РАССКАЗЫ
СТРАННИК
Я вышел из редакционной комнаты, закурил и стал прогуливаться по коридору. И тут стеклянная дверь с лестничной площадки распахнулась, и в сторону редакции стремительно направился мужчина в черном шерстяном пуловере, темно-серых брюках и в сандалетах, сквозь прорези которых проглядывали серые носки.
«Автор? – лениво подумал я. – А вдруг?»
– Там никого нет! – пытался я остановить мужчину.
Не обращая на меня внимания, мужчина проник в комнату, и дверь от сквозняка за ним захлопнулась. Он тут же вышел.
Я пытливо всматривался в его руки: рукава пуловера были засучены почти по локоть, как у фокусника, демонстрирующего, что он ничего не припрятал. В загорелых руках посетителя ничего не было. Его карманы не оттопыривались. Я облегченно вздохнул. Значит, не воришка. В последнее время у сотрудников стали пропадать вещи и следовало быть начеку.
– Убедились, что там никого? А что вам, собственно, нужно?
– Я н-н-а-ссчет г-г-гоно-рара.
«З-з-за-бавно?» – хотел сказать я, но не сказал, а спросил:
– Какого гонорара? За что?
– З з-а-а… ра-а-сс-сказ.
– Какой рассказ?
– «С-с-с-тра– а-ан-ник».
– О чем он?
– О ссс-тра-аннике.
Это уже звучало, как издевка.
– Да хоть фамилию свою назовите.
– К-к-аа-заа-ков.
Господи, это же Юрий Казаков! Мой любимый писатель, чьи книги – «Двое в декабре» в черном переплете и «Голубое и зеленое» – в сером – я читал и перечитывал, и давал их друзьям, и ощущал их как нечто живое, как трепещущую жизнь, как нечто сокровенно-откровенное… Я хотел все это сказать их автору. Но не сказал. Я засуетился. Позвонил в бухгалтерию. Оказалось, что в нашем издательстве ни в одном сборнике нет рассказа Казакова.
– А может, вам нужно было а другое издательство?
– Н-н-не з-з-наю. С-сска-азали, а-а-тте-исс-тический с-с-сборник…
– Может, в «Молодой гвардии»?
Я позвонил приятелю в издательство «Молодая гвардия». И через несколько минут, перезвонив мне, он сообщил: да, у них вышел сборник, в котором есть рассказ Казакова.
Уже прощаясь на лестничной площадке, я предложил:
Юрий Павлович, а может, вы для нас напишете что-нибудь атеистическое? Повесть, рассказ…
Казаков на мгновение задумался, потом тряхнул головой и ответил:
– П-п-пус-с-скай Т-т-тендря-ков пи-пишет.
И мы попрощались.
С тех пор минуло более полувека – Юрий Казаков давно ушел из жизни, но эту забавную встречу я помню. Я потом прочитал рассказ «Странник». Ничего, конечно, атеистического в нем нет. А есть кусочек жизни и беспутный странник, проходимец. Очень живой и жизненный образ.
Юрий Казаков тоже был странником. Но другим. Он много странствовал по российской земле и, впитав ее дух, почувствовал душу и написал много прекрасных рассказов, которые поведают намного больше о третьей четверти двадцатого века, чем многотомные эпопеи и бесконечные сериалы.
Его чистое, прозрачное слово, его светлая, теплая, живая проза – неотъемлемая часть русской культуры хх века.
ЛЕКАРСТВО ОТ АЛКОГОЛИЗМА
Рабочий день кончился, когда зазвонил телефон. Я мог, конечно, не снимать трубку – я ушел, меня уже нет. Но все же снял.
– Стасик, ты занят?
– Собираюсь на дачу.
– А можешь не поехать? Бери Нину и приезжай ко мне. Интересные люди собираются. Посидим. Попьем.
– Во-первых, Нина уже уехала. Во-вторых… – Я не мог с ходу придумать, что «во-вторых», и потому спросил: – Что прихватить?
– Да ничего. Все есть.
Я все же вытащил из ящика стола коробочку печенья «Особое» (два рубля, и не всегда достанешь), положил в портфель и поехал к приглашавшему.
А приглашал хороший мой друг Слава, он же Вацлав Кличка, он же чешский писатель-фантаст Александр Ломм (по-французски – Человек), пишущий по-русски.
Было то в августе 1966 года. Погода стояла великолепная.
Я быстро дошел до «Новослободской», доехал до «Парка культуры», перешел на радиальную, и вскоре выходил со «Спортивной» (выход к Лужникам). Гостиница «Юность», – высокая серая коробка-пенал, совсем рядом – налево и несколько десятков шагов.
Когда я двигался по коридору к лифту, обратил внимание на идущих впереди меня двух молодых людей, оба в темных брюках и легких белых рубашках – по погоде. Каждый из них нес в руке гитару в футляре. Обратив внимание на гитары, я повнимательнее пригляделся к их владельцам. И хотя со спины не мог хорошенько разглядеть их лица, все же когда они в разговоре слегка поворачивались друг к другу, без труда понял, что один из них Высоцкий, а другой – Золотухин. Не доходя до лифта, они резко свернули налево и исчезли. Я знал, что там находится банкетный зал, в котором иногда устраивают концерты.
Актеров я знал по «Антимирам» Вознесенского, которые я наблюдал в большом зале Центрального статистического управления на улице Кирова (раньше и ныне – Мясницкая). Зал был набит битком, и успех – оглушительный. А еще я побывал на «Десяти днях, которые потрясли мир», уже на Таганке, где красноармейцы в шинелях встречали уже в фойе и накалывали билеты на штыки своих винтовок. А еще «Добрый человек из Сезуана»… Славное время Таганки…
Поднимаюсь на лифте, нахожу нужный номер. Мой друг уже весел – душа и рубашка нараспашку. Мы обнимаемся, хлопаем друг друга по спине (мода со времен Хемингуэя).
Номер небольшой, не люкс, но вполне уютный. Почти у двери стоит столик, и за ним уже несколько человек. На столе в казенных вазочках – яблоки, виноград, груши, печенье.
Слава меня усаживает за стол и знакомит с присутствующими. Их не столь много: всего трое – две девушки и мужчина. Мужчина, кажется, его звали Миша, был составителем сборников научной фантастики и писал к ним послесловия, одна из девушек работала редактором и составителем научно-фантастических книг. А вот другая девушка, красивая, темноволосая, с такими же темными, блестящими при свете включенной люстры, торшера и настольной лампы глазами, назвавшаяся Люсей, как-то заинтересовала меня больше, особенно когда мой друг сказал:
– Между прочим, Люся – жена Володи Высоцкого.
На что Люся резонно среагировала:
– И вовсе не между прочим.
Признаться честно, – никогда не любил научной фантастики, да еще советской (или, что то же самое, – антисоветской, с кукишем в кармане). Всякие «Пикники на обочине» или «Трудно быть богом» вызывали у меня тоску своей претенциозностью. Мне кажется, сами авторы распускали слухи, что в их произведениях-айсбергах содержится какой-то подтекст. Слава просто был моим другом, и я вступился за него:
– Конечно же, Люся. Слава хорошо пишет, но не всегда точно выражает свои мысли по-русски. Он все же как бы иностранец.
Люся улыбнулась.
– А чем вы занимаетесь? И почему вы попали в эту компанию. Вы тоже что-нибудь пишете?
– Нет, я домашняя хозяйка, жена и мать двоих детей. А сюда меня привела узкая тропинка любви к научной фантастике.
– Ни за что бы не сказал, что вы – мать двоих детей. Сколько же им?
– Аркадию – пять. Никите – два. Так что забот хватает.
Я понятливо кивнул.
Разговор сумбурно перетек в русло фантастики. Мелькали имена: Ариадна Громова, Миша Емцев, Стругацкие, Еремей Парнов, Бредбери, Саймак, Кларк, Азимов. Я не вмешивался, поскольку любил только Бредбери.
У меня было свое занятие: я брал бутылки с прикроватной тумбочки, открывал и наполнял фужеры и стаканы. Мы пили и за фантастику, и за милых дам, и за нашего хозяина, и за присутствующих, и за тех, кто скоро должен к нам присоединиться.
И они не заставили себя ждать. Раздался легкий стук. Слава тут же метнулся к двери и распахнул ее. Вошли Золотухин и Высоцкий. Поставили гитары на пол в угол возле двери, после чего Слава быстро их усадил. Где он набрал столько стульев? Видимо, притащил из холла.
Я совершенно не помню двоих людей, причастных к фантастике, не помню, участвовал ли в разговоре Золотухин, но зато в памяти запечатлелось серьезное, мужественное лицо Высоцкого, его манера смотреть как бы вглубь себя, а не на тебя. Он не отводил глаз, смотрел вроде бы на тебя, а при этом видел себя. Ему хотелось нравиться. И он нравился.
Мне рассказывал мой старый-престарый друг, родившийся еще в позапрошлом веке:
– Молва о Шаляпине шла по всей России. И вот однажды приятель достал мне билет на «Царя Бориса». Я, по натуре скептик, сидел в пятом ряду и с иронией думал: «Попробуй-ка меня возьми». Зазвучала музыка, какие-то актеры что-то делали на сцене. Я сидел спокойно. Но вот появился Шаляпин. Зал замер. Я вцепился в подлокотники кресла и про себя шептал: «Не возьмешь». Но вот он запел, и я позабыл обо всем на свете, о том, что на сцене есть еще кто-то. Оставался только Он. Он царил надо всем и над всеми. К концу акта я вскочил и что-то бессвязно кричал – вместе со всеми. И отбивал ладони вместе со всеми.
Высоцкий, разумеется, не Шаляпин, но он был великий поэт и человек, обладающий, как сегодня пока еще модно говорить, – харизмой. Он очаровывал, и поэтому мгновенно овладевал вниманием, и, казалось, говорил только он. Иногда реплики подавала Люся. Слава сидел с раскрасневшимся лицом и время от времени отпивал из своего стакана. Что делал Золотухин, я не видел, поскольку тот сидел справа от меня, а я смотрел лишь на Высоцкого, изредка переводя глаза на его соседей Люсю и Славу. Внезапно возникла тема гастролей.
– А тут со мной такая история приключилась, – начал Высоцкий. – Гастроли на Урале. Живем мы в гостинице – пять минут до театра. И вот после спектакля сидим у друзей в номере, отмечаем успех. Ну я как штык потом к себе в номер. Поставил будильник на девять. Потому как строг наш начальник – ровно в десять нужно быть на сцене. Репетиция. От звонка просыпаюсь. Быстренько собираюсь – и в театр. Там уже кому нужно на сцене. Что-то говорят. Двигаются. И я должен вроде бы что-то делать. А что – не пойму. Пошел куда-то в сторону. Хвала Господу, меня подхватили, когда я стал падать в оркестровую яму. В общем, отключился и даже не помнил, как меня довели до гостиницы. Сорвал, короче, репетицию. Скандал! Потом-то я все понял: оказывается, мы пили до восьми утра. А в девять я как автомат пошел в театр, ничего не соображая. А там завод кончился. Да…
– Володя, – услышал я почти трагический шепот Люси, – ты, значит, пил!
Она с ужасом смотрела на него, а мне было непонятно, ведь все знали, что Высоцкий пил. Прикидывается она, что ли? Лишь спустя почти сорок лет я прочитал в тоненькой книжке, содержащей переписку Высоцкого и его жены, относящуюся примерно к тому времени, несколько писем домой, где он клялся и божился, что бросил пить, завязал. Вот приеду домой – увидишь – я чист, как стеклышко.
– А вот недавно я прочитал в одной газете, как некий американский алкаш в поисках, чем бы утром похмелиться, нашел на подоконнике бутылочку с лекарством своей жены. И выпил ее всю. Называется… (во избежание рекламы медикаментов, название это опускаю, хотя Высоцкий его произнес, а я тут же записал на клочке бумаги… Я выяснил, что лекарство это выпускается только в таблетках и принимается не только женщинами, но и мужчинами. Интерес у меня был к этому острый, – так как мой двоюродный брат был алкоголиком, и я как-то старался ему помочь. Однако, когда прочитал аннотацию к этому препарату в аптеке, я понял, что Высоцкий, очевидно, или разыгрывал нас, или же сам не знал его назначения – Ст. Н.). И вот этот американский алкаш, уже на другой день, просыпается, думает, чего бы ему заглотнуть, и вдруг ужасается: ему просто противно думать о выпивке…
– Так что же он не подал заявку в нобелевский комитет? Ведь там специальная премия предусмотрена за подобное открытие? – спросил я.
Высоцкий серьезно глянул на меня и ответил:
– Ничего в газете больше не сказано. Может, и подал, но еще не решили: давать или не давать…
Дальше пошел уже сумбурный разговор обо всем и ни о чем.
Пили очень много – благо на прикроватной тумбочке уставилось больше дюжины бутылок производства «Самтреста» и «Дагвинтреста»: «Мукузани», «Цинандали», даже «Хванчкара», «Гурджаани», «Киндзмараули» и еще какие-то, уже не упомню.
Не пил только Высоцкий. Но его, казалось, это и не волновало. Один мой друг, алкоголик, которому неоднократно вшивали какую-то ампулу, избегал сборищ, связанных с распитием алкоголя, а если, по необходимости, попадал на таковые, то старался быстрее под любым предлогом улизнуть.
Высоцкий же вел себя совершенно спокойно, не дергался, покуривал и отпивал из стакана боржоми.
Разошлись поздно. Я, возможно, ушел первым – утром пораньше собирался на дачу.
Ни с Высоцким, ни с его женой Люсей я с тех пор близко не соприкасался. Расстроился, когда узнал, что Высоцкий разошелся с Люсей и женился на Марине Влади. Уж очень они мне представлялись милой парой. Хотя, конечно же, Марина Влади, дала ему то, чего не могла дать простая советская девушка: открыла мир. Дальнейшая судьба певца и поэта хорошо известна, разжевана и пережевана. Многое из того, что о нем говорят и пишут, вряд ли соответствует действительности, но, тем не менее, из крупиц воссоздается объемный, стереоскопический портрет талантливого человека, жившего в Советском Союзе. Он был патриотом, и ни в коей мере его нельзя считать диссидентом. Ибо диссиденты – это особая профессия, это люди, которые зарабатывают деньги на своем диссидентстве. А за Высоцким этого не водилось. Он был всегда честен, открыт, смел, независим.
Мне довелось его увидеть после нашего застолья лишь два раза. Один раз в январе 1980 года на новогоднем праздничном концерте в Доме актера. Когда объявили, что выступит Высоцкий, раздались аплодисменты.
Вечер организовало Всесоюзное агентство по авторским правам (ВААП), солидная организация, от которой зависели многие авторы, особенно пишущие песни,– ведь сюда приходили сведения о публичном исполнении их произведений, в каком бы уголке страны это ни происходило, поэты или композиторы могли проверить, все ли им выплачено, не обжулили их где-нибудь.
Короче, публика в зале была вполне приличная и даже, местами, солидная.
Высоцкий быстрым шагом подошел к микрофону, поздоровался и сказал, что хочет показать несколько новых песен, написанных после пребывания в Париже в прошлом году.
– Старые песни мои вам, конечно же, хорошо известны, они есть на пластинках. А эти я еще в студиях не записывал, так что вы будете первыми слушателями, – сказал он. – Если что не так, не обессудьте.
Он улыбнулся и рассказал немного и о Париже, и о встречах с Михаилом Шемякиным, которому посвятил некоторые песни.
Держался на сцене Высоцкий свободно и непринужденно, говорил своим сипловатым голосом доверительно, по-домашнему, как будто собрались мы в дружеской компании, и вот один из нас, а именно Высоцкий, решил порадовать всех своими новыми достижениями. Он не заискивал перед публикой и не вел себя свысока. На сцене в качестве рассказчика и исполнителя своих песен я видел его впервые. И слушал его с удовольствием. Он овладел вниманием всего зала мгновенно. Он рассказывал о каких-то забавных эпизодах своих путешествий по Парижу, о встречах с Михаилом Шемякиным. И мне все было весьма интересно и близко, поскольку я за несколько месяцев до этого, осенью 1979 года, как раз был в Париже. Спел он потом несколько песен, в том числе о «французских бесах, больших балбесах», причем отметил, что исполняет эту песню впервые (однако в двухтомнике В. Высоцкого, вышедшем в 1990 году, датой написания назван 1978 год, правда, в угловых скобках).
Проводили Высоцкого бурными аплодисментами и букетами цветов. Выступление его продолжалось минут 20 – 25, значительно дольше, чем у других участников концерта…
Теперь уж не упомню точно, но, кажется, это все же было весной 1980 года, во дворце спорта «Дружба» на территории Лужников. Здесь проходило первое первенство Союза по борьбе карате, организованное председателем Федерации карате СССР Алексеем Борисовичем Штурминым, одним из немногих в стране обладателей черного пояса. Присутствовали здесь даже японские спортсмены.
Меня пригласил на эти соревнования один из каратистов, Юрий Батяйкин. Человек хотя и молодой, но с какой-то запутанной и туманной биографией: он плавал на торговых судах вокруг света, ловил рыбу на Дальнем Востоке, работал на стройке и еще Бог весть чем занимался. Лет через пятнадцать я прочитал подборку его стихов в журнале «Согласие». Жив ли он сегодня? В ту пору он занимался с сыном моих друзей карате. Откуда я его и знаю. А я помогал проталкивать его статью о пользе карате в дайджест «Спутник».
Так вот, недавно на передаче, посвященной Высоцкому, «Достояние республики», один из первых каратистов Александр Иншаков (я видел его выступления – хороший боец) вспоминал о своей дружбе с Высоцким. Он поведал о том, что провел Высоцкого на те самые соревнования, на которых присутствовал и я, и сказал, что весь зал встал, когда вошел Высоцкий. Вот так создаются мифы. Из-за огромного числа зрителей трудно было видеть, кто откуда входит, ряды расположены амфитеатром, море голов, фигур, арена, к которой прикованы взоры нескольких тысяч…
Я сидел ряду в 10–11, а за мной еще поднималось рядов 15–16, а может, и больше, не считал. Высоцкого я увидел случайно, он пробирался по проходу между рядами кверху, в черной кожаной курточке, джинсах, с ним были две низкорослые девицы, одна спереди другая сзади, они, видимо, искали свой ряд. Зал был набит битком. Каждый был занят своими делами. Я же, заняв свое место, просто огляделся: вдруг увижу знакомое лицо. Таковым оказалось лицо Высоцкого, но слишком далеко – до прохода было стульев пятнадцать, и меня бы заклевали, если бы я стал поднимать людей. Высоцкий двигался все выше по проходу и затерялся где-то в районе 17–18 ряда.
Но, скрывшись из моей жизни, он со временем стал огромной величиной в русской литературе. И я думаю, что его значимость не потускнеет со временем, ибо он выразил эпоху ярко, без внешних претензий, без эпатажа, но глубоко и искренне, без показухи и без вранья.
Каждый год теперь я встречаюсь с Высоцким в виде памятника, когда прохожу к могиле своих родителей на Ваганькове.
По дороге к родителям я вижу много знакомых имен – Людмила Пахомова, Николай Гриньков, с могилы которого в первый же год исчез стеклянный куб, символизирующий лед, громоздкое надгробие Владимира Ворошилова, поселившего некогда сову на телеэкране, вот направо, в глубине, могила великой актрисы Елены Гоголевой, которую сюда задвинули братья Квантришвили, поселившись на ее месте возле B{qnvjncn. Рядом же с Высоцким остается Сергей Столяров, красавец и кумир советских женщин…
* * *
Я уже написал эти заметки, и тут сын принес мне два черных альбома:
– На, посмотри, тут про Высоцкого.
Альбомы вышли в 2012 году. Связаны с фильмом «Спасибо, что живой» (строчка из песни).
Я просмотрел, увидел фотографию Люси на одной из страниц и не узнал. Та, которую я знал, была другая девушка – высокая, темноволосая и темноглазая. А здесь – светловолосая, с простоватым, пусть и добрым, лицом. Конечно, существует такое понятие, как аберрация памяти. Все может быть.
А может быть, в моем случае сработала старая юридическая мудрость: врет, как свидетель. Но я больше верю в ту Люсю, красивую, добрую и мудрую.
* * *
Несколько слов о хозяине, нас принимавшем. Родился он в СССР в 1925 году, в ноябре. Мать русская, отец чех из пленных. В школу он пошел еще в Советском Союзе и даже окончил два или три класса, а потом они уехали в Чехословакию, на родину отца. Потом была война, оккупация, когда пришло призывное время, немцы отправили его работать на угольную шахту. Там во время обвала он пострадал, получил временную инвалидность, во всяком случае ее хватило до конца войны. С приходом советских войск он все же некоторое время работал на шахте, но потом был вынужден уйти совсем по состоянию здоровья. Начал писать рассказы и посылать в журналы и газеты Советского Союза, поскольку писал по-русски лучше, чем по-чешски.
Году в 1961 пришла самотечная рукопись в Политиздат, где я работал. Я прочитал, одобрил, предложил выпустить.
У начальства возникли некоторые сомнения: все-таки автор зарубежный. Я убедил заключить с ним договор. Что и было сделано. Книжка вышла примерно через год-полтора. Приехал автор: высокий, русоголовый, сероглазый, веселый, общительный мужик. С крепким рукопожатием – на шахте работал. Приехал с женой – Евгенией Кузьминичной («Зовите меня просто Женя»). Я понял, что Женя была мотором и вдохновителем деяний этой пары. Она завязывала знакомства, находила каких-то родственников и родственников родственников. Она проникала во все сферы: в министерство культуры, в союз писателей, в торговлю, в профсоюзы. У нее были знакомые во многих странах – в ГДР и ФРГ, в Польше, в Италии, в Англии, во Франции и т.д.
Очень живая, среднего роста, опять же общительная, она проворачивала очень много дел. Я думаю, у нее был советский паспорт, поскольку, когда Слава приезжал с ней, они могли жить в более солидных гостиницах, чем молодежная «Юность»: со своих граждан брали значительно меньше денег, чем с иностранцев.
Познакомились они в 1945 году в Праге, когда туда пришли советские войска. Она была, очевидно, в медицинском батальоне.
Старше его лет на пять, Женя крепко сжала в своих объятиях большого, но скромного юношу, и уже не упустила добычу, у них родились две девочки. Я их видел только на фотографии. Симпатичные.
Моя жена в 1967 году ездила к ним по приглашению и рассказывала, как ее мило принимали.
В конце 1966 года издательство «Советская Россия» обратилось ко мне с просьбой стать редактором рукописи, которую им принес Вацлав Кличка. Сами они побоялись, что что-нибудь не так сделают, а Слава назвал им мое имя в качестве гарантии. Так что я стал редактором второй, уже довольно большой книги. Роман назывался «Исполин над бездной», он поднимал проблемы человеческого бессмертия. Я взялся за работу, и в 1967 году роман вышел.
Но наступили иные времена. 1968 год. Слава в Москве. А в Чехословакии – известные события. Кто-куда. Старшая дочь Славы уехала в Англию. Младшая – еще куда-то. Женя мечется между ними. Ждет звонков и телеграмм.
Между тем у Славы дела пошли под откос. Несколько, правда, рассказов напечатали в периферийных газетах и журналах, вплоть до «Уральского следопыта». Однако его хорошую, оригинальную повесть вернули из «Молодой гвардии», его повесть «Ночной орел» (быть может, я несколько ошибаюсь в названии) хотя и принята в «Детской литературе», но выйдет лишь спустя пять или шесть лет. Из гостиниц он перебирается к знакомым. По нескольку месяцев он жил у меня (но это только летом). А тут пошли дела и семейно-любовные. Он разводится с Женей и женится на машинистке Люсе. Она рожает ему сына. Он записан как Вацлав и крещен в католическом костеле на Малой Грузинской.
Наконец он приходит ко мне, оставляет мешок неопубликованных рукописей и просит сохранить до лучших времен. А повесть «Бронзовая статуэтка» (название неточное), отвергнутую издательством, попросил подправить, изменить имена героев, перенести действие из ЧССР куда-нибудь в Бразилию и опубликовать под нашими именами. Рукописи я сохранил. Думал и над повестью, но руки до нее до сих пор не дошли.
Прошел десяток лет. В 1985 году мы с женой отдыхали в Марианских Лазнях. На пути в Москву мы на сутки остановились в Праге. И здесь я договорился о встрече с Ярославой (с ней меня некогда познакомили еще в Москве). Она была главным редактором не то издательства, не то журнала, уже не помню.
Встретились в кафе возле Вацлавской площади. Она знала Славу. И поведала о его судьбе. Его нигде не печатали после того, как он подписал Хартию 77. А в последние годы стали немного печатать. Он несколько лет подрабатывал продажей газет. Теперь ему дали квартиру в новом районе (поскольку старую он оставил первой жене и детям). Телефона нет. Я написал ей четко телефон нашей гостиницы, а она обещала, что один из ее сотрудников, который получил квартиру в том же доме, передаст мою записку. Я просил Славу позвонить сегодня обязательно, поскольку утром мы улетаем.
Мы даже не пошли гулять по Праге, ждали звонка. Не дождались.
Вацлав Кличка, он же Александр Ломм, исчез навсегда из моей жизни. Рукописи его у меня. Я помню свое обещание подправить его повесть. И как только будет время, выполню обещание. И готов даже издать повесть на свои деньги. Которые у меня будут, когда я завершу текущую работу.
Когда только?
* * *
Ну, а при чем тут лекарство от алкоголизма?
Да ни при чем.
Но… Более дюжины моих близких друзей умерли именно от этого недуга. Умер мой двоюродный брат. И все они были талантливыми людьми в той или иной области.
Научный руководитель моей дипломной работы, а потом и незавершенной диссертации, был вылечившимся алкоголиком. Но главные свои произведения он создал, когда пил.
Я сам чуть не стал алкоголиком. Меня спас друг – талантливый врач, который сказал, что главное, чтобы алкоголь не вошел в обменный процесс. А я слушаюсь умных советов. Я перестал пить, хотя перед этим в течение почти двух месяцев употреблял это зелье изо дня в день. И рука сама собой тянулась к бутылке. Я с трудом ее отдергивал. И все же.
Я преодолел.
Но много ли я создал?
Вот и задаешься вопросом: а может, древние были правы?
* * *
Мы живем для того, чтобы отдавать свои долги. И пока я жив, буду отдавать свои долги – моей стране, моей семье, моим друзьям. Всем, кому должен.
* * *
Сколько всего произошло с тех главных времен, когда мы в «Пекине» закусывали шампанское квашеной японской капустой… Нет Советского Союза, нет Чехословакии, нет издательства «Советская Россия» и, тем более, Политиздата, нет пельменных, в которых порция пельменей с уксусом стоила 30 копеек, нет тех такси, на которых я из «Шереметьева» добирался до дома за пять рублей («сдачи не надо»), нет сырковой массы в плетеной из лыка корзиночке, горячих бубликов на углу улицы Чехова. Да и улицы Чехова нет. Чем проштрафился? А Пушкин в чем виноват (я жил на Пушкинской)?
Время, как и лекарство, лечит, но больше калечит. Дай Бог, чтобы что-нибудь осталось после наших жутких и милых времен (что пройдет – то будет мило).
Кое-что и кое-кто останется.
Дай Бог.
Форточка распахнулась, с улицы повеяло весной… Жизнь продолжается, господа! И мы снова вертимся, «как белка в мясорубке» – так недавно выразилась одна дама.
НА ЗОЛОТОМ ПЛЯЖЕ
Молодой человек, с которым мы накануне разговорились на пляже, стоял вблизи одноэтажного желтоватого пивного магазинчика, как бы в растерянности.
– Привет, – сказал я.
– Привет, – откликнулся он.
– Какие проблемы?
– Да вот, собрались мы с женой на Золотой пляж съездить, договорились еще с двумя знакомыми. А их нет. Девушка тут, впрочем, одна набивается.
– Тогда в чем дело? Я буду четвертым. Вот и компания.
Молодой человек от моего нахальства несколько оторопел. А потом согласно кивнул.
– Тогда – поехали.
Плавки у меня были с собой, кошелек с несколькими рублями – в кармане, планов никаких не имелось. Почему бы и не съездить на Золотой пляж?
Синий новенький «москвич» стоял неподалеку от дороги, ведущей в Феодосию. Мы влезли в него и перезнакомились. Впрочем, имена я все забыл.
Прошло с той поры ровно сорок шесть лет, и со спутниками своими я с той поры не встречался. Хозяин машины, инженер из Харькова, с молоденькой женой снимали комнату в частном домике чуть выше дороги и были счастливы, что впервые выбрались на море и купались рядом с известными и неизвестными писателями. Время от времени здесь на дорожках попадались слегка обросший бородкой Юлиан Семенов, уже написавший «Петровку, 38», Майя Ганина с толстой косой (и с симпатичной дочкой), ветеран советской поэзии Григорий Санников, бодрый, плотный, седоватый; поэт и скульптор Виктор Гончаров, щеголявший в розоватой курточке и шортах в цветочек; Булат Окуджава …
Большинство приезжих мгновенно заражалось «каменной болезнью». Людей, особо подвергшихся этой заразе, можно было встретить в любое время дня и при любой погоде на прибрежной полосе, тянувшейся к скале с профилем Макса Волошина, – они искали сердолики и другие занятные камушки среди гальки и выброшенных на берег водорослей. Так, Виктор Гончаров собрал целую коллекцию из созданных природой фигурок и портретов; потом он даже устроил выставку в ЦДЛ (буклет, изготовленный к этой выставке, он мне подарил, и где-то среди книжек он у меня до сих пор хранится).
Итак, мы доехали до Феодосии, миновали ее по неширокой дороге и устремились куда-то в неизвестность.
– А что это за Золотой пляж? – наконец спросил я. – Что, у нас хуже?
– Да я не знаю, – отозвался водитель, – но, говорят, чем-то отличается от нашего, надо посмотреть. Не зря мы сюда приехали на машине. Вот и можно поглядеть новые места. Потом еще куда-нибудь съездим. Чего безвылазно торчать в Коктебеле?
– Разумно, – согласился я. – Так и весь полуостров можно объездить. Вот, скажем, добраться до Старого Крыма.
– А что за Старый Крым?..
– Да там некогда жил Александр Грин.
– «Алые паруса», – поторопилась пояснить сидевшая рядом с водителем его жена. Видимо, она была гуманитарием.
– Да знаю я, – почти с обидой сказал водитель (назовем его условно Васей, а жену Валей, а спутницу нашу Викой – для удобства).
Впереди и позади нас, и по обеим сторонам дороги распростерлось пространство, едва прикрытое чахлой прошлогодней степной травой. Даже моря не было видно, хотя где-то вдалеке справа оно угадывалось.
– Да где же этот пляж? – вопрошал я. – От Феодосии уже минут семь едем, а все – пустыня.
Ответом мне явилось как бы выросшее из-под земли низкое темное строение – справа у самой дороги.
– А вот здесь и разузнаем, – предложил Вася, замедляя ход и останавливаясь.
И тут, уж точно из-под земли, появилась фигура мужика в майке и тренировочных штанах.
Он направился к нам, спрашивая на ходу:
– Ребята, как Николаева-то зовут, Андриян Николаевич, что ли?
– Николаевич, Николаевич, – подтвердил Вася.
– А что, у тебя в кроссворде такой вопрос? – спросил я.
– Какой кроссворд? Они здесь вот на пляже собрались, я и говорю ему: Андриян Николаевич, а потом засомневался.
– И правильно, что засомневался, – вспомнил я отчество космонавта, – он Григорьевич.
– Тьфу, ты, – стукнул себя по ноге мужик.
– И что, все космонавты здесь? – спросил я с легким недоверием.
– Все ли, не скажу, но штук семь-восемь есть: Николаев, Титов, Комаров, этот, как его, Буховский …
– Быковский, – проявил я эрудицию. – А что они там делают?
– В волейбол играют.
Дальше расспрашивать не имело смысла. Мы просто спустились с небольшого возвышения, по которому шла дорога и из-за которого море представлялось отдаленным объектом. На самом же деле оно было совсем рядом, шагах в тридцати, а между дорогой и морем раскинулся желтовато-розоватый пустынный пляж, на солнце он действительно золотился и блестел. Мы переоделись в машине, и на пляж вышли уже в плавках и купальниках. Я ощутил под ногами шелковистую теплую поверхность и буквально заскользил по ней. Наклонившись и зачерпнув горсть предполагаемого песка, увидел на ладони мельчайшие ракушки: сглаженные морем, ветром и дождями, они и образовывали золотисто-розоватую поверхность берега.
Строение, которое казалось нам из машины низким, на самом деле было довольно высоким, этажа на три, деревянным не то сараем, не то эллингом. Рядом стоял микроавтобус. А ближе к воде играли человек десять-двенадцать в волейбол.
Играли в кружок, как обычно играют на пляжах. Среди играющих я сразу узнал и Николаева, и Быковского, и Титова, и Комарова, остальные вроде были незнакомы. Из двух загорелых девушек на Валентину Терешкову ни одна не походила. Возможно, это были будущие космонавтки. Эти две девушки особенно крутились вокруг Титова. Во время игры то одна, то другая, как бы не удержавшись после удара по мячу, хватались за плечо или руку космонавта. Он действительно был симпатичным, крепким, ладным. В газетах много писали о спортивной подготовке космонавтов. Внешне же этого вовсе не наблюдалось. Да, Комаров и Титов были стройными, подтянутыми, крепкими, быстрыми, ловкими. Я видел, как быстро и энергично они после игры с мячом бросились в море и поплыли. А вот у Быковского я заметил небольшой животик, переваливающийся через резинку плавок. В общем, люди как люди.
Я с Васей тоже пристроился к кружку и несколько раз ударил по мячу. Впрочем, волейболист из меня никакой, и я рад был последовать за космонавтами в воду. Поплавав немного в стороне, я вышел на берег и подошел к нашей группе. Вика, Вася и Валя загорали недалеко от воды.
– Так хочется взять автограф, – сказал Вася.
– А у кого?
– Да хоть у кого-нибудь.
– А на чем?
– У меня в машине есть «Новый мир» и еще путеводитель «Дорогами Крыма».
– Вася, сходи за ними, а я пока попробую подъехать к Титову.
Комаров и Титов тем временем вышли из моря и на пригорке, покрытом низкорослой травой, подальше от волейболистов, стали играть в карты. Впрочем, игра им вскоре надоела, и они просто улеглись поудобнее и, лениво переговариваясь, наблюдали за неутомимыми волейболистами. Я улучил момент, когда они оба замолчали, и подсел поближе к Титову.
– Герман Степанович, прошу прощения, если помешал …
Титов приподнял голову и спокойно взглянул на меня.
– Да нет, ничего, – вздохнул он.
Я представился, сказал, что работаю в издательстве, что, конечно же, рад видеть вблизи героя космоса.
Он иронично улыбнулся.
– Всюду эти штампы.
– А куда от них денешься, просто я на самом деле рад. Без штампов. А кроме того, ценя ваше время, перехожу к делу. Не найдете ли время написать книжку для моей редакции. О чем угодно. Все напечатаем.
Он улыбнулся, уже не иронично, а грустновато.
– А вот по такому поводу говорить надо не со мной, а с товарищем из ЦК. Зовут его Иван Иванович…
Я хорошо знал Ивана Ивановича и потому весело кивнул.
– С ним и договаривайтесь обо всем. Я себе не принадлежу. Я принадлежу теперь Родине. Хотя раньше я тоже ей принадлежал…
– И телефона вы, разумеется, мне не дадите? Свой-то я могу дать.
– Все через Ивана Ивановича.
– Договорились.
Увидев меня мирно беседующего с Титовым, Вася, уже сбегавший за журналом и путеводителем, быстро подошел к нам. Он протянул мне путеводитель, а Титову журнал «Новый мир»:
– Герман Степанович, подпишите, пожалуйста.
– А ручка?
Вася и об этом позаботился – протянул ручку.
Титов быстро расписался на титульном листе журнала и отдал его Васе. Тот с поклоном и благодарностью понесся к своей жене.
Титов вертел ручку.
– Ну, раз уж ручку не надо искать, подпишите заодно и мне. – И я протянул, раскрыв на титульном листе книжку «Дорогами Крыма. Спутник автотуриста».
Поморщившись, Титов размашисто расписался и поставил дату «6.6.65 г.»
Эта дата мне помогает до сих пор ориентироваться во времени. И если я забуду о том, когда же это точно происходило, я открою эту книжку и вспомню теплый солнечный день в Крыму. И космонавтов.
Титов, прервал молчание, проговорил:
– Только встретишь нормального человека, и тут опять – автограф. У меня были случаи – заплываю в море, догоняет девица. Думаю – хочет познакомиться. Нет, протягивает ручку с книжкой или фотографией… Автограф…
С Титовым я больше не встречался.
Однако спустя лет пятнадцать-шестнадцать – Герман Степанович уже стал большим начальником, генерал-полковником – мне позвонила знакомая редакторша с телевидения:
– Ты ведь знаком с Титовым?
– Шапочно.
– Не важно. Я тебе дам прямой телефон, попроси его сказать несколько слов напутствия. Тут открывается новая школа, мы будем снимать и хорошо бы дать голос Титова. Мы приедем к нему, запишем, не отнимем у него много времени.
– Звони сама.
– Боюсь, отошьет.
– Ну, ладно.
Я позвонил Титову, напомнил о нашей встрече в Крыму и передал просьбу телевидения.
– А что же они сами не обратились?
– Да побоялись, что вы их отошьете. Я же помню, как вас раздражали просьбы автографов.
Он рассмеялся.
– Ну, тогда я был молодой и красивый… Пусть приезжают и записывают. Я бы и сам поехал в школу, но со временем туго.
– Спасибо.
Открытие школы прошло на «ура».
Кроме этого крымского эпизода я никогда и ни с кем из космонавтов, кажется, не встречался. Неоднократно, однако, очень близко видел Марка Галлая на разных собраниях в НИИ-17 (а только недавно узнал, что он был наставником Юрия Гагарина в летном деле).
Ну а с замечательной летчицей, легендой советской авиации, Валентиной Степановной Гризодубовой однажды поднимался вдвоем в лифте. Она уже вошла в кабину, когда я с криком: «Подождите меня!» подбежал к двери. Она оставила ее открытой:
– Пожалуйста, если уместимся.
– Но мы же изящные, – смущенно вымолвил я и забился в угол.
– Действительно, – сказала Валентина Степановна, когда мы поднялись. – Доехали без остановок…
Вот несколько воспоминаний, которые навеяли на меня новый международный космический праздник и сохранившаяся книжка «Дорогами Крыма» с размашистой росписью замечательного человека.
А с Иваном Ивановичем мы неоднократно встречались. Не знаю, жив ли он. Последние годы он был профессором Киевского университета. Мы гуляли по Киеву, катались на катере. Он пригласил меня с женой к себе в новую квартиру в доме на берегу Днепра.
Последний раз я разговаривал с ним по телефону летом 1986 года.
– Я только что вышел из Днепра. Говорят, мол, радиация сюда дошла. А я купаюсь каждый день и чувствую себя отлично.
– Дай Бог.
P.S. В тот день, после поездки на Золотой пляж, я, конечно же, забыл обо всем. В частности, вечером мы – поэт Владимир Гнеушев, сценарист, лауреат Ленинской премии Валентин Ежов и я – должны были собраться у Юлиана Семенова и расписать пульку. Это у меня вылетело из головы.
На следующий день встречаю Гнеушева:
– Где ты был? Пришлось играть втроем.
Я стал извиняться и каяться.
Гнеушев похлопал меня по плечу:
– Ладно, успокойся. Юлиан раздел нас до трусов. Еле ноги унесли. Так что тебе повезло.
Повезло-то повезло. Но какого я лишился воспоминания! «С Юлианом Семеновым за преферансом…»
НЕУДАЧНИК
Есть спортсмены, которым не везет. Несмотря на труд, способности, они либо ходят на вторых ролях, либо вообще машут на все рукой и покидают спорт.
Мне довелось знать одного такого неудачника. Это был человек разносторонних способностей, но ему поразительно не везло. Звали его Альберт Филин. Высокий, голубоглазый, с крепкой широкой грудью и хорошо развитыми руками, стройный, он вызывал симпатии всех тренеров, к которым являлся.
Мы знали, что до нас он побывал и в тяжелой атлетике, и в велосипедной секции, и в фехтовании, и в классической борьбе.
Если не шел дождь, и торопиться было некуда, мы на полчаса, а то и больше задерживались на базе послушать какую-нибудь байку Альберта. Садились на нагретый солнцем гранит набережной, закуривали, пуская пачку «Примы» по кругу, сплевывали крошки табака и предавались отдохновению, кейфовали под приятный баритон Альберта.
Удивительно добродушный и доверчивый человек был Альберт Филин. И, думаю, таким он остался и по сей день, хотя прошло с момента нашей последней встречи уже много-много лет. Потому что добродушие и доверчивость, как и доброта вообще, неискоренимы. Это отприродные свойства характера, и они, слава богу, не утрачиваются под воздействием окружения.
– Альберт, расскажи, как ты был велосипедистом, – просил кто-нибудь.
Альберт откашливался, приглаживал светлые свои пышные волосы и начинал:
– Да я уж рассказывал. Вы же знаете.
Мы кивали на Жору, либо на Вадика:
– А вот его не было, он не знает.
– Ну, ладно, – соглашался Альберт. – Записали меня в секцию. Сначала на месте ездили. Заберешься в сооружение такое – седло там есть и педали, руль. Крутишь себе ногами, а никуда не двигаешься: барабаны под тобой только вращаются со страшным стуком, грохотом, будто пустые бочки по булыжной мостовой несутся, – и все. Потом дали велосипед. Поедем, говорят, сегодня по шоссе. Выехали мы за ворота стадиона, свернули на шоссе. Жму на педали, между машинами лавирую, вдруг вижу – все велосипедисты из нашей группы, а их человек двадцать было, исчезли. Туда-сюда рыпаюсь – нет никого. То ли обогнали, то ли отстали на светофоре, не знаю. Решил еще поднажать – и тут развилка. Куда – налево или направо? Взял правее, вот уж город позади. Деревни попадаются. Читаю названия, просвещаюсь: Черная Грязь, Елино, Ржавки.
Выходят жители, флажками мне машут, приветствуют. Я им отвечаю, снимаю одну руку с руля и машу. Только смотрю – уже смеркается, пора, пожалуй, домой. Видимо, не по той дороге я все-таки ехал. Проехал столбик с отметкой «41» и поворачиваю. Кручу педали, а они ни в какую. За десять минут чуть больше километра одолел. Ветер зверский в лицо. Так я и до утра не вернусь. Что делать? Положил велосипед на обочину и голосую. Третий грузовик остановился. Шофер спрашивает: «Что, сломал велосипед?». «Да нет, говорю, ногу натер. До города бы хоть добраться». «Хорошо, – говорит, – полезай в кузов». Доехал я. На стадионе тишина да заспанный сторож. Переполох, говорит, был. Тренер сказал: машины он больше не получит. Ну с тех пор я как-то невзлюбил велосипед…
Мы помирали со смеху, хотя ничего особенно смешного не содержалось в этой истории. Уморителен был Альберт – ведь он рассказывал об этом третий или четвертый раз. И раз от разу нам представлялась и эта история, и сам рассказчик все более смешными.
Когда он занимался фехтованием, накануне каких-то ответственных соревнований Альберт сломал ногу на тренировке, после чего распростился с карьерой фехтовальщика.
Для штанги он совсем не подходил: рост великоват. Поднимать на такую высоту тяжеленные стальные болванки весьма трудно. И, тем не менее, месяц или два Альберт посещал Дворец тяжелой атлетики. Здесь его угораздило во время отработки рывка штангу весом килограммов в семьдесят уронить за спину. Она спружинила на помосте и отскочила на ногу стоявшему рядом известному атлету. Тот еще дешево отделался – перелом мизинца. Однако Альберта чуть не побили. Может быть, и побили, но об этом не распространялся.
Занимаясь классической борьбой, он так себе стесал лоб, пойдя на мост, что недели две ходил с забинтованной головой.
Обо всем этом он рассказывал со смущенной улыбкой, откровенно и в подробностях. Иногда мне думалось, что он сочиняет. Хотя для чего? Он же отнюдь не выставлял себя героем. Совсем наоборот.
Я думаю, он мог добиться успеха в любом виде. При мне на медосмотре он запросто выдул 6500. На динамометре тоже, по-моему, показал хорошую цифру.
В команде он держался в порядке – уже успел поработать на одиночке. Однако однажды еле-еле пришел с полной лодкой воды, добро еще не перевернулся. Для новичка-то не так уж это и страшно, порой и маститые переворачиваются. Но Альберт попросился на восьмерку. Мы его приняли.
На ближайшее воскресенье июня были назначены полуфинальные соревнования – для нашей группы – две первые команды выходили в финал первенства города.
Наш тренер и рулевой Надежда Викторовна не сомневалась в успехе. Да и вся команда выглядела по-боевому в день соревнований. Немножко волновались, конечно. Но без этого и нельзя. Вроде все в форме, только, смотрю, Альберт слегка прихрамывает.
– Ты чего это? – спрашиваю.
– Чепуха, – рукой махнул. – Потом скажу.
Ну а тут уже на старт выходить. Понесли мы лодку из эллинга, спустили на воду. Я загребной и поэтому не вижу, что там за мной происходит. Слышу только, Альберт охнул, когда на банку опустился.
Надежда Викторовна заняла место за рулем. Строго так смотрит.
– Ну, мальчики, готовы? – задала риторический вопрос. Знает, что готовы.
– Ну, пошли потихоньку.
Вышли мы на линию старта. Подравнялись. Приготовились, подъехали на банках вперед, весла назад отвели. Блестит вода, солнце переливается золотом на ее ряби. Жарко. Надежда Викторовна кепочку надвинула на глаза.
Легкий хлопок пистолета – и мы летим вперед.
Едешь на колесиках как по маслу, ведешь с собой весло. Легкий рывок, будто подсекаешь рыбу, вращаешь нежно рукоятку, и вот уже весло идет по воздуху над водой назад, опять чуть крутанешь рукоятку, и лопасть перпендикулярно, почти бесшумно входит, как хороший прыгун, в воду, и ты снова летишь назад, отталкиваясь ногами, по рельсам.
Надежда Викторовна, поддерживая нас, скандирует:
– Хо-ро-шо! Мо-лод-цы! Хо-ро-шо! Мо-лод-цы!
А мы и сами знаем, что молодцы. На полкорпуса обошли соперников. Волнение прошло. Мысль одна – выдержать темп.
– Хо-ро-шо! Мо-лод-цы!
Кажется и кровь стучит в голове в этом ритме. Майка вся мокрая, мокрая голова, и соль струящихся по лицу струек ощущаю, облизывая пересохшие губы. Вечность летим по воде, а всего-то два километра. Гребок – и Надежда Викторовна откидывается назад. Мне отчетливо в лучах солнца видно ее смуглое напряженное лицо. И вдруг в какие-то доли секунды вижу, как лицо ее искажается гримасой испуга, и спиной ощущаю, что его источник прямо за мной. Тут же вижу слева, как нас настигают соперники. Слышу чертыханье сзади, и, откатываясь назад, натыкаюсь на весло Альберта. Так и есть – он поймал леща. Сбил темп. И все-таки он сумел вытащить весло, и уже следующий гребок провел нормально. Время, мы конечно, потеряли, и пришли вторыми.
Уже на берегу Надежда Викторовна поздравила нас с выходом в финал.
Злы мы были на Альберта невероятно, хотя злость смягчалась радостью предстоящей новой битвы.
Нас слегка качало от напряжения и усталости, от волнения и ощущения победы. Мы обнимались, смеялись каким-то пустым шуткам.
Альберт не принимал участия в общей радости. Прихрамывая, он шел к раздевалке. На его левой ноге, ниже трусов, расплылось большое красное пятно. Пожалуй, оно доходило даже под колено. Ребята чем-то отвлекли меня, и я об этом пятне вспомнил значительно позже. Когда мы ввалились в раздевалку, Альберта там уже не было.
На следующий день я к нему зашел, чтобы сообщить о времени тренировки. Телефона у него не было, а мне он не позвонил. Дверь открыла его мать. Высокая, полная женщина, она всегда излучала спокойствие, уверенность. Сейчас она осунулась, была бледной, нервно крутила в руке чайную ложку.
– Вы знаете, Шура, – вместо ответа на мое приветствие сказала она, – Альберту очень плохо.
За несколько секунд я перебрал в мозгу тысячи вариантов: отравился, стрелялся, вешался… Отчего ему может быть плохо, этому здоровяку?
– Вы пройдите, ничего, к нему можно.
Я прошел в гостиную, где у окна был отведен угол Альберту – диванчик, письменный стол, полка с книгами.
Он криво улыбнулся мне с дивана и пытался в знак привета помахать рукой, но с трудом оторвал ее от одеяла, она тут же бессильно упала.
Жалкий вид. У меня ёкнуло внутри, и появился неприятный привкус во рту. Я ничего не понимал.
– Что с тобой, бродяга? – бодряческим голосом, изображая улыбку и уверенность в мимолетности, несерьезности происходящего, проговорил я.
Слабым голосом, вздыхая после каждого слова, Альберт поведал:
– Понимаешь, не везет… Укусила меня на даче оса в задницу. Ну… больно было… Неприятно… Честно говоря – зверски больно. А тут соревнования… Честно говоря, я вчера на соревнованиях как в тумане был… Да еще растер это место… Домой уж пришел – температура сорок. Чуть не загнулся. Скорую вызывали. Уколы, туда-сюда… Вот…
Он вздохнул и замолчал. Он был мужественный парень, но ему жалко стало себя. Он отвернулся к стене, как бы меняя положение, но я-то видел, что глаза его полны слез, и он их сдерживает, сдерживает, стискивая зубы.
Мне было искренне жаль его. И смешно. Оса… Накануне соревнований укусила оса! И куда! Фантастическое невезение. Даже в романе такого не прочтешь.
– Ну, до свадьбы-то заживет? – сдерживая нервный смех, сказал я.
– Врачи говорят – да. А вот финал…
– Бог с ним с финалом. Плюнь на все – и береги свое здоровье.
Сказал я это не вполне искренне, каюсь. О его здоровье в тот момент я совсем не думал. Мысленно я уже звонил Надежде Викторовне, сообщал о случившемся, искал замену Альберту.
Посидев для приличия минут пять, я попрощался, сказал, что буду навещать. И испарился.
Вспомнил о нем лишь после финальных соревнований. Зашел, но дома никого не застал. Лето было в разгаре, возможно, все жили на даче. Потом я погряз в своих спортивных и сердечных делах. Наступила осень, занятия в институте.
Возвращаясь как-то после занятий, решил заглянуть к Альберту. Их старенького дома уже не стало. Тоненькие деревца и разрыхленная земля были там, где еще недавно стояло человеческое жилище.
Альберт Филин исчез из моей жизни. Где он? Что делает? Чего добился? Почему-то я помню его, хотя не так уж долго мы находились в одной лодке. Может быть, помню я его потому, что доля моей вины есть в его неудачах. Почему я к нему не заходил? Почему не поддержал, не помог сокрушить его веру в собственную невезучесть? Да, ему не везло. Но с этим надо было бороться. Никто его не поддерживал, а сам он не умел. Он бросался из одного вида спорта в другой, стремясь найти себя и, в то же время, отрубить неудачное прошлое. Вот в чем дело. Здесь и крылась его ошибка. С виду он был уравновешенный, спокойный. Казалось, все ему до лампочки. Он ведь посмеивался над своими неудачами. А на самом деле болезненно их переживал и потому скрывался даже от друзей, которые явились вольными или невольными свидетелями его поражения. Все это я понял позже, когда стал постарше. В молодости нас тянет к людям сильным, решительным, побеждающим; чей-то, пусть небольшой, успех служит приманкой, не всегда нами осознаваемой. Человек же, не очень преуспевающий и не особенно претендующий на наше внимание, исчезает из поля зрения. Хотя, быть может, мы ему очень нужны. И капля нашего внимания и доброты станет для него живой водой, исцеляющей от всех неудач и дарующей веру в свои силы.
* * *
Недавно я решил поискать в Интернете своих старых друзей. Что с ними? Живы ли? Нашел Юрия Кобищанова. Доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института Африки, последняя монография в двух томах вышла в 2008 году. Молодец!
А вот и еще один из моих соучеников… Увы – покойный: Борис Борисович Парникель, крупнейший специалист по Малайзии, Полинезии, свободно владевший десятком языков… Он умер в 2004 году, но благодарная память о нем, как говорилось в статье, надолго сохранится не только в научной среде, но и у тех народов Южного полушария, фольклор которых он изучал и переводил, делая его доступным в странах всего мира. Здорово! А я его помнил по одной новогодней вечеринке у нас в коммунальной квартире.
Он пришел замерзший, с красными руками и посиневшим носом. С ним была девица, которую он едва знал. Но она всем запомнилась, потому что подходила ко всем присутствующим девушкам и сообщала: «Девчонки, я на ваших мужиков не претендую! Мне бы только водочки выпить! Замерзла очень.» И ей дружно наливали. Так что еще до боя курантов она уже тихонько посапывала, забившись в угол дивана возле елки. А когда мы спросили у Бориса, как зовут его девушку, он простодушно ответил: «Я забыл. Да ладно, бог с ней.» Уже в этом проглядывала черта будущего выдающегося ученого. Он умел отделять главное от второстепенного и несущественного… Он всегда был мне симпатичен…
Альберта Филина я не нашел. Вероятно, он не преуспел в своих деяниях.
Однако…
Стараясь несколько привести в порядок свой книжный шкаф, где я держу различные книжки и журналы к коим причастен, я наткнулся на нетолстый журнал с примитивными фотографиями на обложке, на газетной бумаге, и хотел уже его выбросить, тем более, что его название – «Ветеран» – ни о чем мне не говорило. И все же я раскрыл страничку с содержанием и обнаружил свою заметку. Захотел посмотреть, о чем же я там писал, и стал перелистывать. И тут на соседней странице с моей заметкой я каким-то шестым чувством уловил знакомую фамилию. Статья называлась: «Не стареют душой ветераны» (очень оригинально! Кстати, ее автором был мой старый, опять же покойный, друг Николай Уманец). И вот в этой статье я прочитал, что в одном из подмосковных городов прошел физкультурный праздник, украшением которого стал футбольный поединок между молодежной сборной города и командой ветеранов. И победили ветераны! И победный гол забил шестидесятилетний ведущий конструктор местного завода Альберт Артурович Филин. А я и не знал, что он – Артурович. (Впрочем, я, помнится, прочитал в какой-то газете 20-х годов прошлого столетия такое объявление: «Иван Сергеевич Гнилосыров меняет свое имя на Альфреда». – Мода!).
Журнал назывался «Ветеран». Он, разумеется, вскоре лопнул. Искать Альберта сейчас бесполезно. Но я рад, что все-таки удача улыбнулась ему. Между прочим, тираж журнала в ту пору составлял 95 тысяч.
