ПОВЕСТЬ
Окончание. Начало см. «Дарьял» 5’2015
11
Аэропорт «Tenerife Sur» как большой испанский муравейник – суета и одновременная расслабленность. Было два часа дня по местному времени. И жара была местной. Возле остановки такси какие-то люди пилили засохшие пальмы, а молоденькие гиды бегали туда-сюда, собирая приехавших туристов в маленькие и большие группы.
Маркуса ждала жена в светло-сером «Peugeot». Мы же сели в микроавтобус. Луис сказал шоферу:
– На Llanos De Troya, пожалуйста.
– Это где-то в Playa De Las Americas? – спросил шофер.
– Si, – сказал Луис.
– Sorry, вы не против, если я закурю? – спросил я у шофера.
– No smoking, – холодно ответил потный таксист.
– «Sorry» говорят, когда хотят извиниться. В других случаях используют «excuse me». А ты – sorry, sorry. Плохой у тебя английский.
Это Эй и её дурацкое настроение.
Мы ехали по извилистым дорогам. В салоне играла ужасная музыка, и от водителя пахло потом, сигаретами и едой. В океане плавало сотни солнц, люди радовались жизни, а мы торчали в железной коробке с, наверное, двукратным олимпийским чемпионом по вони.
Переодевшись в шорты и майки, мы поели в мексиканском местечке «Costa Los Gigantes» возле дома и до вечера валялись в шезлонгах у бассейна. Пили водку с апельсиновым соком и пялились в свои планшеты и смартфоны. Городские тюлени.
Еще в Берлине Сэм и Джейн купили небесные фонарики. Целую упаковку. Думали запустить их в последний день на пляже – это же безумно романтично. Ну а ближе к ночи решили не затягивать с этим волшебным зрелищем. Расположились на уже безлюдном пляже «El Camison». Луис притащил холодное вино, а у меня еще оставалось полбутылки водки. Лежали на песке и рассказывали смешные истории. Те самые истории, которые люди рассказывают друг другу, когда им хорошо. Ну или когда им хочется, чтобы было хорошо. У Сэма неожиданно нашлись офигительные истории. Например, о том, как однажды он решил развлечься и прочитал книгу «Основы алгебры». Он так и сказал – «решил развлечься». Джейн, попивая пиво, разбрасывалась каламбурами и давала безупречно смешные комментарии. Луис рассказывал о своих друзьях. Не знаю почему, но каждая его история заканчивалась ничем. То есть это были реально интересные истории – ироничные, трогательные, честные, но… В них не было конца. Банального логического конца, без которого любая, даже самая хорошая история как длинный несмешной анекдот. Луис душил офигительные истории своими руками.
Эй лежала на пледе – то смеялась чему-то, то хмурилась. Смотрела на звезды. Ей богу, там было на что пялиться.
– Смотрите, какая красота, – сказала Эй.
– Ерунда. Миллиарды маленьких точек, и каждая из них – твоя. Нет ничего легче. Выбери какую-нибудь – мы до нее дотянемся. У нас длинные руки. Я бы, например, с удовольствием лизнул бы вон ту, – сказал Луис.
– Идиот какой. Ничего не знаешь о звездах. Вот скажи, где находится Большая Медведица?
– Во владикавказском зоопарке. Большая медведица по кличке Альбина. Не очень она и большая, конечно, но то, что старая, – это точно, – сказал я.
– Ну-ка расскажи нам, Хетаг, о большой старой медведице по кличке Альбина. Какая она? Ты занимался с ней сексом? – сказал Луис.
– Я занимался с ней математикой. Основы алгебры. Ну, и английским немного.
– Чушь, у тебя ужасный английский, – сказала Эй.
– Полетел! – Сэм, наконец, запустил фонарик. Он медленно поднимался в небо. Ветер нес его в сторону моря. Через полминуты он превратился в маленькую точку – почти как звезды над нашими головами.
– Загадали желание? – спросила Эй.
– Конечно, – сказал Луис.
Она лежала, а я пялился на ею шею, волосы, плечи и – чего уж там – груди.
– А ты? – сказала мне Эй.
Я приготовился сказать свое любимое «ну», которым пользуюсь, когда пытаюсь подыскать слова.
А потом… Потом Луис лизнул её в нос.
В пятницу утром, как только каждый проснулся в своих комнатах, мы позавтракали на балконе и пошли кто куда: Луис, я и Эй рванули на ближайший серф-сквот в Los Cristianos, а Сэм с Джейн поехали на такси в El Medano.
В деревянном бунгало на «Playa Las Vistas» нам дали две доски, и мы зашли за ширму, чтобы напялить на себя гидрокостюмы. Эй сидела на черном валуне, в который бесстрашно врезались волны Атлантического океана.
В гидрокостюмах было неудобно и как-то смешно. Мы взяли доски и побежали в воду. Точнее, побежал Луис, а я плелся по песку, оставляя унылые следы. Дул теплый ветер, но дул он так серьезно, что было не очень и легко тащиться с доской до воды. Ветер фигачил в лицо, как будто не хотел подпускать к океану.
Когда вода была мне по пояс, Луис уже переваливался через волны, уплывая дальше и дальше. Перед каждой волной он ловко запрыгивал на доску, давил на нее своим телом и медленно, но ритмично греб руками. Хорошо у него получалось.
Я же, как только под ногами исчезло дно, неловко плюхнулся на доску и тут же перевернулся. А потом – еще…
Притянув к себе доску тросом, я кое-как снова лег на ее поверхность и медленно греб в сторону Луиса. Он уже в третий раз подсаживался под большую волну. Резко разгоняясь руками, подпрыгивал на доску и скользил по пенистому гребню, лишь слегка балансируя туловищем. Он еще в Берлине рассказывал, что не очень и любит размахивать руками.
До Луиса было еще далеко, а я уже смертельно устал. Руки отказывались грести, и я время от времени неуклюже соскальзывал с доски. От этого еще больше уставал.
В конце концов, решил рискнуть на новой волне. Кое-как залез на доску и развернулся лицом к берегу. Волна была небольшая. Почувствовав её толчок, я еле приподнялся на руках и тут же перевернулся. Доску отбросило куда-то назад, и я понял, что ничего у меня не получится.
Доплыв до доски, я сел на нее и еще долго, как поплавок, болтался на волнах. Смотрел на Луиса и дико завидовал. Там было еще много других серферов. Они сбивались в маленькие стайки и почти одновременно запрыгивали на свои доски, когда поднималась волна. Кто-то возвращался снова, кто-то, дотянув до берега, отдыхал на песке, чтобы потом опять рвануть в океан.
Я решил плыть к берегу. Лег на доску и ждал волну. Я скользил по воде метров двести. На животе. Уже возле берега доска зарылась носом в дно, меня подбросило в воздух и смяло набежавшей волной.
Эй смеялась и что-то говорила, но её не было слышно. Я вышел из воды, взял доску, отцепил трос и направился в бунгало. Вода стекала из гидрокостюма, и видок у меня был жалкий.
– Ты нормально? – спросила Эй.
– Нет, – сказал я.
Стянув с себя гидрокостюм, я промыл его в бочке с пресной водой и оставил сушиться на деревянной балке.
Доску оставил на полке внутри бунгало.
– Хорошие были волны? – спросила девушка-инструктор.
– Наверное, хорошие. Но я был плохим, – сказал я и пошел в пляжный бар.
Я долго смотрел в одну точку, точнее, на кофейную ложку, которая валялась в песке. Пялился на нее, а думал о себе. О том, что слабый и некрасивый, о том, что глупый и трусливый. И еще о многом другом, но только о себе.
Подошел официант и принес виски.
– Со льдом? – спросил официант.
– Ну конечно – жарко же, – сказал я.
Я сидел со стаканом виски и смотрел в океан, закопав ноги в сухой песок. Я видел, как Луис выходит из воды – уставший, но счастливый. Я видел, как его целует Эй и как они идут след в след, болтая о чем-то хорошем. Или о том, какой я слабак и трус.
Я допил виски и взял три шота водки.
По набережной гуляли расслабленные люди. Дети запускали воздушного змея. А на деревьях между веток проскальзывали солнечные желтые нити.
Через десять минут в кафешку пришли Луис и Эй. Луис был в одних шортах. Его мокрое тело блестело.
– Ладно тебе, не расстраивайся! Вот увидишь – завтра будет лучше, – Луис, как обычно, хлопнул меня по плечу.
Они взяли по коктейлю, и мы еще долго сидели, болтая о разной чепухе.
Эй высосала трубочкой последние капли напитка и съела дольку апельсина, оставив лишь оранжевый полумесяц кожуры.
– Дашь мне свой кусочек? – спросила Эй у Луиса.
– А мне? Если так хочешь апельсин, иди и возьми в баре. Или я пойду. Но эта долька – моя, – сказал Луис.
– Нет, я хочу именно ТВОЮ дольку. Неужели тебе жалко?
– Не жалко, конечно, но на фига, если есть апельсины в баре? Понимаешь, целая корзина апельсинов.
Они еще долго спорили из-за идиотской апельсиновой дольки. В конце концов, Луис сказал какую-то глупость, и Эй ушла босиком. Только мы её и видели.
– Эй, ну куда ты?
– Пойду прошвырнусь по магазинам.
Ужасно наблюдать за тем, как два любящих друг друга существа из-за какого-то пустяка превращаются в чудовищ. Так и живем потом – чудовища пялятся на чудовищ.
– Ну не дура, а? – сказал Луис.
– Дура, конечно, – сказал я и взял еще водки. Для себя и Луиса.
12
Из сотен полуголых раскованных девушек мне нравится одна. Идет себе, улыбается чему-то…
Я увидел её на Explanada del Muelle. Ходил покупать сувениры для жены. А тут – она. Пялюсь на нее, а ей хоть бы что. Заходит в магазинчик. Рассматривает платья. Быстро находит одно. Показывает мне. Я киваю – действительно волшебное платье.
«Тоже так думаю», – говорит она и в ту же секунду направляется к кассе. Определенно мне нравятся такие девушки.
Она уходит в примерочную. Переодевается в только что купленную шмотку и выходит на улицу как ни в чем ни бывало. В этот момент мне страшно хорошо из-за того, что я иду рядом именно с ТАКОЙ девушкой.
Это что-то типа мини-теста. Хотите узнать девушку? Прогуляйтесь с ней по магазинам. Фигня, когда говорят, что нет ничего ужаснее, чем заниматься шоппингом со своими девушками. Там-то и есть вариантик понять, действительно ли она – та самая, твоя. А она и была ТОЙ САМОЙ. Вот только не моей.
– Маркус? Привет, как отдыхается?
– Неплохо.
– Маркус, а почему ты смотрел на меня?
– Я? Когда?
– Ну, когда я была вон в том магазине.
– Мне понравилось платье. Я же даже кивнул тебе. Как раз ищу такое же для жены. Хотя…
– Что «хотя»?
– Боюсь, оно не в её стиле.
Я вдруг задумался на пару секунд – а какой, собственно, стиль у Эльзы? Тоска, а не стиль. Посредственные блузы из «Mexx» – Эльза любит «Mexx». Она говорит, что их одежда – это сочетание стиля, качества и хорошей цены.
По мне, так дерьмо редкостное этот «Mexx». Сочетание жадности, посредственности и скупости. Наше классическое сочетание.
– Эй, нет желания зайти и выпить где-нибудь? Без намеков и подтекстов – еще и дня не прошло, а я уже умираю со скуки. Хочется поболтать с нормальным человеком.
– Я не уверена, что я нормальный человек.
– Ладно, хочется поболтать с человеком, который не очень-то и уверен – нормальный он или нет. С тобой хочется поболтать. Здесь за углом есть неплохое местечко. Паб «Minirock». Иногда я там прячусь.
– От солнца?
– От детей.
Как она выглядела? Вряд ли я в состоянии рассказать. Я же не писатель или поэт какой-нибудь. Вот Рильке, уверен, придумал бы что-нибудь офигительное. А я… Что написал бы я? Она была красивой. Красивой, и точка. В таких ситуациях приходится говорить вот такую банальщину. Потому как, когда тебе что-то действительно очень, очень нравится, слова не спасают. Они трусливо разбегаются по кустам. Смотрят из-под веток и думают: «Извини, дружище, сегодня как-нибудь без нас».
Мы торчали в пабе где-то час. Или больше – я не смотрел на часы. Пожалуй, такое случилось в первый раз за последние двадцать лет. «Маркус Бергер не смотрит на часы». Фантастика.
Мы болтали о разной чепухе. О детях, например. Она говорила, что не хочет иметь детей. Приводила десятки аргументов. Не то чтобы мне это нравилось. Наверное, необходимо иметь детей, чтобы понять, нравятся они тебе или нет. Хотя, если честно, было в её словах что-то такое. Каждый из нас думает только о себе. Конечно, наверное, мы часто думаем о маме, папе, детях, любимой женщине. Но, по большому счету, думаем мы о них с точки зрения собственной жизни. Мы тупо не в состоянии жить без мамы и папы, а потому и любим их. Нам страшно без них. НАМ. Понятно, что это как-то запутанно, но, если честно, любим ли мы наших близких так, как любим себя? Я, например, не хочу даже думать об ответе. Потому как давно его знаю.
– Вот ты, Маркус, любишь своих детей?
– Я? Конечно люблю. Но, знаешь, Франц родился, когда мне было двадцать семь. А я в тот год хотел написать хорошую книжку, быть культовыми писателем. Ну, ты понимаешь… В школе думал, что вот закончу школу и напишу роман. Но поступил в университет. Отец сказал: «Не занимайся глупостями. Закончи университет, получи диплом, а потом занимайся тем, чем хочешь». В университете я познакомился с Эльзой. Не знаю, любил ли я её или нет, но… Мы поженились и…
– Что тебе мешает написать книжку сейчас?
– Мне уже не интересно. Такие штуки необходимо фигачить во-время. Я вот профукал свой момент. Не поймал его. Лишь схватил за кончик и отпустил. Ну а ты что?
– Я… Я вот платье себе купила… Я хочу не стареть. Скажем так – свой момент я еще не словила. Но точно знаю, когда и где он случится. По большому счету, НАШИ моменты – достаточно предсказуемые штуки. Что-то типа любимого фильма в воскресенье. Только и остается что запастись терпением и попкорном.
– А как же твой друг?
– Какой? У меня много друзей.
– Ну, тот, который… Хетаг, кажется?
– Кстати, о нем. Он хороший, но… Но он гниет.
– Как это?
– Гниет, как яблоко, которое закатилось под диван. Там темно, тепло и уютно. Там ты король. И вот торчит это яблоко под диваном и думает, что оно живет. А оно тупо гниет. Воняет. Из зеленого красавца медленно превращается в дряблое существо.
– Ну, тогда я, наверное, уже огрызок.
– Если и так – в огрызке больше витаминов, чем в гнилом яблоке, – сказала она. – Я люблю есть огрызки. Только косточки выплевываю.
Она что-то записала на салфетке, закрывая её рукой. Как в школе, когда не хочешь, чтобы кто-нибудь подсмотрел решенную тобой задачку. Наверное, и ей не хотелось, чтобы я видел то, что она писала. Потом сложила салфетку в маленький конвертик и спрятала в пляжной сумке.
– Я пойду в туалет, – сказала она и действительно ушла в туалет. Я сидел, пил ром со льдом и думал. Черт, кажется, она ждет, чтобы я прочел эту чертову салфетку. Похожими штуками занималась и Эльза. Например, если ей не нравилось то, как я одеваюсь, она записывала это в свой дневник. Она точно знала, что я читаю его время от времени – как бы случайно оставляла его на кухне. А я даже не притрагивался к этому дурацкому дневнику.
Когда Эй вернулась к столику, Маркуса уже не было. Она сидела еще пару минут: наверное, и он решил прошвырнуться до туалета. Но подошел официант:
– Тот мужчина, который сидел с вами, расплатился и ушел. Он оставил вам вот эту записку.
Эй глотнула холодного пива и прочитала: «Я бы очень хотел сказать тебе теплые слова. Но, боюсь, они быстро остынут». Потом достала из пляжной сумки свою салфетку: «Жизнь – это бракованный «Лего».
13
К ночи здесь пахнет бензином. Автомобили прижимаются друг к другу. Ловят секунды и пережевывают часы. Их так много здесь, что, кажется, дышишь не воздухом, а выхлопными газами. Птицы пугливо налипают на крыши – то ли от ядовитых испарений, то ли чувствуя дождь, который вот-вот возьмет этот город мокрыми стрелами исподтишка.
Мимо магазинов, ресторанов и баров Veronicas змейками бродят люди. Туда-сюда. Ловятся на дешевые трюки и стеклянные бусы. Рассматривают меню на пальмовых досках. «Ну нет, нереально дорого – идем дальше». Официанты разводят руками…
Такси жужжат, как дикие пчелы, и разлетаются кто куда: пляжи, гостиницы, бордели, клубы, массажные салоны. Сосут нектар и бросаются туда, где еще не были.
Пыль, суета языков и запахов, свежие рыбины на льду, капельки пота на висках, хвастуны в «рей-бэнах» – это Тенерифе.
Мы сидели в клубе «Papagayo» возле Playa Troya – еле нашли свободные места. Расположились, кто как хотел. Девушки были в платьях.
Сэм с Джейн пили пиво, Луис – белое вино. Эй взяла лимончелло и кокосовый сок. Я пил ром. О чем мы говорили? Не знаю, кажется, ни о чем особенном.
Сотни людей пришли на пляж, чтобы посмотреть на закат. Мы сидели на втором этаже, и у нас был хороший вид.
А потом пошел дождь. Косой дождь, который хлестал в лицо. Мы неуклюже переместились за бар, а Эй, глотнув ледяного лимончелло, рванула на пляж. «Черт, смотрите, как красиво».
И это БЫЛО красиво. Закат, который с навязчивой наглостью продирался своими нелепыми цветами через не менее фантастические линии ливня. Красные пластиковые стулья на желтом песке…
Я заплатил за ром и пошел к Эй.
– Напиши в своей книжке, что я чокнутая и без морального закона внутри.
Мокрое платье прилипло к её телу, и она блестела от дождя.
– Нет, я так никогда не напишу, – сказал я.
– Пойдем погуляем? – сказала она.
И мы гуляли по пляжам. Они переходили один в другой желтой цепочкой, и, казалось, не было им конца. И, наверное, мы знали, что это не так и любая хорошая штука в этой дурацкой жизни и на этой дурацкой планете заканчивается. Но когда небо, скалы и пляжи медленно накрывало закатом, не очень хотелось об этом задумываться. Собственно, и думать тут было не о чем – смотри и получай удовольствие.
Мы шли не спеша. И без разной такой болтовни. Мне хотелось бы сейчас, очень хотелось бы рассказать о том, как это было тогда.
Песчаный пляж, окаймленный со стороны суши акациями. Вода была теплая, к берегу лениво подкатывали длинные низкие волны. Было хорошо чувствовать, как ночная прохлада пробегает по телу. Ноги тонули в песке, и, наверное, было бы легче идти по сухой части – там, где грунт затвердел от соли и солнца. Но мы шли и шли по той тоненькой мокрой полоске – страшно хотелось песка и волн. Меня тянуло к Эй. Она уже немного загорела, и лицо у неё было очень свежее. Волосы падали ей на глаза, и, когда мы были близко, я чувствовал запах её соленых плеч. Временами она останавливалась, смотрела куда-то и улыбалась, слегка прищурившись. Я не спрашивал, куда она смотрит: не очень и хотелось портить эту сногсшибательную картинку своими глупыми вопросами.
«Ты забыл написать, как шли по пляжу, увязая в песке, след в след – ногой в мокрую песочную ямку, словно выемка между ключицами. И еще. Дождь и красные стулья на желтом песке. Это было прекрасно».
Но я, конечно, так никогда не напишу…
Когда мы с Эй вернулись в клуб, там уже играл ди-джей, и люди танцевали в центре зала и на балконах. Сэм танцевал с Джейн. Луис вертелся возле какой-то блондинки.
Эй пошла в туалет, а я сел за наш столик. Глотнул немного виски из стакана Луиса. Диджей поставил «Last Christmas» Джорджа Майкла.
Не сказать, что я люблю эту песню. Но каждый раз, когда слышу её мелодию, мне хочется плакать. То ли от зависти, то ли от тоски. «Last Christmas I gave you my heart, but the very next day you gave it away. This year to save me from tears I’ll give it to someone special».
Как много их было – никчемных «someone special»? Где они теперь? Ау! Кто-нибудь из вас не забыл, что я был в вашей жизни? Неужели я был так плох? Есть ли хоть секунда вашего существования, когда вы думаете обо мне: как я, где я, хорошо ли мне? «Someone special». Хреновые вы «someone special» – вот что я вам скажу.
Случается с вами такое: заходите вы в кафешку какую-нибудь, выбираете офигительный столик с видом на море или еще что-нибудь, садитесь. И тут подбегает официант и говорит: «Извините, но этот столик зарезервирован». Или находите шмотку в магазине и понимаете – хочу её. Спрашиваете свой размер, а продавец пожимает плечами: «К сожалению, ваш размер закончился». Понимаете, так и с девушками: лучшие из них зарезервированы. Только и остается прихватить себе какой-нибудь casual вариант – девушку-столик возле туалета. И внушать себе полжизни, что она – та самая, «someone special».
Иногда мне кажется, что в случае с Эй я внаглую сел за зарезервированный столик. С видом на море. Сказал официанту: «Я совсем ненадолго. Попью кофе и уйду». И вот пришло время уходить. А я не хочу…
– Что-нибудь будешь? – спросил Сэм. Джейн уже танцевала с кем-то другим.
– Возьми-ка графин граппы, – сказал я и дал Сэму деньги.
Когда, наконец, закончился дождь, мы, допив свой последний алкоголь, пошли домой. Луис с Эй немного отставали – о чем-то говорили, но мы их не слышали.
Мы переоделись, взяли плавки, купальники, бутылку водки и рванули на пляж «Las Vistas» в Лос Кристианос. Там никого не было, кроме одной женщины и одного мужчины. Они сидели в шезлонгах и пили вино из бокалов. Мы расположились ближе к скалам и видели лишь их силуэты. Сели на песок, пили и трепались. После дождя песок был влажным и, чего уж там, океан тоже был немного влажным…
14
Мы уложили детей и, прихватив бутылку вина, пошли на пляж: Эльзе захотелось романтики.
Я подтащил шезлонги ближе к воде, открыл вино и разлил его по бокалам. Эльза сняла футболку и осталась в одном купальнике.
– Ничего, если я сниму лифчик? – сказала она.
– Как хочешь, – сказал я и глотнул вина.
– Ну а ты? Ты хочешь?
Я знаю, ей не понравится любой из моих ответов. Скажу «хочу» – всплывет история прошлого лета, когда я пьяным целовал её груди на глазах у детей. Ну, а на «не хочу» я… Я боюсь представить, что будет, если я скажу «не хочу». Такая она, моя Эльза. Бывает спросит: «Как думаешь, я – толстая? Только честно». И я честно отвечаю: «Знаешь, пожалуй, немного толстая». Ну и пошло-поехало – «Толстая? Ты сказал, что я ТОЛСТАЯ? Так иди и найди себе худышку, которая нарожает тебе детей». Сидишь и думаешь: «Зачем же ты спрашиваешь тогда». Ну вот я, например, не спрашиваю же её, есть ли у меня живот или нет. Я и без нее вижу, что есть. Для чего мне спрашивать её об этом?
– Слушай, а давай бросим монетку.
– Что?
– Ну смотри, если «решка», ты…
– Боже, ну и придурок! К черту тебя! К черту этот лифчик! Я… Я свободная женщина.
Большая луна висела над нами. Звезды разбежались, как дети в детском саду – кто куда. Мы сидели, пили вино и смотрели в океан.
– Зайду-ка я в воду на секунду. Очень хочется, – сказал я и налил себе еще вина.
Было душно, чувствовалось, что вот-вот опять будет дождь. В ночном воздухе трещали цикады, и это было неплохо. Я вошел в воду и смотрел на фейверки.
На пляж спустилась компания. Мужчины и женщины.
Они шли, смеялись и толкали друг друга в сторону океана. Я видел их белые лица, и белая зависть накрыла меня своей ледяной волной.
Потому что с ними была Эй.
– Катастрофа, – сказала Эльза.
Катастрофой и не пахло. Пахло апельсинами, гнилыми бананами и морем. Пахло алкоголем и небесными фонариками. Пахло неплохо.
Они расположились недалеко от нас. Сдвинули пару шезлонгов, разложили бутылки и сели на песок.
– Варвары, – сказала Эльза. – На пляже миллион шезлонгов, а они голыми задницами на песок. Ты видел это – голыми задницами. Алкоголики и варвары. Индейцы пираха.
– Пираха? Что за индейцы такие? – я сел на шезлонг и потянулся за бутылкой.
– Есть такое маленькое племя тупиц. Где-то в Боливии. Самая тупая нация на Земле – спят урывками по 20-30 минут, едят один раз в день, бесконечно пьют и называют других «безмозглыми идиотами».
Я медленно напивался и смотрел на Эй. Они сидели со стороны Эльзы, и мне было удобно. Я смотрел на Эй через Эльзу. На Эй был черный купальник – тоненькая ленточка на груди и…
Они пили водку. Пили из бутылки, передавая её друг другу. Много смеялись. Эй много смеялась. Я не видел её такой. Я и видел-то её каких-то пару раз. Она смеялась и пила из бутылки. Когда я в последний раз пил из бутылки? В семнадцать? Точно, мы как раз рванули в Инсбрук на концерт Скотта Уокера. Я и Лиза – девушка из детства. Мы распили бутылку шнапса еще в поезде. Черт, как же хорошо мы пили тогда…
А потом снова пошел дождь. Он лил как бешеный. Мы раскрыли зонт – оставалось немного вина.
– Тебе не холодно? – спросила Эльза.
– Нет, нормально, – сказал я.
Эй и её друзья побежали в море. Плохая идея прятаться в море от дождя, вот только есть ли смысл в ХОРОШИХ идеях? Эльза – королева хороших идей. И у неё – ужасные груди. Эй прыгает в море, когда идет дождь. И груди у неё – … Хотя я и не знаю, какие у неё груди.
Они еще долго торчали в воде. Пили водку как ни в чем ни бывало. Мы с Эльзой молча смотрели на них. Я глотнул из бутылки и сказал:
– Пираха… Ну и что с того, что «пираха»? Они живут, черт возьми. Живут. Приезжают налегке, напиваются, хамят, дерутся. «Варвары». Если хочешь знать, они…
– Что «они»? Если они тебе так нравятся, иди к ним. Ты же этого хочешь?
– Ладно тебе, ничего я не хочу. Одевайся, пойдем уже домой. Я тебя хочу. В гамаке на веранде.
– Честно?
– Честно, – сказал я.
Во вранье есть своя романтика. Определенно есть…
15
На следующий день трещала голова, и хотелось как в кокон закутаться в одеяло и смотреть на мир безразличными глазами. Не было даже желания идти на серф. Не хотелось позориться.
В комнату зашел Сэм. Принес две ледяные бутылки «San Miguel».
– Просыпайся, пьянчуга. Мы идем завтракать и валяться на пляже.
Я глотнул холодного пива, натянул на себя шорты, взял чистую футболку и пошел в ванную. Было лень принимать душ, и уж тем более – принимать какие-то решения. Завтракать так завтракать. Пляж так пляж. Пока я чистил зубы, Сэм смотрел телевизор и рассказывал хронологию вчерашнего дня. Я давно заметил, что похмельные истории никогда не бывают грустными. И даже грустные штуки рассказываются смешно. «Джейн танцевала с каким-то итальяшкой. Я подошел к ним и блеванул на его мокасины». Очень трогательно…
Мы завтракали в болгарском ресторане на набережной. Я сидел между Сэмом и Джейн. Луис ел лобстера, для Джейн и Эй принесли салаты, а мы с Сэмом взяли 300 грамм болгарской ракии. Пили и закусывали овощами.
Мы молчали, но каждый из нас молчал о своем. Каждую минуту в небе улетали и прилетали самолеты, яхты маленькими точками одна за другой уходили за линию горизонта, пляж медленно заполнялся голыми телами, и ленивые испанские полицейские лопали эскимо на скамейках возле аптеки.
– Лобстер – единственное существо, которое не чувствует боли, – сказал Луис.
– Никакой? – спросила Джейн.
– Никакой, – ответил Луис.
– То есть даже сейчас, когда ты раскалываешь его на кусочки этими чудовищными щипцами, он ничего не чувствует? – сказала Эй.
– Сейчас-то он мертв. А мертвыми и нелобстеры ничего не чувствуют. Ни боли тебе, ни счастья. Пустота.
– Эх, хорошо быть мертвым лобстером, – сказала Эй и посмотрела куда-то в сторону.
Она захотела выпить, и я налил ей немного ракии. Она выпила и снова протянула шот. Я налил ей еще…
В её поведении не было никаких изменений. По крайней мере, я ничего не заметил. Разве что мешки под глазами, но они были и у Джейн, и у Сэма, и у меня.
Мои-то мешки живут своей жизнью еще с 1992 года. Как-то незаметно появились, мама думала, что со мной что-то не так. Со мной и было «что-то не так» – тогда я влюбился по уши в Мадину с третьего курса. Она курила и пила, а потому и я курил и пил. Глупая ошибка молодости. Из-за нее-то и страдаю до сих пор. Влюбляешься, пьешь, куришь. Так и жизнь проходит. Быстро и бездарно.
Прошлой ночью мы неплохо проводили время. Купались голышом под дождем в океане. Пили водку из бутылки там же, в соленой воде.
Когда Луис вернулся на пляж, чтобы ответить на сообщения, Эй прижалась ко мне, и пока Сэм с Джейн топили друг друга, мы поплыли по лунной дорожке туда, где в воде раскачивался полуржавый бакен. Было тепло. То ли от водки, то ли от Эй. Или от того и другого.
Мы плыли, и она рассказывала о чем-то. О Луисе и его эгоизме: «Представляешь, по утрам он часами разглядывает в зеркале свою задницу». О Сэме с Джейн: «Кажется, они заблудились. Каждый – в своем». Обо мне.
Я тоже о чем-то трепался. Говорил разные глупости, за которые обычно бывает дико стыдно на следующий день. Но вот мне даже сейчас не очень и стыдно за них. Более того, повторил бы их до последней буквы, если б не забыл.
Жаль, что алкоголь стирает милые и не очень штуки. Хотелось бы иметь их в своей пустой голове на случай ядерной катастрофы. Скучно умирать без светлой легкой ерунды прошлого.
А потом мы целовались на глубине, и было странно целоваться в воде. В таком подвешенном состоянии я и живу эту жизнь. Без дна под ногами.
Забыл сказать, у Луиса не было мешков под глазами. Никогда.
После полудня мы пошли в серф-сквот «Derecha del Cartel». На этот раз решил попробовать и Сэм. По дороге мы выпили с ним еще по бутылочке «San Miguel», и от того, что были пьяны, очень долго натягивали на себя гидрокостюмы. Луис ждал нас на песке. Болтал с Эй и Джейн, сидя на доске.
Мы вошли в воду. На этой части пляжа было достаточно мелко, и я, держа доску над головой, двигался медленно, но, по крайней мере, не уставал. Сэм старался повторять за Луисом, но через пару минут сдался и решил остаться на мелководье.
Когда из-под ног ушло дно, я забрался на доску. Луис греб рядом и иногда перед самой волной подталкивал меня левой рукой. Мы плыли так минут десять, а потом Луис показал на надвигающуюся волну, и мы развернули свои доски в сторону берега.
Луис бабочкой размахивал руками, и, как только набегающая волна коснулась его пяток, он резко поднялся на ноги. Я тоже очень старался грести, но немного развернулся влево, и волна шлепнула меня в бок. Когда я вынырнул, Луис был уже далеко. Он скользил по краю волны – уверенный в себе и спокойный. Соленые брызги взлетали до колен, и тело его сливалось с воздухом и солнцем. Он не боролся с волной. Он плыл по её течению. Он обманывал эту волну.
Я забрался на доску и поплыл чуть дальше. Туда, куда накатывала следующая волна. И когда она бросила меня в сторону пляжа, я поднялся на ноги и скользил метра три. А потом потерял равновесие и снова плюхнулся в воду. Доска своим днищем задела голову, а один из «финнов» прошелся по носу. Из-под содранной кожи потекла кровь, и я поплыл к берегу.
– Ну вот, уже что-то получается, – сказал Луис. Он расстегнул гидрокостюм и спустил его до пояса. Как Патрик Свейзи в «На гребне волны».
Я вышел из воды и сел на мокрый песок. Отстегнул трос на ноге и вытер нос рукавом гидрокостюма.
– Ни фига не получается, – сказал я.
В бунгало, когда мы переоделись и заплатили за доски и гидрокостюмы, девушка на кассе дала мне йод и пластырь. Порез был ерундовый, но выглядело это ужасно. К тому же, нос еще и опух.
Джейн с Эй валялись на пляже «La Troya», и мы пошли туда. По дороге заскочили в магазин. Купили воду, мороженое и сигареты. Люди пялились на мой нос, а какой-то мальчишка шел рядом и снимал меня на телефон. Даже не прятался…
16
В каждой истории есть нерв, кульминация и развязка. В этой – не будет. Кто-то скажет, что части в моем рассказе грубо привязаны и в целом это не более чем нелепая коллекция бытовых зарисовок посредственного автора. Заметьте, я сам это и написал.
Что ж, наверное, так оно и есть. Но так оно и было – я выдумал лишь имена, а в том, что история слегка дурацкая, виновата дурацкая жизнь. В ней тысяча таких историй. Искренних, но до безобразия неинтересных. Не истории, а длинные плохие анекдоты, конца которых ждут с нетерпением, чтобы улыбнуться фальшивой улыбкой. Или же лучше прервать рассказчика на середине, сказав, что слышал этот анекдот миллион раз.
Хотя в случае со мной такой фокус не пройдет. Я уже написал эту историю. А потому у вас лишь два варианта – либо дочитать книжку до конца, либо забросить её на этом самом месте.
На следующий день Луис, Сэм и Джейн уехали смотреть на вулкан El Teide. Эй тоже хотела, но ей было нехорошо. Луис сказал, что останется с ней. Он пошел сдавать билеты в туристическую лавку за углом. Но оказалось, что денег не вернут, и Эй сказала, чтобы он ехал без нее. Луис пришел ко мне в комнату, чтобы дать лишний билетик. Я притворился, что сплю как убитый. Не потому что мечтал остаться с Эй, конечно нет: тупо не хотелось куда-то ехать.
В конце концов они уехали, а я слышал, как Эй ходила по дому. Послезавтра мы едем с ней в Санта Круз, но я даже и не знал тогда, хочу ли этого или нет. Еще в Берлине хотел, и даже очень. Когда прилетели сюда, хотел, но по какой-то странной инерции. А сейчас – не знаю. Но если бы даже и знал, какой толк быть с девушкой, которая тебя не любит? Или любит? Или пока не знает – любит или нет?
– Хетаг, я иду завтракать в «Minirock»? Хочешь со мной? Я знаю, ты не спишь.
– С чего ты взяла, что не сплю?
Она торчала возле моего зеркала. Почти голая. На ней было лишь пляжное полотенце. Я смотрел на нее из-под одеяла, – наверное, именно так пираты разглядывали в подзорные трубы свои острова сокровищ.
– С того, что ты отвечаешь на мои реплики и пялишься на мою задницу, – сказала она.
– Тебе же плохо или что-то типа того, – сказал я.
– Плохо, но лучше не будет. А потому без разницы, где мучиться – здесь или там. Выползай из своей норы, давай напьемся у ирландцев.
Через полчаса мы вышли из дома. Я проиграл Эй в «камень, ножницы, бумага», а потому нес её на спине. До самого паба. Хотя, если честно, у нее были ножницы, а у меня – камень. Но я сказал, что это смятая бумага.
Перед тем как зайти, мы курили возле входа, и я ни с того ни с сего решил для себя, что этой ночью пойду на серф один. Нелепо конечно, но лучше так, чем позориться по пустякам…
Знаете что? Наверное, в моей жизни произойдет еще что-то офигительное – то, о чем я буду думать, и то, что никогда не забуду. Но вот на сегодняшний день в моей голове и наверняка в моем сердце (если, конечно, есть в моем сердце хоть какое-то уютное местечко) торчит и бессовестно треплет нервы та картинка из паба – мне ужасно хочется видеть её снова и снова.
С детства понял одну вещь. Если до боли зажмурить глаза, есть вариант увидеть то, чего очень-очень хочешь…
Мы сели за свободный столик. Эй заказала «Guinness», а я остановился на английском завтраке.
За стойкой бара торчала парочка типичных ирландцев. Пили виски, рассказывая смешные истории официантке. На входе дремал рыжий кот.
– Мне здесь комфортно, – сказал я.
– Нормальное место, – сказала Эй.
– Так ты любишь «Guinness»?
– Ну, не очень – хочется попробовать, какой он здесь. А ты?
– Не люблю пиво.
– Я возьму у тебя немного фасоли?
Я подвинул тарелку. Люблю, когда она что-то берет из моей тарелки. Наверное, из-за этого я часто беру какой-нибудь бутерброд с фри – мне нравится, когда она ворует картошку. Есть в этом что-то теплое, черт возьми…
Ей принесли «Guinness».
– Фу, мне не нравится. Совсем не густой. И не вкусный.
– Давай мне, – сказал я.
Она ела мою фасоль. Я пил её пиво.
А потом снова пошел дичайший дождь. Он атаковал исподтишка эти кривые улочки. Люди прыгали в такси и автобусы или, потеряв надежду, ныряли в холодную пасть супермаркета.
Над баром висела типичная для ирландцев «If you are lucky enough to be Irish, you are lucky enough».
– А ты, ты-то счастлив, что ты осетин?
– Ммм, не знаю, но я точно счастлив, что я не ингуш.
– Это почему же?
– Потому что, если бы я был ингушом, у меня были бы проблемы с моими друзьями.
– Что плохого-то в ингушах?
– Ничего. Но мои друзья – осетины. Осетины не любят ингушей. Так же, как ингуши не любят осетин.
– Как финны и шведы?
– Типа того. Вот только шведы не взрывают финские города.
– Тогда, наверное, как ирландцы и англичане.
– Вряд ли. Ирландцы не захватывают английские школы и не убивают английских детей.
– Ну вот, снова ты про Беслан…
«Снова ты про Беслан». Я посмотрел в окно. Кот, промокший до последней ниточки, неторопливо переходил дорогу. Действительно, куда уже торопиться?
Я посчитал до трехсот тридцати четырех. Считал медленно, с двадцатисекундной задержкой. А потом… потом, наконец, сказал:
– Ладно, извини, давай поговорим о чем-нибудь другом.
– О море и пляжах?
Она взяла меня за руку. Посмотрела в глаза. А потом пересела ко мне и положила голову на мое костлявое плечо.
– Море и пляжи. Что мы за люди такие – как будто не о чем нам больше разговаривать, кроме как о чертовых морях и пляжах? Море – вода, а пляжи – песок. И что теперь полжизни болтать о воде и песке? Что мы за люди такие? – сказала Эй и прижалась ко мне так, как прижимаются дети во время грозы. К своим папам, мамам, плюшевым мишкам и кому-то там еще.
– О море и пляжах, – тихо сказал я, уткнувшись носом в её волосы.
В такие моменты хочется, чтобы это длилось не то чтобы бесконечно, а хотя бы полдня. Жаль, что так не бывает.
Но если до боли зажмурить глаза…
После паба Эй пошла в супермаркет покупать еду и напитки. Я увязался за ней, но она сказала, что хочет побыть одна.
Я проводил её до конца набережной – там, где дети играли в футбол на маленьком стадионе. Зачем-то купил три марокканских мандарина у женщины под зонтиком. Потом сел на скамейку и немного посмотрел игру.
Мальчики в желтом проигрывали мальчикам в черно-белых футболках. За воротами на траве торчали их папы и мамы. Мужчины нервничали, а женщины болтали между собой. Наконец судья развел руками и, свистнув три раза, отправил детей в раздевалки. Не сказать, что было дико увлекательно смотреть футбол, но, с другой стороны, не пить же целыми днями. Есть штуки поинтересней алкоголя. Футбол хотя бы. Дети опять же.
Я еще немного посидел под солнцем, а потом спустился на пляж.
– Нет, ну скажи, придурок же?
Я повернулся в сторону девушки, которая сказала эту фразу. Последние три года «придурком» называли меня.
Девушка продолжала:
– Я тебе говорю, он реальный придурок, этот Пьер Безухов.
Она читала Толстого в планшете с розовым чехлом. На ней был розовый купальник. На ногах вьетнамки. Розовые.
– Девушка, хотите кофе?
– Что? О боже, как вы меня напугали.
Хороший старт для легкой болтовни на пляже. Мы будем рассказывать друг другу об отдыхе, делиться впечатлениями и, конечно же, жаловаться на никчемную жизнь. Как будто она у нас действительно никчемная.
– Слушай, а как тебя зовут? Я Илья. Играю на басу в группе «Илья или я», – соврал я.
– Я Лера. Парикмахер из Казани. А это… Это моя девушка Аня.
– Девушка? Понятно, что девушка, а не слон.
Тут в разговор, наконец, вмешалась девушка Аня:
– Нет, кажется, ты не понял, я – ЕЁ девушка. Если использовать банальные фразы, мы любим друг друга.
Вам не кажется, что мы слишком напичканы стереотипами? Вот сейчас, например, я вижу перед собой фантастических девушек, и теперь, наверное, полжизни буду думать, что в Казани фантастические парикмахерши. Уже вижу, как рассказываю друзьям: «Будете в Казани – обязательно зайдите в какую-нибудь парикмахерскую». Вот только о том, что они – лесбиянки, я промолчу.
Помните такого детского писателя со странной фамилией Бианки? Ну, тот, который писал безобразные истории о животных. «Белки после летней грозы прыгают по деревьям». Замечательная фраза. Как-то в третьем классе я написал пародию на этот рассказ. «После летней грозы влага скапливается во влагалище». Показал училке. Она показала директору. Директор вызвал папу и показал ему. Папа прочитал и сказал директору:
– Считаете, плохо написано?
Так вот, этот Бианки плотно ассоциируется у меня с лесбиянками. Конечно, понятно почему, и самое время заканчивать с такими ассоциациями, но каждый раз, когда всплывает «лесби-тема», в моей голове возникает вот этот вот бессмертный образ советского писателя.
– Лера, ты когда-нибудь читала Бианки? Если нет, я тебе скачаю.
– Интересно. Детективы? Я вот «Войну и мир» никак не дочитаю. Этот Пьер… Такой придурок.
– Мужчины – придурки, – сказала Аня.
– Я-то точно. Меня так даже дома называют. Лера, а ты спишь с придурками? Извини, конечно, но вдруг время от времени. Ну, например, чтобы понять, какие же они реальные придурки, эти придурки.
– Иногда бывает. Когда нет Ани, я скучаю, и мне кто-то нравится. Кстати, ты (тут она, наконец, посмотрела на меня), ты мне не нравишься.
Аня засмеялась, чмокнула Леру в ухо, посмотрела на часы и сказала:
– Господи, уже два. Мы с Лерой идем кататься на банане.
«Мы с Лерой идем кататься на банане». Тоже мне – любовнички, – подумал я.
Они ушли, а я минуты три катался на полугнилом мандарине.
Мне кажется, я отомстил…
Вечером мы сидели в одном из баров в Veronicas. Нас уже знали официанты – так что было удобно и комфортно, несмотря на обычный хаос в этих местах. Джейн и Эй почти не выходили из танцзала – только иногда прибегали, чтобы выпить чего-нибудь холодного. Сэм тоже торчал где-то недалеко от них – наблюдал за Джейн. Определенно, прошлой ночью ему не очень понравилось её поведение.
Мы с Луисом пили и болтали.
– Послушай-ка, дружище, так ты любишь Эй? – спросил Луис.
– Я? Люблю, наверное. А какая разница? Она-то любит тебя.
– Понимаешь, Хетаг, тут вот какая штука. На фига мне она без будущего?
– В смысле?
– Есть ли у нас будущее? Вот смотри – у нее есть муж. У меня – девушка в Торонто. Это и есть наше будущее.
– Любовь-то тут при чем? Она же здесь и сейчас – для чего задумываться о будущем?
– Любовь без будущего – развлечение. И ничего больше. Как в серфе. На фига стараться, если понимаешь, что у тебя не получается? Только время теряешь.
В такие моменты в горле возникают странные штуки – будто застряла гигантская косточка от персика. Я проглотил эту косточку и сказал:
– А Эй знает?
– Знает, конечно. Мы еще в Берлине об этом говорили. Решили так: расстанемся после Тенерифе. Без обид, драматизма и разной такой фигни.
– Дурацкое соглашение.
– Какое есть… Хетаг, мы уже ВЗРОСЛЫЕ, дружище. Даже так – СТАРЫЕ. Ты, я, Эй. Стыдно косить под подростков. Хочется комфорта. Надоело быть пьяным принцем на дряхлом корабле с дырявыми алыми парусами.
– Я вот в детстве думал, что алые паруса ждет на берегу фасоль.
– Сам ты «Фасоль», – сказал Луис.
– То есть, каждый вернется к своему, так? Ты – к девушке в Торонто. Эй – к Андрею. А мне? К кому возвращаться мне? – сказал я.
Я и напился тогда, потому как банально не знал ответа на этот вопрос. Никто не знал…
17
В детстве мы бежали к морю с криками: «Кто последний – тот дурак». Я уже тогда был последним дураком.
Вот и сегодня. Мы с Эльзой решаем, кто поедет в Лас Америкас за продуктами и выпивкой. Бросаем монетку. Я проигрываю. «И свечи не забудь», – говорит Эльза.
По улицам проносились на «веспах» и «ламбреттах» молодые люди и их девушки. Возле пляжа торговали фруктами, напитками и разной туристической ерундой. У продавцов были низкие табуретки и картонные коробки, в которых лежал их товар.
Рядом с аллеей только открылась маленькая парикмахерская. На входе сидел африканец и предлагал очки и часы. 5 евро за фальшивые «рей-бэны», 27 – за китайский «ролекс».
Заметив меня, симпатичная парикмахерша помахала рукой из открытого окна.
Я улыбнулся и сказал: «В следующий раз». Она смешно надула губы.
В супермаркете, кажется, миллиард людей. Бегают туда-сюда, суетятся. Я вхожу в торговый зал. Безумно хочется кофе. Времени полно – бросаю корзину и иду в ресторанный дворик. Между торговым залом и кафешками – сотни маленьких магазинов, массажных кабинетов и парикмахерских. Я разглядываю витрины и подмигиваю симпатичным продавщицам.
Вижу Эй.
– Привет, Эй.
– Ух ты! Привет, Маркус. Подожди-ка пару секунд, и я…
– Хочешь, возьму тебе кофе?
– Слушай, было бы неплохо.
– Буду ждать тебя на скамейке возле выхода.
Мы сидим, пьем кофе и курим. Кошка прячется от солнца под ногами Эй.
– У нас в институте живет старый кот. Байду. Такой милый. Наглая рыжая морда. Любит спать на подоконнике во время лекций. Когда он хочет выйти на улицу, профессорские ассистентки послушно открывают дверь и терпеливо ждут. А он выползает… знаешь, так неспешно выползает…
– Как зубная паста из тюбика…
– Что?
– Байду этот выползает, как зубная паста из тюбика. Каждый раз, когда чищу зубы, говорю ей: «Ну, дружище, давай быстрее».
– Слушай, а почему ты ушел тогда? И записку оставил.
– Я и не знаю. В какой-то момент жизнь кажется такой совершенной. А потом, в следующую секунду, она… Она ускользает, что ли. Но я рад, что увидел тебя снова.
– Серьезно?
– Ты даже не представляешь себе, как серьезно.
Смотрю на нее. Она добрая. Ей нужен тот, кто будет замечать мелочи: то, как она кусает губы, когда думает о чем-то. Как тянется руками к небу, когда ей хорошо. Как щурит глаза, когда смеется. Как гладит кошку на раскаленной от солнца скамейке. И если бы моя голова была чемоданом, то единственными вещами, которые я положил бы в него, улетая отсюда, были бы её губы и теплые сухие руки. Остальное выкинул бы, как ненужный хлам…
– Вчера купила фантастическую книжку-раскраску «Как живут котики». Хотела подарить своему маленькому племяннику, но вот уже и не знаю даже. Интересно живут котики в этой книжке – так у них хорошо там…
– Понятно, что хорошо. Ну а вот раскрасит их какой-нибудь человечек – одного в черный, второго в рыжий, а третьего и совсем в зеленый какой-нибудь. И вот тогда они – в полной заднице. Особенно тот, который зеленый. Так что держи эту книжку у себя. И не давай её раскрашивать разным маленьким придуркам. Точно тебе говорю.
– Как твои дети, жена? Кажется, Эльза?
– Эльза. С ней я как… как тот рыжий кот в вашем институте.
– Байду?
– Угу, как Байду. Милый, хороший и нежный. Мне разрешают спать на подоконнике. Послушно открывают дверь и терпеливо ждут, когда я не спеша выползаю из комнаты. Меня любят. Я свой здесь. Но как только хочется большего – ну, например, не согласиться с тезисами профессора, лежа на подоконнике, или же дать в рожу тому студентику, который разбил сердце вон той вот девушке на задней парте и теперь хвастается перед друзьями… Так вот, как только хочется большего, тебе говорят: «Слушай, хватит придуриваться. Ты милый, хороший кот. Сиди себе и пей свое молоко. Лежи на подоконнике. И свечи не забудь».
– Какие такие свечи?
– Не знаю.
– Неужели она такая ужасная?
– Ну нет. Я люблю её. Мне нравится в ней много вещей. Но… Понимаешь, иногда она как деталька «Лего». Тебе хочется пить ночью. Ты идешь босиком в темноте на кухню, а тут эта маленькая фигня на полу.
– Черт, нет ничего ужаснее.
– Вот и я говорю. Мы влюбляемся не в людей, а в нюансы. В мелочи, которые нравятся в них. И не задумываемся о том, что есть и миллиард мелочей, которые мы будем ненавидеть. Моя жизнь с Эльзой – это тысячи маленьких деталей «Лего», разбросанных по комнате.
– Так ты читал мою салфетку, ну тогда, в том баре, когда я ушла в туалет?
– Конечно читал. Как раз хотел извиниться за это.
– Ну и что там было?
– Ну, забыл. С кем не бывает. А что?
– Нет, ничего.
– Эй, у тебя рассеянный вид и блестят глаза.
– Ну и что с того?
– Либо у тебя похмелье, либо ты влюбилась.
– Ну уж нет, дружище. Скорее, третий вариант. Запутал ты меня со своими кошачьими разговорами.
Молодая пара вышла из супермаркета с большим круглым зеркалом. Жили себе, не думая ни о чем, а тут – на тебе, в доме нет зеркала. Вот и идут они – счастливые оттого, что теперь у них будет зеркало.
Какую-то секунду мы видели свое отражение в этом большом круглом зеркале.
– Смотри-ка, выглядим как последние дураки, – сказала Эй.
– Хорошо, если так, – сказал я.
18
Ночь была совершенна. Почти как серые футболки «UNIQLO».
Я еле дополз до пляжа. Был пьян и глуп. Дошел до бунгало, в котором хранились доски. Ногой вынес дверь и взял синий в белую полоску лонгборд. Снял футболку и еще долго смотрел на безумно красивую луну над водой. А потом побежал в океан. Когда пьяный, как будто появляется сто тридцать третье дыхание, и я греб и греб, переваливаясь через набегающие маленькие волны. Вода хлестала в лицо, но от этого хотелось грести еще быстрее. Увидев в двухстах метрах от себя большую волну, я сел на доску, развернул её в сторону берега и лег так, что как раз чувствовал конец лонгборда большими пальцами ног.
Волна подхватила доску, но за секунду до этого я уже разогнался руками, и было легко и даже как-то естественно резким движением прыгнуть на ноги, а потом расслабленно балансировать руками. Как будто и не мои это были руки и ноги…
– Ну что, ты видел это, Луис?
Я скользил по волне, как мне тогда казалось, долго. Я даже ухитрился удержаться на доске, когда что-то пошло не так. Волна быстро, но без суеты несла меня в сторону берега, и когда до пляжа оставалось метров сто, я увидел этот предательски торчащий из воды тонкий, как лезвие, риф. Маленькая скала. Minirock.
В себя я пришел, только когда меня привезли в какую-то больничку. Ну, как пришел, если честно, я и не выходил из себя никуда. И эти фильмы, в которых душа шашлычным дымом ускользает из человеческого тела, тоже – та еще ерунда. Ничего такого я не чувствовал. Вот только нога в нижней её части дико ныла, – наверное, душа ушла и спряталась где-то там, в пятке. Пялилась оттуда своими сверкающими глазами, как тот мокрый кот из ирландского паба.
В голове было пусто, и единственная вещь, которая всплывала в ней время от времени, была та секунда, точнее, та пара секунд, когда я медленно и тихо уходил под воду – соскользнул с доски, накрыло волной, и, наглотавшись соленого океана («Соль – это боль, Марк»), я трусливо сдавался и падал куда-то вниз. И жизнь пробегала перед глазами толстым старым домашним фотоальбомом. Вот мне – годик. Вот я с папой играю в догонялки. Вот мама принесла малину. Вот брат на утреннике в костюме Пьеро. И снова я, но уже модный, в индийских джинсах гуляю по парку с друзьями. Наша фантастическая «Победа» и фото на фоне Черного моря. Брат в Афганистане в форме десантника. Я и брат на пароме в Хельсинки. Мама и папа танцуют на свадьбе брата. Друзья, девушки, гитары, кафешки, бары, виниловые пластинки, вырезки из газет, кленовые листья-гербарии между страницами, фотки для паспорта и виз…
Уже потом Сэм рассказал, как они с Джейн гуляли той ночью по пляжу и нашли меня на отмели. «Ты лежал на доске с разорванной, как в фильмах ужасов, ногой. Жуткое зрелище – скажу я тебе».
Кто бы сомневался, я и в обычной жизни – жуткое зрелище.
В палате было душно, но я ленился открыть окно. Так и пролежал до вечера. Валялся и пялился в потолок. В люстре психовала бабочка. «Вот дура, только зря паникует», – я ненадолго задумался о том, что будет потом. Со мной, с Эй, с Луисом, с Сэмом и еще сотнями таких же, как мы. Растем, стареем, толстеем и медленно трансформируемся в слабоумных нытиков, психующих от искусственной безысходности. Искусственной, потому как, если всмотреться без паники и страха в наши бесконечные персональные ловушки и капканы, есть миллиарды решений и выходов. В конце концов, мы же не бабочки какие-то, без чувств и интеллекта.
Вечером опять пошел дождь. И пришла Эй. Она была красивой и в хорошем настроении. Хотя и старалась казаться злой и раздраженной.
Она принесла яблоки и свежие журналы. Села на табуретку у окна и долго смотрела куда-то за линию моря.
– Что-то не так? – сказал я.
– Тебе не кажется, что у меня пустая жизнь? – сказала она.
– Не знаю.
– Ну а какая еще?
– Какая еще? Хотя бы честная.
– Какой ты скучный.
– Ты бы хотела, чтобы я был как Луис?
– Ни за что. Кстати, они улетели сегодня – Луис, Сэм и Джейн. Ты не забыл, мы планировали поторчать пару дней в Санта Круз.
– Ну, когда это было? – сказал я. – К черту старые дурацкие планы.
– Слушай, ну хватит фигачить из себя героя.
– Я и не фигачу. Никакого геройства.
– Никакого геройства? Ну вот опять, «бла бла бла»…
– Именно так: бла бла бла.
Она фыркнула, как фыркает только она, и трассирующей пулей вылетела из палаты. Я откусил зеленое яблоко и открыл окно. Бабочка улетела – только я её и видел.
По безлюдной аллее шли двое. Пижон в вельветовом пиджаке и его, наверное, девушка. Им было хорошо.
– Ух ты, смотри, как много звезд. Как думаешь, хоть одна из них знает, что мы есть? – сказала она.
Он на секунду задумался, a потом ответил:
– Вряд ли. Звездам плевать на людей.
19
Настроение Эй как море. Вот – хорошая волна, за ней – плохая.
В Санта Крузе мы поселились в небольшой уютной гостинице. Нам дали номер с двумя комнатами. Окна спальни выходили на океан, а мы выходили курить на маленький балкон со стороны кухни. Бросили чемоданы, достали пару холодных бутылок пива из мини-бара и закурили по сигаретке.
В такси мы практически не разговаривали. Выглядели как очередная пара злых любовников, уставших друг от друга. Понятно, что это было не так и не были мы любовниками, но, уверен, таксист так и думал. Наверное, потому что и сам бывал в подобных историях. Или тупо знал, как так получается.
– Эй, ну как ты?
– Мне плохо, но тебе я плакаться не буду.
Вот так мы и разговариваем сегодня.
Я достал еще пива, но она сказала: «Пойду в душ». Я сказал, что хочу идти в душ с ней. Она даже не улыбнулась. Закрыла за собой дверь, и я слышал, как она раздевается. Я открыл пиво и сел на подоконник. На кухне была небольшая форточка с жалюзи. Я пальцами отодвинул пару пластинок и смотрел на Эй. Я никогда не видел её в душе. Я видел её голой, но в постели – вот спина, вот груди, вот шея и плечи, вот ноги. В постели ты впитываешь тело фрагментами, а в душе – вот она, мокрая блестящая. Вода падает с лица на шею и потом ниже…
«Я люблю её. Она любит Луиса. Луис любит кого-то еще. Когда же замкнется этот круг? На ком он замкнется? Кто тот счастливчик, который будет принимать душ с Эй? Каждый день. Каждое утро и каждый вечер».
Папа как-то сказал, что если любишь фантастическую девушку, имей парочку флэш-роялей в рукаве – в таких штуках честно играть не получается: или ты или тебя. Так он и сказал.
Ну а что если она любит честных неудачников?
– Ты подглядывал? Фу, мерзко.
– Мерзко, но располагает, – почему-то сказал я, и Эй засмеялась.
– Дурак, к чему располагает? – она бросила в меня маленьким мячиком в виде глобуса.
И я сидел на диване в обнимку с маленьким глобусом. И пялился на голую злую Эй. Прильнув к коже этого игрушечного мира.
Если честно, злая Эй нравится мне даже больше. Потому что, когда у нее хорошее настроение, это никак не связано со мной. Хотим мы этого или нет, люди – дикие эгоисты и думают исключительно о себе. Вот и я такой. Дурацкая, конечно, история – но я определенно не из тех, кто поднимает ей настроение. Луис, закат в дожде, рыжая кошка, старик-ирландец в «Minirock», австриец Маркус, о котором она не хочет рассказывать, даже Сэм с Джейн. Но никак не я.
Когда был ночным грузчиком, я поднимал тонны колбас и сервелатов. И еще настроение. Себе и другим. А сейчас…
Ну, а когда она злая, мне хорошо с ней. Даже если молчим и дуемся друг на друга. Даже когда её раздражают мои шутки.
Ты понимаешь, что она тебя не любит, тогда, когда она не хочет пить с тобой алкоголь. Что бы там ни говорили, а от алкоголя появляется легкость и ненавязчивое ощущение счастья. Когда люди любят друг друга, они хотят повторять эти ощущения снова и снова. Ну, а если любви уже нет, то и нет смысла быть счастливым. Только и остается что болтать о чем-то абстрактном и нервно барабанить пальцами по столу – ну когда же, черт возьми, закончится эта фигня, и мы пойдем спать.
В последний вечер в Санта Круз мы сидели на веранде нашей гостиницы. Я пил водку.
– Налей-ка и мне, – сказала Эй. – Ты как-то слишком много пьешь. Алкоголик какой-то.
Я смотрел на нее и думал: вот именно таким я и хотел бы видеть свое будущее. Сидеть на веранде возле океана с фантастической девушкой, пить водку и слушать, как она говорит тебе: «Ты как-то слишком много пьешь».
Я хотел обнять Эй, но за секунду до этого она ушла в номер. Я сидел и смотрел на пляж. Мне нравится наблюдать за людьми на пляже. Голые они в разы честнее, что ли. Вот старая пара. Они вдвоем, наверное, уже двести тридцать два года, но до сих пор смотрят друг на друга с любовью. Вот молодожены, которые ссорятся из-за крема от загара. Вот дети, играющие в песке с такими серьезными выражениями лиц, как будто судьба этого мира в их грязных руках. И, наверное, так оно и есть. Вот стайка беззаботных девушек. Их лето не кончается никогда. Как серферы, они переезжают из страны в страну, с пляжа на пляж в зависимости от того, где оно сейчас, это Лето. Их лето.
Люди – они такие люди. Со своими историями и другим жизненным хламом.
У нас было одно одеяло на двоих. Мы лежали, прижавшись друг к другу. Она сказала, что я странно целуюсь. Я знал, что «странно» – это слегка замаскированное «плохо», но думаешь ли о таких вещах, когда лежишь в постели с лучшей девушкой твоей жизни?
Потом она хотела, чтобы я рассказал ей сказку перед сном. И я рассказал эту.
Как-то прошел слушок, будто в волшебном лесу видели Всадника без головы. Он появлялся из тумана. Большой как гора. На черной лошади и совсем, ну абсолютно без головы.
Последний раз его видел Звездочет. Но в его истории мало кто верил – он слишком много пил в то лето.
Однажды Эй отдыхала в парке возле озера. Это был старый заброшенный парк, но ей очень нравилось торчать здесь время от времени. В тот день она ловила бабочек. У нее был сачок и большая коробка из-под конфет. Эй ловила бабочек и прятала их в коробке. К вечеру она наловила сотню бабочек. «Будут жить в моем саду», – думала Эй. Когда стемнело, она развела костер, укрылась пледом и читала. Книжка называлась «Никто. Нигде. Никогда». История о глупом мальчике, который убил свою маму. «Вот дурачок – мама-то тут при чем? Убил бы себя», – думала Эй.
– Дурацкая книжка. Брось её в костер.
Эй повернулась. Никого не было.
– Кто это говорит? Нечестно давать дурацкие советы и при этом еще и прятаться, – сказала она.
– Я и не прячусь. Ты смотришь по сторонам, а я – над тобой. Там, где звезды.
Это был Всадник без головы. Он, свесив ноги, сидел на облаке тумана.
– Ух ты, вот я тебя и увидела. А где твоя черная лошадь? – спросила Эй.
– Спит, – ответил Всадник без головы. – У нее был дурацкий день. Вот и отдыхает. Видит лошадиные сны и разные-такие штуки.
– Слезай с тумана. Посиди со мной хоть немного. Не каждый раз приходится болтать с Всадником без головы, – сказала Эй.
Она мало чего боялась в этой жизни. Ну и потом – не было ничего страшного во Всаднике без головы.
Так и сидели они до утра у костра – разговаривали, смотрели на звезды и ели горячую кукурузу.
– Извини за глупый вопрос: а где твоя голова?
– Тупая история. Влюбился в дуру одну. Предложил ей руку и сердце, и она взяла. А потом и говорит: «Этого недостаточно – хочу еще и голову твою». Ну, я и отдал. Молодой был – вот и потерял голову. Но совсем не жалею об этом: хорошие были времена. И мы были хорошими.
– Наверное, это ужасно – жить без сердца и головы, – сказала Эй.
– С чего ты взяла? Попробуй хотя бы полдня пожить без сердца и головы – тогда поймешь, как это хорошо. Понимаешь, мне – легко. Будто избавился от ненужного хлама и…
– …Путешествуешь налегке?
– Точно. Откуда ты знаешь?
– Не знаю откуда. Так, подумалось, – сказала Эй. – Иногда задаю сама себе вопросы, а ответить никак не получается.
– Какие, например, вопросы? – спросил Всадник без головы.
– Зачем я живу? Где есть те, кто думает обо мне? Люблю ли я тех, кто со мной? Почему у гномов нет мечты? Дурацкие вопросы. И еще вопрос: есть ли один универсальный ответ на эти вопросы?
– Ответ лежит на поверхности, – сказал Всадник без головы.
И действительно, ответ, как водомерка, плавал на поверхности озера. Эй подошла к воде и поймала ответ сачком.
– Он твой, – сказал Всадник без головы. – И, извини, мне пора.
– Ты меня никогда не забудешь? – тихо спросила Эй.
– Никогда, – ответил Всадник без головы. – Мне нечем тебя забывать.
Он исчез, а Эй еще долго смотрела на звездное небо.
Я проснулся оттого, что было холодно. Эй спала, закутавшись в одеяло. Не очень и хотелось её будить. «Эй, просыпайся, поделись одеялом», – я уже видел её лицо.
Я лежал и смотрел на нее. Конечно, это не очень хорошая штука – смотреть на спящего человека. Но мне очень нравилась спящая Эй. Она спала, как какая-то первоклассница, ей богу. И волосы её закрывали половину лица – я хотел было убрать их, но тут она развернулась, раскрыла одеяло и накинула половинку на меня.
– Эй, ты не спишь? – тихо сказал я. Она спала.
И теперь скажите мне, кто-нибудь когда-нибудь спал с девушкой, которая делится с тобой одеялом во сне?
Вот и я говорю, она офигительная, эта Эй. И настроение её как море. Плохие волны, хорошие…
Я люблю и те, и другие. Никогда не знаешь, какая из них – та самая. Твоя.
Мы выползли из гостиницы рано утром. Она улетала в одиннадцать. Мой рейс был вечером.
Bellboy вызвал для нас такси, закинул сумки в багажник и пожелал хорошего путешествия. Молча запрыгнув на заднее сидение, мы тупо развернулись друг от друга и уставшими от отдыха пустыми глазами пялились в окна. Каждый – в свое. Нет никакой романтики в пустых глазах и молчаливых поездках в аэропорт. Даже таксист молчал и не задавал глупых вопросов. Хорошо отдохнули? Получили удовольствие? Хорошо отдохнули. Получили удовольствие.
– Ну вот зачем ты едешь со мной? – сказала она куда-то в сторону. Как будто спрашивала короля испанских чипсов «La Abuela Nieves», висящего на растяжке над хайвеем.
– Ну не хочу я торчать в гостинице, – честно, так я и сказал.
– Ты не храпел этой ночью, – сказала она.
– Я старался. Лежал на животе, чтобы не храпеть, – сказал я и тут же перешел на мерзкое вранье. – Это чтобы не мешать тебе спать.
У Эй был фантастический талант. У нее, если честно, было много талантов, но этот мне нравился больше других. Я бы сказал так – у нее было чутье на глупую чушь. А у меня существовала способность придумывать такую чушь каждую секунду. Ну или каждые две секунды. Такие моменты, когда лучше промолчать или сказать что-то честное, но ты несешь какую-нибудь чепуху. На других девушек это производило впечатление. А вот с ней не проходило.
– Что за ерунду ты говоришь? Еще скажи, что не спал и много думал обо мне, о нас. Хватит глупить. И знаешь, если ты едешь в аэропорт, чтобы затеять очередную слезоточивую сценку расставания, то выходи здесь и сейчас. Потому что поцелуев и уж тем более слез не будет.
Странно, что она так быстро разгадала мой продуманный суперплан: вот мы выходим из такси, и я говорю ей: «Подожди-ка секунду». Закурю и, как мне кажется, сексуально прищурившись, посмотрю на асфальт. И тут она прижмется ко мне сзади. И вот я чувствую её дыхание на своем затылке. Поворачиваюсь к ней, щелчком отбрасываю сигарету, слизываю (именно слизываю) слезинку на её волшебном лице, и наши губы (как там пишут в женских романах?) сливаются в бешеном поцелуе.
«Хетаг, какой же ты мудак», – сказал мне король «La Abuela Nieves» с портрета на въезде в аэропорт. По крайней мере, мне показалось, что так он и сказал. Я так и думал: полмира против меня. Даже чипсы.
И тут я сорвался.
– Ты хочешь знать, почему я приехал с тобой в аэропорт? Ты действительно хочешь это знать?
– Нет, мне это не интересно, – сказала она.
И я не придумал ответа на её реплику. Почувствовал, как слеза предательски выползает из левого глаза, а за ней – другие. С нетерпением ждут своей очереди. Совсем как люди, когда объявляют о посадке.
– Ты… Ты – такая…
– Какая?
И тут я сказал еще одну глупую штуку.
– Тебе плевать на меня. Вот ты какая.
Она как-то странно посмотрела на меня – я никогда не видел у нее такой улыбки. Она смотрела так, что я понял: она разочаровалась. Я хотел было поцеловать её, но Эй отвернулась. Тогда я перешел в режим «Клинт Иствуд». Затянулся сигаретой, смахнул невидимую пыль с невидимой шляпы, выпустил дым из уголков рта и сказал:
– Ну, раз так – прощай. Я даже не буду смотреть, как ты уходишь.
Король над нашими головами молча ждал её ответа.
– Слушай, мне не плевать на тебя. Никогда не говори такие вещи. Прощай!
И тут я увидел Маркуса. Он торчал возле табло рядом с терминалом 3, смотрел на нас и нервно улыбался. В руках у него были бледные цветы.
– Маркус? – сказал я.
– Не смотри так, – сказала Эй.
– А как я смотрю?
– Как долбаный Клинт Иствуд. У нас с ним ничего не было. И не будет. Маркус – хороший человек. И заслужил прощальный поцелуй.
Она быстро и уверенно уходила, и я подумал, что так оно и бывает: хорошие люди обычно исчезают в терминалах под номером 3.
20
Я, если честно, знал о том, что и эти непонятные отношения будут очередным «не тем». Но, как обычно, где-то глубоко в подсознании, что ли, таилась дикая надежда, что это как раз «то», и мы – единственное исключение из идиотских правил.
Нет, конечно, мы – не исключение. Не «то» и не «те». Обычные.
Прошло две с половиной недели, и прошла нога. Почти не болела – остался только уродливый шрам. И тонны таких вот никчемных мыслишек. В основном – о себе. Ну, и о других немного.
Не знаю, но почему-то в прошлом мы видим только хорошее, а о плохом забываем. Получается, думаем о прошлом как о каком-то идеальном, совершенном мире. И это мешает нам жить в настоящем и будущем – мы до последнего цепляемся за это «хорошее» прошлое. Ну, а что если забыть о хорошем и хранить в голове только плохое? Что если это – единственный шанс выбраться из трясины и жить дальше и, кстати, дольше? Не цепляйся за прошлое, Хетаг…
Офигительная штука – влюбляться и любить. Появляется человечек, с которым хорошо, даже когда плохо. Ты сидишь, плачешься ему, и совсем не хочется быть одному. Ну, а если один, то точно знаешь, что где-то она. Думает о тебе, знает твои странные привычки, не забывает твой день рождения и не злится, когда ты напиваешься и пишешь ужасную чепуху.
Понятно, что в любви больше эгоизма, чем любви: мы и любим-то в других себя. Но от этого она не получается нечестной. Вранье в любви как раз и проявляется в тупой болтовне о преданности и понимании. Если кто-то чешет тебе подобные штуки, беги – ни фига это не любовь.
Как-то где-то я написал о том, что, когда любишь по-настоящему, не думаешь о сексе. Глупая подростковая бравада. Секс и есть любовь. Даже случайный пьяный секс происходит по любви. Тебе нравится её тело. Или щербинка между зубами. Мне кажется, это и есть любовь. Тот факт, что она быстро проходит, ни о чем не говорит. Любая любовь заканчивается быстрее, чем мы думаем. Ну а после мы думаем, что любим. Скажем так, мы очень любим думать, что мы любим. Мы пялимся на счастливые пары в аэропортах, и нам хочется, чтобы и у нас была такая любовь. Находим кого-то и думаем, что любим. Ну а секс – это, как мне кажется, максимально честная форма любви.
Представьте, если бы люди занимались сексом и только потом знакомились, дарили цветы и ходили по киношкам и кафе. Я думаю, это было бы честнее, естественнее и романтичней, что ли. Мы же, если честно, и ходим на свидания и ужины, чтобы в итоге оказаться в постели. Ну, а если наоборот, то эти, казалось бы, циничные штуки превратились бы в реальную чистую радость. Никаких тебе целей, планов и амбиций.
Хуже, если любишь того, кто далеко и не любит тебя. Но и тут существует миллион хорошей фигни. Какое кино мы любим? Фильмы о несчастной любви и грустных отношениях, которые плохо заканчиваются. Или никак не заканчиваются. Есть в этом какая-то романтика: что-то же нравится нам в этих плаксах и неудачниках? Нам нравится в них странная и, наверное, даже идиотская манера идти до конца. Идти против обстоятельств, логики и чего-то там еще. Мы смотрим, как им плохо, как они сжимают сигареты в зубах, как бегут в никуда под сентиментальные саундтреки. Смотрим и понимаем, что мы на их стороне. Даже если они и проиграют эту войну.
Так вот, когда любишь того, кто далеко и не любит тебя, ты – «тот самый», типец из фильма. И, уж если честно, тебя мало интересует, что ты никогда не будешь с ней. Достаточно чувствовать какие-то штуки, названия которым никто еще и не придумал.
Любовь на расстоянии идеальна хотя бы потому, что не требует никаких обязательств. А обманывать себя – это, пожалуй, самая честная штука на нашей маленькой глупой планете.
Ну и потом – люди такие красивые. Когда они далеко…
Последние три дня я торчал в Берлине один. Луис уехал домой в Канаду. Сэм разругался с Джейн и вернулся в Ливерпуль. Марк рванул в Барселону на каникулы, а Франческо банально исчез.
Занятия в Институте Гете закончились – я так и не сдал финальный экзамен. Но не очень и расстроился: хороший повод приехать еще.
Я много гулял по Берлину в те последние дни. Не было смысла, желания и денег напиваться в барах, а потому я чувствовал странную легкость. Как будто сбросил гигантский рюкзак, с которым таскался пол-лета. И вроде как в рюкзаке этом было много чего душевного и теплого – того, с чем не очень и хочется расставаться. Но вот избавился от него – и хорошо.
По вечерам я любил бродить по набережной реки Шпрее. Бывает же такое: идешь, настроение неплохое, люди улыбаются, и жара такая, что ну никак нельзя грустить и отплевываться. И вот гуляешь ты, пялишься в каждую вторую витрину, и каждая вторая витрина кажется тебе такой красивой, что хочется написать о ней рассказ.
– Эй, Хетаг!
Я повернулся. На другом берегу в кафешке на Markisches Ufer сидела Берта. Я доплелся до моста Гертруды и через пару минут уже пил с ней яблочный «Bionade». Не с Гертрудой конечно. С Бертой.
– Как ты, дружище? – спросила Берта.
– Я? Нормально. Вот вчера купил джинсы regular. Полжизни носил slim fit, а тут – на тебе.
– Ну и ну! А я вот в Венецию собираюсь. Не хочешь со мной?
– Нет, мне и здесь неплохо.
На Markisches Ufer гуляют люди. Идут себе, никуда не спешат, будто смакуют последние дни своей жизни. Я сижу с красивой и умной девушкой, смотрю на гуляющих людей и думаю о том, что, наверное, и я хочу так жить. Без нытья и размышлений. Жить и наслаждаться жизнью, которая еще осталась. А в той жизни, которая прошла, уже ничего не исправить. И никого не вернешь – как бы ты этого ни хотел.
Если так и не понял, каким был дураком и в какой-такой момент профукал свой шанс, нечего думать об этом сейчас. Подмигни этой девушке – кто его знает, как у тебя с ней получится? Это только кажется, что такой, как ОНА, больше не будет. Будет другая. Будут еще миллионы других. Хуже, конечно, но какая разница?
И когда-нибудь придет Смерть. В джинсах slim fit.
– А почему Венеция? «Венеции» же, если не ошибаюсь, не спасают?
– Ну, а что спасает? Смотри – миллион счастливых людей. Тошно от них. Гуляешь по городу – влюбленные пары пьют кофе в кафешках, поглаживают друг друга по разным местам. И, конечно, с круассанами. Пьешь в баре, а они уже тут как тут. Вбегают с улыбками победителей, и жизнь вертится возле них. Гладкая, как такса.
– Думаешь, в Венеции не так?
– Наверное, так. Но там – Отто. Сорвался с какой-то дурой из Дюссельдорфа. Из ДЮССЕЛЬДОРФА, представляешь?
На Берте было красивое платье. Темно-зеленое с открытыми плечами. Она откусила кусочек круассана и отодвинула тарелку. В ту же секунду наш столик атаковали воробьи. Храбрая лохматая банда.
– Такие и мы. Набрасываемся на остатки чьей-то еды. И думаем, что в этом и есть жизнь. Наглые берлинские воробьи.
– Это ты из-за Отто? – спросил её я.
– Ну, рассказывай: как было на Тенерифе? – она как-то резко сменила тему.
– Не знаю. Детские приключения какие-то. С серфом – беда. С другими штуками – тоже. Epic fake, короче.
– Fail. Ты хотел сказать «epic FAIL».
– Нет, именно fake.
Я рассказал ей о том, что случилось на треклятом испанском острове. Я долго трепал языком – больше для себя, чем для нее. И потом – не уверен, что Берте было интересно слушать мое нытье. Но страшно хотелось выболтаться. В конце концов, я не плакал и не жаловался.
– Слушай, а поехали ко мне? У меня есть ведро черешни.
Мы сидели в её квартире на Kurfuerstendamm, ели черешню на балконе и швыряли косточки в людей. Я попал в расфуфыренную блондинку, которая гуляла с каким-то индусом. Она еще долго ругалась на немецком. А индус смотрел на нее и смеялся.
Эй прислала сообщение. Рассказывала о том, как они ужинают с друзьями в шикарном ресторане шикарного отеля с семиметровыми потолками. Она так и написала – в ШИКАРНОМ.
И я, наконец, понял, что такое раздельное питание.
Это когда он и она едят отдельно. За разными столиками. В разных ресторанах. В разных городах. В разных странах. На разных планетах.
«Ну и ладно», – сказал бы сейчас папа.
