Почти десять лет я состоял в отношениях «автор-издатель» исключительно с Русланом Тотровым. Это не значит, что все это время я публиковался в одном только «Дарьяле». Просто с другими главными – и не очень – редакторами я общался только по переписке и только в стиле «Ваш рассказ годится /Ваш рассказ не годится». Вообще-то так принято в издательской среде: «Рукописи не возвращаются и не рецензируются». И Руслан Хадзыбатырович порой пытался придерживаться этого правила, заявляя «Моя высшая оценка – это публикация», но чаще он на все это забивал. Может быть, свободного времени у него было много, а может быть, литература для него не стала рутиной.
Когда в 2005 году я оправил в Редакцию свой первый рассказ, Тотров написал в ответ, что нам лучше встретиться у него в кабинете. Зачем ему это было нужно? О том, что вместо первоначального существительного в тексте теперь будет стоять «долболоб», можно было сообщить и в письме, или не сообщать вовсе.
Он предпочитал общаться живьем с авторами, которые казались не совсем безнадежными, не хотел терять нас из виду, не хотел, чтобы мы бросали писательство, давал советы, ненавязчиво рекомендовал «хрестоматию». Мне он подкинул, например, Чарльза Буковски, а потом втолковывал: «Это рассказы не про пьяницу. Это рассказы про человека, который стремится к свободе».
Мою писанину он часто удостаивал развернутой критики, из которой я, при должном внимании, мог бы извлечь больше пользы. Однажды, после прочтения одного моего раннего рассказа о зомби, пожирающих мозги, он, поморщившись, спросил:
– Ты что, триллер посмотрел?
– И не один, – ответил я.
– Не годится. По крайней мере, по-русски точно не годится. В Америке, где есть большая традиция комиксов и всего такого, это, может быть, еще было бы гармонично, а у тебя совсем хлам.
Я вздохнул, он затянулся и продолжил:
– Ты ведь в Беслане живешь, да?
– Да.
– А добираешься сюда как?
– На маршрутке.
– Так неужели человеку, который дважды в день ездит на маршрутке, не о чем писать, кроме зомби?
Я вспомнил об этом разговоре, когда после некоторого периода молчания написал рассказ, начинающийся со слов «Поехали по маршрутной…»
Руслан Тотров старший (наверно, правильно говорить так) принадлежал к тому поколению, которому, как я думал, повезло больше, чем нам – на их молодость пришлись шестидесятые. Как-то я попытался вытрясти из него живое свидетельство о той эпохе. Я был уверен, что получу штрих, которого недоставало панораме, созданной в моем воображении книгами и фильмами: Вудсток, Тимоти Лири, Свингующий Лондон, Красный май…
– Что ты хочешь знать о шестидесятых? – спросил Тотров, посмотрев на меня так, как если бы я спрашивал его о впечатлениях от очереди в банковскую кассу.
– Ну, – протянул я. – Вы там боролись, протестовали…
– Протестовали? – окурок погас в пепельнице, в руках появились пачка и зажигалка. – Вот, что я расскажу тебе о протесте.
Он снова закурил. Я приготовился услышать если не о цветах в дулах автоматов, то хотя бы о подпольном чтении Солженицына под песни Окуджавы.
– Так вот, – продолжил он, глядя куда-то мимо меня. – Дело было в шестьдесят восьмом. Ты же знаешь, что произошло в шестьдесят восьмом?
– Вышел «Белый альбом»?
– Советские танки вошли в Чехословакию!
– Ах, вы об этом.
– Ты слушай. Тебя же протест интересует. Тогда, в августе шестьдесят восьмого, я оказался на собрании в союзе писателей. Обсуждали текущие дела союза, и ни слова о политике. А потом один тип взял слово и объявил: «Это просто возмутительно!». Собравшиеся сразу напряглись. Он продолжает: «Это просто возмутительно, что сейчас в Чехословакию ввели войска». Писатели начали переглядываться. Наверно, подумали, что вот-вот ворвутся сотрудники госбезпасности и всех арестуют. Тут выступавший говорит: «Нужно было давно их ввести». Все выдохнули и захлопали ему. Вот тебе и протест.
Я был разочарован, хотя сейчас понимаю, что в литературном плане эта история куда интереснее, чем что-нибудь начинающееся словами: «Да, мы хипповали от души…». Я не спросил его, на чьей стороне в те дни был он, но думаю, что и так знаю ответ. Руслан Хадзыбатырович не скрывал своего отвращения к культу силы в разных его проявлениях. Помню, в связи с открытием в республике очередного памятника Сталину он сказал:
– Если есть что-то более странное, чем современная популярность Сталина, так это его популярность среди осетин.
– Наверно, это вызвано байками об его осетинском происхождении.
– Почему байками? Никакие не байки. Есть полицейский протокол, в котором он четко записан как «осетинец». Ну и что с того? Да будь он даже каким-нибудь гизельским парнем, ничего хорошего он осетинскому народу не принес. Это же его идея – разделение Осетии на южную и северную.
Не менее точное определение, ставящее точку в спекуляциях, он дал моде на религию «Уац Дин»:
– Это национализм чистой воды.
Я был капризным автором, Тотров – терпеливым редактором. Он внимательно выслушал мои угрозы засудить журнал за нарушение авторских прав (статья, с которой я помог однокласснику, вышла без указания соавторства), а когда я, наконец, выговорился, сказал:
– Ну, мы об этом ничего не знали. А статья так себе.
После этого никакого желания ругаться у меня не осталось. Несколько раз он позволял мне вносить принципиальные правки (вроде «мигать» вместо «моргать») на стадии верстки номера и не отказался сделать важные замечания по повести, о которой я заранее предупредил, что она не для «Дарьяла».
Недавно я обратил внимание на то, что мы не встречались нигде, кроме редакции. Кабинет с окнами во двор, фотографией каменного креста на стене, растением в кадке, название которого я не знаю и столом, усыпанным рукописями, оказался единственной декорацией к пьесе «Как заставить этого парня написать что-то приличное». Одно время я даже обитал этажом ниже – в коллегии адвокатов, где был стажером. Наверно, стоило подниматься чаще, но мне тогда казалось, что единственный повод говорить с главредом, это новый рассказ.
С Тотровым-писателем я познакомился позже, чем с Тотровым-издателем. Обнаружил книгу «Любимые дети» 1980 года издания, сортируя домашнюю библиотеку. Прочитал, заценил и пошел к автору за комментариями. Я спросил его об эпизоде, где солидный мужчина отказывается защитить свою дочь от домогательств своего начальника (вы не читали? это нужно немедленно исправить!).
– Мне кажется, – сказал я, – что осетинский мужчина, каким бы подонком ни был, так свою дочь не подставит.
– Осетины прежде всего люди, – услышал я в ответ. – А у людей бывают разные пороки. Или ты хочешь сказать, что русский обязательно щедрый и пьющий?
Позже я в несколько измененном виде воспроизведу упомянутый эпизод в своей повести, и даже имена некоторых персонажей позаимствую из «Любимых детей». Теперь я уже не узнаю, действительно ли Тотров не заметил этот оммаж или просто решил не подавать виду.
В одну из последних наших встреч Руслан Хадзыбатырович веселил меня отрывками из стихотворений, которые ему приходится читать в силу должности.
– Вот послушай, как тебе: «Я встретил ее в таинственной сауне/ Такого секса не знала ни флора, ни фауна».
– По-моему, размер хромает.
– Только размер? Тогда вот тебе еще строчка из другого стихотворения: «И ангелы завидовали с неба нашему идиллию с тобой». Ну, что скажешь?
– Похоже на По: «И, взирая на нас, серафимы небес/ Той любви нам простить не могли»
– Ну что ты! По до этого поэта далеко. Тут целый идиллий! Или идиллие, не знаю…
Через несколько месяцев после этого я не смогу до него дозвониться, а чуть позже окажусь на его похоронах.
Так вышло, что на следующий после похорон день я улетел в Москву на новое место жительства и новую работу. Во Владикавказе осталось здание на Маркуса, д. 1, а в нем кабинет с окнами на крыши, который без Тотрова я видеть не хочу.
