* * *
Мидаграбина синюю тетрадь
Я открывал у ног твоих, История,
И сумрак ночи в небе Иристона
Вычерчивал иных миров тетраэдр.
Мне думалось, что слава и почет –
Пустая мишура. Гордец и грешник…
Спал Орион, зеницами черешен
Напоминая – близок мой расчет.
Я вспомнил остроту нагих колен,
Тлен наших встреч, признаний и ошибок,
Надменность, неумелую решимость
И горькую записку на столе.
Монету бросил в зарево планид.
Она пропала – жребий мой утратив.
Молчали Близнецы, вернее братьев,
Признав ее одною из планет.
Не Поллукс – Кастор, Симон и АндрИй,
За мной, оставив невод свой трофейный,
Пошли через кобанские шалфеи,
В ущелья Геналдона и зари…
Я им про остроту нагих колен
Взрывал стихов беснующийся гейзер.
Шуршала ночь. И только Бетельгейзе
Скучала на базальтовой скале…
Я им твердил, мол жизнь моя не в счет
Без глаз ее, что цветом поят реку…
Но трижды новый день прокукарекал,
И солнце навалилось на плечо,
Царапая щетиною лучей
Аланский череп, угловатый профиль…
А время гордо шло к своей Голгофе –
На Джимару, в жасминовом плаще.
А время гордо шло, чтобы векам
Оставить голос странных многоточий…
От чьих-то поцелуев и пощечин
Пылающую память на щеках.
Чтобы свое распятие принять
За тех, кто пел сердечною истомой
И открывал у ног твоих, История,
Мидаграбина синюю тетрадь.
* * *
Коста был star… Коста был очень стар…
И молод был… и стар одновременно…
Он восемнадцать весен хохотал
Над строками дудаева чермена.
Устал Коста. Его уста от жил
моих уже не стали отличаться…
Он молвит мне в ночи, как некий джинн:
«Вставай, поэт, на Лиру повенчайся!»…
И я встаю… Иду, в себе тая
Края моих владикавказских улиц
К тебе, Итака горная моя,
Как блудный сын,
Как молоканский Улисс.
А та, чье имя много с лишним лет
Я из своей тоски не выпускаю,
Пускай несмело смотрит мне вослед
И неслучайно очи опускает…
И клонит долу голову пускай
Кто, лирики моей не признавая,
Крутил костлявым пальцем у виска,
И Бродского читал, и слушал Вайля…
Тот лирику из лирики извлек,
Я извлекал из лирики пространство:
И распускался клен, и таял лед,
Над вечной мерзлотою Ренессанса.
Я продал свой покой и свой диван,
Я всю Россию до Хай-Хэ истискал…
Чтобы Коста спокойно почивал
В своем гробу у Церкви Осетинской.
* * *
Осетия пахнет не лугом, не луком…
Осетия пахнет разлукой и плугом…
Разлетом иронских бровей,
Уст манящей излукой,
Твоих откровений осокой –
Высокою мукой…
Даргавсом, согревшим ущелье
сиянием лунным…
Зурабом, ступившим на берег равнины –
Колумбом.
Кострами в горах,
что пастушьим молением святы…
Дзаугом, не знавшим про город свой славный
когда-то…
Отвагой Бега и Чермена бесстрашным булатом…
Но только не пошлым бахвальством, не лоском, не златом.
Осетия знает, чем пахнуть.
Осетия помнит дыханье
угрюмого сына Левана,
писавшего Анне…
Когда твой Гайто задыхался в парижском ажуре,
Когда твой Исса на коне перескакивал горы Маньчжурии,
Когда твое племя чужие курганило страны,
Ты пахла все так же – божественным ронгом Шатаны,
Осетия! Мама!
Какие мне выплести бездны
Из рифм этих скудных,
Чтоб быть твоей славе любезным?..
Пишу эти строки, томясь, как Шамиль под Калугой…
Осетия пахнет разлукой, Разлукой!
РАЗЛУКОЙ…
* * *
Под газырями, нА сердце моем
Лежит мое Отечество, и в нем
Мой дом стоит…
И горный окоём
Обхватывает небо, как подпруга.
И дарит мне любезная подруга
Очей своих Беканский водоем…
И мы вдвоем… и ни врага, ни друга,
И ни врага ни друга, мы вдвоем…
Под газырями, нА сердце моем…
Под газырями у меня в груди
Дарьял прозрачной дымкою кадит
Мой дом стоит…
И мой кунак следит
За тучными небесными стадами.
Он не страдает по изящной даме,
Сказавшей мне когда-то: «Уходи…»,
Оставшейся портретом в синей раме,
Печальным силуэтом позади
Под газырями, у меня в груди…
Под газырями в сердце у меня
Стоит мой дом – Осетия моя…
Мой горный рай…
И не умею я
Любить другую землю пуще этой.
Мной прочтено достаточно поэтов,
Седлавших легкокрылого коня.
Семь тысяч женщин в зареве сонетов…
Но только лишь одна Алания…
Под газырями в сердце у меня…
* * *
Мне завтра в Нарьян-Мар…
В какую глушь
я улетаю от московских луж,
От клуш владикавказских, от кликуш,
От перебранки «осетин-ингуш»,
От мертвых душ,
От перезревших груш…
И от Тебя, что мне не скажет: «Муж…».
Я завтра в Нарьян-Мар…
Пусть нарты вниз
Со склона моей жизни понеслись
По следу чернобурок, рыжих лис.
За эхом памяти, за мраком лиц…
К Печоре, в тундру… от Твоих ресниц.
Мне не с кем говорить, молчать и спать…
Где время поворачивалось вспять?
Лишь в памяти. А память не унять.
Она мой «Англетер», мой номер 5.
И я впишу в «Таежную тетрадь»
Стихи, которых мог и не писать
Когда бы Ты со мной… Я в Нарьян-Мар!..
Мне 30 лет – не молод и не стар.
Уста к устам! Коста! О, как он мал,
Его любовь, вселенная и Нар.
Я каторжник! И страсть моя, и жар –
Кандальный звон Твоих дигорских чар…
* * *
Прости меня, Народ мой дивный,
За то, что моего пера
Касались горькие мотивы
Любви, свободы и добра…
Прости за то, что громче горна
Не прозвучал мой скромный стих.
За все, что не сказал… позорно…
Прости, Отечество, прости.
Прости меня, что в час твой правый
Писал не про твоих вождей,
А про дигорские дубравы
И плечи женщины моей…
