РАССКАЗЫ
СЕЛЁДКА ПОД ШУБОЙ
У Юрки Ромашкина всё как-то не так, как положено, всё не как у нормальных людей. То ли неудачливый он, то ли невезучий, то ли с рождения такой вот «с приветом, Юра!» – кто знает. Взять, например, те же встречи Нового Года. У него все прошлые годы с этими встречами всё было кувырком, всё не по-людски. Причина в том, что он, Юраша, стропальщиком на комбинате стройдеталей работает, а работа при новом хозяине сменной стала, сутки через двое. Так вот, у него на тридцать первое декабря то эта самая смена попадала, то приходил со смены такой измотанный, что какой ему праздник: лишь бы щец похлебать (желательно со стопочкой) – и – брык мордой в тряпки (это он сам так образно выражается – «мордой в тряпки». В переводе на нормальный язык – выспаться всласть).
Зато уж на этот Новый Год у него все складывалось как никогда удачно: он, Юрка-то наш, на больничном был, потому что простыл на работе, в своих стройдеталях (чтоб их черти сжевали, эти детали, вместе с новым хозяином!). Врачи сначала даже воспаление лёгких подозревали, но прослушали внимательно весь его могучий организм, рентгеном просветили, пальчиками по нему щекотно постучали, ещё раз прослушали и вынесли, наконец, диагноз: ничего страшного, обычная острая вирусная инфекция. То есть, жить будет. Может быть. Ещё молодой потому что. Ещё до смерти не уработался. Ещё успеет, потому что дурак.
На больничный Юрок ушёл двадцать девятого декабря, и продлён он у него был аж до третьего января, поэтому к встрече этого Нового Года начал готовиться без суеты и спешки: с самого утра тридцать первого декабря сходил в лавку (так он презрительно-насмешливо магазин называет, супермаркет) и купил персонально себе целую упаковку баночного пива – шесть банок в четыре ряда, итого двадцать четыре банки, по пол-литра каждая. Пиво хорошее, «Золотая бочка» называется (это к тому, что не какое-нибудь дерьмо, а именно золотая. То есть, качественная). У него уже давно была такая мечта поэта – от души надуться этого самого баночного пива. Именно баночного, чтобы выглядеть как буржуй недорезанный, олигахер поганый, нынешний хозяин ихнего комбината, а не Юра-пролетарий со своих со стройдеталей.
– Ты чего, сдурел? – встретила его с этой упаковкой супруга Кланя, женщина решительного характера и грубоватая на слова. – Такая пропасть! Со стокова пива будешь с…ть криво! (если кто не понял: Кланя хотела сказать, что мочевая юрина струя в результате употребления такого количества этого пенного напитка будет иметь неправильную форму).
– Не бэ! – решительно возразил Юрка (он умел постоять за себя. Особенно перед Кланей, этой слаборазвитой в умственном отношении женщиной). – Для меня это не доза!
– Почки отвалются, «не доза»! – продолжала стращать его трагическими физиологическими последствиями Кланя.
– Не бэ, говорю! – повторил он, эффектным щелчком вскрывая первую банку. – Чего я, баночного пива, что ли, попить не могу! Чего я, не зарабатываю, что ли, на баночное-то?
Кланя опять было раскрыла рот, опять хотела сказать что-то справедливое, дерзкое и бестолковое, но почему-то ничего не сказала, только вздохнула иронично (дескать, чего толку тебе говорить?) и пошла на кухню готовить праздничные блюда, и в их числе обязательную селёдку под шубой. Кланя хотя и была грубоватой, а Юрка своего всё одно любила, и поэтому время от времени баловала своего ненаглядного этим высококалорийным блюдом, которого тот мог в одиночку умять целую селёдочницу. Он вообще большой любитель вкусно пожрать, а если ещё и под стопочку, то вообще тот ещё неутомимый молотила! Только подкладывай да пустые тарелки пошустрее убирай!
Вот, значит, Кланя начала на кухне пыхтеть над праздничными блюдами, а Юрка уселся в зале, чтобы культурно надуваться вожделенным «золотобочковым» и смотреть по телевизору кинофильм «Ирония судьбы или С лёгким паром!», который крутят каждый Новый Год уже миллион лет, потому что больше крутить нечего. Посмотрев, как артиста Мягкова его верные друзья сажают в самолёт, он начал постепенно погружаться в дремоту и погрузился бы совершенно и окончательно, но тут раздался звонок в дверь, поэтому он очнулся-встрепенулся, на всякий пожарный засунул упаковку под сервант и только тогда пошёл открывать. Оказалось, что пришёл кум Пахомов. Кума пивом можно было угостить, потому что хороший мужик, не какой-нибудь бесполезный алкоголист, а кроме того – постоянный передовик производства, что по сегодняшним бизнесменским временам, конечно, вроде бы мелочи и даже пережиток нашего славного советского прошлого, но Юрка всё по той же старой советской привычке привык уважать людей труда.
– Ну, чего? – спросил Пахомов, заходя в залу. – Готовишься?
– К чему? – пискнул Юрка. Он, чего греха таить, кума побаивался. Его все побаивались. Такой человек.
– К Новому, – объяснил тот, не считая нужным произносить слово «год» (а чего его произносить, тратить словесную энергию, если и так всё ясно?).
– А-а-а! Конечно. А как же! Разминаюсь потихоньку. Да! Пиво будешь?
– Лучше водку, – услышал он вполне справедливый и логичный ответ.
– Водку вроде рано, – попытался брыкнуться Юрка, но, как всегда, кума не убедил.
– Хорошее дело делать никогда не рано, – решительно и совершенно справедливо возразил тот и собрал свои мощные «брежневские» брови в суровую складку.
– Кланька дома?
– Дома.
– Где?
– На кухне.
– Вот и хорошо, – скупо одобрил Пахомов и достал из кармана бутылку. – Самое женское место.
– Рюмки доставать – услышит.., – покосился Юрка на сервант. Кум брезгливо поморщился.
– Эх, учишь вас, молодых, учишь.., – и достал из другого кармана складной стаканчик и какой-то сверток. – А толку – ни х…
Пахомов, как и Кланя, не отличался тактичностью и учтивостью. Он пескоструйщиком на цементном заводе работал, а какая в песочной струе может быть учтивость? Там единственно, что учитывается, так это напор этой самой струи и её пескоструйная толщина.
– Давай! Чтоб здоровья… ну и всего прочего.
– Во! Уже разговляются! – и появившаяся в дверях Кланя всплеснула руками, что должно было означать высшую степень её благородного возмущения. Впрочем, всплёскивала она зря: Пахомов её эмоций, как всегда, не оценил.
– Здорово, Клань! – гаркнул он совершенно спокойно. – Ты чего волнуешься-то? Разговляются на Пасху, а мы – освежаемся.
– А вам, ханурикам, что Пасха, что Новый год, что День Париж-ской коммуны! – моментально парировала это спокойствие Кланя, эта удивительно находчивая женщина, которая всегда найдёт, что сказать и как отрезать.
– Организьм к празднику должен постепенно приготовляться, – не смутился и Пахомов. Его тоже просто так, без хрена не проглотишь.
Кланя, осознав всю тщетность своих совершенно справедливых замечаний, махнула рукой и скрылась на кухне, откуда вскоре вернулась, неся в руках салатницу.
– Нате, хоть закусите, ханурики, – с ласковой грубостью сказала она.
– О, под шубой! – оценил Пахомов. – А чего ж на праздник-то?
– Ещё приготовлю.
– Ну, готовь, готовь.., – оценил её поступок Пахомов. – Золотая ты женщина! Всё чего-то жаришь, варишь, паришь, месишь…
– Нет, не люблю я эти новые годы, – признался он минут через десять, когда они уже ополовинили бутылку и домахивали вилками в салатнице. – Ждёшь его, ждёшь – а чего ждёшь, зачем? Чего изменится-то? Да ничего! Совершенно!
– Зато ребятишкам весело, – попытался возразить Юрка.
– Единственно что, мы с бабкой Игорьку пообещали: если без троек полугодие закончит, то к Новому будет ему этот… как его… компьютер, который как книжка.
– Ноутбук.
– Во-во, бук! Так что пыхтит, старается. Пусть старается… балбес.
– Подарили?
– Ну, зачем же? В кладовке лежит. Чтобы сюрприз.
– Сколько же стоит?
– А чёрт его… Валька с Витькой ходили покупать. Витька разбирается.
– А теперь ещё и водка подорожает, – предупредил Юрка.
– А-а-а-а! – отмахнулся Пахомов. – Сколько уже их было, подорожаний-то этих – а мешок цемента налево как стоил литр, так и будет стоить. Вот и вся цена всему этому подорожанию.
– Ну, это если калым есть, – завистливо вздохнул Юрка ( у него с калымом всегда были большие проблемы).
– Это если мозги есть! – возразил Пахомов. – А если они есть, rn и калым всегда будет.
– Кстати, о цементе! Мне по весне мешков десять надо будет. Хочу терраску к «фазенде» пристроить. Как?
– Без вопросов, – кивнул Пахомов. Нет, хорошим он был всё-таки мужиком! Своим в доску! И слово всегда держал! Настоящий пролетарий!
– Вот не могу я на кума сердиться, – сказал Кланя уже вечером, когда Пахомов ушёл, а она дочищала свеклу – непременное составляющее селёдки под шубой.
– Не знаю даже и почему. Но не могу – и всё тут.
– Это потому, что он спокойный, – ответил Юрка. Он в это время тоже был на кухне и помогал супруге по мере сил и собственных кулинарных способностей готовить его любимое праздничное блюдо. Помощь ограничивалась глядением в окно и наблюдением за воронами, которые нахально разгуливали по их уличной помойке.
– Потому что кум суетиться не любит, – добавил он со значением. – И всегда правду говорит. В отличие от некоторых.
– Толку-то от его правды…
Юрка не нашёл, что возразить, поэтому обиженно надул щёки. Вороны вдруг начали громко каркать и драться. Наверно, нашли чего-то вкусное и не могли поделить. Всё как у людей, подумал Юрка, прислоняясь лбом к холодному стеклу. И где же кошки? Днём дрыхнут – зато ночью орут так, словно прямо на этой помойке их тигры это самое. И это называется гармония!
– Лук порежь, – сказал Кланя.
– Он слезучий, – резонно возразил Юрка (дескать, сама режь, если такая умная!).
Кланя вздохнула и взялась за луковицу.
– А вот ты чего ждёшь от Нового года? – спросил он.
– Чего… У Маришки отпуск с пятого. Значит, шестого приедет.
– Не, ну это понятно… И чего? И все ожидания?
– А тебе мало, что дочь приезжает?
– Не мало, но какое же это событие!
– А тебе-то какие события нужны? Весна придёт, терраску на «фазенде» начнёшь стоить. Вот и будет тебе самое настоящее событие.
– Да… – расстроился Юрка (хотя нет. Не расстроился. Просто так… поморщился душою). – Как глухие разговариваем. Я ей про Фому – она мне про курятник свой.
– Чего это он мой-то? Общий!
– Вот я и говорю: как глухие разговариваем.
– Ты, Юрок, стареешь, что ли? – сказала Кланя. вытирая тыльной стороной ладони выступившие на глазах слёзы (хороший лук! Не гнилой! Ишь как прохватывает! От души!). – Смысл жизни искать начнёшь. На старости-то лет.
– А почему бы и не поискать? – неожиданно закипятился тот. Почему-то это замечание его очень задело. – Смысл жизни искать никогда не поздно! Люди, может, его всю жизнь ищут!
– И чего?
– Чего «чего»?
– Находят?
– Кто как, – упёрся Юрка. Ему очень не хотелось признавать себя побеждённым в этом совершенно бесполезном споре.
– Вот я и говорю: толку-то от этих поисков.., – повторила Кланя прежнюю фразу, когда говорила про правду Пахомова. – И чего ты, Юраша, всё время заводишься? Смысл какой-то… Ты чего, начальник или депутат? Чего от тебя зависит-то? Ничего! И от меня ничего. И от Маринки. И от кума… На, попробуй. Не пересолила? – и она сунула ему под нос ложку с селёдкой. Юрка раскрыл рот.
– Не. Майонезу маловато.
– Да? – засомневалась Кланя, попробовала сама, раскрыла пластмассовое ведёрко с «Провансалем», щедро черпнула оттуда ложкой. Перемешала. Опять поднесла ложку к юркиному рту.
– Во, нормально.
– Ну и ладушки, если нормально.., – успокоилась Кланя. – Вот сегодня сядем с тобой вдвоём за стол, винца махнём, вкусняшки поедим… Вот и будет весь твой жизненный смысл. А в чём другом его и нету.
– А у тебя никогда его нету! – опять разгунделся было Юрка, но уже потише, уже посмирнее. – Как ты только с такими…мировоззрениями живёшь – не понимаю!
– Ничего, живу. И ещё тебя, дурака, кормлю.
– Ну, вот при чём тут это? – у Юрки аж в горле заклекотало, как у молодого глупого петушка. – При чём тут корм?
– Да ни при чём… и всё ни при чём. Живём – и ладно. Без всяких этих твоих… поисков жизней.
Да, весёлая у меня… форма существования, горестно думал он, лёжа на диване. Он всё-таки не выдержал, ушёл с кухни. Кланя, Кланя, жизнь моя! Действительно, как глухие… И ведь не переспоришь, не докажешь ей ничего! Да ей и не нужны никакие твои доказательства. У неё кругозор размером с ту же кухню: чтобы одеть было чего, обуть, чтобы на голову не капало, в квартире полы были чистые, а на праздник приготовлена эта самая селёдка… Кум ещё этот, со своей пескоструйной правдой. Хотя, конечно, кум-то прав: главное – не суетиться. Как всё идёт – так пусть и дальше… Всё равно же ничего изменить нельзя – да и кому это надо, чего-то менять? Пошли они все к чертям собачьим с ихними переменами!
Кланя зашла в комнату, посмотрела на спящего мужа, накрыла его лёгким одеялом и вернулась на кухню. До Нового года оставалось всего два часа, а у неё ещё холодец не схватился. Желатину, что ли, мало положила?
КОВЁР-РЕТРО
Вообще-то, ковёр купили на пол. Но Нюся упёрлась: повесим на стену! Уж больно картинка красивая! Что-то там в лесу. То ли медведи, то ли лебеди…
– Вы совсем, что ли, очумели! – сказал Саня. – Там же ясно написано – «напольный»! А вы чего? Совсем, что ли, уже?
– Вот только тебя не спросили! – сразу же кинулась в атаку Нюся. – Тоже мне, какой правильный выискался!
– Напольный же, дура!
– Не дурей тебя-то! «Напольный»! А как обожрёшься, блевать на такую красоту будешь? «Напольный»! Сам ты напольный!
Дочь противно захихикала. Ещё одна дура растёт, подумал Саня, раздражаясь. Живу, как в тылу врага, на оккупированной территории. Дай им волю – они и пиянину к потолку приколотят. Чтобы я пияниновые углы не сшибал. Поставили свою музыку у самой двери, а ему, Сане, чего теперь, по воздуху в собственной квартире летать?
Да, жизнь чего-то не заладилась. Может, она уже раньше разладилась, но до поры до времени это как-то не замечалось. А сейчас как будто прорвало – и из-за чего? Не из-за ковра же этого поганого! Саня вообще предлагал старый оставить, с собакой и деревьями вдалеке. У собаки была такая зверская морда, что её и облевать было не жалко. Но Нюся упёрлась: старьё, вытерлось всё, на помойку пора! Вот новый и купили. Лес какой-то. Птицы с клювами. Чья-то волосатая то ли морда, то ли ж… в кустах. Не ковёр, а сцена из фильма ужасов…
– Лучше бы фотообои купили, – сказал Саня примирительно. – На всю чтоб стену.
– Ага! – опять возразила Нюся (а ведь была когда-то покладистой женщиной. Во всём с ним, Саней, соглашалась. Что произошло, почему сейчас, чуть что – и сразу на дыбки?). – И чтобы ёлки во весь рост! Думай, чего говоришь-то, умник!
Дочь опять захихикала, и опять противно. Какая она была хорошенькая, когда была маленькая! Всё кашу овсяную кушала, с неё какала жидко, они с женой пугались и к доктору возили… Когда выросла? Зачем? Чтобы так вот над ним, отцом, унижающе хихикать?
– Я на этот ковёр спокойно смотреть не могу, – признался Саня. – Гадость какая! Мерзость!
– Ничего ты не понимаешь! Это же ретрО! – Нюся так и сказала, с ударением на «о». Грамотная! Три класса цэпэша! А ещё в институт по молодости хотела поступать, в педагогический! Вот таких педагогов нам сегодня только и не хватает! «РетрО»! «Накласть!»
Через полчаса после того, как ковёр был повешен, жена появилась из кухни.
– Саньк, жрать иди!
– Опять? – взвился он.
– Чего? – опешила Нюся.
– Жрать! Я, между прочим, не пёс, чтобы жрать! Я кушаю! Или уж если вам, мадам, это слово совершенно незнакомо, то ем! Но – не жру!
– Да чего с тобой сегодня случилось-то? – тоже начала закипать Нюся. – То ковёр ему на стенке не понравился, то жра… есть идти его, видите ли, не так приглашают! Фон-барон какой выискался!
– Да, фон-барон! – Саня встал с дивана, упёр руки в боки. – Зато вы с дочерью какие баронессы! Совершенно!
– А нам и в рабоче-крестьянах не дует! – не осталась в долгу Нюся. – Ну, ты будешь жрать или нет?
– Нет! – рявкнул он – Жрите сами! Может, нажрётесь наконец и навеки!
Нюся потемнела глазами, неожиданно кисло сморщилась, всхлипнула и вернулась на кухню.
С чего весь этот раздрай начался, думал Саня и не находил ответа. Когда они перестали понимать друг друга? Ведь понимали же! Понимали – и вдруг что-то как будто перещёлкнуло, как будто сломался какой-то важный включатель-выключатель – и всё пошло наперкосяк. Что? Когда? Почему? И главное – зачем?
И он вдруг вспомнил! Было это прошлым летом, когда они все трое возвращались с «фазенды». Народу в автобусе было немного, Саня сел на свободное место, к окну, и сразу начал дремать, потому что наломался на грядках, но кондукторша – здоровенная разбитная деваха с железным зубом, сверкавшим (это он сразу заметил, когда они только вошли), словно надраенная бляха у служаки-старшины – орала названия остановок так громко, что какая уж тут дремота…
На «Сельхозтехнике» в автобус вошёл старичок. Даже не вошёл, а взобрался, потому что был удивительно маленького роста и своим внешним видом напоминал этакого мультипликационного старичка-боровичка – маленький, худенький, лысенький, в смешных очёчках, но зато с великолепными пушистыми бакенбардами. Оказавшись в автобусе, он отдышался, потом достал из курточного кармана допотопный кошелёк на железной защёлке-застёжке и начал отсчитывать деньги, чтобы заплатить за билет. Отсчитывал он долго, постоянно сбивался со счёта, и кондукторша-деваха, в конце концов, не выдержала.
– Ну, скоро, что ли? – Она (это было видно по выражению её хищного лица) с самого появления старичка-боровичка начала испытывать к нему самые неприязненные чувства. – Нам, между прочим, ехать надо!
– Сейчас, сейчас… – суетливо затряс бакенбардами боровичок. – Трёх рублей не хватает… – прошептал-прошелестел он растерянно-удивлённо. – Я же всё вроде бы рассчитал – а видишь ты, какое дело…
– Ну вот! – непонятно чему обрадовалась кондукторша. – Вот так всегда! Как ездить – это мы сразу! А как уплочивать – не хватает! Ну?
– Что – «ну»? – окончательно растерялся старичок.
– Уплочивать будем или нет? – и деваха коршуном нависла над ним.
– Трёх рублей всего… – продолжил он свой наивный детский лепет (нашёл, перед кем лепетать!). – Как же так-то…
Саня поморщился, полез в карман.
– Ты чего? – сразу насторожилась Нюся.
– Три рубля…
– Ещё не хватало! – зашипела она. – За каждого платить! Какой богатей выискался! Убери сейчас же!
– Да, ладно, чего ты… – опешил он от такого её впервые проявившегося откровенного крохоборства. – Всего-то трояк! Какая сумма!
– Убери, я тебе сказала! – она вперилась ему в глаза, и Саня понял: не шутит. – Нам чего-то никто не подаёт, а ты раздухарился! Благодетель!
В нюсиных глазах он увидел самую настоящую, неподдельную – даже не раздражение – ярость. Он не помнил случая, чтобы она на него ТАК смотрела. И главное, из-за чего? Из-за трёшки поганой, на которую сегодня всё равно ничего не купишь! Да что это она, в самом деле? Сдурела баба!
Он попробовал было возразить, тут же опять налетел-натолкнулся на этот яростный взгляд – и отступил: буркнул что-то примирительно-согласительное, убрал руку из кармана, отвернулся к окну…
За старика всё-таки кто-то заплатил, инцидент исчерпался, всё вроде бы разрешилось, и они уже спокойно доехали до города, с пересадки – домой, а у Сани после этой отвратительно будничной автобусной сцены где-то глубоко внутри, где-то в душе опустился противным тянущим осадком какой-то мокрый песок. Он теперь старался не встречаться с женой взглядом и вообще чувствовал себя виноватым, потому что не он, а кто-то другой дал тому смешному и несчастному старичку-боровичку те смешные и несчастные три рубля…
На кухне демонстративно громко застучали посудой и ложками. Норов свой дурацкий показывают, подумал Саня. Понимают, что я рявкать не умею, вот и пользуются. А надо бы рявкнуть-то, надо! Может, даже и разбить чего. Вот, например, этот торшер дурацкий. «РетрО»…
Он подошёл к окну, уставился невидящим взглядом на улицу. На улице было пасмурно и вообще противно. Нет, не зря Толстой из семьи ушёл, подумал он, прижимаясь лбом к холодному стеклу. Достали его эти софьи андревны… Хотя у кого лучше-то? Все так живут. Кто лучше, кто хуже – а всё равно все. Ничего. Проживём как-нибудь… За пивом, что ли, сходить?
Или уж сразу за водкой?
