К 95-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ
РАССКАЗЫ
СМЕРТЬ ЛУЧШЕ ЖИЗНИ
Два представителя правления Союза писателей разбирали с утра архив Караугомова: работали молча, лишь изредка восклицая: «Да!», «Ну и ну!» Наконец древние настенные часы-ходики известили о наступлении вечера, и тогда тот, что сидел за единственным в комнате самодельным столом, занимавшим место в тесном полутемном углу, стал выбираться из-за него, а выбравшись, произнес:
– Согласись, Батраз, от нас ушел талантище.
Ему не терпелось высказаться. И получилось искренно. А тот, к кому обращался – он сидел на укороченном, с обтертой спинкой, продавленном диване образца прошлого века, – согласился не за думываясь:
– И скромнейший из всей нашей братии! Есть что рассказать о нем людям, прежде всего писателям. – Он уставился в угол комнаты, покачав головой, тоскливо проговорил. – Мы же ничего о нем…
Ах, не хочется и говорить!
Оглядел комнату-пенал, словно впервые увидел убогость, полу мрак, низкий потрескавшийся потолок коммуналки.
– Тюремная камера! Одно оконце под потолком. Ладно, поезд ушел. Дай-ка, Умар, я прочту тебе трехстраничный рассказ. Их тут несколько. И что примечательно: рассказы короткие, но это художе ственный суд над нашим временем. Суд неумолимый, весы Фемиды в руках автора точны – как в аптеке. Приговор вынесен, а что касается наказания… Впрочем, это от автора не зависит. Но приговор вынесен…
Умар машинально спросил:
– Кем? Автором?
Батраз ответил с жаром:
– Обстоятельствами! Которые автор так сильно очертил. Послушай, миниатюра называется: «Мама, что такое шоколад?»
Слушай.
Молодая женщина лет тридцати с непокрытой головой, в легком ситцевом платьице не по моде, обутая в растоптанные туфли, давно потерявшие цвет, тянула за руку девочку. Она явно спешила, и нетрудно было догадаться, куда: в детсад, был ранний час утра. Шли мимо коммерческих киосков, их по дороге было множество. И девочка, ничего не замечая вокруг себя кроме красочных, ослепительных витрин, слезливо просила:
– Ну, мама, купи мне конфетку!
А мать, стыдясь за себя перед девочкой, не может устроить ей маленькую радость, не поднимая головы, нетерпеливо дергала ее за руку. Но девочка не сдавалась, упираясь ногами, канючила раз дирающим душу голосом:
– Машенька хочет конфетку.
Однако мать упорно не откликалась, знала, не удержится и раз рыдается на людях, ей не хватало еще этого. А ребенку не объяснишь, что она год не работает, что отправили всех в вынужденный отпуск и теперь убирает подъезды за гроши, да и те не платят. Но хватает на скромную еду, только бы не умереть, какая тут конфетка. На эти деньги она покупает две буханки хлеба, пачку обезжиренного творога. Нет у нее выхода. А придет зима? Нужны детские теплые сапожки, пальто у нее до коленок. Где взять такие деньги, а они по нынешним временам большие. Родственники? Но те дают знать о себе когда кого-то хоронят, а там издали наблюдают, внесла ли деньги в скорбную кассу. Одна у нее дорога: в мир иной. А дочь? Не останется на улице, недавно передавали по радио, администрация города открыла детский приют, сразу же выстроилась очередь. Выругалась в душе: «В гроб всех реформаторов, а еще лучше в нашу шкуру!» Не жизнь – каторга. Сама-то проживет и на хлебе с водой, а дочь вон что просит. Конфетку.
Опустив еще ниже голову, она прятала глаза от людей, будто те догадались о ее состоянии. Кусая губы, смотрела в землю, стараясь причинить себе боль. Но и боли не было, к ее несчастью, сухие губы давным-давно стали бесчувственными.
У входа в детсад на верхней деревянной ступеньке низкого крыльца стояла девочка. Упитанная, щеки розовые, в новом кос тюмчике, кожаных, с витрины, туфельках, будто сошедшая с рождественской открытки. Она держалась одной рукой за мамину юбку, другая же была занята: подносила ко рту шоколадку. А мама то и дело терпеливо – это ей, кажется, доставляло удовольствие – вытирала ей губы надушенным платком с кружевами. А тут появилась Машенька. Поставила ногу на нижнюю ступеньку и, устремив снизу вверх взгляд удивленных глаз, спросила пухленькую одногодку:
– А что ты кушаешь?
Лицо матери вспыхнуло, пошло багровыми пятнами: дочь невольно выдала правду о их нищенской жизни.
– Иди же! – прикрикнула она в сердцах.
Но в последний момент в отчаянии притянула дочь к себе, прижала голову к своей впалой груди, провела бесчувственными руками по курчавой голове. Малютка, чувствуя настроение матери, не отстранялась. Наконец мать, шмыгнув носом, прошептала на ухо:
– Я куплю тебе шоколадку…
Счастливая дочь, бросив торжествующий взгляд на девочку с шоколадом, так же тихо переспросила:
– Правда?
– Ну да, когда я обманывала тебя?
Дочь снова прильнула к ней.
– А что это такое?
Мать утерла тыльной стороной руки свои глаза, произнесла после вздоха, но по-прежнему тихо:
– Это такая особенно сладкая конфетка. Ну а теперь беги.
Всю обратную дорогу домой она бежала спотыкаясь, налетая на прохожих, и тогда ей вслед неслись возмущенные голоса. Но она ничего этого не слышала. На перекрестке перед светофором кто-то схватил ее за плечо, рванул на себя и прокричал в лицо:
– Шалава!
Раздался скрежет тормозов, вместе с ним прозвучала короткая, как выстрел, мужская брань, и тогда в голове пронеслось: «Натво рила!» За спиной услышала визгливый голос, словно ножом провели по железу, голос, похоже, принадлежал старушке.
– Жить устала, что ли, дура?
Эти слова преследовали ее до самого дома. Она повторяла их про себя: «Жить устала, что ли, дура?» Ворвалась в комнату и, сжав руки в кулаки, вскинула голову, как будто она на сцене, произнесла с вызовом, дерзко, обращаясь неизвестно к кому:
– Да, устала! Ох как устала… Все мы устали!
И потом принялась старательно подметать. Подметала спокойно, будто ее подменили. Прошлась по комнате влажной тряпкой, перестелила свою постель, затем дочкину, постояла перед ней и, прежде чем отойти, припала к подушке лицом, зарыдала. Выплакавшись, тряхнула головой и сказала вслух:
– Прости свою маму, ладно? Тетя купит тебе шоколадку!
И этим подвела черту, истерики как не бывало. Вынесла во двор ведерко с мусором, с кем-то поздоровалась. Вернулась, положила старательно на дно ведерка сложенную вчетверо газету, придирчиво оглядела комнату – все ли в порядке? Перемыла посуду, поставила в шкаф и принялась за стопку постиранного накануне дочкиного белья, прежде чем найти место на полке, долго разглаживала каждую вещь. Покончив со всеми делами, услышала в себе повелительный голос, так не похожий ни на чей: «А теперь иди!»
Не засуетилась, спокойно прошла на кухню, плотно прикрыла за собой дверь, трижды перекрестилась, прошептала:
– Вырастешь, не осуди.
И открыла все четыре конфорки…
БИЧ
Каждое утро, едва успев умыться, она спешила на кухню к един ственному окну, выходящему в тесный двор. И заставала во дворе одну и ту же картину: в мусорном ящике копалась женщина лет семидесяти. Хотелось распахнуть окно и крикнуть со второго этажа: «Да уберись ты оттуда! Никто нынче не оставляет объедков!» Но ее сдерживало что-то, и она продолжала наблюдать, обливаясь слезами, моля Бога помочь несчастной найти что-нибудь. Однако удача обходила ее, она шла к воротам ни с чем, и походка у нее всегда была заплетающаяся, того и гляди зацепится нога за ногу, и старуха грохнется на землю, сделает последний вздох и кончится.
Женщина только пришла, значит, станет копаться не менее тридцати минут, за это время можно сходить к ней, снести ей бутер брод с сыром. Сказано – сделано. Достала ржаного хлеба, отрезала ломоть не толще пальца, открыла холодильник, нашла на полочке масло в полиэтилене, граммов пятьдесят, повертела перед глазами и, вздохнув, отрезала от него, намазала на хлеб, а сверху положила почти прозрачный кусочек сыра, все это завернула в чистую бумагу и направилась к выходу. В дверях задержалась, взглянула в зеркало, облизала губы и вышла на лестничную площадку.
Спускаясь по мраморным ступеням, представила, как она подойдет к ней, скажет: «Гражданка, простите меня, не обижайтесь, я принесла вам бутерброд с сыром и маслом, не откажитесь, пожалуйста!» А если откажется, тогда что? Возьмет и рассердится: «Я не нищенка, не лезьте в чужую душу, и без того тошно!» Остановилась на нижней ступеньке, впору возвратиться. «Ну что затеяла, гуманитарная помощь в одиночку! А может, женщина заслужила такое наказание? Мало их, кто за всю жизнь не трудился дня, занимался Бог знает чем и жил без забот, детей не пожелала иметь, они бы сейчас кормили!» Проговорив этот монолог, она возразила себе: «А если женщина самая что ни на есть трудяга, заработала пенсию, но ее не хватает? Были и дети, да не стало их, ну, умерли, прости Господи! Зачем возводить на нее напраслину? Бог надоумил тебя сделать добро – и ступай, не мешкай. Ты не даришь богатство, но все же от чистого сердца. Иди же!» И она спустилась на площадку первого этажа, дверь во двор, как всегда, настежь, заходи кто хочешь. Не помогают уговоры работников домоуправления организовать ночные дежурства, а днем закрывать на ключ. Дело не только в терактах, вон ведь воры шмыгают. Да мало ли неприятностей таит открытый подъезд! Во дворе вдохнула полной грудью утренний воздух и повеселело на душе. Всякий раз, ложась спать, дает себе слово подняться раньше обычного и с женщинами из соседнего подъезда пойти на стадион, просто ходить, совсем будет другое настроение. Но не получалось до сих пор: откроет глаза, понежится под одеялом и снова на другой бок.
Направилась к мусорному ящику, подходя, поздоровалась:
– С добрым утром, гражданка!
И сама же поняла, что оплошала: какое может быть доброе утро для человека, который роется в мусорном ящике. Но женщина оглянулась через плечо, прервав свое занятие, улыбнулась, вернее, шевельнулись губы, похоже, произнесла приветствие. А может, показалось.
– А я к вам, – сказала женщина со второго этажа. – Меня звать Марией Петровной. А вас?
Развернувшись к ней лицом, та, что копалась в мусорном ящике, уперлась в ящик спиной, боясь упасть, ноги подламывались в коленках, сказала тихим голосом:
– Анастасия Артемовна.
А в усталых потухающих глазах недоуменный вопрос: «Что вам надо от меня, я же занята делом, едва стою, могу упасть». Лицо ее показалось Марии очень знакомым, и она смешалась, забыла, что надо сказать по домашней заготовке, но вдруг произнесла:
– Я пришла пригласить вас на чашку чая!
У Анастасии Артемовны расширились глаза, затряслись губы, и Мария поняла: плачет без слез, слезы выплаканы.
– Прошу вас, не откажите доставить мне радость, – настаивала Мария и протянула руку, чтобы помочь одолеть дорогу на второй этаж. И невооруженным глазом было видно, что несчастная едва держится на ногах – выдавала сильная бледность морщинистого лица с некогда тонкими чертами, губы, потерявшие цвет жизни, руки, трясущиеся как при болезни Паркинсона, запавшая грудь… Одним словом, истаял человек.
– Нет, спасибо, у меня работа…
Но Мария, чувствуя как ее жжет сверток с бутербродом, самым решительным образом просунула руку ей под мышку и вывела на чистое от мусора место.
– Я вас знаю, поэтому посмела спуститься к вам со второго этажа.
Это она не придумала: женщина действительно напомнила ей прошлое, где-то встречались и очень часто. Но где? Задуматься над этим времени не было.
– Я не дойду. Помогите сесть, – попросила упавшим голосом.
Поодаль стояла беседка, туда и ввела ее Мария, бережно усадила на скамью, засуетилась, не зная что предпринять, кого позвать на помощь в ранний час выходного дня. А старушка уронила голову на руки, спина слабо вздымалась – и то легче на душе у Марии: жива. Вспомнила о бутерброде, развернула.
– Покушайте, и сразу появятся силы.
Старушка подняла голову, и тогда-то Мария узнала ее: она вела беседы по телевидению, искусствовед, о ней в свое время говорили как о необыкновенном человеке, спешили к экранам.
– Заверните, – попросила она.
Растерялась Мария:
– Ну как же?! Вам надо…
Отказалась, понятно, не осудишь, для человека выше всего до стоинство.
– У меня сестра… лежит… инсульт… паралич.
У старушки затрясся острый подбородок. Глаза же оставались сухими. Мария послушно исполнила желание, вложив ей в карман сверток.
– Посидите здесь, отдохните, я мигом, вот только кое-что возь му. Провожу домой.
Старушка едва заметно кивнула, закрыв глаза, снова уронила голову на стол. Мария вышла из беседки, оглядела двор – попался бы кто-нибудь, – но двор оставался пустым. Она сделала несколько шагов к своему подъезду, но что-то тревожное остановило ее, оглянулась, показалось, что старушка не дышит.
– Ой! – кинулась назад.
А сама боится притронуться. И тут услышала спасительный голос мужчины – соседа:
– С кем вы там?
– Помогите!
Сосед подбежал к беседке, заглянул старушке в лицо и обнажил голову…
ГРАНИЦА
Круторогий красавец-баран семенил по обочине асфальтированной трассы, мимо проносились машины, сигналили, грохотали, он же не обращал внимания, знал, куда ведет его старик: на маленькую зеленую полянку, там трава сочная, густая, единственное место в округе, где он досыта наедается, и родник тут же, и кусты под скальной стеной – можно в солнцепек полежать в тени. Временами баран оглядывался: не слишком ли быстро семенит, не отстает ли хозяин, за пять лет он научился держать дистанцию.
Старик, напротив, шел широким, энергичным для его преклонного возраста шагом и, чтобы не скучать, коротал дорогу песней своей молодости: «Ой, Чепена, Чепена!» – мурлыча ее под горбатый нос, ниже которого начинались обвислые седые усы. Оторвал глаза от земли в тот момент, когда остановился баран, явно чем-то встревоженный, и он тоже почувствовал в воздухе необычное для раннего утра, нарушающее мерное течение, к которому привык за столько лет жизни на границе с Грузией. Когда ему хотелось, очень просила душа, он отправлялся в соседнее село, к друзьям, его встречали бурдюком сухого не фальсифицированного вина, овечьим сыром, горячими лепешками, творить которые слыл мастером хозяин дома.
– О! О! – прикрикнул он на любимца.
И баран опять пошел, но не столь резво, постоянно останавли вался. Настроение животного передалось человеку, и он, приложив руку козырьком ко лбу, старался рассмотреть, что там впереди. На трассе столпились люди. Так это не диво, на границе стало много людно, появился шлагбаум. Но… По ту сторону границы толпа молодых людей, что-то кричат, кому-то угрожают. Кому да кому – по граничникам, конечно. Те не пускают через границу всех подряд. Случается, возвращают груз, а то выгружают, и хозяина препровождают под охраной милиции, в комендатуре нужное выясняют. А сейчас, кажется, все иначе. Много легковых машин на той стороне, непривычно для глаза, сигналят зачем-то. Наконец добрался до поворота с трассы налево, а там лужайка. Но сердце уже предчувствовало беду, еще до того, как окликнули его повелительно:
– Старик!
Остановился баран, словно обращались к нему, задрал голову кверху: «В чем дело?» Застыл на месте и хозяин, ждет, интересно, зачем понадобился, это, кажется, впервые.
– Ты куда разогнался? – спросил все тот же голос. Похоже, на чальник.
Взорвался внутренне старик: как смеют разговаривать с ним таким непочтительным тоном! Не в навозе родился, слава Богу. Всю жизнь он ходит сюда, каждый камушек для него живой. Кто-то подсказал тому, кто окликнул его (ну, это свой, пограничник!):
– Из села он, сколько помню, пасет здесь барана.
Старик узнал по мягкому, доброму голосу капитана, начальника заставы.
– А теперь запрет! Объясните ему.
Капитан подошел к старику, поздоровался за руку, не поднимая на него стыдливого взгляда, сказал:
– Понимаешь, Джамбот, граница теперь на замке, она отодвинута назад, к твоему селу ближе, понимаешь?
Сказал и ушел к приезжим, видать из Москвы, полковникам, – вон какие важные! – переступает с ноги на ногу, все еще под впе чатлением, готов провалиться сквозь землю.
– Ну, что он стоит? – спросили нетерпеливо капитана.
Капитан не скрыл раздражения:
– Не уйдет!
– Как?!
– Это его земля!
Нет, не понял старик капитана, почему вдруг запрет на то, что в правилах его долгой жизни в соседстве с грузинами, и всмотрелся в лица людей, что перед ним, метрах в пяти. Ну, начальник заставы – известный человек, в нарды с ним играл, ни разу не проиграл ему, трое пограничников – солдаты – тоже знакомы, одаривал их сигаре тами, а остальных видит впервые, человек десять, с папками. Это кому они не разрешают на лужайку, ему, родившемуся на этой осе тинской земле? На лужайке после его свадьбы отец устроил прием грузинам, и они танцевали, пели, обнимались, благодарили Бога за то, что помогает им дружить с самых древних времен, с тех пор, как появились на этой земле горы. А тут какой-то никчемный пришелец объявил: «Туда, старик, нельзя!» Кто это сказал, интересно?! Обвел подслеповатыми глазами лица военных и не вычислил. Тогда он на гнулся к барану, спросил тихо, не слышали бы чужие уши:
– Пойдем назад, а?
Но баран упорно смотрел в сторону лужайки, и старик понял: жи вотное, и то протестует, значит, и ему нельзя уходить с поражением. Решительно направился к тем, у кого на погонах было больше золота, подходя, спросил с вызовом:
– Кто сказал мне «нельзя»? Кто, я спрашиваю?
Те, к кому он обращался, не ожидали такого начала и перегля нулись.
– Ты, старик, не суетись, это государственная граница, и дело у нас государственное. Вот этот кусок земли, – указал вытянутой ру кой, – отходит от России к Грузии, значит, и твоя лужайка тоже. Все очень просто. Есть решение, подписанное президентом.
Старик сделал несколько шагов и оказался на том участке, о ко тором шла речь, ударил палкой по земле со словами:
– А меня президент спросил? Ты спросил? Ты? Президент?
Развернулся, указал палкой на свое село.
– А их кто спросил? Ты откуда пришел? А, из Москвы, да? Иди назад и скажи тем, кто наверху, что Джамбот не отдает грузинам ни вот столько российской осетинской земли, – показал кончик мизинца. – Я все сказал!
Нагнулся к барану, потрепал за ухо.
– Идем, здесь я хозяин.
И решительно пошел в сторону лужайки, баран неотступно за ним.
– Тут ходил мой прадед, мой дед тоже, его сын, а мне отец, теперь я, а после меня внуки, – это он для барана, но военные слышали.
– Вы, капитан, не провели работу среди населения! – строго сказал тот, что с погонами генерала. – Это же самоуправство!
Капитан вытянул руки по швам, сказал:
– С горцами надо бы иначе… Это их земля, и они будут протестовать.
Генерал рассек рукой воздух перед собой:
– Это земля Российского государства, и в интересах добросо седских отношений мы совершаем акт передачи.
Но капитан не унимался.
– Непродуманно…
– О чем вы?
– Земля – собственность России, зачем же разбрасываться ею?
– Вопрос решенный!
– Тогда, товарищ генерал, я подаю в отставку! Что за руководи тели державы, которые прислушиваются к таким горлопанам? – указал рукой на молодых, собравшихся по ту сторону шлагбаума.
Кто-то крикнул:
– Старик!
И все оглянулись разом на лужайку: старик свалился с камня, на котором только что сидел; баран заметался, призывно блея.
– Извините, – сказал капитан и скомандовал пограничникам:
– За мной!
Тут же они оказались у камня, подняли на руки старика, снова опустили на землю.
– Устроили спектакль, – буркнул генерал.
Присев на корточки, капитан закрыл старику глаза.
– Царствие небесное тебе, Джамбот. Прощай, осетинский россиянин…
