: «Пусть зайдет, поговорим», – переданной через Мадину Тезиеву, я уже бывала в этих коридорах редакции, стояла, как оглашенная в храме до определенного возгласа, и быстро ретировалась, чуть только скрипнет дверь… И это именно я присылала Вам те ужасные рассказы под псевдонимом Мила Есен, которые, конечно, невозможно было рассматривать всерьез…
А потом я написала для газеты короткий рассказ о прадеде, который подвергся избиению от рук меньшевиков, но выжил. Тогда Вы в первый раз позвали меня, опять же через Мадину. Я пришла, а Вы почти без предисловий говорите: «Молодые обычно пишут о настоящем, почему ты пишешь о далеком прошлом?». Я ответила, что эту историю, как и многие другие, мне поведали старшие, а тем в свою очередь их старшие. Историй было много, и все они трагические. Тот исход южан на север изобиловал позорными для нашего народа сюжетами… И я помню, как Вы выслушали меня, а потом сказали: «А ты возьми диктофон, и все записывай…» «Но там есть истории, которые показывают с плохой стороны, например, жителей Алагирского ущелья… О том, как они не приняли спасающихся от расправы братьев из-за хребта…» – мне стало неловко, мне казалось, сейчас Вы возразите, но Вы ответили так: «Не просто не приняли, но гнали в шею, грабили и многое другое…» «И можно такое писать?..» – изумилась я. «Писать нужно обо всем!». Я была поражена. А потом Вы вывели меня из оцепенения критикой, рабочей и понятной. «Что до твоего героя (деда), вот пишешь ты о пытке, а какие чувства он испытывал? Что думал? Он что, бревно?»…
Я ушла в глубокой задумчивости, я поняла тогда, чего Вы ждете. Смелости. Я была не готова, и мне пришлось отказаться от мечты стать автором. Да, я брала эти страницы штурмом много раз, пока не сдалась окончательно.
А по прошествии времени, настрочив едва не с полсотни стишков, прекрасно осознавая, что они не имеют художественной ценности, поддалась еще раз искушению, предложенному Вашим добрым «агентом» Мадиной Тезиевой, которая и отнесла Вам подборку. Не знаю, что, но Вы в ней что-то нашли. Думаю, некий нерв, интуитивно его прощупали. Иначе я не могу объяснить Ваш интерес. И действительно, прошло время, и я стала писать кардинально иные вещи. Только для этого, как обычно, жизнь дала мне неслабого пинка.
«Может, Милена нам что-то и покажет…» – сказали Вы, обязав меня расти, не останавливаться. Вы считали, что «стихи должны быть хорошими». Вы говорили, что «верлибры должны быть великими». И после этих слов я дерзала слать Вам свои письма с подборками. И дерзнула бы еще, если бы Вы не ушли так внезапно.
* * *
Дверь в Ваш кабинет была странно узкой, но это было весьма символично. Чтобы войти, человеку даже не крупной комплекции надо было немного извернуться. И это движение как-то запоминалось. К Вам было нелегко войти… Поначалу я всегда спешила поскорее убраться из кабинета, боясь наскучить, отнять время, сказать что-то невпопад, но Вы показали мне, что ни разница в возрасте, ни колоссальный пробел в моих знаниях не помеха плодотворной беседе о самом дорогом и важном – о литературе. Как я ее познаю, как Вы в ней существуете…
А как Вы соревновались со мной, у кого покитбук круче… Как однокашник. «А на твоем музыку можно слушать? А на моем можно!» Вы жадно вбирали новую информацию. «Нобелевский лауреат? Как зовут?» И записывали. Вы меня успокоили, сказав, что всех все равно не перечитать, а потому читай, как можешь. Я рада, что сумела Вас чем-то заинтересовать, что-то подарить. А когда-то даже потрудиться по Вашему заданию. Это было таким счастьем – быть Вам полезной.
Моя память хранит, как драгоценные бусы, все ваши слова, услышанные когда-либо мной, Руслан Хадзыбатырович. И эти четки я перебираю не спеша, словно молясь. Бусины подолгу задерживаются в пальцах, совершая круговорот. Вдруг найду то, чего не заметила в нужный момент, услышу пропущенное раньше.
Своих авторов Вы баловали… Именно Вашими стараниями мы попадали в конкурсанты, лонг– или шорт-листеры, семинаристы, форумчане… Каждая победа, любой успех Вы принимали всем сердцем, а неудач не замечали, понимая, что для того, кто не бросит писать, никогда ничего не кончено… Именно Ваши слова: «…Пиши… Ты хоть пишешь еще? Надо же писать, наверно, иногда…» вдохновляли больше всего. Вы воодушевляли своим доверием, казавшимся нереальным, часто незаслуженным. Ваше простое: «Пиши!» – творило чудеса.
Однажды я спросила Вас прямо, не графоман ли я. И Вы так легко объяснили. «А сколько у тебя изданных книг? Сколько гигабайт на компьютере твоих стихов?» Вы на дух не переносили плодовитости сверх меры, выдающей добротного графомана.
Вы так же не терпели пошлости. Помню, как при мне один молодчик с осуждением выразился об одном Вашем прозаике: «Сколько грязи в его прозе…» У Вас тогда сделалось такое лицо, словно он неприлично громко высморкался в присутствии женщины. И еще Вы не прощали трусости в литературе и уважали любой риск и эксперимент, чтили искусный эпатаж. «Лишь бы это было сделано хорошо», – говорили Вы.
И я училась в Вашей школе. Хотя Вы ничему не учили, не позиционировали себя как гуру. Напротив… Но я училась. Всегда уносила от Вас наполненную дарами душу. Она тяжелела, распирала изнутри, изменяла дыхание, но затем чудесным образом мирила меня с действительностью, наполняя новыми смыслами, заводя внутренний мотор, чья энергичная работа была так нужна мне и, к моему вечному изумлению, Вам.
В Вашей редакции, даже на подходе к ней, оживали иные законы. Появлялась необходимость достать из подвала или с чердака свое похороненное там умение смотреть на вещи под углом, не измеряемым школьным транспортиром. И чем дальше, тем меньше стесняться этой своей стороны. Общепринятые «можно» и «нельзя» в Вашей литературной вселенной становились автономными, пластичными, легко менялись местами. Но штука в том, что и перевертыши эти служили только добру.
Если к Вам входил человек, ограниченный какими-то непримиримыми табу, или Вы понимали, что он безнадежно испорчен собственной важностью, Вы аккуратно просили его на выход. Так и обрастали Вы неангажированными чудиками, нелюдимыми интровертами, которые от Вашего приятия преображались, расцветали, плодоносили. И эта сомнительная братия многим была не по вкусу, вызывала раздражение. Но Вы лишь спокойно продолжали работать: «Все идет как надо…»
Вам, конечно, завидовали многие Ваши сверстники, скрежетали зубами, это ясно, мечтали о редакторском кресле, хотя свалились бы оттуда, как жалкие карлики. Им казалось, очевидно, что Вас делает кресло. Они так ничего и не поняли… А мы, Ваша бескомпромиссная армия новобранцев, мы знали, кто перед нами. И потому неутешны теперь.
Как и главный хэндмейдер во Вселенной, Господь, создает все и вся буквально из ничего, не скупясь на разнообразие черт и талантов, так же и Вы, Руслан Хадзыбатырович, находили нас, по сути, создавая нас из глины – молодых и самонадеянных, робких и неуверенных. Обжигали, испытывали на прочность, чтобы затем подарить нам свою привязанность, свой пиетет, делясь единственным, что имели – страницами журнала, присваивая звание лучшее, чем тысячи высших – Автор.
Автор, публикующийся в «Дарьяле».
Если кто и не осознает музыку этих слов, так еще осознает…
Последний наш с Вами телефонный разговор был о Маргарите Тамаевой, девочке, переведшей роман с английского в свои 16… Вы, как обычно, подкинули мне идею, дали повод поразмышлять. Вы хлопотали о переводе, но, к сожалению, литературные агенты автора отказали в публикации, а Вам так хотелось отметить девочку, осветить ее достойное имя. И я бы написала о ней, но обстоятельства мои навсегда тогда изменились. И как я корю себя за то, что не повидала Вас перед отъездом, но откуда мне было знать, что больше я Вас уже не услышу и не увижу…
Вы всегда думали о талантливых детях, находя эти жемчужины в среднестатистических школьных классах, вы выставляли их на свет, и они загорались нежным перламутром. Вы помогали детям делать первые шаги, показывая им ту самую альтернативу, в которой сами существуете. Вы предлагали ее всем, кто захочет идти этим путем, кто отнесется к литературе так же серьезно, как Вы, примет ее так же близко к сердцу, сделает главным делом жизни и растворится в нем без остатка.
Как бы мне хотелось, чтобы эти дети поняли, что без Вас, своего главного читателя, они не ощутили бы себя авторами, пусть лишь на короткий период. Как бы хотелось, чтобы они поняли свое везение. Потому что главным читателем должен стать главный редактор, а не мама, папа, тетя, дядя, подружка или друг. И если совпадут эти два главных – тогда в добрый путь! Тогда все не зря. Без этого читателя не важно ничего – ни сотни, тысячи лайков, ни якобы рецензии на литературных сайтах, ни даже другое признание.
Я совершенно точно знаю это про себя: когда меня хвалил столичный критик, я уже существовала в литературном пространстве как автор, и если бы даже тот критик ругал, было бы не важно, потому что я прежде начала жить на страницах «Дарьяла». После Вашего прочтения сгореть уже невозможно.
* * *
Я думала о том, где сейчас наш Тотров…
На ум приходит «Расторжение брака» Клайва С. Льюиса. По сюжету там люди из чистилища попадают в рай, прежде выстояв нелегкую очередь, пройдя испытания. Золотой автобус возносит их в Рай. Он не называется так в книге, как не называется и ад, но понятно, что это, где мы. И люди по прибытии разбредаются в преддверии этого светлого места, находя ответы на вопросы, но чаще не находя, ибо расставаться с собственными заблуждениями нелегко.
И вот, один духовный лидер встречает там своего бывшего соратника. Тот послан ему как проводник, но вновь прибывший затевает дискуссию, спорит, не слушает, не слышит. А насельник светлого места предлагает гостю встречу с Тем, ради кого на земле они оба подвергались гонениям. Но земное не отпускает, и цель отвергается прибывшим. Как? Как это встреча с Творцом? Нет, нет, лучше мы там, внизу, у себя, создадим кружок и будем Его обсуждать… Идея о Творце важнее Творца, так что иди-ка ты подальше!..
Вся наша жизнь оправдывается в конце или объясняется им, она вообще-то задумана ради конца (разве нет?), и он вовсе не жирная точка. Наш Тотров, уверена, и при жизни все уже понял, а потому улыбался немного грустно, с иронией, потому осаждал на старте, когда кто-то бросался грудью на амбразуру за великую идею, за якобы главный смысл. Мне думается, он намекал, что все это донкихотство, поиск – лишь добрый розыгрыш, и смыслов-то никаких нет, не было и не будет… Но вы ищите, ищите, ломайте копья, «все идет как надо…».
В картине льюисовского рая запомнилось еще это: человеку показывают трещинку в земле. Что это? А это тот самый путь, по которому вознесся золотой автобус. Как? Все эти просторы и пространства мы увидели вот в такой щелочке? Так каков же наш вес и рост? И именно сквозь эту трещинку, добавил проводник, большее сошло в малое. Господь снизошел к людям. Только Он мог так умалиться ради нас.
Наш Тотров тоже был огромным, мощным. Ему были присущи черты героев мифов при внешней скромности. Эта мощь сквозила из него уверенностью, статью, одетой в хорошее воспитание и такт. Она прорывалась иногда в хлестких, исчерпывающих замечаниях, заставляющих вытянуться в струнку. И он был молод той вечной молодостью, которая отличает всех героев, когда невозможно определить возраст. «Моложе молодых»… – говорили мы, уповая на широту его взглядов, диапазон приемлемости, безупречный вкус литературного гурмана.
Вы свободны теперь, совсем легки, летите по ветру, как пушинка, как зонтик одуванчика, и Вы теперь меньше всего нуждаетесь в разговорах слепцов о стопроцентном зрении. Я по-хорошему завидую Вам, прощайте… Надеюсь, в том месте, куда лежит Ваш путь, красная гвоздика не напоминание о проводах в вечность или параде коммунистов. Может, она там даже благоухает почище розы.
И все же… я почему-то подозреваю, что Вы не успокоитесь ни за что! Взбаламутите там всех довольных собой графоманов-орденоносцев, пишущих стихи общевойскового свойства, совершите маленькую революцию, откроете редакцию молодежного журнала, издадите новую книгу! Это больше похоже на правду о Вас.
Не только рыбакам и мореходам выпадает плыть на далекий огонек маяка в тумане, в шторм, в непогоду… Любому пишущему нужен этот ориентир, этот памятник человеческой стойкости, залог спасения или пристанища. И даже если он гаснет, невольно поворачиваешь в ту сторону, пока наконец не увидишь, как в привычном месте снова зажжется свет. Даже если это свет поминальной свечи.
Вы были моим Маяком, и теперь мне немного страшно в этих неспокойных водах. Я не знаю, куда плыть, не знаю, будут ли мне рады на новых берегах. Вас снесло, и света больше нет впереди. Знаю точно – Вы бы не одобрили моих причитаний и спокойно сказали бы: «Пиши, остальное пройдет»…
Но Вы не пройдете никогда. И если я что-то еще и буду писать, знайте, это и ради Вас, во имя Вас.
