Денис БУГУЛОВ. Возвращение Я

РОМАН

ЧАСТЬ I. ЛУНА

В последние годы плотность проживания мной реальности стала трудно совместимой с, казалось бы, очевидными потребностями тела и минимально необходимым присутствием в социуме. Сон все еще отнимает у меня по 3-4 часа почти каждые сутки, еда… Я уже давно не испытывал голода, и каждый раз удивляюсь себе, когда принимаюсь за ранний завтрак или подкраиваю свой день – встречи, клиентов, маршрут движения – к обеду, когда на стол подается первое, второе и третье. Эта патриархальная процедура в качестве условно неподвижной точки супружеской оси, очевидно, еще спасает каркас моей семьи от той центробежной силы, что, думаю, уже давно разорвала и наши судьбы, и личностные предпочтения. Мне сложно однозначно судить, что же является причиной упрямого существования – с каждым месяцем все менее очевидного – такой оси. Возможно, наше взаимное с супругой одиночество и страх, вжимающий нас друг в друга с каждым новым обвалом и катастрофой. Страх тем менее осязаемый, чем запредельней были его суть и последствия. Сразу отмечу, чтобы предупредить пошлость обывательского интереса, нет здесь ни материальных, ни политических, ни сексуальных, ни каких бы то ни было социальных причин, чтобы наперед «делать выводы», протискивать привычные заскорузлые догадки, имеющиеся у каждого из нас, как крошки хлеба в кармане хрестоматийного голубятника. Все проживаемые обвалы и катастрофы – вся эта внутренняя жизнь, скорее требовали внешнего консерватизма и ничем не примечательной размеренности налаженного быта. Потому своевременно накрытый обеденный стол, белизна салфеток и игра послеполуденного света на приборах – все это рефлекторно вызывало и вызывает во мне щемящее чувство подлинности меня, моего существования и существования моих близких. Потому ложка постного супа скорее отвечает эмоциональным потребностям памяти, чем физиологической надобности. Мне близко и приятно ощущение пустоты и кокой-то исповедальной гладкости восприятия, сопровождающей длительное воздержание, и это не имеет ничего общего с восторженной звероватостью босоногого детства – когда, что бы ты ни ел, все мало, или с мучительной обреченностью бедности. В моей жизни не было ни деревенских сладостей, ни факта нищеты. Однако это никак не ограничивает совершенную реальность такого опыта. И именно такое отсутствие границ когда-то – казалось бы, еще совсем недавно, если смотреть на произошедшее прежними глазами – оказалось той первой ловушкой, в которую ухнула моя жизнь и в которую потащила за собой события и поступки людей, зависевших от меня на тот момент.

За первым нарушением привычной нормы личностных границ восприятия последовали новые и все более катастрофические, подразумевавшие как единичные, так и множественные пространственные и временные пересечения… Как психотерапевт со стажем, казавшимся мне ранее определенно необъятным и неподъемным, я нисколько не сомневаюсь в том, какой эффект обязаны произвести мои откровения. Особенно на моих здравомыслящих коллег. Чертовски приятное и одновременно тягостное понимание предсказуемости. Но… тем лучше. Единственное, что еще может путать карты настройки и сбивать с толку тех, кому не надо читать меня дальше – это ярмо художественной литературы, поделом заслуженное ею. Что бы я ни писал, как бы ни божился в том, что первостепенное, чем я хочу поделиться – не есть плод творческой фантазии автора, а часть моей жизни (полагаю все же, неказистой, как и всякая правда, для аналогового отстранения ее в текст) – все будет тщетно. Максимум, который я могу снискать тут искренностью – филологическая снисходительность бывалых. Минимум, на который я рассчитываю, обращаясь к художественному роману – не стать научным.

Все еще хочется быть честным.

* * *

События, c которых следует начать, укладываются в пять дней последней недели ноября прошлого года. Супруга моя была в отъезде, и я сократил практику, чтобы по вечерам быть с сыном. Незадействованность чужими болями всегда вредно сказывалась на моем самочувствии. Я и ныне с видимым усилием проживаю первые дни отпуска, пока не обозначу обязательные действия, в которые мог бы по праву убегать от собственных мыслей. В тот вечер я уложил ребенка, «проследил, чтобы он не играл тайком в телефоне, а спал», вернулся в спальню… Тогда мы снимали двухкомнатную квартиру на девятнадцатом этаже девятнадцатиэтажной новостройки практически в центре Минска, и вид из окон был впечатляющим, особенно вечером, на закате. Можно было выбирать два вида: на юг – с кухни, и на запад – из окон комнат. Мы так и не повесили в спальне гардины – некому, кроме ворон и галок, облюбовавших высотку, было заглядывать к нам: соседние дома казались приниженными и являли неприкрытость плоских и одинаковых крыш в черных заплатах и смоляных швах. И мы не смотрели вниз. Особенно нравилось мне смотреть в окно, лежа в постели. Ничего, кроме неба. Чаще белого, состоящего из тумана и время от времени прорываемого граем и случайными пунктирами птиц; иногда ярко-голубого, как в иллюминаторе. Кажется, это единственное, что мы ценили в той квартире – ощущение непрекращающегося полета. И еще то, что в ней до нас еще никто не жил. Что касается того, что можно было найти внутри, в пределах блочных стен, оклеенных белорусскими обоями, то попытка такая сулила мало. Я говорил жене, что наш быт напоминает, скорее, декорацию, свезенную для съемки малобюджетного фильма и использованную на раз, но многократно. Единственной обставленной комнатой была детская: с гарнитуром, с пианино, коврами, бра и всевозможными коробками от игрушек и из-под обуви, в которых ребенок содержал разную дрянь, вплоть до фантиков. Очевидно, пресловутая семейная система компенсировала мою неприкаянность, превращая десятилетнего мальчика в Плюшкина.

Сын спал, я смотрел на огни большого города. От окна поддувало. Я нерешительно покосился на старый томик правдоискателя Льва Николаевича Толстого. Из слоеной толщи желтоватых страниц выглядывала закладка. Но я решил оставить перед сном мозг свой в целомудрии образцово прожитого дня, потому не тронул лежавшую под диваном книгу, расстелил постель и, кажется, тотчас уснул… В три проснулся. От дурноты. Отсвет из окна падал на пол и на постель, очерчивая контур рамы. Я направился привычно в кухню, выпить воды, но, подойдя к столу, забыл, зачем шел. Прямо в меня светила полная Луна. Она светила ослепительно ярко и висела невозможно низко и будто сразу за двойным стеклом. Это оказалось достаточным, чтобы я понял, что сплю, тут же услышал свой спокойный голос, который говорил мне, что я сплю, и успокоился. Не просыпаясь, решил, что надо на самом деле проснуться, иначе сновиденье в сновидении как-нибудь да продолжится, и сел в постели. Неявный отсвет из окна действительно падал на пол, на постель, и мне действительно было дурно. Я хорошо изучил эту дурноту, сопровождающую меня почти еженощно уже лет десять. Изначально я видел в ней следствие своего хронического переутомления, затем – когда с годами дурнота стала приступообразной и раз за разом срывала меня с постели как пену из-под пластмассовой крышки газировки – я предчувствовал за ней непременную смерть. Своим подскакиванием и белым лицом пугал до обморока жену. Меня колотило, я судорожно пил горячую воду с сахаром или медом, распахивал зимой форточку. Давал растирать себе уши и стопы. Но позже острота чувства умирания, став рутиной, притупилась, уступив место интересу. К тому же я многократно испытал отделение от тела, и то, что меня еще всерьез беспокоило в моих ночных состояниях, это возможность непоправимо сойти с ума. Каждый раз, особенно на границе отделения, случалась все та же натужная, как стальной трос, безотчетно ноющая и какая-то тусклая тоска, но она уже сама находила себе место в теле и с тем отпускала мою волю наружу. Как раз на границе перехода я замечал, что восприятие теряет положенную ему, как я всегда считал, фокусность, т.е., восприятие расплетается на неограниченное количество «точек». И каждая из них – есть «я». И в каждой из них одновременно что-то происходит. Эти «я» могли множественно зависать в некоем плотном пространстве, как пузырьки в стекле – и это сразу становилось мучительным, мучительным для того наблюдающего «над-я», каким я становился. А могло быть так, что пузырьки оказывались захвачены неким неясным, но властным потоком и… Уф. Печальное – уф. Тут я не могу с определенностью утверждать, что дальше. Что дальше за этим «и». Память ощущений подводит… Кажется, каждый раз за этим неосязаемым дуновением я будто проваливался… да, и оказывался во всей своей ограниченной однозначности в каком-то ином месте. Некоторые из них я узнаю. (Возможно, расскажу об этом после.) Но большая часть таких путешествий – забыта и, чудится, безвозвратно.

Очень сложно описывать словами состояния и движения, почти не имеющие подтверждения в «родной» реальности. Мысли и выводы проносятся за доли секунды и уже сама скорость и интенсивность их пропускания при попытке воспроизведения в тексте кажется фантастической. Человеческая немочь и страх двигаться за мыслями обычно приводят к зацикливанию их в круги и замкнутые спирали. И именно от этой их бессмысленной циркуляции в голове – быстро истощаешься и начинаешь сходить с ума. Все повторялось. Лучшее, что я мог сделать, это пойти умыться холодной водой и усилием воли сосредоточить себя на осязании простых предметов под рукой. Потому я прошел в темноте к ванной комнате и из коридора увидел в кухонном окне Луну. Она светила ослепительно ярко… Я понял, что все еще сплю, что физическое тело мое ни разу не поднималось из постели, и в досаде, преувеличенной сном, твердо решил смотреть, что будет дальше.

Меня тянуло к окну. Я видел себя, как видят себя во сне – со стороны, в пижаме и тапочках, и одновременно сам был, кажется, в этой же пижаме: открыл нижнюю квадратную форточку, просунул голову, плечи. Мешал стол, я, не глядя, толкнул его бедром в сторону. Лунный свет заливал мой мозг. Представлялось, я осязал его бороздками и извилинами, не защищенными черепной коробкой. Я замечал, что центр тяжести моего тела уверенно уходит из-под контроля, голова наливается тяжестью. Я замер в предвосхищении той точки, когда что-либо исправить будет уже невозможно – темный квадрат двора, предчувствие мглы… И вот, лишь пара секунд, уже не принадлежавших мне, отделяли меня от неминуемого и страшного падения. Замедленно и сладостно, как нависающий из банки мед, я вываливался из окна. Уже не спеша и как-то отвлеченно подумал я о сыне, которого, знал, что страстно люблю, о жене – такой родной и сейчас абсолютно ненужной. Вся жизнь моя вжалась в сухую горошину. И – закатилась… И слава Богу!

В падении я вспомнил, что сплю, и даже решил, что, должно быть, голова моя сползла с подушки за край дивана – да, так и есть, моя голова нависает над полом и, еще чуть-чуть, готова будет в него упереться; она быстро набухала кровью и могла неприлично взорваться… Я открыл глаза.

Я лежал на подушке, строго глядя в невидимый потолок. Не спал. Словно не спал всю ночь. Раньше, бывало, я всякий раз впадал в смертельное оцепенение от невозможности различить реальности, и, случалось, действительно проснувшись, еще какое-то время ходил по дому, не решаясь поверить в это, проверяя себя щипками или удерживая до последнего в пальцах зажженную спичку. Но в тот раз ум мой уверенно отсчитывал реальность вокруг себя. Дурноты почти не было. Я зашел в кухню. Луны видно тоже не было. Мимоходом отметил, что стол у окна круглый, а в видениях почему-то был квадратный. Открыл нижнюю форточку, сунул голову. Ноябрьский холод разом пробрал до колен. Высоко и далеко светила полная Луна. Она показалась мне совсем маленькой. Чтобы видеть ее, надо было тянуть шею, выбирая пространство над домом. Я постарался лучше запомнить ощущение ее и скорее закрыл форточку. Поставил электрочайник.

Что-то перевернулось во мне за ту ночь. Будто я бесповоротно устал и одновременно стал легким, точно меня больше не было. Казалось, я понял все, что должен был понять в этой жизни, и дальше оставалось ее просто дожить. В этом была уютная завершенность долгого и праздного зимнего вечера, тонкость еще теплого и золотистого октябрьского воздуха, неотвратимость ноябрьского рыхлого сумрака, когда сама тишина ждет долгой ночи и первого снега. В этом было отчаянье… Думаю, тогда, сидя за кухонным столом, я был остро счастлив и одновременно не менее непреложно несчастлив. Я пил горячую воду, сладко, чувственно вбирал ее в себя. И не было ни сил, ни надобности разбирать, что же именно я понял.

* * *

Понедельник. Шел на работу пешком. Всего три троллейбусных остановки. В 10-00 – первый клиент. Высокое белое небо сбрасывало редкие неуверенные капли. Дышалось просторно. Я не спешил. Свою работу я придумал «от и до» сам для себя. Вместе с моей ученицей по имени Татьяна, ставшей затем моим равноправным партнером и заместителем, мы сделали психологическое заведение под названием «Институт Интегративной Психодрамы», первый, как мы написали на сайте (www.i-psychodrama.com), центр подготовки психодраматистов в Беларуси. Там я вел обучающие и терапевтические программы, там же вел индивидуальную практику. Ночное приключение я мысленно отложил в мысленный ящик стола: ничто не должно мешать работе.

Первый клиент прошел бесследно для меня, не потребовав чего-то большего, чем профессиональная ясность. В 11-10 в дверь позвонила девушка лет двадцати. Я провел ее в свою комнату, посадил на стул напротив. По тому, как отреагировало мое тело на ее появление, я понял, что дело – дрянь. Она говорила про то, что не может выбрать между двумя парнями, мечется, мучается, мучает Валеру, мучает Сашку, но больше всех – маму. Но я видел, что все это есть вершки чего-то большого, темного и неразрешенного.

– Помогите мне, я больше так не могу! – голубые подкрашенные глаза глядели на меня так, словно мало принадлежали говорившей. Если бы она помолчала хотя бы десять секунд, я бы лучше «считал», что происходит.

– Моя подруга, приславшая меня к вам, – продолжала она, – сказала, что вы просто Бог в своем деле. Вы не представляете…

Я машинально уставился ей в переносицу. Надо было бы еще задать пару вопросов для приличия, но во мне уже случился тот слабый толчок, который означал всегда одно – действовать. В институте никого кроме нас не было, я специально взял себе часы, когда нет студий и студентов. Мы общались всего пять минут, до положенного конца первой консультации еще 55. Я повел девушку в зал, устланный серым ковролином. Там велась групповая работа. Это была совершенно голая двойная комната (простенок снесли), с теплыми стенами и вертикальными матерчатыми жалюзи на огромных окнах. Ни одной картинки или фотографии. Только сдвинутые в угол черные стулья.

Я предложил ей закрыть глаза и поискать себя в пространстве комнаты, пока не найдет той точки, где ей бы хотелось быть. Девушка сняла сапоги – так я лучше чувствую, сказала она – и быстро определилась. Я спросил, каким бы цветом она описала эту точку, попросил поискать еще. Но она, попробовав в других местах, в задумчивости вернулась обратно. Эту точку она пометила ленточкой, выбранной из внушительного разноцветного арсенала имевшихся у меня подручных средств. Затем я попросил выйти за границу ковролина и войти заново, но уже как дух ее прадеда, деда ее матери по отцовской линии, который, как я успел выяснить, был героем и умер через десять лет после войны. На похоронах все плакали и перед гробом несли бордовую подушечку с медалями и черно-белую фотографию его в гимнастерке. (Не помню, рассказывала ли клиентка такие подробности, или я сам так увидел.)

Девушка непонимающе смотрела на меня, словно только что очнулась.

– Не беспокойтесь, просто сделайте, как я говорю.

– Но я никогда не видела его. Мама часто рассказывала, но…

– Ничего-ничего. Попробуйте. – Я решительно опустил свой центр восприятия в копчик (глаза девушки вопрошающе застыли) и затем быстро и плавно поднял его у себя над макушкой. Взгляд напротив потупился, тело стало мягче. – Только проговорите вслух, слышите: «Я дух моего прадеда такого-то». Скажете так, когда пересечете вот эту границу.

Девушка сделала, что я сказал, нащупала стопами место, пометила его апельсиновой лентой, незаметно для себя свернув ее в бутон. Затем проделала похожие действия, пометив место Саши, Валеры и отца, оставившего ее с мамой, когда сама была еще девочкой. Она делала это с тем осторожным чувством недоверия ко мне и к себе, что возникает почти у каждого клиента, достаточно ошарашенного фактом собственного участия в чем-то очевидно дурацком и фантасмагорическом. Будто ты на время становишься персонажем фильма о себе, снимаемом в реальном времени. Это лучшее состояние для работы: еще не с чем сравнивать, еще нет макета местности, который мы всегда накладываем на минимально знакомые события и в котором, увы, мы всегда – центр происходящего. То, что делаешь впервые, еще не обсуждаешь. Второй раз подобное может не сработать.

Расстановка показала очевидное предпочтение одного мальчика отцом, другого прадедом. Ленточки отца и Валеры были тусклые и темные.

– Что с отцом? – я спрашивал, хотя уже знал это. Спрашивал, чтобы дать ей шанс прекратить играть заученную для всех игру про саму себя.

– Я не хотела говорить. Но он в больнице. В психушке.

– Диагноз?

– Не знаю. Ну… мама говорила, шизофрения.

Я выдержал паузу. Так было надо.

– Я выйду, а вы попросите прадеда стать вашим главным отцом. Потом, – я указал глазами на ленточку на полу, – поблагодарите отца. Ведь есть за что? Вспомните свое детство. Как вместе ходили на рыбалку!

Я спохватился, ведь мне она этого не рассказывала, и я чуть не выдал себя. Но девушка была не в состоянии анализировать.

– А потом попросите его отпустить вас. Как вы это сделаете – не знаю. Сделайте это сейчас. Сделайте сейчас все, что сможете.

Я вышел, прикрыл дверь. Оставлять ее одну было нельзя, но и мешать присутствием – тоже. Оставалось бестолково стоять под дверью и ждать. В первые годы практики я въедливо впитывал каждый жест и каждую боль клиента. Теперь все эти слезы, смятые килограммами салфетки, откровения – все это мне стало видеться неприличным.

Минут через шесть я понял, что пора появиться. Клиентка стояла на коленях перед болотного цвета ленточкой и всхлипывала. На меня не реагировала. Я подсел рядом на пол. Отметил, что девушка довольно миловидная. Несмотря на то, что лицо распухло. Подал бумажный платочек.

– Он не отпускает.

Я качнул головой.

– Ничего. Не бойтесь. Отпустит. К тому же это не он не отпускает. Приходите в четверг. В 16-10.

Мы вернулись в кабинет. Я налил ей чаю. Придвинул сахарницу… Наконец она ушла. До положенного конца сеанса оставалось еще 5 минут.

В 12-30 пришла следующая клиентка. Она опоздала на десять минут, я уже стал томиться. Обычно я перезваниваю в таких случаях, но в тот раз что-то мешало набрать ее номер. В блокнотике напротив стандартного варианта времени приема стояло ее имя и мобильный телефон. Я никак не мог настроиться на предстоящую встречу, ходил из угла в угол (чего я никогда не делаю), и, стоило остановиться, как в мозгу начинало растекаться лунное сияние. Ощущения тишайшей радости, волнения и вместе с тем умиротворения мягко пеленали ум. Это никак не входило в мои ближайшие планы. «Ничто не должно мешать мне работать». Именно так, кажется, и не раз говорил я жене наутро после ссор или после гостей.

Даже тогда, когда клиентка уже сидела напротив, в моем кабинете, я не мог встряхнуться.

– Итак, вас зовут…

– Лена.

– Очень приятно. Легко нашли меня?

– Да. Вы дали мне адрес.

– Напомните, пожалуйста, от кого вы узнали обо мне?

Девушка назвала женское имя, но без фамилии, и это ни о чем не говорило мне. Я чувствовал себя неловко, словно не было долгих лет изнурительной выучки работать в любых обстоятельствах и состояниях. Я механически воспроизводил вопросы, стараясь тем временем «считать» ее, но ничего не выходило, словно моя чувствительность проходила ее насквозь, не встречая нигде ни отклика, ни сопротивления. Мое тело молчало, а ум заливало восхитительное лунное сияние. Наверное, я улыбался.

Лена рассказала мне о проблемах с мужем, я дал свое виденье сложившейся между ними ситуации и несколько рекомендаций. Я понимал, что говорю правильно, но чувствовал себя паршиво. Подобное должно происходить с современными, разбалованными электроникой пилотами – когда отказывают приборы и приходится собственными руками осуществлять навигацию и посадку. Да, я слишком привык к своей способности непосредственного восприятия состояний, событий и снов других людей.

– Знаете, спасибо вам за ваши рекомендации. Вы все правильно говорите. Только я все это наврала вам. У меня нет мужа. Простите.

– Для меня это не важно, – возразил я невозмутимо. – Я работаю с предъявляемой клиентом реальностью, а не с историческим документом.

И, чтобы заполнить повисшую паузу, стал говорить что-то о том, что когда мы врем или, скажем, фантазируем, мы говорим о себе гораздо больше, чем когда транслируем одобряемое и разделяемое обществом представление о себе…

– Да-да, я понимаю. Но… вы не сердитесь на меня?

Тут я впервые увидел ее.

Чистый лоб, высокие, будто пылающие белизной скулы. Светлый тонкий волос. Мягкие, но блеклые губы, не накрашенные. Что еще… Прозрачные небольшие глаза. Ее лицо нельзя было назвать красивым. Из-под низкого горла бежевой грубой вязки кофты выглядывали ключицы. Худая. Ей могло быть двадцать, а могло быть и за тридцать. Когда она щурилась, вокруг глаз с готовностью собирались мелкие гусиные лапки.

– Чем еще я могу быть вам полезен, Лена? Вы – Лена?

– Да-да, здесь я не соврала.

Она улыбнулось куда-то вниз, в самый уголок губ, и от этой улыбки мне стало так хорошо, что я невольно сам себе усмехнулся. Я подумал: вот так и случаются адюльтеры с молоденькими клиентками.

– Вот, вы смеетесь! Но, кажется, вы никого не принимаете всерьез. Это так?

– Мне кажется, мы все слишком серьезно относимся к себе и своим бедам. И учим других так же относиться к ним.

– Это вы хорошо сказали. Но я прошу вас… – ее тонкую кожу залил румянец, – Боже мой, я наверно, вся покраснела?

Я утвердительно кивнул головой.

– Я прошу вас очень серьезно отнестись к тому, что я вам сейчас скажу. Обещаете? Иначе я плохо буду о вас думать.

Я пообещал.

– Я давно слежу за вами. Да-да. Моя подруга учится у вас и все-все про вас рассказывает. Она, как почти все ваши люди, влюблена в вас, – тут девушка почти перешла на шепот. – Я не буду называть ее имени, ладно? Хорошо? Я, значит, слушала все ваши лекции на ютубе, ваши вебинары. Почему вы так на меня смотрите?

– Извините.

– Послушайте, я хочу служить вам. И телом, и душой.

Я невольно осмотрел ее фигуру, бедра. Пальцы рук. Она мяла их в каком-то безостановочном вращательном движении, и от этого они производили впечатление розовых и пластилиновых.

– Но я не могу вам позволить этого.

– Почему? Вы ведь все время в своих лекциях говорите о служении как о единственном шансе раскрытия души?!

– Хотя бы потому, что у меня у самого нет Учителя, которому бы я служил.

– Почему?

– Потому что я, видимо, все еще слишком заносчив и самовлюблен, чтобы пойти за кем-то.

– Нет-нет. Это не так. Я вижу. Вы напрасно стараетесь выглядеть похуже, чем есть. Просто… Простите. Я уйду. Сколько я должна?

Мне было физически плохо отпускать ее, но я знал, что так лучше.

– Вы удивительная девушка, – сказал я ей уже на пороге. – Удачи вам!

Наружная дверь медленно закрылась автодоводчиком. Девушка спустилась по ступенькам. Секунд через десять под окном кабинета мелькнула ее беретка. Мне предстояло принять еще двух клиентов.

В 13-30 позвонил клиент по имени Павел. Не мог найти институт. Инструктируя по телефону, я провел его по соседней улице, и вскоре огромный белый Nissan остановился у шлагбаума. Это был первый и, как потом оказалось, последний визит Павла ко мне. По телефону его голос звучал бодро, но неоправданные паузы между фразами как-то сразу разозлили меня. Факт последнего возбуждал любопытство. Я подумал, что было бы хорошо попытаться считать возможный образ Павла еще до встречи с ним. От разговора осталось ощущение тягучего, тяжко пахнущего клея… Я нажал кнопочку дистанционного управления шлагбаумом, и в этот самый момент в стеклянную дверь вошла Инна. Инна – администратор института, история появления которой в моей жизни заслуживает отдельного повествования. На ней было кокетливое полупальто – желтое с пунктирной черной клеткой, изящные сапоги, на голове – новая стрижка. Пальто, кажется, тоже было новое.

– Здра-авствуйте! – Инна здоровалась так, словно прибыла на утренник к детишкам, и невозможно было понять, она так радушна ко всем или дурачится. – Ой, мэтр (так, с подачи одной из моих учениц, меня стали называть коллеги), я вас во сне видела!

Я понимал, что Инне надо дать возможность выпалить, что у нее на духу, особенно, если дело касалось снов – обойдется дешевле – и она тут же об этом забудет. Но тут в прихожую вошел Павел. Я был ошеломлен несоответствием ожидаемому: двухметровый атлетически сложенный молодой человек, дорого и неброско одетый. Черты лица канонически правильные, по таким лицам надо учить рисовать студентов-художников.

– Павел, проходите, пожалуйста. Тут направо. Можно оставить здесь верхнюю одежду. Проходите в кабинет, я сейчас подойду. Извините.

– Какой! – Инна мотнула головой в сторону коридора, куда прошел клиент, и перешла на шепот. – Послушайте…

Я вернулся обратно к Инне.

– Я видела вас во сне. Вы, значит, спали на весу. В смысле, спали себе спокойненько, вот так… – Инна показала руками на какой высоте от пола я располагался. – А глаза открыты. Мы с Жанной Александровной пытаемся разбудить вас, а вы так крепко спите, ну, та-ак крепко спите! И вас совершенно невозможно разбудить. Понимаете, совершенно! Но скажу вам, я так вижу, – глаза у Инны стали по-кошачьи быстрыми и блестящими, – вам там очень хорошо, и как будто ничего вам больше не надо… и над вами какая-то девушка с белыми волосами. Она забирает вас к себе, а мы вас тормошим-тормошим, а бесполезно. Понимаете?!

– Луна там была?

– Точно! Все это в таком, знаете, лунном свете, и вы к этой луне поднимаетесь себе, как у Гоголя… Один в один.

– Хорошо, Инна, – я постарался «приятственно» улыбнуться. – Поговорим позже. После клиентов.

– Конечно-конечно! Но вы, знаете, вы, просто – ой… Ну, все-все, Денис Русланович! Потом поговорим.

Через три минуты сеанса, я понял, что мне надо увидеть фотографию его бывшей жены, из-за невозможности забыть которую, собственно, Павел и пришел. Я продолжал расспрашивать, но мысль не отпускала. Обычно я не требую фотографий. Но тут у меня в голове сложилась четкая фраза, что «без фото я просто не смогу двинуться дальше»…

– Но у меня нет с собой фотографий. Мы уже три года как развелись.

– Мобильный…

– В мобильном тоже нет… Хотя, нет. Секунду… Я могу зайти на фэйсбук.

Павел передал мне широкоформатный телефон. На экране улыбалась моя старая клиентка.

– Давайте я увеличу изображение?

– Не надо. Спасибо. Ваша бывшая жена подойдет сюда через сорок минут. В 14-40. Обычно Яна опаздывает, но, думаю, сегодня она придет пораньше. Вы бы хотели с ней встретиться здесь?

– Н-нет.

– Тогда нам лучше будет закончить минут на пять раньше. Хорошо?

Яна не опоздала, и Павел сидел и ждал в машине, пока она припаркуется и, в конце концов, зайдет в здание. Инна открыла ему шлагбаум. Белый Nissan выехал.

Мой рабочий день заканчивался. Я поглядывал в окно, смотрел на Яну, слушая ее рассказ о Павле и ее версию случайной и теперь уже, как оказалось, неприятной встречи их в супермаркете. Слушал и любовался странным рисунком судеб. На фоне античной красоты Павла Яна блекла.

Шел дождик. Я в задумчивости шел домой. Без зонта. Казалось, что от событий этой ночи меня уже отделяет целая жизнь. И что достаточно сказать себе: «чего не бывает», чтобы жить дальше. Просто жить дальше. Не думая, не чувствуя, не зная. Потом звонил сын, давно вернувшийся из школы, оголодавший и истомившийся ожиданием обеда. Я дал ценные указания, что и на какой сковородке разогревать… Это были очень долгие три троллейбусные остановки.

* * *

По завершении следующего рабочего дня Инна сказала, что на углу стоит какая-то девушка в беретке. Стоит с утра. И что, как она думает (тут я замечу, что каждый раз, когда Инна хотела меня поразить собой, она точно вжималась, уменьшалась телом, и глаза ее при этом принимали ликующее и кошачье выражение, а голос понижался) – это ко мне. Я уже надел пальто, но снова повесил его на вешалку и попросил Инну привести особу в беретке ко мне.

Я принял усталый вид и сел ждать девушку у себя в кабинете.

Лена вошла. Села.

– Ваше поведение напоминает шантаж, – начал я. У меня уже была заготовлена речь, сильно напоминающая отповедь.

– Нет. Это вы позвали меня. Ваша девушка привела меня сюда, в ваш кабинет.

Я невольно улыбнулся. Инне было за сорок, но назвать ее иначе, как девушкой, было сложно. Я снова попытался «считать» гостью, но снова ничего не вышло: виделась ночь, виделось ясное прохладное сияние поверх нереальной, картинно живописной горной долины, потом виделись какие-то отвлеченные природные пейзажи.

– Простите. Вы правы.

Я подошел к окну.

– Хорошо. Я готов выделить для вас завтра один час. Я расскажу вам о базовых законах семейных отношений, о мужской и женской психологии… – я говорил, глядя куда-то неопределенно вниз.

– Мне неинтересна психология.

Я поднял взгляд. Лена смотрела на меня просто, без раздражения. Я уже год не решался сказать себе то, что она сейчас произнесла.

– А чего вы хотите?

– Мне нужно мировоззрение.

– С чего вы взяли, что я могу его вам дать?

Девушка пожала плечами:

– Я так считаю.

Теперь уже я пожал плечами (автоматическая подстройка терапевта).

– Не знаю, что вам сказать, Лена.

– Тогда я пойду?..

Она через силу улыбнулась.

– Да, так лучше. Только… Знаете, мне кажется, вам надо что-то важное сказать мне. Я ошибаюсь?

Мне показалось, что ее глаза увлажнились. Но я не решался вглядываться в ее лицо. Меня давило что-то сильное с неровными краями, давило изнутри на грудину – я понимал, что это и есть то, что происходит сейчас с девушкой.

– Скажите, – продолжил я. – Так лучше, чем держать обиду в себе.

– Вы боитесь.

– Я?

– Боитесь жить, потому что не верите себе. Не верите тому, что знаете, чему хотите учить других.

Девушка молчала. Глаза выдавали ее. Щеки мертвенно пылали. Я слушал, как тоненько тикают настольные часы…

– Спасибо. Спасибо, я подумаю обо всем, что вы сказали, – раскрыл дверь. – Не смею больше удерживать вас, сударыня.

Зачем я назвал ее сударыней?

Она ушла. Выждав минут пять, вышел я. Инна возилась с накладными и подозрительно молчала. Будто показывая, что знает куда больше, чем я думаю.

– До свиданья, Инна.

– До свиданья, Денис Русланович.

– До завтра.

– До завтра, Денис Русланович.

Я снова возвращался домой. Возвращался одной и той же дорогой. Уже несколько лет. Снова капал дождик. Мне представилось, что уже несколько веков капает дождик. Безобидный, осенний дождик. Я стал думать об Инне. Это могло развлечь. Потому что от Инны можно было ожидать все, что угодно. Но лучше было не ожидать ничего.

Вечером я позвонил Лене, и мы договорились с ней о четырех встречах.

* * *

Наши беседы с Леной я записывал, с ее разрешения, на диктофон. Потому сейчас начну лишь воспроизводить транскрипт, по возможности ничего не меняя. Разве что удалю ситуативно необязательные и/или малоинформативные диалоги.

Урок I.

– Как вы, наверное, уже знаете из моих лекций, все, что соответствует человеческому, определяется числом 5. В разных символических традициях человека обозначали пятиконечной звездой. У нас по пять пальцев, пять главных отделов головного мозга, пять отделов позвоночника: шейный, грудной, поясничный, крестцовый и копчик. У нас пять конечностей: две руки, две ноги и голова. Пять органов чувств. Любая система для нас состоит из 5 составляющих. Последнее определяется исключительно особенностью нашего восприятия. Иными словами, нам доступно пять видов восприятия. Я вернусь к вопросу доступности чуть позже, с пояснениями. Постараюсь, позже все пояснить. Главное, Лена, перебивайте меня и задавайте вопросы. Хорошо?

Так вот… Важный момент. Если вы сейчас не уловите этот момент, все остальные мои усилия будут бесполезными. Я не утверждаю, что мир состоит из пяти первооснов, индусы называют их Махабхутами, т.е. первоэлементами. Я утверждаю, что мир человеческий определяется его восприятием, а не наоборот. То есть мир такой, потому что мы его так видим. У нас есть глаза, уши, нос и т.д., потому что уже изначально в нас была заложена возможность видеть, слышать, обонять… осязать. Не наоборот. Человек так видит жизнь не потому, что он стал, скажем, пожарником – он стал пожарником, потому что он уже воспринимал мир таким образом, что наиболее адекватным реальности он будет, став пожарником. Это, кажется, трудно… Нет? Хорошо. Особенности нашего восприятия лучше всего описываются словами: Земля, Вода, Огонь, Воздух, Эфир.

То, что я буду вам сегодня давать – это Джйотиш. Точней, Тантра-Джйотиш. Начнем с этого. Я не быстро говорю?

Способ восприятия соответствует точке концентрации внимания в теле. Есть такое правило: где внимание, там и энергия. И наоборот: где энергия, там и внимание. Это похоже на шкалу приемника. В зависимости от частоты мы принимаем ту или иную радиостанцию. У человека эта шкала располагается вдоль позвоночника от макушки до копчика. В зависимости от того, где преимущественно локализуется упомянутая точка концентрации, мы видим мир тем или иным образом. То, что я говорю, по идее идентично так называемой «точке сборки» у Кастанеды. Вы читали Карлоса Кастанеду?

– Я читала почти всех, кого вы упоминали в лекциях. Пыталась читать. Я же год готовилась придти к вам.

– И кого именно читали?

– Ницше, Кастанеду, Хилмана. Бхагавад Гиту, Евангелие… Не могу сейчас все вспомнить.

– И как?

– Жалко.

– Кого жалко?

– Всех. Но особенно Ницше.

– Что? Ну, ладно. Пойдемте дальше… Людей тоже можно разделить на пять категорий. В зависимости от их преимущественного способа восприятия… Лена, вам надо думать, как замуж выйти, а не ко мне ходить.

Все-все… Хорошо. Больше не буду к этому возвращаться. Я сейчас принесу горшок с цветами. (Пауза)

Смотрите. Не смотрите на меня. Наблюдайте за вашим восприятием горшка с цветами, медленно опуская точку концентрации сверху вниз. Отсюда, от макушки, и вниз, вплоть до копчика.

Так, что скажете? Каким вы видели цветок, когда концентрация была здесь?

– Я его не видела.

– А когда спустили концентрацию в район лба?

– Видела, но смутно.

– Потом?

– На уровне глаз очень четко, на уровне губ будто чувствовала вкус листьев. На уровне груди – видела, будто листьев много.

– Ниже? Удалось опуститься ниже?

– Потом обращала внимание на ствол, а на уровне…

– Таза…

– Да, на уровне таза мне интересна была только кадка. И пол.

– Отлично. У вас все здорово получается. Что делают ваши ощущения в районе вашей макушки, над головой?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, как вы их там ощущаете? Что они там делают?

– Не знаю. Они…

– Так! Посмотрите на меня. Нет, лучше не на меня, куда-то в сторону. Еще раз вернитесь к восприятию над макушкой.

– Они – парят.

– Хорошо. Они парят. Ниже, в районе лба?

– Ничего не чувствую.

– Хорошо. От межбровья до ключичной впадины? Что там делают ощущения?

– Интересно…

– Давайте, пока ниже посмотрим. В груди и в животе?

– Здесь чувства есть, а ниже они более вязкие. Они перетекают, ползут.

– А выше?

– Ну, переливаются, движутся.

– Текут.

– Ну, не знаю. Можно и так сказать.

– Хорошо. А в копчике?

– Там все плотно.

– Хорошо. Садитесь… Вот видите, в зависимости от точки концентрации мы видели цветок по-разному. Когда мы смотрели на цветок откуда-то над макушкой, мы его не замечали, и наши ощущения там, как вы сказали, парят. Эта область соответствует Эфиру. В районе лба мы ничего не чувствовали, как не чувствуем воздух. Это – Воздух. Да. Хорошо. От межбровья до груди, включая узкий мыс до солнечного сплетенья – область огненного восприятия. Огонь что делает? Он течет, летит? Нет, конечно, летают у нас мысли. Это район лба. Там – Воздух наш.

– Огонь схватывается.

– Правильно. И здесь у нас глаза, нос, рот – мы хватаем ими зрительные объекты, воздух, еду…

– Умные люди все схватывают на лету.

– Да, Воздушно-Огненные. Хватают – и налету. Дальше. Область груди, где ощущения текут, соответствует Воде, верней Высокой Воде. От пупка до таза – у нас Низкая Вода. А Восприятие тазом – Земляное. Вот и все Махабхуты. И человек Высокой Воды, человек, у которого концентрация в груди, будет восхищаться красотой бутона, а Земляной, глядя на цветок, будет видеть кадку. Они не смогут договориться, потому что живут в разных реальностях. Для грузчика профессор – инопланетянин. А для профессора грузчик, профессиональный грузчик – не человек, обезьяна. Шариков. Потому раз и навсегда, Лена, забудьте о каких-то общих правилах для всех. Делите все на пять.

– А народная мудрость?

– Это Земляная, подлая мудрость. Земле соответствует тело. Любое физическое тело, которое можно потрогать. Вода – чувства. Низкая вода – там секс, наслаждение от еды. Верхняя вода – любовь, романтика. Огонь – это уже наша личность. Задача личности хватать. Покорять пространство и, главное, другие личности. Воздух соответствует Знанию. А Эфир – Духу. Мы его ощущаем через состояние. Итак, у нас есть: тело, чувства, личность, знание и Дух. Больше ничего нет. Есть еще что-то, что не входит в эти пять определений?

– Подождите… Кажется, нет такого. Но вы меня не убедили… про народную мудрость.

– Я не собираюсь никого убеждать. Я могу только разъяснять.

– Разъясните.

– Давайте потом. Мне сегодня надо успеть дать вам каркас. У нас осталось еще полчаса… Из сказанного ранее выходит, что человеческое «я» есть способ восприятия (Пауза).

Понимаете? Я даю вам Тантра-Джйотиш. «Тан» – это тело, «тра» – означат работу. Тан-тра, Камасу-тра и т.д. Это значит, что все, о чем мы будем говорить, мы сможем проверить через наше тело. Ничему не надо просто верить. Хорошо? Куда вы приложите вот эту книжку в шкафчике?

– К голове.

– А вы подойдите и возьмите книгу.

– Нет, к груди.

– Что это?

– Ремарк.

– Понятно. Вода. Высокая вода. А вот, Новый Завет?

– К голове.

– Хорошо. А котенка?

– К груди, наверное. Или к животу.

– А плоскогубцы, например? Представьте.

– Не знаю, вот сюда. Да, сюда.

– Правильно. Будет вам домашнее задание. Ходите и прикладывайте к телу все подряд. Понятно, делайте это так, чтобы другие не bhdekh. Не думая. Заодно будете учиться доверять телу. И еще. Смотрите на людей, меняя фокус концентрации. От макушки до самого копчика. О’кей? Не устали.

– Нет.

– Тогда еще немножко. Это самое главное. Сядьте удобно на край стула. Лучше положите руки на бедра, ладонями вверх. Закройте глаза. Мы с вами проделаем вводную медитацию. Так. Закрыли глаза. Расслабьтесь. Хорошо. И позвольте вашему внутреннему вниманию оказаться там, куда оно естественно стремится вне нашей воли. Рано или поздно, если нас не захватят мысли, оно окажется в центре груди. У кого-то чуть выше, у кого-то чуть ниже. Попробуйте прилежать своими ощущениями к этому месту как можно тактичней и как можно ближе. Не хватайте. Там, в этой точке находится что-то… самое родное, самое близкое. Самое простое. То… что было всегда с нами. Не спешите… Обычно это ощущение тепла. Чего-то безусловно благого для нас. Там мы ощущаем наш Дух. Который дает нам жизнь. Попробуйте быть ближе к нему… Еще ближе… Там есть наше счастье. И чем ближе мы пытаемся… прилежать к нему, тем куда-то дальше и глубже уходит от нас эта точка. И чем глубже мы уходим за ней, тем… труднее думать о чем-то… говорить… тем меньше хочется возвращать обратно. Но рано или поздно мы сделаем это и откроем глаза. Нам скучно находиться в счастье. Побудьте с ощущением Духа в себе, сколько захочется, а потом тихонечко открывайте глаза. (Пауза)

Хорошо. Как себя чувствуете, Лена?

– Мне было очень сладко. Не хотелось возвращаться.

– Да. Наше счастье только там. Но… мы ищем его вовне. Бесполезно ищем. Нам говорят: вы жевали Dirol, – но это не то. Пожуйте Orbit, и будет вам счастье. И эта чехарда бесконечна: машины, дачи, жены, дети… все это искусственные заменители.

Там, в центре груди, мы ощущаем наш Дух, это не значит, что он там. Мы это так ощущаем. Так же, как и не значит, что мы находимся реально здесь.

– А где мы находимся?

– Везде.

– Не понимаю.

– Пока нам достаточно будет понять, что ежесекундно нам доступны два пространства: с закрытыми и с открытыми глазами. Не будем сейчас касаться наркотического опьянения, транса, снов и других измененных состояний сознания. Начнем с простых вещей. Итак, это принципиально разные пространства: с закрытыми и с открытыми глазами. И в них мы по-разному воспринимаем свое тело. Когда мы с открытыми глазами, здесь – у нас высокие чувства, туда мы помещаем в телесную память наших родных и близких. А с закрытыми глазами у нас нет ни рук, ни ног, ни груди, ни живота. Нет тела. Какое-то время мы еще держим образ его в голове, но по мере погружения в состояние, забываем о нем. С закрытыми глазами там, в самом центре груди, мы уже ощущаем другое – Дух. Это абсолютно единичное ощущение. По мере распространения внимания вокруг этой единственной точки или ухода вглубь высвобождающиеся ощущения становятся множественными, они как бы окаймляют, окутывают Дух. То – наша Душа. Само существование множества порождает ощущение Пространства. Одно включает другое, как матрешка.

Чистое восприятие Пространства, или Гуру, доступно нам и с открытыми глазами. Это и есть то, что мы определили как среду под названием Эфир. Но в этом состоянии восприятия визуальный эффект, как вы уже убедились при работе с цветком в горшке, не имеет никакого значения. Так дети часто застывают… Видели? Стоят себе, замерев, с невидящими глазами.

– Эфир есть тот мостик, который соединяет два вида пространств.

– Правильно. Иначе мы бы теряли себя каждый раз, закрыв или открыв глаза. Потому, даже находясь с открытыми, но невидящими глазами, мы можем потерять ощущение тела и ощущать Дух, но удерживать такое состояние трудно, что-нибудь да отвлечет. А с закрытыми глазами, в свою очередь, можно остаться на уровне восприятия с открытыми глазами, если мы визуализируем. Ну, представляем, например, где у нас почки, позвоночник, сердце. Этого не понимают многие нынешние инструкторы по йоге и цигун. Если есть образ, уже есть мысль, если есть мысль, уже есть пределы. Как видите, даже в сновидениях есть пределы. А пределы это уже характеристики усеченного Пространства, данного нам во владение. Для того, чтобы владеть, мы живем с открытыми глазами.

Полное Пространство состоит из пяти слоев, уже известных нам как собственно Эфир, Воздух, Огонь, Вода и Земля. Эфир мы, как правило, не замечаем… А теперь посмотрите на меня. Услышьте меня: эти слои не равнозначны. Есть строгая иерархия, исходящая из так называемого принципа Сурьи и комментирующего его принципа Комментария. Надо сегодня сказать об этом. Может, перерыв пока сделаем? Чай? Кофе? (Пауза).

У нас еще семь минут до того, как ко мне придет другой клиент. Как вы, Лена? Хорошо? Тогда поехали дальше. Принцип Сурьи. Принцип Сурьи, т.е., Солнца, говорит, что всегда есть что-то главное. Для нас, людей, нет ничего важнее Солнца. Стоит ему выбросить протуберанец помощней, и нас здесь уже не будет. Хотя с каждым годом, как нам кажется, мы все меньше зависим от Солнца. У нас есть лампочки. Электрогенераторы на солярке. Но это иллюзия ценой в цивилизацию. И мы не будем говорить о Солнце как об астрономическом объекте. Мы будем говорить о принципе. Сурья – это нечто высшее, вокруг чего отстраивается наша жизнь. Для кого-то это ребенок, для кого-то «Майбах», для кого-то Дух. Вокруг солнца вращаются Луны, или спутники. Вокруг Духа вращается Душа. Душа это Чандра по отношению к Духу-Сурье. Чандра на санскрите это Луна. Чандра служит Сурье. Так же женщина по призванию должна служить мужчине. Ничего, что я это говорю?.. И чтобы понять, кто Сурья, а кто Чандра, надо задать простой вопрос: кто здесь для кого. И не впадать в демократическую демагогию. Кто независим, тот и Сурья. Вот у меня стакан с водой. Что здесь Сурья, а что Чандра?

– Вода – Сурья.

– А если стакан золотой?

– Все равно.

– Современные люди думают иначе. Для них то, что обрамляет, т.е., форма или система – она становится важней. Это называется материализм. Или культ матери. Мать, делясь своим телом, пеленает плодом Дух, полученный от мужчины. Дух пытается вырваться, и тело, разрастаясь, идет на уступку, но только с тем, чтобы удержать его в себе.

Материя это то, во что одевается Дух. Материалисты отрицают Дух. Они бы и сознание принялись отрицать, если бы смогли себе это позволить. Собственно, определяя то, что сознание есть свойство высокоорганизованной материи, они так и делают. А что эту материю высоко организует? Сама себя?

Ладно. Кажется, я уже о чем-то своем… Если для человека высшим, т.е. Сурьей, становится Дух, то все становится на свои места.

– Значит, реальность с закрытыми глазами важней, чем с открытыми.

– Именно. Потому самые важные решения в жизни принимайте, Лена, закрыв глаза и обратившись к чему-то, что чувствуете в самом центре груди.

Исходя из принципа Сурьи, можно сказать, что нет ничего, кроме Духа. А Душа комментирует его, проявляя. Как нить накала проявляет электрический ток. Можно сказать, что нет ничего, кроме Духа и Души. А Пространство в свою очередь комментирует Душу. Этот как… ну, вот, видите, часы. Есть часовая стрелка. Она уже содержит в себе минутную, а минутная – секундную. Мы же не говорим, какая минута. Есть фраза «который час?».

– А женщина сотворена из ребра Адама.

– А Радха – левая половина Кришны.

– Здорово.

– Смотрите. Это принцип комментария. Из него следует, что нельзя жертвовать большим ради меньшего. Духом ради Души. Душой ради Пространства. Но так, увы, поступает большинство. Например, из года в год ходят на нелюбимую работу. Они жертвуют Душой ради денег для Пространства, которому служат. Они меняют время на деньги. Глупо… Деньги приходят и уходят, а ведь время в человеческом измерении – характеристика ему недоступная и абсолютная.

– Тогда на что можно менять время?

– На то, что больше, чем время. Что остается за пределами времени.

– Что это?

– Качества. Мы умираем, т.е., оставляем тело – нашей Матери, которая нам его дала, и единственное, что можем забрать с собой – наработанные качества Души.

– Вы это точно знаете?

– Точно.

– Хорошо.

– Увидите сами… Потом.

Мы живем в пространстве. И то, с каким из пяти уровней пространства мы идентифицируемся, тем мы и являемся. Кто-то земляной – он тело. Кто-то, например, водный – идентифицируется с чувствами. Огненный – со своей личностью. Воздушный – с теми знаниями, что несет в себе. А эфирный – их в мире единицы – с состоянием. Я нарисую сейчас. Вот, такая пирамидка получается. Вот такое статистическое распределение мы имеем.

Но все это плафончики вокруг лампы. Потому что по самой сокровенной сути мы все – есть Дух. А он один. У всех. У вас, у меня. Вон у того мужичка за окном… Есть разные способы – формальные и неформальные – определять уровни людей. И низшие люди должны служить высшим.

– Неформальные – это какие?

– Тантрические. По ощущениям в теле. Но пока начните с того, чтобы прикладывать к себе вещи.

– Потом людей?

– Вас что-то смущает?

– Все. (Пауза).

– Вы хотели служить мне? Я считаю себя человеком преимущественно воздушным. Потому самым ценным служением для меня будет служение на уровне Знания и его распространение. Но чтобы вы могли это делать, вам надо хотя бы что-то узнать. Приходите завтра в 14-00. По четвергам работаю с обеда. У нас будет час. Не забудьте про домашнее задание. И еще… выпишите главное, по вашему разумению, что вы от меня сегодня услышали. Спасибо за совместную работу.

– А как еще можно определить уровень?

– Уровень человека определяет то, за что он готов умереть. Люди Высокой Воды готовы умереть за любовь. Для них это высшее.

– А вы за знание?

– Да.

В приведенном тексте курсивом выделены фразы, которых не было в диалоге. Я добавил их исключительно с целью разъяснения.

* * *

Ночью спал беспокойно. Проснулся в три. Сидел, обложившись подушками, обдумывая сказанные вчера фразы, шлифуя и дополняя их, шлифуя и дополняя дополнения к ним. Потом продумал материал сегодняшней с Леной встречи, даже написал на листе план, которому не суждено будет сбыться. Наконец встал, проветрил, убрал постель, принял душ. Растер на завтрак творог с ряженкой, подбросив в него курагу, орех, изюм; нарезал банан. Приготовил ребенку бутерброды в школу. Накрыл стол, стараясь не греметь посудой. Обычно я любил это межвременье, когда домашние еще спят, а заниматься всерьез чем-то своим – бессмысленно: ведь, они-то проснутся и непременно привлекут к своим ежеутренним ритуалам и неразберихам. Например, мой сын обязательно ищет ручку, носки или учебник, которые в результате семейных поисков обнаруживаются в самых диковинных для них местах. А жена стандартно ищет заколку. Но пока не тренькает в детской будильник – в это тихое время лучше всего сидеть в кресле под пледом и слушать, как течет время. Или смотреть в окно.

Однако в то непроглядное ноябрьское утро я горячился – даже сына поднял на десять минут раньше, и сама мысль, что до 14-00, т.е., еще полдня, надо будет что-то делать, чем-то занимать себя, вызывала нелепое отчаянье.

В институте меня ждал сюрприз. Лена уже пришла и сидела с Инной в приемной на диване. Они пили чай с тортом, и от того, как они сидели, как пили чай, как говорили друг с другом, создавалось впечатление, что они старые подружки-одногодки. Захотелось скорей пройти мимо, чтобы не мешать.

– Добрый день, господа.

– Угощайтесь, Денис Русланович, – спешно проглатывая, затараторила Инна.– Лена нам торт сама испекла. Очень вкусно, я вам скажу.

– Да-да, спасибо, Лена. Обязательно попробую. Чуть позже. Лена, доедайте и проходите в кабинет. Инна, подготовьте мне данные за октябрь по студиям.

Я уже оставил на вешалке пальто и собрался войти в кабинет вслед за клиенткой, как выглянувшая в коридор Инна поманила меня к себе.

– Она у вас какая-то ненормальная, мэтр. Пришла… мало того, что торт принесла, еще туалет помыла – слава Богу, я для уборщицы новые резиновые перчатки купила. Потом помогла мне в Exele набить данные. Вы что-нибудь понимаете?

– Угощайтесь тортом, Инна. Я присоединюсь к вам на перерыве.

– Ну… ладно.

Инна недовольно и как-то по-птичьи закачала головой.

Я запер за собой дверь. Машинальным движением отключил звук и вибрацию на телефоне.

– Ну что, я включаю запись?

Лена оживленно кивнула.

Урок II.

– Вы вчера говорили, кто за что готов умереть. Я правильно поняла, что огненный человек готов умереть за честь?

– Правильно. За честь и за славу. Например, на дуэли. Огненные люди – это кшатрии, воины по природе своей.

– Земляные люди – за вещи?

– Именно. Они живут и умирают ради вещей. То, чему мы посвящаем жизнь, и есть то, за что мы умираем. Большая часть судов между родственниками – из-за собственности, из-за недвижимости.

– А вот с эфирными? Не уверена, что понимаю, как это?

– С наркоманами знакомы? Через наркотики они – замечу, не по праву – приобщаются к наибольшему, что дано человеку. К состоянию. И не могут потом справиться с этим.

– А если не брать наркоманов? Все-таки это как-то…

– Святые люди. Свободные люди. Они скорей умрут, чем выйдут из своего состояния.

– Какого состояния?

– Свободы или благости. Земляные люди норы будут рыть, чтобы выжить, а эфирные – пальцем не пошевелят. Ведь свобода это когда тебе все равно, жив ты или нет. Поэтому их мало и должно быть мало. Они приходят на землю, чтобы уйти. Совсем уйти… Лена, покажите, что вы написали. Я просил резюмировать главное из того, о чем мы говорили вчера. Хорошо… Вполне достаточно. Спасибо… Мне сложно называть вас Леной. Вам больше подойдет имя Селена.

– Почему Селена?

– Елена по-гречески Селена, т.е., Луна.

– Да, конечно. Я совсем глупею в вашем присутствии… Мне нравится, как звучит. Вы хотите так называть меня?

– Нет. Я только сказал, что имя Селена вам идет больше. А называть я буду вас Леной, как вы представились.

– Вы за что-то злитесь на меня? Из-за торта? Из-за туалета?

– У нас есть уборщица. Мы ей платим деньги.

– Но он пах. (Пауза). Я подумала, что это будет мое служение вам на уровне Земли.

– Это служение на уровне низкой воды. А на уровне Земли… вы бы послужили мне, если бы, например, принесли…

– Ботинки!

– Пусть так, ботинки. (Я посмотрел на свои ботинки из дорогой кожи, потом впервые на ее черные сапоги с растрескавшимися носками и подумал, что неправильно брать с нее за визиты такие же деньги, как с других). – Поймите меня, Лена. Служить мужчине на всех уровнях можно и должно только жене. А вы – не моя жена. Извините… Давайте продолжим.

Мы вчера говорили о Сурье и его комментариях, говорили о «я» как способе восприятия реальности. Что еще?

– О стихиях и распределении людей по ним.

– Вы пробовали прикладывать предметы к телу?

– Да. Еще пробовала ощущать людей. Большинство отзывается на уровне груди и живота. И еще лицо всегда отзывается.

– Вы умница. Лицо – это отдельная система. То, что показывает лицо надо накладывать на те показания, что дает тело. Это подтверждает или комментирует первую информацию. Область макушки и выше – Эфир, лоб до надбровных дуг – Воздух, тут мы имеем совпадение с первой системой определения. Область глаз, переносица – Огонь. Нос ниже переносицы – высокая Вода. Губы – низкая. Подбородок – Земля.

Здесь важно, именно что привлекает внимание, что отзывается у вас на вашем лице. Бывает лоб большой (особенно у славян, так как они изначально принадлежали к Воздушным), а он непримечательный и кажется не важным. Однако метрика тоже имеет значение. Повышенная концентрация энергии в той или иной точке тела, да и еще на протяжении многих жизней – будь то ладонь, стопа, лицо – неизбежно приводит к отклику на уровне мягких и твердых тканей. Так, если есть горбинка – верный признак Огня в человеке. Выдающиеся надбровные дуги, бурящий, цепкий взгляд – это все огонь (Цепкий взгляд не метрическая характеристика). Большие губы – чувственность. Американский подбородок – фермер. В смысле – Земляной человек.

– Я вспомнила про Мэрилин Монро.

– Эталонная блондинка! Пухлые губы и короткий носик. Много чувственности и ноль высоких чувств. Неопасно завязывать отношения. Наиболее удобный потребительский вариант… Вот, вам очередная порция домашнего задания. Ходите и считывайте людей телом – от макушки до копчика, это раз, и лицом – два. И еще. Попытайтесь мысленно обрисовывать людей одной Линией. Эта Линия проходит вертикально, обычно посередине тела и имеет три положения. Впереди, по центру и сзади. Если Линия, скажем, на уровне лба выступает веред, значит, на уровне Воздуха человек вовлечен в мир. Если Линия рисуется сзади – отстранен. У многих современных девушек на уровне таза и низа живота Линия вообще не просматривается или сильно отстранена.

– Но ведь таз отвечает за сексуальность. А современные девушки сейчас очень активны.

– Они головой занимаются сексом. И потому ни оргазма достичь не могут, ни рожать без медиков. Ум ненасытен и поверхностен. У городских девочек энергия вся в голове. Они курят и предпочитают оральный секс. У здоровой женщины, пока она в детородной стадии, энергия и, соответственно, точка внимания должны быть в тазу. А не в голове, слышите?

– Слышу. А если по центру?

– Если Линия проходит ту или иную зону тела по центру, значит там все сбалансировано, там – будет сила.

– А как вы меня видите?

– Я вас не вижу. Думаю, что не вижу. Теоретически это может означать, что вы намного выше меня по развитию и доступной мне шкалы восприятия на вас не хватает. А может быть, у меня просто не получается относиться к вам беспристрастно.

У всех неформальных техник есть существенный изъян, являющийся спасением для человечества. Они нетехнологичны. Технологии для дураков. И этот изъян – «защита от дурака». Я имею в виду, в данном случае, что для того, чтобы точно считывать телом людей, надо, во-первых, обладать достаточной чувствительностью – но это достигается практикой, во-вторых, чтобы измерить другого, надо чтобы тебе самому была доступна вся шкала, т.е. надо быть хотя бы Воздушным человеком. А чтобы измерить точно – надо быть человеком с прямой Линией, проходящей по центру тела. Так, если ты сам активно функционируешь исключительно на уровне лба, во всех будешь склонен искать воздушность. И, в-третьих, это трудней всего обрести, надо быть незаинтересованным в другом человеке. Когда ты сам, например, вожделеешь, ты уже сам вибрируешь на уровне низа живота и вводишь там же, в той же зоне, в резонанс человека рядом. Особенно просто это сделать с молодой здоровой женщиной. Короче говоря, я рекомендую вам начать считывать с посторонних людей.

– Мне кажется, вы на самом деле видите меня.

– Я будто вижу сияние у вас над головой. Наверное, вы святая?..

– Эфирная? Может. Я всегда подозревала это за собой (Смех).

– С домашним заданием все понятно? Можем мы двигаться дальше?

– Есть вопрос… Вы говорили, что все делится на пять. Значит, типы людей – Воздушных там, Огненных и так далее – их тоже надо делить на пять? (Пауза).

– У вас опасно ясный ум. Да. Указанные стихии – это среды, к которым по рождению предназначен человек. Но сама эта предназначенность неоднородна. Поделите все типы еще на пять, и мы получим 25. Мы получим Матрицу из двадцати пяти ячеек. По горизонтали – среды, по вертикали – состояния. Я нарисую сейчас.

Вас я ощущаю здесь (х). Но это невозможно.

Смотрите. Страх соответствует Земле, Наслаждение – Воде, Владение – Огню, Интерес – Воздуху, Свобода – Эфиру. Всего есть пять состояний человека. Других нет. Подавляющее большинство живет Страхом и Наслаждением. Наиболее сильные и удачливые выходят во Владение. И все это – уровни, доступные и животным. Стать вожаком, скажем, бабуинов – высшее, что доступно высшим из животных.

Вглядитесь, Лена. Эта матрица в состоянии описать весь мир, доступный человеческому уму. И, в том числе, описать самого человека. Но чтобы объяснить эту таблицу, мне надо вам рассказать о Грахах. Грахи это… это Силы, из которых сплетен весь проявленный мир: видимый и невидимый. Каждая Махабхута и каждое состояние соответствуют определенной божественной Грахе. Вы пока слышали от меня о трех: Сурье, Чандре и Гуру. Всего их 9: 7 божественных и 2 демонические. На изучение только одной из них может уйти вся жизнь. Преимущественное положение Грах в человеке на момент рождения соответствует тому уровню развития души, с которым он пришел на землю. Каждую ячейку (кроме, соответственно, лежащих по восходящей диагонали слева направо) инспектируют две Грахи. Потому вы, Лена, и ловили две точки в теле, когда пытались «считывать» людей.

– Много еще того, чего вы не собирались говорить мне?

– Много. О Грахах вы можете почитать у Роберта Свободы. Запишите… Наша душа принадлежит по рождению какой-то ячейке. Тут важно не путать, кто мы по рождению, т.е., какого уровня развития или деградации достигла наша душа за предыдущие жизни, и где мы находимся здесь и сейчас по факту жизни. В утробе матери мы все находились в положении Земля-Страх. Наша задача – за жизнь дойти до уровня развития своей души, и чем он выше, тем больше социум препятствует тому, а наше предназначение – перейти в следующую ячейку. В итоге из нижней правой ячейки человек должен дойти до верхней правой. Но это тысячи тысяч реинкарнаций. И выше положения Эфир-Наслаждение души, кажется, не воплощаются в телах. Я не встречал подобного и не слышал о таком от Учителей.

– Господи, я – ангел!

– Есть определенные законы взаимодействия ячеек, условия энергетических переходов. Но это специальное знание. Оно имеет ошеломляющий и опасный практический эффект. Я не буду вам давать его.

– Хорошо.

– Нельзя давать вам этого, не убедившись, что вы получили правильное мировоззрение.

– Правильное?

– Правильное – это то, которое позволит вашей душе двигаться вверх, а вам самой, например, не сойти с ума. Давайте пока возьмем тайм-аут. Мне пришла sms, что мой клиент на 15-00 не придет, так что мы сможем поговорить сегодня больше. Да… и нам еще, как я планировал, надо бы вернуться к принципу Сурьи.

* * *

Я принес в кабинет торт и чашечки с чаем. Диктофон в тот день я больше не включал.

Торт оказался легким и не слишком сладким. Я наблюдал за розовыми пальцами Лены: казалось, ей неудобно держать ими чайную ложку, брать за ушко чашечку. Старался не смотреть в лицо. Когда между нами не стояли мои фразы, я чувствовал себя незащищенным. За перегородкой кабинета раздавались голоса, дробь Инниных каблуков (я просил ее надевать мягкую обувь, но – бесполезно).

Сейчас, описывая происходившее, и в том числе это единственное наше с Леной чаепитие, не могу отделаться от чувства нереальности. Двойственного чувства нереальности. Как бывает, когда смотришь в свое отражение в двойном стекле. Сосредотачиваешь фокус на отражении первой, ближней плоскости – теряется отражение второй, сосредотачиваешься на второй – надвигается и расползается первое отражение. Нам не дано жить в реальности. Мы имеем дело лишь с ее отражением. А воспоминание об отражении – есть отражение отражения. Невозможно что-либо вспомнить два раза одинаково, невозможны два одинаковых сна – даже если мы говорим: снилось точь-в-точь! Если подойти дотошно, что-то – пусть мелочь – но будет иначе. Но нас захватывает общее состояние, и мы не обращаем внимания на детали. По сути, все наши воспоминания есть лишь сны о снах. В одну и ту же воду невозможно войти и единожды.

– Сколько ячеек можно пройти за одну жизнь?

– Не скажу.

Лена удивлено подняла светлые брови.

– Вам рано знать это.

– Но ведь это самое главное!

Я сказал, что максимум – это пройти три состояния внутри одной среды, что не совсем правда. Но начни я объяснять… Я говорил себе, что Лена не готова к такому объему информации, но, похоже, на тот момент я сам был не готов отдать ей все, что знал, словно это сохраняло мою мужскую ценность и независимость. Сама Лена поражала меня своей ненасыщаемостью. То, на что ушли годы принятия (что, по сути, лишь верхушка айсберга моей сознательной жизни), отчаянья, страсти, Лена вбирала в себя за минуты, как приливная волна, покрывающая на глазах километры суши. Спокойно и без усилия. В этом было для меня что-то пугающее, что-то нечеловеческое, что-то исконно и по праву женское. Я часто говорил, что Веда это – Знание, уже записанное в нас, в каждой клетке нашего тела (вне зависимости от расовой или культурной принадлежности) и что истина всегда узнается. Если человек готов к ней, истина узнается по глубинной и еще осторожной радости, по сдерживаемому, как дыхание, восторгу. Так бывает, когда влюбляешься: «Я словно видел Вас во сне», – говорит Мышкин Настасье Филлиповне… Или, когда находишь то самое стихотворение и потаенно, годами носишь в себе строки, уже без слов, бессмысленно, как отзвук иного пространства, иного и большего тебя. А если не готов – возникает злость, которую какое-то время прячешь – даже от самого себя – под безразличием, разъедающим тебя высокомерием. И это тоже хорошо. Мы обучаемся лишь чему-то наносному. Подлинное – вспоминается… Однако то, как поглощала меня Лена, было чем-то иным. Я ни разу не заметил, чтобы лоб ее наморщился, подбородок отвердел, а взгляд потерял свое привычное выражение. Она брала суть ясно и рассудочно, не мудрствуя. Без ожидаемого мной восторга. Как должное.

Мы поговорили о принципе Сурьи, о следующей из него взаимосвязи, а, значит, и наличии смысла всего сущего. О неравенстве, о многоженстве, о демократии. Я увлекся. Видимо, этим объясняется то, что сейчас, приводя по памяти происходившее, мне неотчетливо слышатся слова Лены, но могу почти буквально, точно следы рабочих ботинок, на десятилетия впечатавшиеся в цемент, воспроизвести себя.

– Нет ничего губительней для человека, чем идея равенства. Это идея хозяев для черни. Изуверская идея, позволяющая реальной элите формировать быдло из человечества, держать его под собой и при этом, находясь как бы нигде, ни за что не отвечать. Дать низшим идею равенства, значит, отнять у них саму возможность стать выше. Элита еще позволяет нам псевдонауку, псевдокультуру, псевдолюбовь. Мы, как дети в песочнице, возюкаем туда-сюда пластмассовые машинки, уверяя друг друга в собственной важности, требуя друг от друга неприкосновенного признания этой важности. Защита прав потребителей, защита прав собственности, право на жизнь, свобода совести. Кишащий червями навоз, подогреваемый до горяченького и присыпаемый сахарной пудрой. Дух, разум, честь – все вымарано. Я в слезах смотрю старые советские фильмы. При всем их практически физиологическом тупоумии, в их катастрофической идеологии есть место понятию чести, есть место герою, т.е. ценностям Огня. Что говорить о высшем? Право на Эфир Европа потеряла, когда стала казнить своих королей. От доступа к Знанию, к Воздуху официальная наука бесповоротно отказалась вместе с унижением Теслы, когда задрала на знамена кургузенького патентоведа. Все что нам оставили – так это Низкую Воду и Землю. Жрите и совокупляйтесь! Церковь, ООН и наука помогут вам в этом. Снять фильм о гении и не залезть к нему в штаны – сейчас не может себе позволить ни один режиссер. Я знаю одного из прошлой эпохи – Тарковского. Андрея. Он был честным… Написать всерьез о реальном деле – о, это производственный роман, нельзя! Люди могут встретить специфические обозначения, выходящие за тезаурус начального школьного образования. Читателям придется – не дай Бог – заглядывать в словари! Интересно, что бы сказали редакторы толстых литературных журналов Толстому с его французским на десятках страниц? Нет-нет, пожалуйста! Без латыни и терминов. Максимум – можно подробно и со вкусом рассказать про рыбную ловлю. Остальное злит убаюканный гуманизмом плебс. Рассказать сотую долю того, что я делаю как психотерапевт моим коллегам – это все равно, что… Скажите, вы любите поэзию? Есенина любите… Ну, хорошо. Рассказать им, что я ежедневно делаю, это все равно, что усадить в кружок стадо шимпанзе и объяснять им поэтику Сергея Есенина. Понимаете? Лучшие даже Юнга не переварили и отравлены.

И так происходит потому, что отняли главное. Дух. Потому даже отчаянно ищущие думают снизу вверх, а не сверху вниз. Не от Духа, а от ума. Вы знаете, что ум, т.е. Будх – это Граха, определяющая такую Махабхуту, как Земля. Квинтэссенция Земли – алмаз. Безупречно логичный земной кристалл. Хорошо-хорошо, не буду смущать вас. Не думайте, что из того, что я успел рассказать вам, у вас сложится исчерпывающее представление о стихиях. Не спешите… Когда идешь снизу, видишь склон под ногой, когда спускаешься, выбираешь лучшие тропы. Уф! Как-то я сегодня разошелся… Расскажу вам о служении, и на этом на сегодня закончим.

– Вы еще обещали пояснить про подлую народную мудрость.

Лена отодвинула пустую чашку.

– Ну… Подлая, значит, лежащая подле.

– Мне не нравится, как вы говорите о Земляных людях. Уверена, среди них множество прекрасных и достойных. Вы не любите людей? – Лена посмотрела мне в глаза. – Это потому что вас не признают?

– Не упрощайте. Вы меня стаскиваете на уровень Воды. Зачем?

– Мне кажется, вам плохо и вы одиноки.

Я сел поглубже в стул. Мне больше не хотелось ничего ей рассказывать. Снова возникло чувство раздражения на себя, портившее мне первые полчаса первого занятия и, казалось бы, отстранившееся после. Простое чувство того, что то, что я делаю – бессмысленно, что все было лишь кривлянием перед собой, подавило меня. Я думал о том, что нашел первую встречную, по наивности и стечению мотивов согласную выслушивать то, что для меня важней меня. Бедная… Женщина, какой бы умной она ни была, остается женщиной. Она все убивает своей жалостью.

– Я не променяю ни своего одиночества, ни своего несчастия на ваше доброе счастье.

Я увидел, что Лена плачет. Смотрит на меня во все глаза и плачет. И взгляд – прозрачный.

– Простите. Давайте, Лена, закончим. Кажется, я многое успел сказать. Деньги за две следующие встречи я вам сейчас верну.

Я встал и направился к двери.

– Нет!

Это прозвучало тихо. Лена сказала это шепотом. Я невольно застыл на месте. Мне стало остро больно за нее, за себя и еще за что-то непоправимое и большое, больше, чем я и она. От мелодраматичности случившегося между нами я почувствовал себя слабей, чем мог себе позволить. Было как-то невнятно стыдно.

– Лена, похоже, чтобы вы поняли меня, мне надо спускаться в чувства. А в этом вы, как и почти любая женщина, более компетентны, чем мужчина. Я советую своим клиенткам не спорить с мужьями, а поплакать, если они умеют. Мужчины от этого теряются. Превращаются в беспомощных мальчиков. Вы спрашивали про подлую мудрость – вот она и есть… Пролетарий не поймет профессора, но профессор может понять пролетария. Для взаимодействия профессору надо спуститься на уровень рабочего. Ведь рабочий ценой жизни не сможет подняться. Потому, говоря на чужом языке – мы всегда второсортны. Как второсортен преподаватель английского, говорящий с пятилетним английским ребенком. Профессор, заговоривший с пролетарием, уже проиграл. Он на чужой территории. Он будет нелеп. Что только утвердит пролетария в превосходстве его подлой мудрости. Вы меня заставляете говорить на языке неинтересном мне.

– Расскажите мне про служение, и я уйду.

Она произнесла это так просто, совсем без вызова. Я словно очнулся и, взглянув на нее, сразу почувствовал облегчение. Мне показалось, что лицо ее стало будто круглей.

– Хорошо. Садитесь… Я вынесу чашки и вернусь.

Я обмывал под теплой струей чашки, блюдца, чайные ложечки и смотрел в зеркало. Мое лицо казалось мне определенно чужим. Словно во сне я наблюдал сам за собой.

– Служение – это главное, что должен постичь человек в жизни, – начал я, вернувшись на свой стул. – Потому что это – единственный механизм вознесения. Низшие стихии служат высшим: Земля воде, Вода – огню, Огонь – Воздуху. Потому, например, свечу надо задувать быстрым движением ладони, а не дуть и не щипать фитиль слюнявыми пальцами. Это оскорбление. Воздух служит Эфиру. Если на открытой местности посадить дерево, то, когда оно вырастет, там уже не будет смерчей. Деревья, точней, их верхушки – эфирные. Когда глядишь на верхушки, например, тополей, застываешь так же, как и глядя на облака. Люди сажают в полях защитные лесополосы, и это помогает усмирить ветер. Но простейший физический расчет сопротивления поверхности покажет невозможность этого эффекта.

В семье дети должны служить взрослым. Иначе они ничему не научатся. В демократических семьях дети безрукие. И чаще всего безголовые. Когда мы служим, мы перенимаем качества того, кому служим. Служим собачке – станем похожи на собачку. Не замечали?

Лена счастливо закивала.

– Если муж служит жене – это легко проверить – он становится похож на жену и раньше нее умирает. Мы перенимаем качества тех, кого ставим выше себя. Потому кафедра преподавателя должна находиться выше, а арена Колизея – ниже зрительских рядов. Артист или спортсмен получает наши качества, наши чувства, азарт. Это дает силы бегать 90 минут за мячиком или годами душить одну и ту же постаревшую Дездемону. Место ученика – у стоп учителя. Задача женщины прилежать к мужчине. Задача мужчины – заботиться о жене, детях. Обязанность высшего человека – заботиться о низших, как отец заботится о собственных детях. Обязанность человечества – заботиться о Земле. Земля для того, чтобы служить нам, людям, представителям Духа. Тогда мы имеем на нее право, как муж на свою жену. Что бы про это ни думали «Зеленые».

– Что значит заботиться?

– Значит, брать на себя ответственность за судьбу другого. От того, что наши мужчины не берут ответственность за жен, они сохнут и перманентно сходят с ума. А психологи сучат женщинам в зубы «партнерские отношения». Это ложь. Партнерские отношения – это унижение супружества. В ответ на заботу – женщина служит. Нет заботы – не будет служения. Если женщину или Землю насиловать – случается катастрофа. Землетрясение.

Люди, занятые физическим трудом, должны почитать красоту и служить людям, работающим с чувствами, т.е., водным. Кто иконы современности? Актеры. Певцы. Люди сферы услуг и деятели искусств – должны почитать власть, Огонь. Они это и ныне все равно делают. Только подленько. За деньги и ненавидя власть. Прислуживая. Люди Огня должны быть учениками Воздушных. Сейчас позиции Воздушных заняли банки, юристы и отчасти экономические консультанты. Какое-то время в России было Православие. Но то было раньше… Церковь, в свою очередь, должна была служить воле старцев, Эфирным. А не сама себе. И не государству или Царю. В последнем случае Воздух служит Огню, что есть извращение сути взаимоотношений, неизбежно разрушающее и власть, и Церковь.

Непонимание природы служения приводит к тому, что тех, кто говорит как я, обвиняют в фашизме. Обвиняют, к тому же мало зная, что такое фашизм. Рабы всегда путают служение с рабством. Первое им недоступно. Служение начинается с благодарности. Это начальный, земляной уровень служения. Второй, водный уровень, характеризуется инициативностью. Пассивное служение – это форма паразитизма. Огненное служение – добровольное и личностное. Видели старый фильм «Комсомольцы-Добровольцы»? Это про то. Заметьте, все вышестоящие ступени, согласно принципу Комментария, уже содержат нижние ступени. Добровольность уже инициативна и благодарна. А вот благодарное служение не всегда подразумевает добровольность или инициативность. Земляные люди могут служить в знак благодарности за что-то… Но если человек не способен к благодарности – он животное. Ему нельзя доверять. Способность к благодарности отделяет человека от зверя… На уровне Воздуха служение – осознанное. На уровне Эфира – нам это не грозит – безусловное. Для того, чтобы служение стало принципом государства, правитель должен служить Духу. В Новейшей истории этот феномен случился при Сталине. Он, думаю, служил ему напрямую, без посредников. И Дух тот был Огненным. Потому народ будет чтить память о Сталине, что бы ему ни объясняла про сталинские ужасы российская интеллигенция… А фашизм – это служение форме, системе. Любая форма занята размежеванием. Иначе она не форма. Разделением на своих и чужих, гоев. Фашизм – оборотная сторона иудаизма.

– Что значит служить Духу. Это служить Богу?

– Вы думаете, Русская и Украинская Церкви служат одному Богу? Да, они называют своих Духов одним именем, но… Когда люди служат разным и примерно равным в иерархии Духам, они не могут договориться.

– Там тоже иерархия?

– Там-то она еще и осталась.

– Вы сводите меня с ума.

– Кажется, вас впервые что-то зацепило.

– Это похоже на бесконечную пирамиду.

– Так и есть. Для нас Бог есть то, чему мы посвящаем жизнь. Кто-то похоти, кто-то крутым автомобилям. Поверьте, за всеми этими овеществленными значками стоят соответствующе Духи. Все наделено жизнью. Даже кусок пластмассы. Большинство – рабы Духов. Потому что не сознают и не принимают своего места. А служение, как я уже говорил, оно в идеале – осознанное. Даже безусловное. Непосредственно общаться с Духами могут некоторые воздушные и эфирные люди. И Духи эти могут быть разными, в том числе, самыми ужасными. Служить Духам – привилегия или проклятие избранных. Потому остальным следует служить конкретным людям. Начинать с отца, потом – начальнику. Для людей всеобщий Бог – обман и фикция. Земляные видят в Боге – наказание: гром не грянет, мужик не перекрестится. Для водных, главная ценность которых любовь и семья, Бог – персонаж рождественской мыльной оперы. В разных религиях для Водных людей он или отец, или брат, или возлюбленный. Положенную по семейному раскладу должность матери в рамках христианства поручили Деве Марии. Не имея для этого никаких разумных аргументов… Для огненных Бог – этот тот, кто поможет уделать всех других, Бог-соратник. И французы, и англичане в течение ста лет с завидным упорством шли друг на друга с пиками и мечами под флагами с изображениями Иисуса.

А для воздушных Бог – мировоззрение. Скажем, та или иная концепция… Все перечисленное – неплохо, если понимаешь себя как ступеньки. И страшный капкан – если не понимать этого.

– Даже Знания?

– Даже Веда.

– А человек должен ступенька за ступенькой подниматься вверх, и ни через одну не перепрыгнешь? Даже если всем сердцем любишь Бога?

– Какого Бога вы любите?

– Да вы же сами говорите о принципе Сурьи!

– Это принцип. Кто для вас Сурья?

– Бог.

– Понятно.

– Ничего не понятно.

Лена выглядела явно огорченной и разочарованной.

– Ничего-ничего. Поживите немного с этим.

– С чем? С дурной пустотой? С бесконечностью? В ваших рассуждениях… в вашей пирамиде нет ни Бога, ни милости! Наверное, по-вашему, то, что я чувствовала здесь – медитируя, кстати, с вами, – Лена дотронулась пальцами до груди, – это тоже что угодно? Что мы сами ставим туда?

– Попробуйте проделать тот же опыт с разными людьми. Для большинства там окажутся родные и близкие.

Я смотрел на ее вдавливаемые в свитер пальцы с побелевшими неухоженными ногтями без маникюра, и мне вдруг захотелось прижать их к своей груди. Во рту у меня пересохло.

– Но… может, вы правы. Не знаю. Я не говорю о том, чего сам не проверил на себе, чего я не испытал… Мне трудно говорить о наивысшем предметно. И мне трудно сказать что-то определенное о милости, – я говорил и слушал, как бьется мое сердце, и одновременно пытался не поддаваться его пульсации. – Я не могу различить, что для меня будет милостью, а что нет. Для этого надо увидеть свою жизнь уже завершенной.

Лена отняла руку от груди. Я потупил взгляд.

– Согласитесь, можно сломать ногу – и не попасть в самолет, который захватят террористы. Потому я не могу ни отрицать, ни подтвердить, была ли в моей жизни «милость Божия». Я могу говорить лишь о взаимодействии и о влиянии на мою жизнь некоторых Сил Пространства. Если хотите… мы можем завтра поговорить о природе Пространства.

– Вы не прогоняете меня?

– Нет. Я больше не буду прогонять вас, Лена.

– Я знала, что будет так.

Мне это не понравилось. С детства хотелось быть непредсказуемым.

– Простите, я бываю груб. Я знаю.

– Во сколько приходить?

– Завтра пятница, я не работаю. У меня нет ни группы, ни клиентов. Давайте, встретимся в 12-00. Здесь.

Лена ушла. Я обессилено опустился на стул. В приемной меня уже ждала клиентка со страхом шизофрении. Мне необязательно было выходить из кабинета, чтобы знать, что она уже там.

* * *

Уходил из института последним. Поставил на сигнализацию. Запер стеклянную входную дверь. Опустил железную роллету. Держась за перила, спустился по скользким от мелкого косого дождя ступенькам во двор. Там сразу стало неуютно, как-то не по себе. Тревожный, порывистый ветер рвал воздух, хлестко бросал капли о припаркованные автомобили. Я вышел на улицу. Еще не было девяти, но ощущение – глубокой ночи. Фонари будто чахли в тумане. В мглистом безлунном небе угадывалось какое-то движение, сумбурное и пугающе необъятное. Так в одном из мультфильмов моего детства обозначали надвигающиеся на Русь полчища татар. Я решил дожидаться троллейбуса и остался на остановке.

Хотелось тепла. Тишины. Сесть в кресло, укутаться пледом. Но дома меня ждал одичавший за время отъезда мамы сын, наверняка голодный и одуревший от «Танков on-line». Предстоит переодеться, приготовить на скорую руку ужин. Формальная проверка домашнего задания. Роспись в дневнике… Непонятно, что завтра готовить ему на обед и ужин… Я уже считал часы до приезда супруги.

Подошел полупустой троллейбус. Сел. Ехал «зайцем». В масляном свете ламп лица пассажиров казались угрожающе рельефными и ненастоящими. Стоило чуть задержать на ком-то взгляд, как внешняя реальность отодвигалась, наползали голоса, захватывали кухонный чад, детский плач и атмосфера грубого и болезненного сквозняка. Я закрывал глаза, и плач становился нестерпимым. Открывал глаза и мучительно искал спасения, как сгруженные в стеклянный куб и залитые водой из-под крана рыбины в супермаркетах. Я искал безопасную точку вне себя, там, где можно было зафиксировать невидящий взгляд и замереть. А рыбы в зеленоватой холодной мути беззвучно и механично открывали рты… Я не решился бы опрашивать кого-либо из пассажиров, действительно ли они живут так, как я это вижу. Может, все это мое наваждение, «болезнь сосредоточенного внимания», как называл это Гайто Газданов. Но как бы то ни было, я понимал, что спрашивать – бесполезно. Меня не поймут. Люди не замечают своего отчаянья. Иначе бы они не выжили. И напоминать им из праздного себялюбивого любопытства о том, что благополучно вытеснено – жестоко и опасно. Психика милостиво сужает память до отсека одной жизни, одного года, одного месяца, одного дня, наконец под старость дарует нам в ничтожестве и нищете духа нашего – склероз. Уличный пес, грызя кость, не помнит, как минуту назад его били палкой. Ведь все хорошо: у него есть кость, выхваченная из мусорного бака на заднем дворе городского рынка… Каждый способен вынести столько страдания, сколько осмелится помнить. Спасительная диафрагма памяти.

Уже засыпая, я видел себя плещущимся в холодной хрустальной воде Иссык-Куля. Летом я ездил туда на семинар-исследование к Олегу Бокачеву, познакомившему немногим ранее меня с Джйотиш. Мы изучали в себе свое тотемное животное и Пространство. Слушали Олега. В основном приехали ребята из Казахстана. Было много яблок, абрикосов. Синее, как море, озеро. Я тогда нашел водяную змею. Большую, черную. Она скользила в глубине, отчетливая на фоне белого дна, прекрасная в непостижимо чистом сверкающем потоке. А солнце застилало глаза. Сквозь качающуюся волну виднелась волна. Гладкая, светлая. Беззвучная и зовущая куда-то… Так я и уснул.

* * *

На следующий день температура опустилась до -1. Асфальт и тротуарные плиты словно взмокли и одновременно обледенели. Идти было нудно и трудно. Приходилось все внимание удерживать на собственном передвижении. Плоско ставить ногу, чтобы не поскользнуться, не упасть. От старания потянул в паху мышцу и, зайдя в институт, уже прихрамывал.

Лена ждала меня. На часах было ровно 12-00.

Урок III.

– Извините, я чуть припозднился.

– Нет-нет, вы вовремя.

– Я обещал рассказать вам – присаживайтесь, конечно! – рассказать о Пространстве. Что сам знаю. Но начнем с того, что я уже объяснял.

Проявленный мир организуют Принципы. Я уже говорил вам о Сурье, Чандре, Гуру. Это не что-то исчислимое, определенное в смысле вещного. Так соль кристаллизуется в растворе по некоей формуле. Пока нет соли, невозможно что-то наверняка сказать о формуле, но вне зависимости от того, есть соль или нет, формула уже существует. Понимаете? Нащупав подобную закономерность в мифологии и своей психике, Юнг определил ее через психические архетипы, ограничившись их литературным описанием, но не решившись узнать в них Принцип и выйти за пределы коллективного бессознательного наружу. Хотя об этом уже писал Платон. Не читали Платона? Ну, хорошо, оставим истории право хоронить историю. Живым – живое!

Вернемся к нашей пирамиде из Махабхут. Применим ее на себе… В каждом из нас есть все Махабхуты. Так? Через каждого из нас действует Эфир. Но одни это осознают, другие нет. Одни с Эфиром личностно взаимодействуют, другие нет. Эфир – это пространство Сущностей. На одних действуют одни Сущности, на других другие. Зависит от нашей восприимчивости, а восприимчивость зависит от нашей чистоты. Чистота эта – степень свободы от эго. Эгоизм – грязь, застилающая от нас высшее. Или… смотря, как к этому подходить… Можно сказать, спасающая нас от высшего, как кислородный слой атмосферы от УФ-лучей. Ежедневная зацикленность на себе – как грязь на стеклах автобуса. Человек едет по городу, и за окном ничего, сплошная грязь. Он говорит, видел я ваш город. Нет никакого города. Ничего нет, кроме салона. Остальное – обман корыстных водителей.

Не признавая Эфир, мы не освобождаемся от него. Те из Сил, что погрубей, что нам качественно подобны, управляют нами, живут нами. Мы болтаем о независимости, но ни одно движенье не дано нам на откуп. Бродяги без роду без племени. Где прикормят, туда и тащимся. Дают – бери, бьют – беги. Это, кстати, народная мудрость! Обстоятельства определяют нас. Внутренние и внешние обстоятельства. Мы называем это судьбой. Внутренние обстоятельства – это наши желания. Желания – суть проявление Сущностей. У Достоевского в «Бесах» здорово сказано о революционерах: они говорят о свободе, а сами час без папирос прожить не могут… Иногда Эфир, в минуты ослабления эгоистических нужд – например, уже поел, выпил, доволен собой – пробивается до восприятия через некое непрактичное и отвлеченное состояние. Захочется чего-то спеть, поговорить ни о чем, например, о политике, о недавней российской истории, даже пофилософствовать. Но это ненадолго. Пока кто-то не заденет самолюбия, вожделения – а это произойдет, едва ты откроешь рот, или пока не проголодаешься.

Но есть люди по рождению ослабленные в чувстве своей исключительной важности для себя. Они ловят более тонкий Эфир. Ловят неэгоистического порядка Сущности. Тогда Эфир, как облако из влаги неба, проявляется в нас в виде рефлексируемого состояния. Состояние конденсируется и проливается мыслью. «Дождь, даждь, благодать». Мысль – а это уже уровень Воздуха – зажигает под собой Огонь эго, или личности. Огонь личности обжигает наши чувства – и вот мы уже мотивированы действовать в материальном мире, готовы жить на Земле. А если мысль масштабная, мы постараемся обжечь чувства других людей, чтобы они делали то, что зажгло нас. Но если состояние не дошло до воплощения, значит, Эфир не достиг уровня Земли. Осталась повисшая в воздухе мечтательность, сгоревший сам в себе энтузиазм, утонувшая в киселе инициатива. Наша задача на земле – оставлять оттиск. Пока музыка не занесена на нотный стан или не сыграна, скажем, пальцами на совершенно конкретной, а не абстрактной дудочке – музыки нет. Пока роман не написан буквами – его нет. Именно вещность Земли учит нас качествам.

Как видите, Лена, во всем сущем есть нисходящее движение от Эфира. В Эфире есть все, и определяет эту Махабхуту Граха по имени Гуру или Пространство. В Пространстве есть все, потому Гуру.

Само Пространство состоит из… как бы это сказать, из слоев. Бесчисленного множества слоев. Это сложно объяснить. Мы, вследствие нашего способа мыслить, ограничены трехмерностью. В основе нашего мышления лежат базовые геометрические метафоры. Потому так и будем говорить: пространство состоит из слоев. Эти слои иерархичны. В Пространстве нет времени, но каждый слой содержит его в себе. У каждого слоя – свое время. Оно относительно. Так в терминах нижнего слоя более высокий слой существует вне времени. Наши сны – это тоже некоторый уровень в Пространстве. В состоянии бодрствования мы находимся на более высоком уровне и ближе к Сурье. Это относится не ко всем снам… Сны бывают разные. Но обычные наши сны порождение нас, а не наоборот. Потому в таких снах меньше правды, чем в бодрствовании. Я много буду говорить о снах. Может, скажу о психоанализе. Сны – хороший пример, чтобы доступно объяснить временной эффект.

Смотрите, вы замечаете время, когда спите? Внутри сна мы замечаем время и можем оценить длительность только тогда, когда внутри самого сна осознаем, что спим, или, вспоминая сон уже по пробуждению. Т.е., когда отстраняемся от процесса, в котором задействованы. Время – функция процесса. Даже в быту, взглянув на часы – без них мы беспомощны, мы на миг занимаем позицию наблюдателя, а значит, выходим на более высокий уровень реальности. Уровень вовлеченности – соответствует степени искажения реальности, а значит, и отдаленности от Сурьи. Наблюдая за – мы уже находимся над. Потому наблюдая за собой, мы становимся больше. Наблюдая за действиями, чувствами и мыслями, наблюдая за наблюдением за действиями и мыслями… Проявляя заботу! Да, тогда, когда мы берем ответственность за кого-то, этот кто-то становится, как говорят психологи, нашей внутренней фигурой. И об этом можно судить и с такой позиции, если точку опоры ставить в телесной реальности. Но если точка опоры – Принцип, то, приняв человека во внутренний мир, мы становимся больше ровно на того, кого вобрали в себя. И факт отдельного существования этого человека в его физическом теле не имеет для нашей души сущностного значения. Потому-то есть заместительское восприятие, есть психодрама. Потому я могу помогать своим клиентам… Это – йога. А наши тела… наши тела лишь один из экранов реальности. Так, мальчик, зависающий в компьютерных играх – он уже там, за плоскостью монитора. Он – монстр, тяжелый танк, рисованный асасcин. Мы есть то, с чем отождествляемся. И с чего мы взяли, что тело, с которым мы идентифицируемся – не очередной компьютерный персонаж, которым нас играют большие мы. Также каждую ночь мы порождаем отдельные реальности своих снов, мгновенно становящиеся частью Пространства. И для персонажей своих сновидений – мы Боги, сотворившие их. А мы здесь – вы и я, и Инна – персонажи того Бога, кто видит нас во сне. Иными словами, реальность Пространства поддерживается Видящим. Или Наблюдающим. Тем, кто видит самый большой, самый глобальный сон, состоящий из миллиардов все меньших и все более быстрых снов. Он видит нас и через нас. И общим для всех этих миров и слоев является Принцип. Принцип построения сновидения, данный нам через Зигмунда Фрейда – это вселенский принцип Пространства. Потому нет большого смысла анализировать сны, обладающие меньшей степенью реальности – разве что для работы с неврозами и чтобы набить руку, когда можно анализировать сны большей степени значимости, т.е., нашу человеческую реальность. Она не намного менее абсурдна. Она – вопиющая «глупость». Участь человека наблюдающего сделать ее, как бы сказал Карлос Кастанеда, «контролируемой». Мы не замечаем ее, как не замечаем иррациональности во снах, пока спим, как не замечаем смысловых провалов в волшебных сказках. Наши действия тут в подавляющей массе несут исключительно символический характер, Эрнст Кассирер сказал: «человек существо символическое». Но я скажу – весь мир явление символическое. Нет ничего, кроме Метафоры и, пожалуй, того, что стало ее единственным источником. Потому как все мы – есть что-то о чем-то, то все есть проявление одного через другое.

– Не спешите, пожалуйста. Давайте, чуть-чуть передохнем, хотя бы минуточку.

– Конечно.

– Вы могли бы привести какой-нибудь пример?

– Да. Вчера моя клиентка рассказала мне про то, что на балконе в квартире – где живет ее мама, ветром сорвало кровельные листы. Мама позвонила ей и страшно кричала ей об этом в телефон, обвиняя ее. Абсурд? Но на метафорическом уровне неадекватность маминого поведения объяснима. Представьте, что балкончик в маминой квартире, это ее дочь, которая вроде живет отдельно, но никак не выйдет замуж. А сорванная крыша балкончика – это близость моей клиентки к сумасшествию. И это правда. По сути, мама обвиняла свою дочь, что та не принимает всерьез опасность своего состояния, но сама не подозревала об этом. Она лишь проводила через метафору содержание, с которым Пространство пыталось достучаться до моей клиентки.

– Понятно. Но не совсем. Пространство само стучится к нам?

– Да. Реальность стучится к нам через Символическое. Так холодный воздух через щели втягивается в теплую комнату. Так происходит диффузия в растворах. Так организуются сны – все они несут компенсаторную функцию… Когда разность между нашим сознательным пространством и Реальностью велика, Реальность вламывается в нее, как ураган. Через разные беды, болезни и катастрофы. Через несчастья и невротические состояния наших детей.

– И все это – просто метафоры?

– Я понимаю вас. На все нужно время… В конечном итоге надо отталкиваться от того, что все мы – канальцы, не больше, не меньше. Проводники энергий и содержаний девяти Грах. Интерпретируя реальность окружения, мы поднимаемся над ней. Единственная изначальная неинтерпретируемая реальность – Сурья. И это Принцип. Изначальный Наблюдатель смотрит через свои комментарии в мир, чтобы получить отражение себя. Чтобы с каждым комментарием все глубже понимать, что он есть.

– Зачем?

– Чтобы быть. Это и есть суть Сурьи. Сурья говорит: Я. А его комментарии подтверждают его Я бесчисленными фактами существования. Мы, люди, приходим в этот земной мир и факт своего существования подтверждаем тем, что стараемся взять лучшее. На уровне таза мы берем алмазы и золото из Земли, на уровне живота – собираем вокруг себя послушных подчиненных, на уровне груди, то есть, Высокой Воды, держим сердца родных и близких. На уровне Огня – вбираем в себя огоньки личностей других людей. На уровне лба мы ищем единомышленников, мы буквально держим их за мозг. И чем выше уровень обладания, тем выше идентификация. На уровне состояний мы, в человеческих понятиях, сливаемся совершенно. Но, поскольку человек не конечная точка реальности, а метафора, то мы передаем все это выше.

– Как полученное Знание?

– Нет, Знание это такой же способ наработать качества, а точней, раскрыть уже имевшиеся, но непроявленные качества Души, как и умение добывать алмазы. Раскрыть качества Души и отдать ее Богу – вот в чем задача! Великое жертвоприношение длиной в тысячи перевоплощений. Душа мира это Чандра. Она сгорает вокруг Сурьи, как парафин вокруг охваченного пламенем фитиля. Как женщина сгорает в оргазме, отдавая себя мужчине… Как погибает ученик у ног Учителя… Сурья всегда убивает. Мужчина убивает женщину. И чем медленней и красивей он это делает, тем большее наслаждение она получает. Вы видели глаза лани, когда ее разрывает лев? Каждый, кто служит – женщина по отношению к тому, кому служит. И высшее наслаждение – Бхакти – умирание за того, кем живешь. Фрейд так и не понял, что Эрос и Танатос – суть одно. А Толстой в своей «Крейцеровой сонате» понял. Но испугался и воспротивился.

– Мой мозг сейчас взорвется. Вы почувствуете себя сильней от этого?

– Да!

– Хорошо. Взрывайте.

– Я скажу последнее. И закончим. Весь мир – канальцы Сурьи. Взгляд Сурьи – энергия Сурьи. Все смотрит на все и тем поддерживает само себя. Деревья, камни, птицы, люди… Как-то я проводил семинар в Беловежской Пуще. Мы выбрали чахлую поросль ели для изучения эффекта внимания. На следующий день растение заметно позеленело.

– Это все?

– Все.

– У меня сумбур в голове от сегодняшнего занятия. И все внутри болит. Вы бы не могли суммировать на трех страницах главное про Пространство?

– Расскажи мне Евангелие, пока я прокручусь на большом пальце ноги!

– Если невозможно на трех, то – на десяти, тридцати..

– Я услышал вас. Попробую сформулировать главное на бумаге. А, знаете… для меня Евангелие – это, прежде всего, Благовестие. Практика того, что царство Божие – внутри нас. А, значит, доступно здесь, в этом мире.

– А что для этого нужно?

– Во-первых, возлюбить ближнего, как самого себя. То есть вобрать душой в себя ближнего, стать больше на любовь и меньше на себя. И второе, это главное, возлюбить Бога всей «крепостью своей». Только Его позволяется любить больше, чем себя.

– Вы готовы возлюбить Принцип?

– Не знаю.

– Я – нет.

Лена попросила проводить ее до двери. В полушутку она сказал, что боится Инны. Я подал ей куртку. Мы договорились встретиться завтра, в субботу, в 16-00. Пошатываясь, она прошла через приемную, потом, видимо, еще какое-то время стояла за дверью на крыльце. Наконец под моим окном мелькнула ее беретка.

Мы закончили встречу раньше, чем я планировал, и мне предстояло еще полчаса ждать Татьяну. Надо было решить ряд организационных вопросов. Я сел с чашечкой горячей воды на диванчик. Инна выложила в вазу печенья. Я исподтишка стал приглядываться к ней, пытаясь увидеть ее глазами Лены. Сам же я обычно видел в администраторе своего заведения, прежде всего, последствия непредсказуемых сочетаний двух разнополюсных сторон ее личности: какой-то подростковой необязательности и стихийной женской мудрости. И еще – я не упоминал раньше – эта ее способность к ясновиденью, открывшаяся на психодраматических занятиях и пугавшая, пожалуй, всех, кроме нее.

– Инна, вы больше не пьете с Леной чаёв?

– Ну… принесет еще тортик – попьем. Чего не попить!

Инна улыбнулась мне так широко, что я подумал, что она дразнит меня.

– Ваша Лена не то, чтобы настораживает… а, как бы это сказать…

Инна не договорила. На столе у нее зазвонил служебный телефон, звонил мой сын (я вспомнил, что забыл включить звук на своем мобильном). Он сообщил, что решил не делать сегодня уроки и что приедет из музыкальной школы прямо ко мне в институт. Я дал добро.

* * *

Стемнело. На улице тепло дул ветер. Тротуары снова размякли грязью, остатками палой листвы. Исхоженная слякоть сияла множественными отражениями витрин, фонарей, светофоров. Вместе мы зашли в универсам. Купили полную корзину продуктов и много сладкого. Сегодня приезжала мама, потому поздно вечером нам предстояло ехать в аэропорт, встречать. По пути, в цветочном магазинчике, я купил синие ирисы.

* * *

На следующий день проснулся в семь, что было для меня неслыханным мотовством, просто, варварской роскошью. Проснулся с ощущением сытости и вялости в теле. За окном – еще тихо. Темно. Потягивает за вентиляционной решеткой в ванной. Урчат где-то трубы. Вздыхает и ноет лифт, изо дня в день пронизывающий весь одноподъездный дом и заодно мой беспокойный сон своей вертикальной шахтой: в моменты засыпания, кажется, она проходит под подушкой… Время от времени в онемение выходного дня вваливался гул ухающих мимо автобусов, отдаленное нудное завывание троллейбусов.

Я встал, привел себя в порядок, съел йогурт из холодильника. Потом раскрыл ноутбук и за десять минут написал, сам мало понимая, что пишу, следующее.

Постулаты силовой концепции Пространства

1. Проявленное бытие (жизнь) есть активное самонаблюдение.

2. Все имеет единое начало, потому все сущее наделено жизнью, имеет смысл и взаимосвязано.

3. Бытие есть многовариантность Исходного события. Нет одинаковых вариантов. Варианты группируются в иерархические «слои».

4. Каждый вариант обладает своим качеством движения времени. Время разделяет и «слои», и варианты. Время линейно внутри каждого варианта. Малый «скачок» во времени есть переход от варианта к варианту, большой «скачок» – переход от «слоя» к «слою».

5. Все варианты событий данного «слоя» являются сновидениями относительно варианта вышестоящего «слоя» и отвечают принципу Комментария.

6. Иерархия «слоев» определяется степенью возможности осознания в них Исходного события.

7. Переход Наблюдателя от «слоя» к «слою» возможен.

8. Пространство бесконечно расширяется.

9. Энергия и информация не существуют вне Сил (Грах). Любое взаимодействие подразумевает энергоинформационный обмен в соответствии с принципом Комментария.

10. Пространство (Поле) человека – ограничено «коконом». Границы кокона динамичны и проницаемы.

11. Работа с человеком – эта работа с Силовым дефицитом внутри «кокона». Дефицит образует разность Силовых потенциалов на границе «кокона», за счет чего происходит взаимодействие с Пространством.

Мои еще крепко спали. Ребенок со вчера вцепился в маму, как клещ, и не отпускал. Потому супруга прилегла с ним, да так и уснула. Мне было стыдно перед сыном. Стыдно за невозможность помочь ему в его двойственной отчужденности: он чувствовал, что у меня с его мамой есть целый мир, возможно, преувеличиваемый им, как преувеличивается все неизвестное, непонятное; мир, недоступный ему пока в силу возраста. Одновременно существовал мир доступный, мир его одноклассников, который в силу разговоров в доме и вкусов, невольно привитых ему нами, был уже непоправимо обесценен и потому чужд и неинтересен. Я старался говорить с ним о том, что ему интересно. Но что может вызывать интерес, когда ты настолько сбит с толку и растерян? И даже пока не подозреваешь этого.

Теперь же я сам был в растерянности. Отчаянно хотелось хоть с кем-то поговорить. Обсудить то, что я написал. Но жена спала, уставшая с дороги. Друга-единомышленика, которому можно было бы позвонить с утра из-за подобного, у меня не было. Я сидел неподвижно в кресле, впервые озадаченный своим одиночеством. Как-то нехотя думал о Лене. О событиях этой недели.

Пока не рассвело, писал пояснения к Постулатам. Получалось как-то пресно.

А потом был день. Была жизнь. За завтраком слушал подробный рассказ о результатах поездки. После смотрели привезенные нам и нашим знакомым подарки, потом супруга организовала генеральную уборку… Ближе к обеду я уже был счастлив упорхнуть из дома к себе, в институт.

* * *

Лена не пришла. Я подождал минут десять и набрал ее номер. Мне было поведано, что абонент отключен или временно недоступен. Подождал еще. Попытался почувствовать ее, но ничего не получалось. Моя концентрация на ее образе проваливалась в пустоту.

Я поставил пустой стул напротив и вслух зачитал ему распечатанные Инной на принтере Постулаты. Неуверенно посмотрел на шесть листов пояснений и не стал их озвучивать. Мне они показались совсем не убедительными. Похоже, моя тантрическая практика больше не успевала за мной. Я думал, возможно ли… дано ли мне будет прожить теперь все, что сам я охватил умом (или хотя бы словом) и в чем не сомневался, но одновременно не мог сам себе доказать?

Когда-то, еще в школьной юности, я был увлечен образом Базарова. Зарекся не говорить того, что сам не пощупал. Заявлял, что Фома был прав, вложив персты в отверстия от гвоздей. Писал яростные сочинения. Упивался заимствованным нигилизмом, разрушая все, что двигалось, повергая в недоумение учителей. Ведь я искал сражений! Я тогда еще не понимал, что им было безразлично то, что они говорили. Тогда еще я не понимал, что люди играют себя. Мало кто живет всерьез.

Меня охватила тотальная грусть. Я знал это состояние. Оно, помню, случалось со мной в детстве. И не так давно, летом. В предпоследний день семинара на Иссык-Куле мы выехали из Тамги микроавтобусом, ехали к озеру. В последний раз позагорать на пляже, поплавать. Но почти никто не зашел в воду. Сидели молча, стараясь не глядеть друг на друга. Олег сидел на песке, в джинсах, в свободной рубахе, на фоне заходящего солнца. Его распущенные волосы пронизывал свет. Это был мягкий, спокойный свет. В голубоватом далеком небе над изощренными песчаными возвышенностями «Сказки» еще блекло, но уже властно нависала почти полная, похожая на белый камень Луна. Я сказал тогда, что, похоже, прощаюсь с целой жизнью, которая уже не состоится.

– Будет что-то новое, – сказал Олег.

Я смотрел ввысь. Истонченное полупрозрачное облачко над нашими головами растворялось в обесцвечивающемся небе прямо на глазах.

Вечером еще были занятия, но для меня семинар закончился за день до его окончания. Слишком изменил нас всех тот семинар. И многие это уже тогда, там, когда мы сидели на песке и чего-то молчаливо выжидали, чувствовали. Казалось, будто мы уже встали и ушли, но на деле еще сидели, поглядывали друг на друга и вслушивались во что-то. Вслушивались во что-то огромное, неизбывное и одновременно ускользающее от нас. Может, в свое будущее.

…Шел густой мокрый снег, он залеплял лицо, ворот. Быстро темнело.

– А что, ваша Лена сегодня не придет? – спрашивал голос Инны. Голос без лица. Просто голос, будто и не принадлежащий человеку.

– Нет, – отвечал я ему. – Не придет. Но разве вы знакомы с Леной? Я думал – она плод моего воображения.

– А! Галлюцинация?

Голос хихикал. Казалось, все качается передо мной. Я шел дальше, продираясь сквозь липкость упавшего на город снегопада. Мимо случались прохожие. Они появлялись внезапно и так же внезапно исчезали. Неожиданно били по глазам фары дальнего света. Сигналили вдоль всей проезжей части.

– У Юнга был Филимон, у меня – эта светловолосая девочка, – говорил я сам себе. – Стоит ли сумасшествие того, что я записал сегодня утром? Надо ли это кому-то?

У перекрестка толпилась горстка людей. Остервенело и беззвучно кружила милицейская сирена. Задом к людям громоздился корпус «скорой помощи». В снегу белая машина с красными полосами показалась мне огромной, как слон. Еще периферийно, еще будто не позволяя себе этот надвигающийся на меня страх, я почувствовал случившееся здесь до меня. Чью-то катастрофу. Я видел темную кровь, въедающуюся в рыхлый, еще не накатанный снег. Огромные снежинки, пушисто тонущие в лужице. Над открытой раной пострадавшего – поднимается пар… Я устал от катастроф. Чужих и своих. Поравнявшись с ДТП, я не стал смотреть. Совать туда свой нос. Мое дело дойти до троллейбусной остановки. Есть врачи, есть милиция…

Лена!

Я бросился обратно. Я бежал по брызжущему тротуару в слепом животном отчаянии, в каком-то неуемном, странном ликовании. Как я мог пройти мимо, не подумать так сразу?! Я бежал по-настоящему, как бегал еще в молодости, и каждая мышца моего тела жила. Какой Филимон? Какие галлюцинации? Лену видели разные люди. Инна пила с ней чай с тортом. Да, конечно, был же торт! Без сомнений. Инна ни за что бы не пекла тортов! Славная, чудесная Инна. Все есть: Лена, Инна, Татьяна, папы, пожимавшие мне пять минут назад руку, детишки, которых эти папы, несмотря на непогоду, привели в изостудии моего института. Мокрые х/б колготки на замерзших пальчиках, уличная обувь, накиданная в прихожей. Зонты. Все есть. Я – есть!

Я добежал, запыхавшись, с, вероятно, искаженным лицом. Встал как вкопанный, будто боясь вывалиться за невидимую черту, разделявшую благополучную жизнь от чужой беды. На дороге лежал труп мужчины. Темноволосого. В светлой дубленке. Примерно моего возраста. Хорошо помню спекшиеся темные волосы. Затылочная часть черепа была нехорошо скошена.

Домой шел пешком. Рукава пальто промокли и холодили руки. Но мне было жарко и душно, как бывает, когда нездоровится.

Долго ждал лифт. Пытался взять себя в руки.

Дома, в ответ на округлившиеся при виде меня глаза жены, я рассказал об инциденте на дороге. Мальчика предварительно услал обратно музицировать, на что он, кажется, обиделся.

Уже в ванной комнате сквозь шум воды не расслышал ее вопрос. Не стал переспрашивать.

– Что-то не так. Уже вчера было что-то не так. Ты изменил мне?

Я не заметил, как она вошла, и вздрогнул. Глаза жены смотрели в упор.

– Тебе надо кое-что почитать.

Я обтер лицо, почему-то отдал жене полотенце и прошел в коридор. Достал из внутреннего кармана пальто сложенную вдвое распечатку.

– Постулаты концепции Пространства и пояснения к ним.

Жена расправила листы и ушла читать в кресло. Я пошел сам накрывать себе ужин. Сын играл на пианино. За закрытой дверью детской в отместку мне горячо бахали и громоздились «Тихоокеанские Пираты». Все хорошо… Всё в доме в порядке. Все мы есть. И Лена есть. Где-то обязательно есть. Просто устала от меня. И не пришла. Просто не пришла.

Ночью мы с женой сидели в темноте в обнимку. Я говорил ей о том, что понял. Она неслышно плакала и говорила:

– Как же мы теперь будем жить?

И по тому, как она реагирует на меня, мне постепенно становилось понятно, что мне плохо и страшно. Я всегда лучше понимал свое состояние по реакциям на меня моей жены. Я не стал упоминать имя Лены, оставив его для себя. Нам всегда с супругой хватало друг друга.

– С тобой обязательно что-то происходит, когда меня рядом нет, – удовлетворенно и укоризненно говорила она.

Я кивал головой и целовал ее в макушку. Похоже, мой экстатический лунный даршан закончился. «Стрела милости» догнала меня.

Первого января я уехал поездом в Симферополь. К морю. Вагоны шли полупустыми и потому по ночам незашторенными. Мне представлялось, как лунный свет пронизывает их насквозь.

По дороге я снова и снова проживал мое знакомство с Леной, повисшие в памяти фразы, жесты, свои монологи и ее обескураживающее исчезновение. Но я не попытался отыскать ее и больше не звонил. Среди моих нынешних учениц никто, как оказалось, Лены не знал. Инна о ней не напоминала. До конца года у меня было очень много работы.

Вот и все. Закончилась эта история. Благодаря Лене я за неделю постарел на сорок лет предшествовавшей нашей встрече жизни и сформулировал для себя главное. И это было прекрасно. Оставалось дело за малым: начать так жить.

* * *

Ты мой друг, что скажет: «До свиданья!»

Взгляд упал и соскользнул по веткам,

Растревожив сердце. В предрассветном

Воздухе осталось колыханье

Непроизнесенного. Тобою

Долго будет полно ожиданье:

Нам рукоположено свиданье

Там, где звезды белою гурьбою

Моют молоком – любви отчаянье.

Будет так: взаимно, безответно…

В любованьи тихом, беззаветном

Нам с тобой отпущено молчанье.

В вечности да будет так – и тщетно

Созерцать черты. Мы незнакомы.

У черты тобой и мной искомой

Тень встречает тень, а светлость – светлость.

Будет сон: бредя в стадах забвений,

Я тебя увижу непременно.

Ты – мою узнаешь неприметность.

Мы трава из чьих-то ощущений.

8.01.14

Продолжение следует.