РАССКАЗ
Душная августовская ночь 1942 года. Сталинградское направление. Широкая донская степь в огне. С кургана, изрытого окопами и снарядами, хорошо видны дрожащие красные полосы. Они с трех сторон. Это горит нескошенная пшеница. В воздухе едкий дым и пепел. Дышать трудно.
А с четвертой стороны, на западе, в тесном небе вспыхивают белые немецкие ракеты: поднимутся кверху и висят несколько минут, заливая степь мертвым светом. Зайдется солдатское сердце гневом – тогда по черному бархату неба протянется золотая цепочка трассирующих пуль. Звука не слышно – далеко, но видно, как хлестнет очередь по немецкому «фонарю» – только искры посыплются от него в разные стороны.
Еще раз окидываю взором степь и, придерживая пистолет, спускаюсь в овраг. Здесь мое небольшое хозяйство – дивизионная радиомастерская: повозка с двумя лошадьми, приборы и походный инструмент. Людей осталось мало – кроме меня, молодой солдат и ездовой. Он лет на двадцать старше нас, мы уважительно зовем его Семеном Петровичем. Это человек степенный, немного угрюмый. В молодости мечтал стать жокеем, но природа одарила его огромным ростом – жокей из него не вышел, а вот конюх получился отличный. Лошадей он любит больше всего на свете и, когда его определили ездовым, был доволен, лучшей доли не искал.
В овраге нахожу узкую щель, прикрытую брезентом, бочком протискиваюсь и попадаю в землянку, слабо освещенную коптилкой. Она стоит на верстаке, сбитом из досок, а возле, склонившись, сидит Семен Петрович. Перед ним – раскрытая книга. В углу под шинелью спит солдат.
Увидев меня, ездовой поднимается, но выпрямиться не может – голова упирается в перекрытие.
— Садитесь. Почему не отдыхаете? – устало спрашиваю я. Он опускается осторожно, но доска под ним все-таки тревожно трещит.
— Да что-то не спится… А вы, товарищ лейтенант, чего так задержались?
Снимая портупею и корявую от пота гимнастерку, я рассказываю о тревоге в штабе – вот уже несколько часов, как прервалась связь с армией. У нас все в порядке, но мы ничего не можем сделать – молчат армейские радиостанции.
– Вы понимаете, чем это грозит? – спрашиваю я в заключение.
Семен Петрович слушает меня, но я чувствую, что это больше из учтивости, а мысли его заняты чем-то другим. Английской булавкой он тщательно счищает нагар с фитиля плошки, подправляет его так, чтобы света было больше, а копоти поменьше, и только после этого поворачивается ко мне.
– Небось проголодались?
Не ожидая ответа, шарит рукой где-то внизу, достает трофейный котелок, завернутый в тряпку, и ставит его на верстак.
– Подзаправьтесь, товарищ лейтенант, пока тихо. Все веселее будет…
Снимает с котелка тряпку и крышку. Пахнул теплый запах пшенной каши с салом. Только теперь я чувствую, что очень голоден и едва держусь на ногах.
– Пить хотите? – опять спрашивает Семен Петрович. – Не иначе все нутро погорело. Ну и денечек сегодня выдался…
На верстаке появляется большая фляга. Семен Петрович наливает в эмалированную кружку горячего чаю. От него идет пар, и в землянке становится уютнее. На газету наш ездовой кладет кусочки сахару, краюху хлеба, нож и говорит:
– Кушайте, а мне надо поглядеть коней…
Закончив вкусную кашу и прихлебывая чай, я бросаю взгляд на книгу, которую читал Семен Петрович. Серая обложка сильно потрепана, но буквы еще видны: «А. Куприн. Избранные произведения».
На меня вдруг веет чем-то очень далеким, навсегда, казалось бы, ушедшим в прошлое. Там, в нашей предвоенной юности, остались эти книги. А люди, о которых написано в них, дела и заботы этих людей – где-то совсем, совсем далеко…
Зачем здесь эта книга? Откуда она? Для чего тревожит воспоминания, которым не место во фронтовой землянке?
Раскрываю наугад, и глаза застывают на простых, но вечных словах:
«…Любовь… никогда не пройдет и не забудется, потому что крепка, как смерть… потому что любовь – прекрасна!»
Возвращается Семен Петрович. Опасливо пригибаясь, он ставит в темном углу пустое ведро, прикрывает его мешком, затем садится против меня. Заметив, что я гляжу в книгу, Семен Петрович некоторое время молчит, сжимает свои узловатые пальцы, отчего они похрустывают в суставах. Потом неожиданно говорит:
– А Чубарый вроде невесел. Овес плохо ест…
Но я думаю о другом.
Семен Петрович замечает, что его большие руки на верстаке занимают много места, прижимает их к груди, наклоняется вперед. Дрожащий свет коптилки выхватывает из темноты его стриженную ежиком голову, рыжий ус, блестящий черный глаз, широкий нос.
Мне кажется, что на душе у Семена Петровича неспокойно. Однако подсел он поближе вовсе не для того, чтобы сказать о Чубаром или разузнать подробности тревоги в штабе. Нет, тут что-то другое! Ведь Семен Петрович, и я это знаю хорошо, во всех случаях остается верным своему философскому восприятию жизни и убеждению в разумности всего, что делает начальство. События, которые происходят рядом и от которых непосредственно зависит его жизнь, его волнуют не слишком сильно.
Вспоминаю такой случай. Немецкие танки прорвались на окраину села, где размещался штаб нашей дивизии. Поднялся переполох. Под треск автоматов и лающее уханье противотанковых ружей прибегаю к хате, которую занимала моя мастерская. И вижу: Семен Петрович сидит на завалинке и чинит хомут. Рядом лежат гранаты и карабин. Задыхаясь от бега, кричу:
– Товарищ Рощин, почему не запрягаете лошадей? Он встал и, не выпуская хомут из рук, поглядывая на меня сверху, спокойно ответил:
– Да как же без вас, товарищ начальник?
– При чем тут я! Немцы в селе. Штаб уже выехал. Понимать надо!
И тогда с невозмутимым видом Семен Петрович изрек:
– Товарищ начальник, ежели каждый солдат станет действовать по своим понятиям, без приказа, то что же получится? Один беспорядок да и только… А фрицы еще далеко, село большое. Не иначе наши ребята их отгонят…
В тот раз мы едва унесли ноги.
Вспоминаю и думаю: в этом анекдотическом эпизоде есть не только что-то смешное, в нем весь характер моего ездового.
– Спасибо вам за ужин, Семен Петрович, – говорю я и отодвигаю пустой котелок. – А чаек знатный, мечта…
Семен Петрович заворачивает остатки хлеба и кусочки сахара в полотняный лоскут, тщательно вытирает тряпкой верстак, неторопливо кладет перед собой книгу и большой пятерней поглаживает ее растрепанную обложку.
– Что это вы Куприным занялись? Откуда книгу взяли?
Кажется, Семен Петрович только и ждал вопроса.
– Когда хутор проезжали, так эту книгу возле разбитой хаты нашел. Повезло… Куприна я страсть как люблю…
Наверное, на моем лице появилось недоумение.
– А вы не удивляйтесь,– продолжал Семен Петрович. – Его рассказы очень душевные, настоящие. Приходилось читать?
– Конечно, читал кое-что. Писатель стоящий…
Губы Семена Петровича поджимаются, а взгляд останавливается на моем лице. Некоторое время молчим. Потом он вскидывает голову, ладонью трет свой ежик и говорит:
– Не то слово, товарищ лейтенант. Это замечательный писатель! И человек был редкой доброты…
– Ну, вот уж прямо редкой, – посмеиваюсь я.
– Товарищ лейтенант, если я чего не смыслю, так и не говорю… – с обидой в голосе отвечает Семен Петрович. – А вот Куприна Александра Ивановича я понимаю. Могу сказать: золотая, голубиная душа была у этого человека.
– Откуда вам известно о его душе?
– Знал я его. Встречался…
– Вот как? Это интересно. Может, вспомните?
Однако рассказ начался не сразу. Семен Петрович снова пошел поглядеть коней, кое-что сделал в землянке и только после этого, раздеваясь, заговорил:
– Было это давно. Поди уже лет двадцать семь будет. Не то в пятнадцатом, не то в шестнадцатом году. Точно не помню…
Лежа на своем соломенном матраце в углу землянки я вижу, как Семен Петрович скидывает сапоги, не торопясь отрывает полоску газеты, достает кисет, тремя пальцами захватывает махорку и сворачивает толстую цигарку; потом прикуривает от коптилки и только после этого задувает огонь. В землянке становится темно. Слышно, как он долго устраивается рядом с солдатом. Наконец спрашивает:
– Вы еще не заснули, товарищ лейтенант?
– Да нет же, слушаю…
Семен Петрович басит размеренно, что-то вспоминает, увлекается подробностями. Некоторые из этих подробностей я уже забыл и пересказать их не смогу.
Иногда Семен Петрович останавливается, раскуривает затухающую самокрутку. В ней трещит махорка, вспыхивает огонек, и тогда появляются красноватые контуры верстака и балок перекрытия. Затем опять все проваливается в темноту. Тишина. Только мыши шуршат в соломе. Они, верно, с горящих полей набились в нашу землянку.
– Мы тогда жили в Ессентуках, на самой окраине. Шла война с германцами. Отца забрали в армию. Нас у матери осталось четверо. Я самый старший, а было мне лет тринадцать. Бегал по городу – торговал газетами. Так за день и сбивал копеек тридцать.
Потом отец с фронта вернулся. Герой – солдатского «Георгия» получил, да потерял глаз, и правую ногу ему по колено отхватило. Прежде он наборщиком работал, а теперь хоть Христа ради проси. Но он у нас с понятиями был. Как же так? Георгиевский кавалер – и вдруг нищий. Ходил по начальству, добивался чего-то, да все напрасно, а голод не тетка. Вот и придумал отец, как на хлеб заработать. Достал где-то маленькую морскую свинку, Гришкой ее назвал. Долго возился с ней: откормил, пригладил и кое-чему выучил. Из старых книг выбрал сотню предсказаний, переписал на маленькие бумажки, свернул их. Сколотил небольшой ящик, сложил туда эти предсказания.
Помню, как первый раз отец давал свое представление. Вышел на площадку у входа в парк, устроился поудобнее и принялся кричать:
– А ну, молодухи, стряпухи, люди добрые, бывалые да удалые, поворотите, сюда подходите. Здесь судьбу свою узнаете, про отцов, мужей и братьев проведаете, про судьбину их солдатскую, горемычную: кто жив, а кто богу преставился… Навались, у кого деньги завелись! Предсказание стоит пятак, у кого денег нет – погадаем и так!..
Собрались зеваки. Маленький Гришка острыми зубками вытягивал билетики. Подошел городовой, поглядел, но отца не прогнал: больно фигура колоритная – на деревяшке, без глаза, а на груди «Георгий». Зеваки смеются, тянут предсказания и пятаки бросают… Вот однажды отец и говорит мне:
– Ты, Сенька, вроде теленка. Газетчику так нельзя. Мотайся побыстрей, кричи посильней да выдумывай всякие заковыристые истории. Вот тогда дело пойдет. Сам не придумаешь – беги ко мне.
С того дня дела мои пошли веселее. Как-то спешу в парк, газетой размахиваю и кричу самые занятные новости:
– Еще одна победа русских войск в Галиции! Румыния объявила войну Австро-Венгрии! Греция готовится к войне! Зверское убийство в Пятигорске! Знаменитый писатель Куприн в Ессентуках!
Смотрю, мужчина в сером пальто сидит на скамеечке и знаки мне подает рукой. Подбегаю. Он спрашивает:
– Это что же за писатель в Ессентуках?
– Знаменитый Куприн.
– Чем же он знаменит, позволь узнать?
Я и тут не растерялся. Вспомнил поучения отца.
– Про собак, лошадей, кошек хорошо написал. И про гулящих женщин.
Мужчина как рассмеется, а потом и говорит:
– Вот теперь ясно, что это за писатель. А скажи, дружок, как в Европе дела поворачиваются?
– Румыния вступила в Трансильванию, Греция начинает войну…
Мужчина опять засмеялся:
– Ох и врешь ты, шельмец! – Его карие глаза прищурились, облучились морщинками, усы и бородка мелко затряслись.
– Никак нет, не вру, барин. А что до Румынии, так она уже воюет, и Греция собирается…
– Так их же немцы прихлопнуть могут. Ты как думаешь?
Спросил уже посерьезнее. Улыбка сбежала с широкого лица. Я скинул тяжелую сумку с газетами, поставил ее на скамью, а уж потом со знанием дела ответил:
– Они, конечно, государства небольшие…
– Вот видишь! Как же им с волками воевать? Сразу слопают…
Однако я не сдавался:
– А мал золотник, но дорог. Отец говорит, с Россией они немца враз одолеют…
У мужчины на лице появилось выражение радости.
– Вот это великолепно. А твой отец, случаем, не генерал? Да ты садись.
Я присел рядом. Мужчина повернулся ко мне, и, казалось, для него нет ничего более важного, чем наш разговор. И я в те минуты позабыл о газетах, о том, что человека этого вижу впервые. Мне было с ним хорошо. Он слушал, задавал вопросы, радовался, печалился и вскоре уже знал все обо мне и о нашей семье.
Наконец мужчина достал часы, поглядел, взял свою широкополую шляпу с круглым плоским донышком, которая лежала на скамье, отряхнул с нее соринки и сказал:
– Так говоришь, тебя по батюшке Петровичем величают? Но я попроще буду звать – Сеней. Ты не против?
Я закивал головой, а он продолжал:
– Давай-ка, Сеня, делом заниматься. Мне надо к источнику, а тебе – газеты продавать. Только вот о чем попрошу: не кричи на весь парк, что писатель Куприн в Ессентуках. Очень прошу. И еще каждое утро приноси мне в гостиницу свежие газеты. Скажешь – для Александра Ивановича. Согласен?
– Согласен, – отвечаю. – Только позвольте узнать: это почему же о писателе Куприне не кричать? У нас здесь так повелось: какой-нибудь приедет артист и по двадцать копеек каждый день дает, чтобы я о нем кричал погромче…
Александр Иванович расхохотался, широкополая шляпа даже на затылок съехала.
– Так говоришь, по двадцать копеек в день платят?
Он достал платок и вытер слезы, которые катились из глаз.
– Вот это придумали! Право же, молодцы какие! Но о Куприне, брат, не кричи.
– Это почему же?
– Да жаль человека. Он ведь не артист, не нужно это ему. Пропадет. В гостиницу всякие проходимцы набегут. Рубль дам, только не кричи…
Он и в самом деле пошарил по карманам, достал деньги.
– Вот тебе, чтобы не кричал, а это аванс за газеты. Договорились?
Я кивнул в знак согласия и подхватил свою сумку. Александр Иванович неторопливо зашагал к источнику.
Утром следующего дня я понес газеты в гостиницу, которая стояла у входа в парк. Швейцар дальше порога не пустил.
– Это которому, спрашивает, – Александру Ивановичу? Тому, что бритый, или тому, что с бородкой?
– Да, да, тому, что с бородкой.
– Так это, значит, Куприн будет. Ступай, передам…
Уходил я из гостиницы и все повторял: Куприн, Куприн…
Так вот кто этот человек с доброй улыбкой! Припомнилась мне небольшая книжечка с белым пуделем на обложке и страничными рисунками. Очень я эту книжку любил, плакал, когда кто-то стянул ее у меня. А потом в ушах зазвучали поучения отца:
– Кричи, Сенька: «Знаменитый писатель Куприн в Ессентуках!» Народ его любит. Враз газеты раскупят…
Через несколько дней, окончив торговлю, я прибежал к воротам парка, где отец обычно демонстрировал ящик судьбы и «мудреца Гришку». Но толпы не было, отец сидел в сторонке на маленькой скамеечке, вытянув деревянную ногу и придерживая на коленях ящик.
Рядом с ним стоял Куприн. Я сразу узнал его. Он был в том же сером пальто, а круглую шляпу держал у груди. Из шляпы выглядывал «мудрец Гришка». Александр Иванович оживлённо говорил с отцом. Иногда прерывал беседу, склоняя голову к зверьку, поглаживал его шерстку и улыбался.
Я не подошел к ним, застеснялся, не слышал о чем они говорили, но хорошо видел, как Куприн отдал Гришку отцу, пожал ему руку и зашагал к гостинице…
Сентябрь в тот год выдался холодным. Северный ветер часто пригонял тяжелые тучи, шли дожди. В доме у нас было плохо: мать все болела, мы с отцом целыми днями промышляли по городу, хозяйство разваливалось, сестренки обносились. У отца не хватало сил справиться со всеми бедами.
Вот и в тот неуютный вечер мы с отцом при свете тусклой керосиновой лампы кое-как чинили рваные башмаки. Вдруг с улицы послышался стук.
– Кого там принесло? – забеспокоился отец. – А ну, Сенька, ступай погляди.
Накинув на плечи мешок и шлепая по лужам босыми ногами, я пошел к воротам.
– Отвори, Сеня. Это я, Александр Иванович.
За воротами стоял Куприн с каким-то мужчиной, а на дороге – пароконный экипаж. Брезентовый верх у него был поднят, а у сиденья кучера мерцал фонарь. Принимай, хозяин, гостей. Не ждал? – засмеялся Александр Иванович.
Сказать, что я был удивлен, так это не то слово. Я не знал, что делать и говорить, что думать и как дышать. В груди что-то перехватило, ноги стали тяжелыми.
– Ты что же, Сеня, примерз? – с улыбкой спросил Куприн. – Я вот доктора привез. Надо твою мать посмотреть.
Нежданные гости вызвали переполох. Сестренки забились по темным углам, отец растерялся, стучал по полу своей деревяшкой и не знал, куда посадить Куприна. Врач, закончив осмотр, категорически заявил:
– Немедленно в больницу.
Отец имел жалкий вид. Он волновался, его единственный глаз часто моргал, а голос дрожал. Тогда Александр Иванович, прощаясь, душевно сказал:
– Доктор все устроит. Нос не вешай, георгиевский кавалер. Держись…
Потом повернулся, потрепал мою шевелюру и продолжал:
– Я каждое утро читал газеты и тебя вспоминал, Сеня. Спасибо за труды. Да вот жаль, прощаться надо. Завтра уезжаю…
Хлыстом ударили его слова, и я вдруг спросил:
– Это как же? Зачем?
– Да вот так, – широко развел руки Александр Иванович. – Поездом во Владикавказ, оттуда в Тифлис, а уж затем домой…
Надевая пальто, он будто вспомнил что-то:
– А это тебе, Сеня, – и указал на сверток, который остался на подоконнике. – Босиком не бегай. Простудишься, заболеешь…
В эту ночь я спал мало. С вечера всей семьей мы долго рассматривали подарок – новые коричневые ботинки. Потом я примерял их, вытирал тряпочкой и никак не мог представить, как можно пойти в такой красивой обуви по грязи. Когда в доме все уснули, я лежал и глядел в черную пустоту, вспоминая все, что было связано с ним. Знакомство в парке. Мне тогда повезло: Куприн сидел один, и мы очень хорошо поговорили. После я его видел еще несколько раз, но всегда с людьми. Чаще всего он гулял с молодой красивой женщиной и худенькой девочкой лет семи в яркой шляпке. Позднее я узнал, что это были жена и дочка Александра Ивановича. Иногда его окружали какие-то мужчины, отлично одетые, очень важные…
Рано утром я отправился на работу. Газеты запаздывали. Пришлось долго ждать. Наконец, получив их, я бросился на вокзал. Поезд из Кисловодска уже прибыл. Тяжело дыша, пробегаю вдоль состава, но его не вижу. Раздается второй звонок. И вдруг замечаю, как в одном из окон вагона мелькает яркая шляпка его дочери. Александр Иванович увидел меня, торопливо вышел на платформу, спросил:
– Сеня, ты ли это? Рад тебя видеть. Как мама?
Вместо ответа на вопрос я почему-то говорю:
– Вот вам свежие газеты принес…
На лице у него появилась теплая улыбка.
– За это спасибо. Но что я вижу – ты опять босой? Сегодня ведь холодно, сыро…
Жена Куприна, глядя в окно вагона, стала подавать тревожные знаки. Александр Иванович заторопился.
– Я тебе, Сеня, оставлю свой адрес, а ты напиши мне, когда мама поправится. Обязательно напиши.
Он достал карандаш и визитную карточку, прислонился к стенке вагона и стал поспешно писать. Ударил третий звонок. Поднимаясь в вагон, Александр Иванович вдруг обернулся:
– Пятигорская газета должна напечатать мой маленький рассказ. Его я написал, вспомнив наш разговор в парке. Ты не забыл? Румыния, Греция… обязательно прочитай…
Поезд тронулся. На площадке вагона он помахал мне газетой, наклонился и, смеясь, громко сказал:
– Сегодня можешь кричать: писатель Куприн покинул Ессентуки!
Через минуту поезд скрылся за поворотом. Я все еще стоял на платформе. Теперь уж и не припомнишь, о чем тогда думал…
В руке у меня остался его адрес, написанный на обороте визитной карточки. Я долго хранил ее, да потом куда-то исчезла. Помню, с одной стороны глянцевой белой картонки типографским шрифтом было напечатано:
«АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КУПРИН».
С другой стороны карандашом: «ГАТЧИНА».
А дальше уже забыл, какая улица и дом. Но все было…
Больше я никогда не видел Александра Ивановича. Не довелось. И письмо ему не успел написать – скоро началась революция. Позднее узнал, что он за границей, зато когда через двадцать лет прочел в газетах, что Куприн вернулся на родину, очень обрадовался. Опять чуть не всю ночь не спал. Вспоминал Ессентуки и думал, что он – настоящий русский человек: помирать-то на родную землю вернулся…
Семен Петрович замолчал. Голос его дрогнул в конце рассказа. Потом он опять долго раскуривал самокрутку, ворочался на соломе, кряхтел. И вдруг спросил:
– Спите, товарищ лейтенант?
Я не спал.
– Скажите, Семен Петрович, – спросил я – рассказ этот напечатали? Он что – о вас?
– Да нет, не обо мне. О войне он, о маленьких государствах, которые промеж больших, как воробьи, чирикают и прыгают, а толку мало. Ведь на волков сила нужна…
– Это вы правильно говорите, – отозвался я из своего угла. Для волка крепкая дубина нужна. А рассказ этот в вашей книжке имеется?
– Вот в том-то и закавыка, – пробасил Семен Петрович. – Нет его в этой книжке. И во многих других нет. Давно ищу, да все напрасно. Жалею, газетка не сохранилась. Помню, хорошо помню. Его напечатали в Пятигорске через день-другой после отъезда Куприна…
Мне захотелось еще о многом спросить Семена Петровича, но в это время где-то очень близко раздался взрыв, за ним второй, третий. На верстаке задребезжал котелок, а в щели перекрытия посыпалась земля. Вдруг послышался топот, брезент у входа в нашу землянку упал. Темноту разрезала светлая полоса неба, на котором занималась утренняя заря. В проеме показался силуэт бойца.
– Товарищ воентехник! Вас срочно вызывают в штаб!
Я бросился выполнять приказ.
Прошли многие годы. Отшумела война, сменились десятилетия. Воентехник стал литературоведом. Все пережитое, как в бурном потоке, уносится дальше и дальше, тускнеет, а потом уходит за горизонт нашей памяти. Вот почему, думая иногда о минувшем, спрашиваешь себя: а было ли это? Может, оно пришло из книг, или приснилось, или пережито в кино? Тогда кому нужны такие воспоминания?
Но нет, то, что было в ту далекую августовскую ночь 1942 года, когда дрожала и горела донская степь, а мы в землянке говорили о Куприне, – не сон. Это было со мной. Оно засело в памяти, как крепкий ершистый гвоздь в дубовом бревне. Его я часто пытался вытянуть, чтобы разглядеть поближе. Но все чего-то не хватало – то времени, то возможностей. А забыть не мог. Так и сидела в моей памяти эта беспокойная ночь…
И вот осенью 1971 года среди литературных новинок встречаю книгу «Куприн – мой отец». Ее написала дочь Александра Ивановича – Ксения. О дочери Куприна упоминал в своем рассказе Семен Петрович. Тогда она тоже была в Ессентуках – маленькая худенькая девочка в яркой шляпке.
С волнением листаю эти живые страницы былого. Вот, наконец, нужная мне глава – «Кавказ». Конечно, все именно так и происходило.
1916 год. Ессентуки. Сентябрь. У Куприна каждый день встречи, выступления. Много приметных людей, а вот о бедном мальчугане-газетчике нет ничего. Впрочем, это понятно: девочка могла его не запомнить. Однако и о том рассказе тоже ничего нет. Пожалуй, и это объяснить нетрудно: девочка просто не знала, над чем работает отец, не ее это было дело.
А может, Семен Петрович пошутил, выдумал эту историю?
Нет, не верится! Такой человек, и вдруг обман?
Надо искать. Но что? Ведь я не знаю названия рассказа, не знаю, в какой именно газете он был напечатан. Десятки раз перебираю в памяти все, что довелось слышать в ту ночь. Но тщетно – больше никаких деталей. Есть только приметы: год, месяц, место публикации, рассказ о войне. К тому же выясняется, что в Пятигорске в 1916 году издавалось два журнала и две газеты. Это не так уж много. Можно пересмотреть…
Лишь год спустя я оказался в Ленинграде. Большая библиотека. Просматриваю комплекты пятигорских газет за 1916 год. Не буду говорить о своих переживаниях. Они в этом поиске были особенными, потому что сама жизнь крепко связала воспоминания о фронтовом товарище с профессиональными интересами, с любовью к писателю и, наконец, собственной биографией.
И вот передо мной пожелтевшие столбцы газеты «Кавказский край» за 22 сентября. Читаю:
«Писатель А. И. Куприн перед началом своей лекции в Пятигорске посетил нашу редакцию и, попрощавшись с редакционной семьей, оставил на память сотрудникам г. «Кавказский край» следующий свой набросок».
Тут же напечатано:
«НАБРОСОК
Когда я думаю, слышу или читаю о современном положении маленьких нейтральных стран между воюющими державами, то нередко невольно вспоминаю жестокую и быструю сцену, которую видел в венском зоологическом саду.
Два матерых волка разодрались из-за большого куска лошадиного бока. Они вырывали его друг у друга, рычали, щелкали страшными белыми зубами и кусались. А тут же рядом, внутри ограды, сидел на каменном цоколе воробей и не то злорадно наблюдал драку, не то прицеливался утянуть малый клочок съестного.
И вдруг один из волков, точно мимоходом, между делом – цап! и мгновенно словил пастью воробья, проглотил его живым и, как ни в чем не бывало, снова ринулся в схватку.
Румыния избежала счастливо этой воробьиной участи.
Ну, а Греция?
А. Куприн, Пятигорск, 20 сентября 1916».
Да, память не изменила Семену Петровичу. Он не забыл об этом наброске, затерявшемся в провинциальной газете и не входившем в сочинения Куприна. Теперь, тридцать лет спустя, я часто думаю: для Семена Петровича воспоминания об Александре Ивановиче были чем-то очень светлым и дорогим. По нелегким дорогам жизни он нес их бережно, чувствуя, что они нужны не только ему. И в этом он не обманулся. Он успел передать свою ценную ношу…
Потеря радиосвязи дорого обошлась тогда нашей дивизии. В ту самую ночь, когда мы лежали в землянке и говорили о Куприне, немецкие танки, прорвавшись где-то севернее, уже километров на сорок углубились в наши тылы.
На рассвете был отдан приказ об отходе
Багряное солнце высоко поднялось над черной горелой степью. Дым и тучи пыли от растянувшихся обозов серой пеленой окутали небо. К полудню мы оказались у небольшого хуторка. Он стоял на бугре, а внизу в пологих берегах текла речушка, поросшая осокой. Здесь, на переправе – столпотворение. Артиллерия, машины, сотни подвод, тысячи людей – все устремились к маленькому деревянному мосту.
Одни пытались навести порядок, другие бранились, кричали, угрожали. Потом, покрывая этот многоголосый шум, над степью поплыл тяжелый гул моторов. Немецкие самолеты развернулись, закружились, словно огромное колесо карусели, и стали пикировать на переправу. Увидев, как от первой машины оторвались бомбы, я крикнул:
– Ложись! – и упал на землю возле нашей подводы.
Вдруг над самым ухом гремит выстрел, второй, третий…
Поднимаю голову. Рядом со мной во весь свой огромный рост стоит Семен Петрович и, вскинув карабин стреляет по немецкому самолету.
– Ложись, Семен! – успел я крикнуть вторично. Вслед за этим раздался взрыв бомбы. Наши лошади вздыбились и рванулись в сторону. Еще мгновенье – и под их копытами неминуемо погибли бы десятки людей, которые так же, как я, лежали на земле. Но в этот миг Семен Петрович, отбросив разряженный карабин, одним прыжком оказался перед лошадьми. Его могучие руки успели схватить ремни упряжки. И тут я услышал не свист, а захлебывающееся завывание бомбы. Она была уже близко. В ужасе я уткнулся лицом в горелую траву. Мне показалось, что земля раскололась. На спину падали тяжелые комья, в голове гудело, дыхание перехватил горький запах взрывчатки.
В себя я пришел не сразу. Рядом лежала груда обломков и кровавое месиво. Это все, что осталось от нашей радиомастерской, от лошадей. Метрах в десяти, отброшенный взрывной полной, лежал Семен Петрович. Голова у него была разбита, по груди прошел осколок бомбы. Он еще хрипло дышал. Я упал на колени, пытаясь ему чем-нибудь помочь, но понял, что это невозможно.
Когда прибежали санитарки из медсанбата, Семен Петрович был уже мертв.
Мы похоронили его у переправы. Тело завернули в солдатскую плащ-палатку и опустили в яму, которую вырыли на бугорке. Насыпали могильный холмик и в голове положили каску, написав на ней химическим карандашом:
С. П. РОЩИН –
гвардии рядовой 33 С. Д.
Потом в обломках нашей мастерской я нашел ту самую книгу Куприна, которую накануне с таким волнением и любовью читал Семен Петрович. Она была пробита осколком и сильно порвана. Кое-как собрав листы, я и ее положил на могилу, под каску…
Торопливо прощаясь с фронтовым товарищем, мы дали залп и повернули на восток. Там ждал нас Сталинград…
